Был очень солнечный августовский день. Он мешал доценту, поэтому шторы были опущены. Два мобильных телефона и один айфон были надежно закреплены в сложной станине вокруг микроскопа в большой камере душного инкубатора. Отвалив спинку вращающегося кресла, Файнгольд  в изнеможении курил и сквозь полосы дыма смотрел мертвыми от усталости, но довольными глазами в приоткрытую дверь камеры, где, чуть-чуть подрагивая во вскрытом яйце останавливалась эволюция… «Надо дождаться еще одной мутации…» - сказал вслух доцент, и собрался уже сделать заказ оператору в «Билайн» на новую серию эсэмэс-рассылок, как в дверь постучали.
            - Ну? – спросил Файнгольд.
            Дверь мягко скрипнула, и вошел Игнатыч. Он сложил руки по швам и, бледнея от страха перед божеством, сказал так:
            - Там до вас, господин доцент, Стус пришел. Подобие улыбки показалось на щеках ученого. Он сузил глазки и молвил:
            - Это интересно. Только я занят.
            - Они говорять, что с казенной бумагой с Киева.
            - Стусло с бумагой? Странное сочетание, - вымолвил Файнгольд и добавил: - Ну-ка, давай-ка его сюда!
            - Слушаю, - ответил Игнатыч и, как уж, исчез за дверью.
            Через минуту она скрипнула опять и появился на пороге человек. Файнгольд повернулся на кресле и уставился в пришедшего поверх очков через плечо. Файнгольд был слишком далек от жизни – он ею не интересовался, но тут даже Файнгольду бросилась в глаза основная и главная черта вошедшего человека.  Он был странно старомоден и приметен. В 1957 году этот человек был бы совершенно уместен на гордской улице, он был бы терпим в 1977, в начале его, но в 2017 году он был странен. В то время, как наиболее даже отставшая от моды часть мужского населения ходила летом в футболках «поло», на вошедшем была сорочка-вышиванка с боковым воротом, зеленые галифе, офицерский пояс с ременной сумкой, и на ногах сандалии с носками. Лицо вошедшего произвело на Файнгольда то же впечатление, что и на всех, - крайне неприятное впечатление. Вдоль всего левого лба протянулось родимое пятно – гемангиома, формой типа кляксы, розово-коричневого цвета. Маленькие глазки смотрели на весь мир изумленно и в то же время уверенно, даже нагло. Что-то развязное  было в куцых ногах с плоскими ступнями в сандалиях. Подбородок квадратный, иссиня-бритый. Файнгольд нахмурился. Он безжалостно поскрипел креслом и, глядя на вошедшего уже не поверх очков, а сквозь них, сказал:
            - Вы с бумагой? Где же она?
           Вошедший, видимо, был ошеломлен тем, что он увидал. Вообще он был мало способен смущаться, но тут смутился. Судя по глазам, его поразил прежде всего исполинский шкаф в тридцать полок, уходивший в потолок и битком набитый книгами. Затем, конечно, камеры, и особенно большая, в которой, как в центре вселенной, мерцало ярко освещенное яйцо, лежавшее под окуляром Цейса, между каркасом из телефонии. И сам Файнгольд в полутьме, с подсвеченным снизу старческим лицом, был достаточно страшен и величественен, - скорее он был похож на Мефистофеля в винтовом кресле. Пришелец вперил в него взгляд, в котором явственно прыгали искры почтения сквозь самоуверенность, никакой бумаги не подал, а сказал:
            - Я Григорий Васильевич Стус!
            - Ну? Так что?
            - Я назначен заведующим показательной фермой «Красный Луч» в вашем Красном Луче, - пояснил пришелец.
            - Да ну –у?
            - И вот к вам, с секретным отношением.
            - Интересно было бы узнать. Покороче, если можно.
            - Покороче, подлинее,.. – столько, сколько надо, нах… - пробурчал пришлый, залез в ременную сумку и вынул приказ, напечатанный на гербовой бумаге. Его он протянул Файнгольду. А затем без приглашения уселся на винтовой табурет.
            - Не толкните камеру, - с ненавистью сказал Файнгольд.
