В молодости Федюшка был горячий и гневливый. Видно, унаследовал характер от бабки Тоиты, ингушки. Та тоже вспыхивала искрой по любому поводу.

Высокий и широкий в кости Федюшка казался большим, даже гро­моздким. Лицо его под рыжеватым чубом глядело хмуро и серьёзно. Та­кое выражение ему придавали колючие серые глаза под низкими кусти­стыми бровями. Но когда Фёдор был в хорошем расположении духа, бе­лозубая улыбка преображала весь его облик. И тогда он становился ру­мяным рыжим добряком.

Его жена Лукерья, Луша, наоборот, была тоненькая и прозрачная, как льдинка. Тихая и светлая, она даже ходила неслышно, что сильно раз­дражало Фёдора. Он, конечно, любил свою жену. По-своему, по-казацки. И учил, как водится, нагайкой. Она безропотно ему подчинялась. Любила ли? Пошла за него, значит, любила. Никто её не неволил. Хотя была Лу­керья из семьи, богатой дочками и, понятное дело, бедной землёй, а родители в таких случаях стремятся быстрей расстаться с «богат­ством».

Когда Никита Прохорович отделял среднего сына и сноху, он надеялся, что у молодых жизнь заладится. Всей роднёй построили им мазанку, на том же порядке, где жили сами, помогли с обзаведеньем: кто стол сма­стерил, кто барана привёл, чугунки всякие, инвентарь. Живи и радуйся!

Да так бы оно и было, если б не гневливость Фёдора. Бывало, вернёт­ся с дозора и говорит сурово жене:

– Слей воды, умоюсь.

А у Лушеньки уж руки трясутся, льёт воду – и мимо. Или черпак уронит.

Фёдор сразу в сапог за нагайкой. Отходит жену по спине, успокоится да и за стол сядет:

– Подавай, жена, йисть!

      Она, бедная, поднимается с полу и трясущимися руками несёт ему обед.

И ревновал он её сильно. Так, без повода, сам к себе. Раз надела Лу­керья серёжки серебряные с зелёными глазками, им же подаренные на свадьбу – к племяннику на крестины собирались они тогда, кумом Фёдора позвали. Как увидел он серьги в ушах-то Лукерьи, рассердился очень. Для кого это она, мол, выряжается. Хотел сорвать с неё украшение да в гневе с мясом и вырвал. Долго потом она повязку с головы не снимала, всё стеснялась рваных ушей. Но потом заросли мочки. Лишь шрамики остались махонькие.

Детей у них не было. Всё Луша мёртвых выкидывала. Злился Федюш­ка. И что злиться? Сам виноват. Меньше бы охаживал жену плетью, мо­жет, и доносила бы дитя какого.

А нагайка словно прикипела к руке его. Всё чаще соседи видели, как Фёдор воспитывал жену. И отец его урезонивал, и вызывали казака в станичное правление для внушения – ничего не помогало.

Однажды в порыве ревности – Луша подала воды проезжему вах­мистру – Фёдор так избил жену, что она не могла подняться. Тогда он первый раз задумался. Саламату походную варил, какую умел, Лушу кормил с ложечки и приговаривал:

– Не буду тебя, душа моя, бить больше. Выздоравливай только, род­ная. Все силы приложу, а смирю свой нрав негодящий.

Малость Лукерья отошла. Стала по дому ходить, работу кое-какую де­лать, стряпать... И опять чем-то не угодила мужу. Взмахнул он плетью и снова, в который раз, опустил ей на плечо. Ничего не сказала Луша, только глаза слезой наполнились.

Ведь не хотел Фёдор её бить. Но так распустил себя, что привычка хвататься за нагайку стала его второй натурой. Умом понимал, что зря это делает, а рука-то тянется к сапогу.

Стал перед женой он на колени, повинился и говорит:

– Клянусь! Клянусь вот этим последним снегом (а было начало марта, и таял снег), что больше не трону тебя. Как снег сходит, так и гнев мой уходит. Веришь мне?

Промолчала жена, но помирились они. День, два, целую неделю не берётся Фёдор за плеть. Уж и улыбка стала появляться на лице Лукерьи. А тут на мартовскую ярмарку стали собираться в станицу Горяче­водскую. Дружненько так, весело. Есть что продать; можно и побаловать себя – купить обновы.

Полную подводу зерном загрузили. Фёдор за возницу сел, Лукерья сверху на мешках примостилась. Едут. А дорога проходила через горный перевал.

Федюшка ехал и подсчитывал в уме барыши, потом думал, каким по­дарком порадовать жену.

«Куплю, – думает, – новые сапожки ей или серьги». И вдруг в памяти встала Лукерья, нарядная, красивая, как тогда перед крестинами. И с серьгами в ушах. Гнев прилил к вискам его. Протянул руку за нагайкой, повернулся к Лукерье. Она всё поняла без слов: опять Федюшка напри­думывал себе вину какую-нибудь на неё – и говорит мужу:

– Федя, ты клялся, что не тронешь меня больше.

Задрожала его рука: и клятву дал, и ударить хочется, мочи нет. И тут его взгляд упал на горы. На склоне у самого перевала белел лоскутом последний снег. Приосанился Фёдор и эдак раздельно произнёс:

– Я обещал не трогать тебя, как сойдёт снег. А посмотри на гору. Вот он, лежит! – торжественно проговорил он и рукоятью плети указал белую латку на горе. – Вот он, снег! Вот он, снег! – приговаривал Фёдор и хле­стал плетью, входя в раж, несчастную жену. Как он остановился и до смерти не засёк её? Видно, Господь помог Лукерье остаться в живых.

