Случайная встреча
Любовь Чурина
Этот рассказ номинирован на премию "Писатель года 2012

…Нас обвенчала пелена,

Фата ложилась туманом.

И осенил Господь меня

На вечность вдовьего проклятья…



Он обернулся. И смотрел на неё очень пристально, долго. Будто искал в ней что-то и не находил. Как будто пытался увидеть в ней прежнюю, взбалмошную девчонку с двумя косичками, вечно несущуюся по каким-то срочным делам. На ходу жующую бутерброды и пытающуюся ещё в это время кому-то что-то говорить. Он смотрел и не видел её настоящую, он не воспринимал её иной. Перед его глазами стояла та прежняя, его сокурсница, комсомолка и активистка, заводила всех мероприятий на курсе.

– Танька?! – он как бы споткнулся о её имя: – Таня?! Ты?! Вы?! – он не знал, как к ней обратиться, и от этого смущался, и даже покраснел от напряжения. Она вдоволь насмотрелась на его попытки хоть что-нибудь выдавить из себя членораздельное и, смилостивившись, сказала:

– Здравствуй, Серёжа. Ты давно оттуда? Как там?

Он не отвечал, всё смотрел на неё и, наверно, набирался храбрости. Затем, вобрав побольше воздуха в лёгкие, выдохнул: – Давно. Я из госпиталя. А ты? – он опять покраснел: – Где сейчас обитаешь?

Она рассказывала ему о ребятах, которые ушли на фронт вслед за ним, что Марата Сафиуллина наградили медалью за отвагу, а в следующем бою он пал смертью храбрых. В это время у неё невольно набежала слеза, все знали, что у неё с ним была симпатия, ей действительно было жаль этого весёлого парня, который для девчонок старался сделать невозможное. Днём учился, а ночью разгружал вагоны, чтобы сводить в кино, а иногда и в ресторан. Он был щедрый как на деньги, так и на выдумки. Всегда придумывал им новые имена и даже судьбы, преподносил всё это как сказку, и они верили ему и подыгрывали, дурачились, представляя себя какими-то сказочными героями. Теперь некому им рассказывать сказки, как почти некому их слушать. Их на курсе было тридцать молодых парней и девчат, а сегодня оставалось в живых только семь.

Она говорила ему всё это, а он, привалившись спиной к стене дома, курил, внимательно слушая её неторопливый рассказ. Она говорила и говорила и вдруг обратила внимание на то, что он как-то странно держится, почти не поворачивая полностью своего лица к ней, как будто не хочет, чтобы она его увидела.

Она сделала попытку подойти к нему с другой стороны, но он резко остановил её: «Не-не надо!» И только теперь она поняла, что он краснеет не от смущения, просто заикается и от напряжения у него краснеет лицо.

– Какая же дура! – твердила она себе. – Серёжа, ты где остановился, ведь твои родители эвакуировались вместе с заводом, тебе, наверное, негде переночевать? Пойдём ко мне. Ты помнишь? Мой дом недалеко отсюда, правда, живу не одна, – и она опять начала свою долгую историю о старой и одинокой женщине, которую случайно подобрала на улице, когда возвращалась из госпиталя, где сейчас работала.

А он шёл за ней и чувствовал её запах, она всегда нравилась ему, но он никогда ранее не подавал виду. Ведь они с Маратом были друзьями, и, конечно, известие о смерти резануло по самому сердцу. Но он не мог скрыть, что ему было приятно думать о ней, играть в мыслях её именем, перебирая его по буквам, изменяя окончание, ласкающее не только его слух, но и уже заживающее сердце. Он шёл за ней по этому рыхлому снегу, глубоко засунув руки в карманы шинели, и наслаждался предстоящим вечером и, что скрывать, уже наступающей ночью, которая подмигивала ему своими яркими звёздами, как будто призывая быть мужчиной.

В переулке, недалеко от её подъезда, она резко повернулась к нему, прижалась всем телом, и даже через толстый слой зимней одежды он почувствовал, как у неё колотится сердце, готовое выпрыгнуть вслед за ней из одежды. Они прижимались друг к другу, и она что-то шептала и шептала ему на ухо, и, странно, ему показалось, что она произносит его имя так же, как только что произносил её имя он.

И если бы не случайный, запоздалый прохожий, казалось, что уже никакая сила не могла бы вырвать их из объятий друг друга. Она очнулась первой и, быстро отстранившись, пошла к подъезду. Там было темно, пахло мышами и сыростью, разбитые окна заколочены не понятно чем, и сквозь щели ветер задувал снег на подоконник, он сверкал, отражаясь в этой же щели от улыбающейся им луны.

Второй этаж. Она открыла дверь своим ключом, и тут же голос из темноты спросил:

– Танечка, это вы? – голос был хриплый. Говорившая женщина была очень слаба.

– Да, Вера Николаевна, это я. Сейчас, немного отойду с мороза и зайду к вам.

Но женщина словно почувствовала в квартире чужого:

– Танечка, вы не одна?

И Татьяне ничего не оставалось, как пройти к ней в комнату. Там был полумрак, и когда глаза Сергея привыкли к темноте, он разглядел на кровати очень маленькую, словно ребёнок, женщину. Она лежала, почти сидела, на высоких подушках, рядом на столике лежала книга.

«Надо же, – подумал Сергей, – война и Пушкин», – но вслух он ничего не сказал.