            Пришелец испуганно оглянулся на камеру, в центре которой в лучах сотен светодиодов мерцали живо чьи-то глаза. Холодом и яростью веяло от них.
          Лишь только Файнгольд прочитал бумагу, он вскочил с кресла и бросился к своему айфону. Через несколько секунд он уже говорил торопливо и в крайней степени раздражения:
          - Простите… я не могу понять… Как же так? Совесть есть у вас? Я… без моего согласия, совета, наконец… Это дело моей жизни… Нет, нет, нет… Никогда это не произойдет. Кто, - он? Да ведь он вам черт знает что наделает!!!
         Тут незнакомец повернулся крайне обиженно на табурете.
          - Извиняюсь, нах…, - начал он, - я завед…
          Но Файнгольд махнул на него своим доцентским носом и продолжал:
          - Извините, я ни черта не понимаю… Я, наконец, категорически протестую. Я не даю своей санкции на опыты с яйцами… Пока я сам не закончу исследования… Есть международные протоколы и алгоритмы для  работы с биоматериалами… Я – доктор биологии, доцент, палеонтолог, и почетный сопредседатель «Минкура». Он тоже? Но, кто он? Ах, - он бывший завветлабораторией, - прелестно!..
          Что-то квакало и мяукало в айфоне, и даже издали было понятно, что голос в трубке, снисходительный, говорит с малым ребенком. Кончилось тем, что багровый  Файнгольд с грохотом швырнул айфон в шкаф и сказал в стену:
         - Финита! Я умываю руки.
         Он вернулся к столу, взял с него бумагу, прочитал ее раз сверху вниз поверх очков, затем снизу вверх сквозь очки и вдруг взвыл:
         - Эдуард!
        Эдик появился в дверях, как-будто поднялся по трапу в самолет. Файнгольд взглянул на него и рявкнул:
         - Выйди вон, Эдуард!
         И Эдик, не выразив на своем лице ни малейшего изумления, исчез.
         Затем Файнгольд повернулся к пришельцу и заговорил:
         - Извольте… Повинуюсь. Не мое дело. Да мне и неинтересно.
         Пришельца доцент не столько обидел, сколько изумил.
         - Извиняюсь,.. - начал он, вы же…
         - Что вы все «извиняюсь» да «извиняюсь»… - хмуро отрезал Файнгольд. – Нет такого слова в русском языке. Есть – «извините».
           «Однако», - написалось на лице у Стуса.
           - Изви…
           - Так вот, пожалуйста, - перебил Файнгольд. – Вот инкубатор-камера  для опытов с яйцами.  Яйцо в инкубатор закладывают подогретым.
Инкубацию куриных яиц начинают вечером, а утиных утром. Одновременно закладывают яйца одного размера. Холодное яйцо закладывать в инкубатор нельзя, так как это увеличивает общее время прогрева и даже может привести к осаждению влаги на скорлупе. Яйца заранее занести в помещение с температурой 25°С на 8-10 часов. Но ни в коем случае не теплее, чем 27°С, при этой температуре начинается неправильное развитие зародыша. Старт инкубации должен быть быстрым, время первого разогрева не больше 4 часов. По этой же причине для увлажнения воду в поддон наливают подогретой до 40—42 градусов.
           Самое удобное время для закладки куриных яиц и начала инкубации вечером около 18 часов. При таком начале первые цыплята выведутся рано утром, и в течение дня пройдет основной выводок. Дополнительный плюс: просвечивание куриных яиц на овоскопе через 6 и через 17 суток вы будете проводить вечером, значит, не придется специально затемнять помещение. Из того же расчета утиные яйца нужно закладывать в первой половине дня.
Для того чтобы вывод происходил более дружно, перед закладкой в инкубатор яйца можно отсортировать по размеру. Существует прямая связь между массой яиц и продолжительностью развития зародышей: из мелких яиц цыплята вылупляются раньше, из крупных позже. Сначала закладывают крупные яйца, через 4 часа средние и еще через 4 часа — мелкие.
