ГЛАВА ПЯТАЯ. ИСПОВЕДЬ ОТЦА

Первое, что помню после долгого забвения: сижу в старинном кресле, и какие-то люди в форме поднимают меня за руки, пеняя на то, что я надолго расселся, а время идет!
Один из них все пытался принудить меня рассказать о тайниках, в которых спрятаны шпионские материалы.
Я делал усилия, пытаясь понять, о чем идет речь.
Память возвращалась медленно, кусками, обрывками.
Вот я выступаю со стихами перед группой детей в пламенеющих галстуках, а вот – на каком-то заседании, очевидно, писательском. Потом в памяти возник торжественный прием в большом здании, роскошно убранный стол и почему-то подумалось, что это Кремль. Мелькают восторженные лица, аплодирующие руки, блистают вспышки фотоаппаратов…А тут рядом, в этом мире - люди в форме (как я потом понял, работников МГБ), которые что-то требуют от меня, чего-то домогаются!
- Простите меня, ради бога, - выдавливаю я из себя первые слова, удивляясь своему голосу и манере говорить. - Я ничего не помню!
В комнате беспорядок, разбросаны вещи - происходит обыск.
- Про бога вспомнили! - сказал главный в форме. Это был высокий, плечистый человек, с резкими чертами лица. – А о своих шпионских тайниках забыли! Ничего, холодная камера быстро развяжет вам память! В машину его!
Меня ведут вниз по лестнице, на площадках хлопают двери, в замочных скважинах – глаза любопытных. И я их чувствую на себе, эти десятки глаз.
Выходим в морозную свежесть, на покрытую серым снегом длинную улицу.
Я на мгновение гляжу в небеса, будто ищу там Бога, но синие, с багровым оттенком, тучи надежно скрывают его лик.
«Черный ворон» увозит меня, как казалось тогда – в неизвестность.
Сидя в машине между двумя крепкими оперативниками, я напрягал память, извилины своего мозга, пытаясь понять, кто я, откуда, и что со мной произошло.
Дальше была, как и обещано, камера, и тяжелые, ежедневные изнурительные допросы.
В конце концов сознание медленно прояснилось, появилось четкое понимание кто я и где живу. Я – поэт, живу в советской стране, пишу для детей, а теперь арестован и идет следствие.
На первом же допросе следователь, застенчивый и усталый человек средних лет в потертом костюме, прятавший тусклые глаза за стеклышками очков, приторно вежливый (сейчас уже забылась его фамилия), предъявил мне обвинение в «троцкизме», цитируя, наверное, мои же собственные строчки из сборника:

Когда запылает революционное пламя
Мы оружие в мозолистых руках сожмем,
И за Троцким, держащим красное знамя,
В бой за народную правду пойдем!

Я не знал, что сказать на это… Это я написал эту дребедень? Мне не верилось, но мое собственное имя на обложке, которое я как раз помнил четко, имя Романа Шарова, убеждало в обратном.
Я смотрел в окно, на красные черепичные крыши, покрытые островками синего снега, и пытался дать объяснение всему, что происходит.
Я заявлял, что возможно есть и другой поэт Шаров, и что все происходящее - какое-то недоразумение, что меня взяли по ошибке, и что я, наверное, болен и потому ничего не помню, и этим только разгневал вежливого следователя.
- В карцер! – следователь отдал распоряжение не свойственным его природе резким голосом.
Потом я сидел в холодной одиночной камере, размером в полшага, на хлебе и воде.
И вновь допросы.
Уже в камере у меня произошло очередное прояснение. Я вспомнил, кто такой Троцкий, о чем и заявил следователю на очередном допросе примерно в таких словах: «Стихи посвящены народному комиссару по военным делам, создателю Красной Армии товарищу Троцкому». Но этим вновь вывел его из себя, да так, что мне даже неловко стало.
Он грохнул кулаком по столу.
- Создателями Красной Армии являются товарищ Ленин и товарищ Сталин! И не разводите мне здесь антисоветскую агитацию!
И вновь тяжелая, изнуряющая пытка заключением. Мне двое суток не давали есть и пить. Но, самое тяжелое было то, что я с большим трудом сознавал свою личность, и крайне смутно помнил все события, связанные с моей жизнью. В бессилии я бился о стены моей тюрьмы, разбил себе лоб и расцарапал лицо. Но моя смерть не входила в планы очкастого дознавателя, и врывавшиеся стражники, сковывали меня, после чего я не мог приподняться с металлической койки. Врач с гибкими обезьяньими руками делал укол, и успокоение приходило ко мне. Как ни странно, пара таких уколов способствовала некоторому просветлению в памяти.