Обессиленный, сел Фёдор на место, дёрнул за вожжи. Кони сами при­везли подводу на ярмарку.

Уж и распродал Фёдор зерно, а Лукерья не приходила в себя. Еле ото­шла дома, в станице. Всё стонала и охала, когда муж смазывал жиром кровавые рубцы на её теле.

       А тут объявили войну с турками, и отправился Фёдор освобождать славянские народы. Под Шипкой получил он тяжёлое ранение в живот, пулей раздробило голень. Провалялся в лазарете четыре месяца. Вре­мени свободного было достаточно, чтобы о себе подумать, жизнь свою  разобрать по косточкам.

       Рядом  на койке лежал казак гребенской – Лазарь Епаткин, годами чуть моложе Фёдора. О многом переговорили земляки. А как начнёт Ла­зарь печаловаться о доме, рассказывать о своей дружной жизни с же­ной, защемит сердце у Фёдора. А уж о детях – так сердце рвётся. Завид­но ему. А ведь всё это могло и у него быть! Представит Фёдор Никитович свой дом, наполненный детскими голосами, Лушу с младенцем на руках, похожую на Богоматерь, своих счастливых родителей в окружении вну­ков – пусто станет в душе.

       После заключения мирного договора с турками казак отправился в родную станицу. В его сердце накопилась неистовая тоска по Луше. Всю дорогу он о ней лишь и думал, проклиная себя за жестокость и несдержанность. А в груди билась струна:

  – Горлинка моя светлая! Никогда-никогда больше не подниму руку на тебя. Заживём, как люди. Пойдут детушки.

  Вёз казак в подарок Лушеньке турецкую шаль и колечко с двумя глазками, вроде как с намёком, мол, нас пара.

       Коня у Фёдора не было, шагал пеши. К мосту приблизился, и захоло­нуло внутри, а станица в долине – как на ладони, кудрявая, зелёная, с золотыми куполами храма. И отделяет его от всего этого счастья только быстрая Сунжа.

       Со смятенным сердцем вступил Фёдор на мост. Что его ждёт? Как встретится с Лушенькой?

       Домой, домой! Вроде и не бежит, а сердце стучит, будто в беге.

      Окна заколочены, двор травой зарос. Вышел сосед, старый казак Бессонов Фрол Степанович, удивился:

  – Никак Фёдор? Живой?

  – Да я-то живой. А где жёнка моя, Лукерьюшка? Что дом стоит зако­лоченный?

      Покрутил Фрол смущённо головой и отвечает:

  – Нет больше жены твоей Лукерьи. Померла от болезни вскорости после того, как проводила тебя в поход. Какая болезнь, не знаю, но больно исхудала она, ослабла. Можно сказать, угасла. И родители твои сконча­лись .Царствие им небесное, – перекрестился сосед и добавил, –  Михаил хорошо похоронил родителев-то. Грех осудить.

      Дед Фрол ещё что-то рассказывал, Фёдор не слышал. Как же так – нет Луши. А он? Зачем ему жизнь без неё?..

      Сбил Федюшка доски на окнах, открыл настежь двери, кинул свою суму походную и поспешил на кладбище – к жене, к родителям. Погоре­вал у родных могил, помолился Богу. Уж солнце село, когда пришёл он к брату Михаилу. А там уж вся родня собралась, жалеют беднягу. Михаил оставляет его у себя:   

  – Подумай, Федюшка, что ты в пустом доме один делать будешь? Выть на луну?

  – Нет, пойду домой, – упёрся  Фёдор.

       Стал он в доме жить сам. И с первой же ночи уснуть не может. Мере­щится ему Лукерья и будто достаёт он нагайку и бьёт её, тонкую, неж­ную, беззащитную. Как вечер, спать ложиться Фёдору, начинаются эти видения. А днём с ног валится от желания уснуть. Так на ходу и дремлет. День с ночью смешались. Невмоготу стало казаку. Он уж и в церковь хо­дил исповедоваться. Епитимью на него батюшка наложил трудную – ты­сячу поклонов с покаянной молитвою в день. Ничего не помогает. В гла­зах стоит Луша – в кружевной исподней рубахе, волосы по плечам раз­метались, лицо белое, а глаза строгие, с укоризной.

Однажды ночью невыносимая мука погнала Фёдора в сад.

Майская ночь, тёплая и душистая, опять сердце к Луше привела. К их первым счастливым месяцам. В переполненном доме отца и уголка укромного не было для любовной тайны. Сколько летних ночей провели они в саду под светлой луной и ясными звёздами! Сколько тихих рассве­тов встретили! Всё ушло! И виноват он сам. Его руки, державшие плеть. Это они убили Лушу. И нашло на Фёдора наваждение, иначе и не на­зовёшь. Взял он шашку вострую, положил на колоду правую руку и отсёк пальцы окаянные. Чтоб никогда за плеть взяться не могли. С тех пор и прозвали его Федюшкой Беспалым.

Не стал Федюшка жить в своём доме, оставил его крестнику Ефрему, а сам вернулся в отчий дом к брату Михаилу. Старел вместе с ним, да и пережил брата. По мере сил помогал его семье: гусей пас, за конями присматривал. Не хотел быть нахлебником. Последние годы в церковь полюбил ходить. Даже пел там. Кантор хвалил голос Федюшкин.

Умер он тихо. Вот только с вечера Лушу звал. Утром все проснулись, а Федюшка мёртв. Так его смятенная душа и обрела покой.