            В природе все яйца во время высиживания находятся в горизонтальном положении, то есть лежат на боку. В таком положении зародыш всплывает кверху и приближается к источнику тепла. Для инкубации в домашних инкубаторах такое положение яйца является наилучшим. Однако в инкубаторы с автоматическим переворотом можно укладывать куриные, индюшиные и мелкие утиные яйца вертикально острым концом вниз, а тупым — вверх. Гусиные и крупные утиные яйца укладывают только боком.            

Он включил и показал. - Вот микроскоп Цейса. Показал. - Вот излучатели электромагнитных  импульсов – мобильные телефоны на каркасе в определенном порядке. Подаете сигнал с ноутбука, это - эсэмэс-рассылка. Трубки начинают работать в частотных диапазонах от 1800 МГц и до 1900 МГц. В этом сантиметровом диапазоне волны становятся непредсказуемы. Антенны-усилители  действуют на эмбрион и вырастает курозавр величиной с собаку, - вот…  - он показал как лежит яйцо, как препарируется.  - Тут  так вот можете разложить все, что вам нравится , и делать опыты. Чрезвычайно просто, не правда ли?..
           Файнгольд хотел выразить всю мощь своей иронии и презрения, но пришелец их не заметил, а внимательно блестящими глазками всматривался в камеру.
           - Только предупреждаю, руки не следует совать под волну и вообще поменьше находиться в камере в момент приема эсэмэс-рассылки, потому что, по моим наблюдениям, она вызывает разрастание эпителия… а злокачественные они или нет, я, к сожалению, еще не мог установить. 
           Тут пришлый проворно спрятал свои руки за спину, уронив гербовую бумагу, наклонился за ней, и поглядел на руки доцента. Они были измазаны бетадином, а правая у кисти забинтована.
           - А как же вы, доцент?
           - Можете купить резиновые перчатки с металлическими вставками, - раздраженно ответил доцент. – Я не обязан об этом заботиться.
           Тут Файнгольд всмотрелся в пришельца точно в лупу:
           - Откуда вы взялись? Вообще… почему вы?..
           Стус, наконец, обиделся сильно.
           - Извин…
           - Ведь нужно же знать, в чем дело!.. Почему вы уцепились за эти волны?..
           - Потому, что это величайшей важности дело…
           - Ага. Величайшей? Тогда… Игнатыч!
           И когда Игнатыч появился:
           - Погоди, я подумаю.
          И Игнатыч покорно исчез.
          - Я, - говорил Файнгольд, - не могу понять вот чего: почему нужна такая спешность и секрет?
          - Вы, доцент, меня уже сбили с панталыку, - ответил Стус, - вы же знаете, что куры все издохли до единой.
          - Ну так что из этого?! – завопил Файнгольд. – Что же вы хотите их воскресить моментально, что ли? И почему при помощи моей, еще не совсем доработанной методики?
          - Господин доцент, - ответил Стус, - вы меня… Честное слово. Сбиваете. Я вам говорю, что нам необходимо возобновить в Украине куроводство, потому что на западе за границей пишут про нас всякие гадости. Да.
          - И пусть себе пишут…
          - Ну, знаете, - все таки «Минкур», а значит и я с вами, немедленно должны накормить страну, и каждый, кто не хочет, то-о-о… - загадочно ответил Стус и покрутил головой.
          - Кому, желал бы я знать, пришла в голову мысль растить сейчас кур при помощи моей экспериментальной научной камеры, вместо того, чтобы закупить здоровых кур, допуситим, в Польше, и постепенно наладить куропроизводство естесственным путем?
          - Мне пришла, - ответил Стус.
          - Угу… Тэк-с… А почему, позвольте узнать? Откуда вы узнали о свойствах электромагнитных волн?
          - Я, доцент, был на вашем докладе.
          - Гоподи, да вы поймите же, – это опыт в начальной стадии, цель его – подтверждение гипотез мировых ученых палеонтологов о педоморфизме… Да, что я вам... Экспериментально полученный биоматериал действительно крупный и плодовитый, но управлять им мы еще не можем. Он может быть опасен. Я только собираюсь провести опыты в этом направлении. Действие волны обнаружено случайно, еще нет стройной теории, я даже тезисов в журналы не посылал, а вы собираетесь получать какие-то мифические приплоды, да еще обнадеживаете людей, и я…
      - Ей-богу, выйдет, - убедительно вдруг и задушевно сказал Стус, - ваши камеры и волны такие знаменитые, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят, но нам нужны большие бройлеры, и сразу много…
      - Знаете что, - сказал Файнгольд, - вы не зоолог? нет? жаль… из вас вышел бы очень смелый экспериментатор… Да… только вы рискуете… получить неудачу… и только у меня отнимаете время…
          - Мы вам вернем камеры. Что значит?