Впрочем, далее пошли дела еще хуже.
Мне стали инкриминировать шпионаж в пользу Германии.
Доказательством служили якобы мои же слова из стихотворения:
«Народ Германии
стране Советов,
окажет помощь,
если вновь…».

Дальнейший текст сочинения забылся, ибо мне окончательно вышиб мозги истеричный крик моего на вид вежливого следователя:
- Вы являлись немецким шпионом! Кто из членов писательской организации вас завербовал? Какие задания вы получали?!
Когда я в отчаянии, в сотый раз твердил, что я ничего не знаю, и не помню, страж государства заговорил более спокойно, но въедливо:
- Ах, опять память отшибло? Зато писатель Кунц все замечательно помнит. Вот его показания о том, как он завербовал вас, включив в свою шпионскую сеть.
И он вынул из папки и показал мне листок, очевидно, с показаниями этого неведомого мне Кунца.
Далее была очная ставка с Кунцем.
Сейчас, когда я пишу эти строки, он напоминает одного из персонажей Гофмана. Его физиономия с бегающими маленькими глазками, согбенное тело по сей день стоят перед глазами. К моему большому удивлению, хоть я видел этого человека впервые, он активно уверял, что давал мне задания вести подрывную деятельность путем проведения антисоветской пропаганды. Причем, не только в литературе - своими произведениями, но и оказывать посильную помощь другим «врагам народа», которые собирались взорвать писательский дом. Таким образом наша тайная организация хотела погубить нужных нашей культуре, преданных стране Советов литераторов!
Очная ставка немного поколебала мою уверенность в собственной непогрешимости. Я начинал лихорадочно вспоминать, не совершил ли действительно чего-то предосудительного, а вечером вновь рвал на себе волосы, стучал в железные двери моей тюрьмы, и все начиналось сначала. Успокоенный уколом, я лежал в бессилии. Утешением для меня и спасением от помешательства рассудка было видеть белоснежные тучки, да повторять строчки поэтов, проносящиеся и кипящие в голове.
Был помню еще один день, когда мне задавали вопросы, ни на один из которых я не знал ответа.
Следователь, рассердившись несуразному моему бормотанию, ударил ладонью по столу, когда вдруг прозвучал громкий голос, говоривший с едва-едва различимым акцентом:
- Да ладно, оставьте его. Вы что не видите, он действительно ничего не помнит…
Я с трудом повернул тяжелую голову, чтобы узнать, кому же принадлежали столь мудрые слова, и увидел, как из глубины комнаты поднялась фигура в костюме с головой орла. Острый клюв раскрывался при произнесении слов. Но, наверное, мне все это просто почудилось из-за темноты, царившей в кабинете.
В полосе яркого оконного света стало видно, что слова принадлежали не какой-то хищной птице, а всего лишь невысокому, чуть полноватому лобастому человеку. Его длинный нос украшало пенсне.
Он подошел ко мне, положил руку на мой разорванный пиджак, сказал «всякой судьбе есть предел» и вышел из кабинета.
До сих пор слова эти, интонация, с которой они произнесены, стоят в моей голове.
На следующий день вежливый следователь, более не кричавший, попросил меня подписать признание в антисоветской пропаганде и агитации.
Чтобы положить конец мучениям, я выполнил просьбу, и следователь, наконец-то выдавивший из себя улыбку, приказал меня покормить.
Разбудили меня на рассвете. Двое людей велели вставать и идти. Поглаживая давно небритый подбородок, подтянув повыше спадающие брюки, плохо понимая суть происходящего, я поплелся куда приказали.
Мы долго спускались вниз по выщербленным множеством ног ступенькам, я глотал затхлый запах, и все боялся споткнуться. Далее вел длинный коридор.
- Иди, - велели мне.
Делать было нечего. Я ступил несколько шагов по коридору, спиной чувствуя, что мои конвоиры оставили меня одного.
Щелкнули затворы. Я вздрогнул и внутренне сжался, опасаясь не столько потерять жизнь, а боли, которая наступает перед лишением жизни.
Но еще более изумил меня громкий Голос, раздавшийся и гулко прогремевший в пустом коридоре.
Этот потусторонний Голос зачитал мои прегрешения и наказание, которое следует принять.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. САМЫЙ СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК (ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСПОВЕДИ ОТЦА)

Спустя несколько часов, со мной, едва оправившимся от потрясения, имел беседу носатый человек, похожий горного орла. Он время от времени снимал пенсне и протирал его мягкой тряпочкой. Тогда его выпуклые глаза с круглыми зрачками поглядывали на меня цепко и настороженно.