Татьяна подошла к кровати, немного взбив и поправив подушки, произнесла:

– Вы опять почти ничего не ели? Вера Николаевна, так нельзя, вам надо много кушать, чтобы снова поправиться. Когда приходил Петр Иванович? Огонь почти погас, – она подошла к буржуйке, открыла дверцу, подкинула дров и, приподняв крышку чайника, заглянула вовнутрь. Он был почти пустой.

– Вы знаете, Танечка, я не хочу, чтобы кто-то обо мне ещё беспокоился, мне и перед вами-то неловко, а уж загружать заботой ещё кого-то… мне стыдно, – она ещё что-то говорила, звук её голоса отдалялся, отдалялся.



Слияние нежности во сне. Там пробуждение подобно смерти,

Тот миг любовной чистоты – неповторимые мгновения,

Слияние душ как бы во сне. Там единение навечно.

Тот миг в цветах, в слезах, стихах. Неповторимое волненье,

Слиянье нежности и душ во сне. Там всё настолько хрупко, зыбко.

Пусть только миг и больше его нет. Всё остальное бесконечно.



Внезапно он почувствовал холод бегущих по телу пальцев, показалось, что кто-то его раздевает.

«Опять госпиталь, я ранен», – как молния, промелькнуло в сознании, но прикасавшиеся руки гладили, ласкали тело. Он словно очнулся и вспомнил. Он лежал раздетый, но не было чувства холода; чувства стыда, как перед молоденькими медсестрами в госпитале, тоже не было. Сергей сначала неуверенно, затем всё сильнее прижимал и гладил её тело, он целовал её от слез солёные губы, шею, грудь и всё не мог надышаться запахом её волос. У него кружилась голова от её близости. Он что-то шептал ей, признавался и клялся в вечной любви. И вдруг он стал ей читать стихи, когда-то давно прочитанные, в другой жизни. Стихи Пушкина. Она слышала и слушала их. Они отдавались в её голове, как звуки колоколов. И она понимала, что это пришло откровение. Это бывает только раз в жизни, когда твоя душа созвучна так и с тем, как созвучны колокола на башне церкви. Она понимала, что эту встречу подарила ей сама судьба, и что она станет матерью, обязательно станет матерью, она это чувствовала, она это знала.

Утро пришло незаметно, они спали, обнявшись, ей на дежурство заступать во вторую смену. Тихо по дому ходила Вера Николаевна, она не поднималась уже больше месяца, и откуда у неё только взялись силы. Но она так была рада счастью своей спасительницы, что силы, которые потихоньку покидали её маленькое тело, как будто вернулись или остановили свою утечку. Буржуйка накалилась докрасна, вода в чайнике закипела, и крышка весело прыгала, словно призывая всех к завтраку.

Они пили настоящий чай, наверно, первый раз, за много-много месяцев. Наслаждаясь каждым глотком; и ели хлеб не просто, чтобы насытиться, а с какой-то лёгкостью, разглядывая его и кусая как самую дорогую и сладкую конфету. Это был праздник души и тела, все радовались неожиданному появлению Петра Ивановича, который пришёл не с пустыми руками. Он принёс немного дров и старых газет. Они пили чай уже вчетвером, и Вера Николаевна читала им стихи Пушкина.

Она остановилась и выразительно посмотрела на Сергея, и он, нисколько не смущаясь, продолжал: «Я вас любил, любовь ещё, быть может, в душе моей угасла не совсем…» Он не читал, он пел. И куда-то делось его заикание, а дальше стихи подхватил Петр Иванович, и они плавно переходили от одного к другому и шли, и летели по кругу.

Таня позвонила из домоуправления и отпросилась до следующего дня. Сергей уезжал завтра. Она чувствовала, что никогда его больше не увидит, и от этого ей хотелось срастись с ним, не отрываться ни на минуту. Вера Николаевна даже ушла ночевать к Петру Ивановичу, чтобы они могли побыть только вдвоём, хотя бы какое-то недолгое время.

Они молчали, он курил на кухне, выпуская дым в открытую форточку. А потом, как в каком-то безумии, пылали огнём в объятиях друг друга.

Утром, провожая его на вокзал, она не плакала, а смотрела в его обезображенное лицо, и любила его сейчас, как никого и никогда уже не будет любить. И единственное, что её утешало, это то, что в ней жила его жизнь, она это знала, она это уже чувствовала. Они смотрели друг на друга очень долго, и ей казалось, что он смотрит на неё так же пристально, как при встрече, узнавая и не узнавая или пытаясь запомнить навечно. Объявили посадку, и тогда она не закричала и не запричитала. Она смотрела на него и говорила глазами о своей любви.



Ты сегодня уезжаешь.

На перроне снег ложится,

Он сейчас нам не мешает.

Он кружится и кружится

А следы наших прощаний

Заметаются мгновенно,

Будто вьюга специально

Посыпает равномерно,

И твоей руки холодной

На моих щеках горячих

Оставляет след прощальный

Будущих воспоминаний.

И холодный ветер тоже,

Провожающий мгновенья,

Будто сдерживал движенье

Стрелок, рвущихся к свершению.

Но ничто неумолимо.

Стрелки отсчитали время,

Миг – и всё остановилось.

Лишь вагон мелькнул последний.



Она родила в начале августа мальчика, его назвали в честь отца Сергеем.

Из роддома её встречали Вера Николаевна и Петр Иванович.

Сергей погиб, не доехав до места назначения.