          - Когда?
          - Да вот я выведу первую партию.
          - Как вы это уверенно говорите!  Хорошо. Игнатыч!
          - У меня есть с собой люди, - сказал Стус, - и охрана…
          - Постойте… Ведь неизвестно еще,- годны ли они будут в пищу?!
          - Фигня, - оскаблился заведующий фермой, - поедят еще как, - не такое жрали.
          К вечеру кабинет Файнгольда в виварии осиротел… Опустели столы. Люди Стуса увезли две большие камеры, остарив доценту только первую, его маленькую, с которой он начинал опыты.
          Надвигались июльские сумерки, серость овладела виварием, потекла по коридорам. В кабинете слышались монотонные шаги – это Файнгольд, не зажигая света, мерил большую комнату от окна к двери… Странное дело: в этот вечер необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими виварий, и животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и стрекотали зловеще и предостерегающе. Игнатычу пришлось ловить в коридорах кролика, который как то выбрался из своей клетки, и когда он его поймал, вид у кролика был такой, словно тот собрался куда глаза глядят, лишь бы только уйти. Веселился только единственный демонстрационный курозавр в вольере. Он пачками глотал мышей и издавал горловой довольный клекот. Эдик называл его терминатором, а Игнатыч, крестясь, Иродом.
            В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета Файнгольда. Игнатыч появился на пороге. И увидал странную картину. Ученый стоял одиноко посреди кабинета и глядел на столы. Сторож кашлянул и замер. 
            - Вот, Игнатыч, - сказал Файнгольд и указал на опустевший стол.
           Игнатыч ужаснулся. Ему показалось, что глаза у доцента в сумерках заплаканы. Это было так необыкновенно, так страшно.
            - Так точно, - плаксиво ответил Игнатыч и подумал: «Лучше б ты уж наорал на меня!»
            - Вот, - повторил Файнгольд, и губы его дрогнули точно так же, как у ребенка, у которого отняли ни с того ни с сего любимую игрушку.
            - Ты знаешь, дорогой Игнатыч, - продолжал Файнгольд, отворачиваясь к окну, - жена-то моя, которая умерла пятнадцать лет назад, - сегодня приснилась мне… Погладила меня по голове, и говорит: «Скоро все кончится, Сема.» - Так вот…
             Жабы кричали жалобно, и сумерки одевали доцента, вот оно… скоро ночь. Тусклые очертания храмовых куполов плыли за окнами. Кресты уже скрывала мгла. Сторож , растерявшись, тосковал, держал от страху руки по швам.
              - Иди, Игнатыч, - тяжело вымолвил доцент и махнул рукой, - ложись спать, миленький, голубчик…
             И наступила ночь. Игнатыч выбежал из кабинета почему-то на цыпочках, прибежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початую бутылку «Немировской» и разом выхлюпнул больше половины стакана. Закусил хлебом с солью, и глаза его несколько повеселели.
            Уже ближе к полуночи, сидя босиком на скамье в скупо освещенном вестибюле, он говорил бессонному дежурному костюму, почесывая грудь под ситцевой рубахой:
            - Лучше б убил, ей бо…
            - Неужто плакал? – с любопытством спрашивал костюм.
            - Ей… бо… - уверял Игнатыч.
            - Великий ученый, - согласился костюм, - известно, ящерка жены не заменит.
            - Никак, - согласился Игнатыч.
            Потом он подумал и добавил:
            - Я свою бабу подумываю выписать сюды… чего ей в самом деле в деревне сидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем…
            - Что и говорить, пакость ужаснейшая, - согласился костюм.
            Из кабинета ученого не слышно было ни звука. Да и света в нем не было. Не было полоски под дверью.