Помню, что он говорил со мной, как с давним знакомым. Он сказал примерно следующее:
- Как видишь, советская власть гуманна. Она спасла тебя от расстрела… В твоем творчестве антисоветчина все же есть. За это ты получишь свои восемь лет. Тебя отправят в лагерь. Но советская власть предлагает тебе загладить роковые ошибки. Там в лагере сидит некий Щедров Рихард Константинович. Тоже писатель. И еще ученый, мыслитель. Но враг советского строя и социализма. Тебе нужно постараться войти к нему в доверие. Ты – писатель, он – писатель. Вы должны найти общий язык. Твоя задача – выведать у него, где он спрятал свои рукописи. Сможешь узнать где хранится его архив – можно будет скостить тебе срок, а до его окончания – перевести на более легкие условия заключения.
Сломленный и морально и физически всем произошедшим со мной, я вынужден был согласиться на это предложение.
Потом был долгий переезд в холодном, грязном и тряском вагоне.
Нас высадили на одной из станций, далее необходимо было добираться пешком.
- Шаг влево, шаг вправо, считается побегом! Огонь будет открыт без предупреждения! - строго объявил сопровождающий нас офицер.
Запомнились почти сказочные деревья, припорошенные снегом. Снежнобелый лес, лениво раскинувшись, уходил вдаль. Но любоваться его ослепительной красотой мешал постоянно донимавший холод, да и неизвестность.
Сначала мы шли и много говорили. Над колонной идущих поднимались вверх струйки пара. Рядом со мной шли, в основном, представители интеллигенции. Конвоиры не запрещали говорить, лишь посмеивались. Затем разговоры сами по себе прекратились. Горло обжигало холодными морозными иглами, и люди боялись застудиться. Заболеешь – пропадешь, это со временем поняли все зэки. Кроме того, надо было беречь силы.
Я шел, стойко держась, и пытаясь осмыслить свою жизнь. Признаюсь, иной раз охватывало малодушие, и я хотел броситься в сторону укрытых снежными шапками елей, и попасть под автоматную очередь. Но, все же что-то удерживало меня от безумного поступка.
Поздним вечером мы подошли к воротам лагеря и выстроились.
Под желтым фонарным светом стояло лагерное начальство. Началась перекличка. Легкие пушинки снега мягко ложились на наши плечи, холод не отпускал, и, казалось, что прием заключенных будет длиться вечно!
Но самое приятное было потом – санобработка… Кусочек мыла и горячая вода казались пределом счастья!
Затем распределились по баракам. Так началась моя лагерная жизнь.
Не буду описывать подробности. Не так давно публикации на эту ранее запрещенную тему, некоторые мемуары несправедливо арестованных стали появляться.
Скажу лишь, что я старался держаться с группой интеллигенции, подальше от уголовников, у которых была своя жизнь, и от издевательств которых мы здорово страдали. Моим другом стал скромный учитель словесности Титович, к сожалению, позже скончавшийся от болезни. Во время заключения мы старались во всем помогать друг другу.
Ранним утром наша колонна, в сопровождении конвоя, брела на трудовую вахту.
Поначалу работа эта наша казалась мне странной.
В глубине густого леса располагался большой покинутый город. Что случилось с его жителями, почему город, не носивший видимых следов разрушений, был брошен – оставалось тайной. Об этом ходило множество слухов и догадок!
Нашей задачей было разбирать постройки, очищать кирпичи от остатков раствора, сортировать, грузить на машины.
Вечером, утомленные работой, мы отдыхали, а я приглядывался к своим товарищам по несчастью, надеясь среди них различить того, кто мне был нужен, а именно – писателя Щедрова.
Как-то поздним вечером меня вызвали в оперативную часть. Старший майор (фамилия его была Кузнецов) долго и внимательно разглядывал меня, направив свет лампы, потом открыл портсигар, предложил закурить и напомнил о задании.
- Прошло уже две недели, как вы в лагере. Мы пока вас держали на обычных работах, чтобы не возникло никаких подозрений о вашей особой миссии.
Но, на днях, мы вас перебросим на другой объект. Там будет тот, кто вам нужен – писатель Щедров. Вы помните свою задачу? Вы должны сделать все, чтобы он доверял вам…
Стояли уже робкие весенние деньки, когда вокруг журчала, звенела талая вода, и природа бережно, и нежно просыпалась ото сна.
Меня и еще нескольких зэков откомандировали в бригаду, которая ехала расчищать теплотрассу ремонта.
Прибыв на объект, я внимательно оглядывал работающих. Все одинаковые, в серых ватниках, они энергично махали кирками и лопатами.
Я присоединился к работающим, как вдруг среди зэков стал гулять удивленный шепоток. Они поглядывали куда-то в сторону.
Посмотрел туда и я. И вот, что увидел. Неподалеку находилась полуразрушенная невысокая башня. На ней сидел человек в одежде заключенного, с блокнотом в руках.
Он внимательно смотрел перед собою в небо, с краю покрытое пепельными тучами, и что-то записывал.
Стоящие вертухаи воспринимали эти наблюдательные действия человека, как должное, привычное, и лишь один из них, спустя время, проявил волнение.
- Эй, спускайтесь, хватит! - велел он и для острастки щелкнул оружием.
- Сию минуту - прозвучал ответ, и с башни по лесенке спустился ловкий и подвижный, чуть выше среднего роста человек с небольшой клиновидной бородкой.
Ему было лет за пятьдесят. В фигуре его было что-то военное. В его широких плечах и налитом теле чувствовалась большая физическая сила.
Казалось, что здесь к его манере поведения уже привыкли.
Он что-то спокойно объяснил охране и направился к нам. Молча взяв кирку, он начал интенсивно долбить еще мерзлый грунт, и казалось, что эта работа не доставляла ему особых усилий, что земля сама разлеталась в стороны, при соприкосновении с его орудием.
Это и был писатель и ученый Рихард Константинович Щедров.
Общеизвестно как тяжела, а порою просто невыносима жизнь в лагере. И охрана, и лагерное начальство, и уголовники так и норовили поиздеваться над политическими, всячески их унизить, выбить их них дух противоречия, непокорности. Мне об этом писать не хочется, об этом очень неприятно писать, хотя все мы ощутили на себе жестокость этой жизни.
Но многое из того, что сказано выше, менее всего касалось Щедрова.
Этот серьезный, очень сдержанный человек одинаково уважительно и ровно общался со всеми, и даже самые наглые, жестокие мерзавцы останавливались под взглядом его миндалевидных глаз на широкоскулом, почти монгольском лице. От всей его фигуры веяло добротой и ясностью, мудростью и простотой.
От него будто исходило сияние, которое ослепляло каждого, кто хотел занести над ним руку.
Держался Щедров практически со всеми ровно и дружелюбно, но одновременно, независимо, был, как говорится, сам по себе.
Я не решался подойти к нему близко и познакомиться, а он бывало окидывал меня внимательным взором, словно приглядывался, мог приветливо улыбнуться, но не заговаривал.
Сблизились мы после одного происшествия.
Нас отправили трудиться на отдаленный участок покинутого города, путь к которому лежал через бурелом и болото. Видимо ранее здесь была речушка, но теперь местность заболотилась, и только маленький деревянный мостик вел с одного берега на другой.
И один из переходов мостика, от опоры до опоры, возьми, да и подломись под моими ногами! Наверное, доски сгнили из-за дождей и снегов.
Я оказался по пояс в трясине, и она мгновенно засасывала меня.
Первым подскочил на помощь именно Щедров! Он протянул мне свою кирку и могучими рывками стал вытаскивать из вязкой жижи.
Вечером, после работы, я подошел к нему. Он держал в руке маленькую книжицу, тут же захлопнул ее и улыбнулся.
- Спасибо вам большое, - искренне сказал я ему.
- За что? – улыбнулся он.
- Еще немного, и я бы погиб!
- Ну, что вы, я просто выполнил свой долг, - сказал он. – А разве вы не сделали бы этого, случись подобное с мной?
Я кивнул и представился. Он назвал себя и стоял, помалкивая, поглядывая на меня, продолжая дружелюбно улыбаться.
Чтобы как-то заполнить паузу, я спросил:
- Вы не курите?
Сам не знаю, зачем я задал этот нелепый вопрос.
- Нет, я никогда не курил. А вы судя по всему начали?
- Начал здесь, в лагере. Потому, что перекуры.
Он вновь улыбнулся одними уголками губ.
- Ну вот, значит вы курите, а я вот предпочитаю читать.
И он протянул маленькую книжицу в синеватой обложке. На ней значилось:
Гете «Фауст».
- Не читали?
- Название знакомое. Честно говоря, не помню…
- Если не помните, забыли – перечитайте! Очень глубокое произведение. И вообще, я советую вам использовать любую возможность, чтобы читать, пополнять свои знания, а самое главное – облегчать душу! Ведь часто книга рождает отклик в душе и служит целебным, драгоценным бальзамом.
- Но откуда вы книги берете? – спросил я немного удивленно.
- А здесь неплохая библиотека. Благодарю бога, что здесь начальником лагеря человек - достаточно образованный. И когда разбирали старую библиотеку в брошенном городе, он послушал моего совета и книги не сжег, а приказал привезти сюда и сложить в коморке. Есть очень редкие издания.
И увлекшись, Щедров стал называть мне книги, названия которых, спустя много лет, я конечно не помню.
Эта недолгая беседа позволила нам сблизиться и часто проводить вечера вместе. И даже во время каждодневных обязательных работ он находил время подойти ко мне и поговорить. Охрана особенно не препятствовала этому – лишь бы это не бросалось в глаза и не было слишком долго. Наверное, она была предупреждена насчет моего задания.
Удивительно, как много замечал этот человек.
Его восторг перед миром казалось не имел предела! Он восторгался травинкой, кустиком, озером, облаками, птицами…. Даже в ежедневном тяжком труде он находил моральное удовлетворение и смысл.
Помню, как я говорил ему о железных кандалах неволи, когда сердце так тоскует по свободе. А он мне ответил:
- А я не в неволе. Я свободен и здесь!
- Как так? - спросил я, поразившись его ответу.
- Ведь главное в человеке – внутреннее ощущение свободы. Это только внешняя видимость, что я в заключении! Моя душа может летать где угодно…
И действительно он вел себя достаточно свободно и независимо. Он никогда не переходил черту дозволенного, не дерзил начальству, не нарушал общего четко установленного порядка и дисциплины, и, в тоже время, всегда говорил, что думал, и поступал, как велит совесть.
И грубое, жесткое слово в его адрес, готовое сорваться, застывало в горле, и уходило прочь, в глубь!
И когда он говорил что-то важное, выстраданное, свое, смело глядя в глаза самому жестокому офицеру, тот отводил взгляд и не наказывал его.
Я сам видел, как он ходил к уголовникам. Они орали матом, а он внимательно и спокойно слушал их и что-то говорил, и страшные заточки, занесенные над ним, опускались, все в конце концов переходило на миролюбивый разговор, и участники спора расходились умиротворенные.
К нему не раз приходили за советом, или за помощью. Обычно, он никому не отказывал.
Он мог лечить ладонями: просто прикладывал их к больному месту и человеку делалось легче. При этом он замечал, что не лечит. Он этого не умеет, а только лишь убирает боль, которая серой мышкой убегает далеко в подвалы телесной субстанции. Но, когда он болел, простудившись, то отказывался лечить ладонями, утверждая, что все это бесполезно. В тот день к нему явился сам начальник лагеря Гольц и повелел отправиться в лазарет.
Спустя четыре дня Щедров уже работал на участке наравне со всеми.
Немало было переговорено нами о жизни, об окружающем мире… Всего из этих разговоров я припомнить не могу, но кое-что врезалось в память навсегда.
Он говорил:
- Огромная сила таится в ощущении гармонии мира. Необходимо эту гармонию находить и чувствовать во всем, быть пропитанным ею, как окружающим нас воздухом.
Как-то мы с ним говорили о тяжелом времени, в котором мы живем.
Щедров утверждал, что добро и зло, счастье и несчастье чередуются, и в годину печали и неудачи необходимо надеяться на то, что счастливые дни придут.
Он процитировал из «Фауста» строчку, которую я запомнил:

Пусть чередуются весь век
Счастливый рок и рок несчастный.
В неутомимости всечасной
Себя находит человек.

Как-то работая на распилке огромных стволов дерева, я спросил Щедрова, как он оказался здесь?
Оставив взвизгнувшую пилу, он вытер пот со лба, и ответил:
- Он посадил меня. Я ведь знал его! Мы вместе были в ссылке в Томской губернии.
Я понял, что он говорил о вожде. Тогда многое становилось понятным. Я узнал, что Щедров – член партии большевиков.
В наших спорах, в которых участвовал и учитель Титович, Щедров горячо защищал социализм, считая его вечной идеей, еще со времен раннего христианства.
- Да, даже ранее, уже в утопии Ямбула есть социалистические идеи. И эти идеи всегда будут жить, пока живет человечество, - говорил он, блистая глазами.
Но спорить на политические и идеологические темы в лагере было опасно, поэтому я уходил от обсуждения этих вопросов и больше слушал. Да и что я мог противопоставить этому, какие другие идеи?
Спустя время меня вызвал начальник лагеря. Фамилия его была Гольц. Рядом с ним на стуле, в полумраке сидел старший майор Кузнецов.
Я пил чай с лимоном, которого, казалось, не пробовал лет сто, и даже забыл его вкус, а Гольц терпеливо ждал, а потом спросил, как продвигается дело, удалось ли что выведать у Щедрова. Я отвечал, что постепенно вхожу в доверие к ученому, но не хватает времени на откровения, ведь большую часть дня занимает физический труд.
Гольц долго ходил по кабинету, разминая папироску, предложил мне, потом хлопнул портсигаром, посмотрел на Кузнецова и сказал мне:
- Я вот что придумал. Пошлю - ка я вас со Щедровым на заготовку грибов. Да, да, не удивляйтесь. Именно - в лес, за грибами. Вы в них разбираетесь? Ну, Щедров разбирается уж точно, поганок не наберет! Пособираете денек, и там на досуге поговорите.
Я смотрел на начальника с искренним удивлением, даже папироса потухла. Он бросил мне коробок, а потом сказал:
- Я знаю, о чем вы подумали! Да не убежите вы никуда! Не такие вы дураки. Тут на много километров непролазные дебри. Не хотите же вы попасть к волкам на обед! Эти леса держат всех здесь лучше любой охраны. И болот тут немерено! Грибков соберете, и побеседуете откровенно.
Я возразил, что Щедров может чего-нибудь заподозрить.
- Ничего он не заподозрит, - ответил Гольц. – Мы за грибками уже не первый год посылаем… Знаете, хочется побаловаться жареными грибочками с картошечкой, грибницей со сметанкой. И не было случая, чтобы кто ушел…
Особист встал, поскрипывая сапогами, прошелся по комнате, а затем приблизил лицо к моему уху и примолвил:
- А начальство торопит… Другого выхода нет! Если все разузнаете – раньше выйдете. Это я обещаю…И еще. Запоминайте все, что он говорит!
За грибами мы отправились через день.
Осенний лес был чудесен. После затхлости и неприятного запаха барака, мы с наслаждением дышали лекарственным запахом кедра, о котором, как всегда подтянутый и ловкий, Щедров рассказывал очень занимательно.
Также он читал запоминающиеся строчки:

Я жизни не боюсь. Своим бодрящим шумом
Она дает гореть, дает светиться думам.
Тревога, а не мысль растет в безлюдной мгле,
и холодно цветам ночами в хрустале.
Но в праздности моей рассеяны мгновенья,
Когда мучительно душе прикосновенье,
И я дрожу средь вас, дрожу за свой покой,
Как спичку на ветру загородив рукой...
Пусть это только миг... В тот миг меня не трогай,
Я ощупью иду тогда своей дорогой...*
(* стихи Иннокентия Анненского)

Живительная сила лесного воздуха зарядила нас энергией для предстоящей работы. Грибов попадалось достаточно много. А также мы успели полакомиться орехами.
У горной речушки ослепительно синего цвета Щедров в очередной раз меня удивил. Он быстро соорудил удилище из тонкого прямого ствола орешника. В качестве лески использовал расплетенную, распущенную на отдельные нити веревку, а крючок загнул из проволоки. Грузилом стал камень, а поплавком сухая камышинка. На что мы ловили, уже не помню. Помню лишь как ловко Щедров подсекал рыбешек. Уже спустя час в нашем котелке плескались белячки, хариус, и прочие местные представители рыбного царства.
А когда в котелке закипела уха, мы сидели, любуясь на эти чарующие места, восторженный Щедров что-то декламировал, а аромат из котелка смешивался с запахами разнотравья.
Когда мы поели ушицы и примостились отдохнуть, Щедров, глядя на готовящийся к колыбели молчаливый лес, произнес пушкинские строки:

Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью
Ум сомненьем взволновал?

Произнеся эти строки, Щедров, как-то весь сник и загрустил.
Когда я спросил, чем вызвана его печаль, он ласково посмотрел на меня. А потом, глядя на бегущую сапфировую дорожку реки, сказал:
- Чую, немного мне осталось пребывать на этом свете. Тоска жжет и на сердце тяжело.
Я пытался как-то успокоить его, обращал внимание на замечательный рубиновый вечер. Но он смотрел на меня внимательными миндалевидными глазами, и в них таилась печаль.
И тогда меня прорвало. Я рассказал все этому человеку. Я просто доверился ему.
Рассказал, все как было. Как меня арестовали. И то, что я почти ничего не помню из тех событий, которые были до ареста, плохо помню кто я, откуда, дымкой тайны подернуто мое детство, юность. Знаю, только что я писатель, писал стихи, повести, но более мне ничего не известно. И то, что я потрясен всем случившимся и не раз малодушно помышлял о самоубийстве, но, что-то сдерживало меня постоянно.
Слезы стояли на моих глазах. Я долго и искренне говорил. Умолчал лишь о задании, которое мне дали, так как не хотел отталкивать от себя такого замечательного человека.
Щедров внимательно и серьезно смотрел в мои глаза, а потом спокойно произнес фразу, которая меня поразила:
- Да, я все знаю. Я знаю, что вы живете в этом мире не так давно. Я это чувствую энергетически. Я это почувствовал еще в тот день, когда мы с вами познакомились. А потом, когда вы ночью спали, я подошел к вам, поднес к голове руку и все узнал.
Мне казалось, что от этих слов, от пронизывающих меня зорких, даже жгущих глаз Щедрова, я сейчас потеряю сознание.
Он меня ободрил улыбкой и участием, положив свою руку мне на плечо.
- Бедный, бедный Роман Геннадьевич. К сожалению, помочь я вам мало чем смогу, голубчик. Я не знаю кто и зачем создал вас, дал вам жизнь, вызвав из небытия. Вы фантом, призрак, ставший человеком, обретший материальную оболочку. Вы астральная копия какого-то другого человека. Возможно, вполне реального Романа Шарова. Я слышал о таком писателе.
- Как? – опешил я. – Значит я не настоящий Роман Шаров? Так кто же я? Ах, да…. Но, как это - фантом? Разве можно создать фантома и оживить его?
Щедров кивнул.
- Можно. У каждого из нас могут быть фантомы – астральные копии. При этом каждый фантом полностью схож с оригиналом. Бывает такие фантомы создаются умственным усилием. Например, вспомнили, как хорошо сидели на горке и любовались рекой, мысленно возвратились на это место и попытались воссоздать обстановку. Этим вы порождаете фантом – своего двойника именно на том самом месте у реки, на холме…, впрочем, не буду вас утомлять сложными восточными учениями и оккультизмом. До встречи с вами я и сам не очень то в это верил. Теперь понимаю, что это возможно.
- И что же мне делать? - встревоженно спросил я.
Он улыбнулся.
- Самое главное – не отчаиваться. Коль вы пришли в этот мир – пройдите его до конца, примите на себя все его трудности, примерьте его одежду. Ведь нужна немалая смелость, своего рода безуминка, чтобы сохранить в наше время свою душу нетронутой, чистой, незамутнённой.
Он встал, отряхиваясь и пригласил пройти к воде, уверяя, что шум реки у камней сделает нашу речь неслышимой.
Я сказал, что мы абсолютно одни и опасаться нечего, но, когда мы спускались, Щедров заметил:
- Роман Геннадьевич, вы еще наивны и простодушны. Неужели вы думаете, что начальник лагеря отпустил нас только вдвоем, без охраны и сопровождения. Я слышал - все время за нами шли. Был шелест веток, треск сучьев под ногами. Такого как я оставлять одного, без наблюдения – опасно!
Когда мы сели на камнях у вечерней, с отблесками рдяного солнца, воды, он продолжал:
- Мне уже недолго осталось. Я знаю, зачем вы со мной, догадываюсь о задании.
Я тут же бросился извиняться, говорил, что виноват перед ним, но он остановил меня жестом.
- Не оправдывайтесь. В вашем-то положении другого выхода нет! Тем более вам очень важно и нужно побыстрее выйти отсюда. Так вот. Архив, который так интенсивно разыскивают, спрятан в моем доме. Одна из стен моего старого дома в столице – искусственная. Это северная стена. Там можно найти письма и дневники. Скажите, пусть все забирают, это уже не имеет значения…А вот, что будет дальше. Выйдите отсюда, поедете в город Красносталь. В этом городке что-то вас ждет…. Скорее всего, вам нужно пойти в городской ресторан. В какой именно, и что там будет – не знаю… Я прочел это в вашем сознании. И еще. Вас не тронут. Вероятно, вскорости освободят. Но за вами будут наблюдать. Не поверят, что я вам выдал весь архив. И правильно, что не поверят. Но вы ничего им больше не говорите. И я уверен, что ничего вы им не скажите! Когда все утихнет, и все изменится к лучшему, а поверьте мне, такое произойдет, и мое имя снова разрешат произносить, вы поедете в город Еловск. Там на острове есть разрушенный монастырь и кладбище. Я вам сейчас нарисую, а вы запомните, какую плиту и где нужно поднять. Там мои рукописи научные, произведения, а также небольшая шкатулка с фамильными драгоценностями. Немного, но вам на какое-то время хватит.
Я смотрел на его полыхающее на прощальном закате лицо.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СВОБОДА И КНИГИ (ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСПОВЕДИ ОТЦА)

Выполнив задание, мы со Щедровым вернулись в лагерь, и вновь оказались за ненавистной колючей проволокой и темно-серыми фигурами часовых на вышках.
В последующие дни Щедров оставался таким же внешне энергичным и бодрым. Вот только радовался он меньше, как будто что-то предчувствовал.
В один из желтых осенних дней он был как-то особенно грустен и серьезен. Я приводил в порядок свое ложе, когда он подошел ко мне, заглянув доверительно в глаза, промолвил:
- Помните, что я вам говорил? Постарайтесь следовать моим советам. Скоро вас вызовет Гольц. Вы откроете ему часть тайны моего архива. И, я уверен, со временем будете освобождены. И я желаю, чтобы вы до конца выполнили свою миссию в этом мире, искренне хочу вам счастья!
- Вы так говорите, будто прощаетесь… Мы с вами еще поговорим по этому поводу, - ответил я, успокаивая его, поглядывая на вошедшего охранника.
- Не знаю, удастся ли нам еще откровенно поговорить. Вечер жизни моей уже наступил. Поздний вечер. А завтра меня не будет, - сказал он, и задумчиво погладил свою бородку. В глазах его была черная тоска.
Я сказал ему полушепотом:
- Бросьте, Рихард Константинович! Вам еще удастся пожить, полюбоваться этим миром…
Он слегка улыбнулся в ответ, и ответил строчками поэта Кедрина, которые я тут же записал в свой блокнот:

Вот и вечер жизни. Поздний вечер.
Холодно и нет огня в дому.
Лампа догорела. Больше нечем
Разогнать сгустившуюся тьму.
Луч рассвета, глянь в мое оконце!
Ангел ночи! Пощади меня:
Я хочу еще раз видеть солнце -
Солнце первой половины Дня!

В тот вечер, окончив работу, он как-то надолго задержался на площадке, всматриваясь в окружающий мир, как будто прощаясь с ним, из-за чего охраннику пришлось прикрикнуть на него, требуя встать в строй.
Вечером Щедров всем пожал руки – печальному, о многом догадывающемуся мне, удивленному Титовичу, и еще двум заключенным, входивших в наш негласный кружок (сейчас уже не помню их фамилий).
А утром его не стало.
Щедров лежал вытянувшись, сложив на груди руки, как будто подготовившись к переходу в другой мир, спокойный, будто уснувший. Внезапная смерть Щедрова вызвала легкий переполох.
Спустя несколько часов, во время работы в разрушенном городе, за мной пришла машина. Требовалось срочно ехать к Гольцу.
Рядом с ним сидел и старший майор.
Гольц заметно волновался. Он расспрашивал как прошли последние часы Щедрова и что мне удалось узнать.
Я сделал все так, как велел мне Рихард Константинович. Я передал подробности беседы со Щедровым во время похода в лес, рассказал, где находится его тайник. Потом записал показания.
- Мы все проверим, - строго сказал старший майор Кузнецов. – Если все будет так, как вы сказали, и то, что мы ищем, будет обнаружено, вы получите досрочное освобождение.
Больше к начальнику меня не вызывали. В последующем я так и не узнал, удалось ли найти необходимое. Меня одолевали панические мысли, а вдруг тайник нашел кто-то другой и его уже нет? Или Щедров ошибся? Но нет, не мог ошибиться, такой человек, как Щедров!
Долгожданное освобождение пришло лишь спустя полтора года. Уже не было в живых вождя, и многие ожидали изменений в личной доле.
Мне сообщили, что пересмотрели мое дело, и есть основания для моего досрочного освобождения. Но я догадывался, что меня освобождают, чтобы затем следить. Я получил свою гражданскую одежду, которая наглядно продемонстрировала, как я исхудал… Пальто висело на мне, как на вешалке.
…Стояла бешенная, радостная весна.
Распустились сады, гудели стрекозы, и желтые одуванчики проклюнулись вместе с изумрудной травой.
В кузове грузовика я доехал до ближайшего городка Козлово, где был железнодорожный вокзал.
Тряска была неимоверной, но я очень радовался волшебству весны и свободе, хотя и не знал, что мне с этой свободой делать. Мое имущество было конфисковано, да и было ли оно моим? Ведь по сути оно когда-то принадлежало моему загадочному двойнику, писателю Роману Шарову, который таинственно исчез, передав свою биографию мне, бесталанному фантому, не умевшему написать ни одной поэтической строчки.
Что мне делать, чем заниматься - абсолютно одинокому в этом мире человеку, не имевшему даже родных?
Сидя на скамейке возле вокзала я с грустью смотрел на пробуждающийся после долгой спячки мир. Временами меня охватывало безумное отчаяние! Можно было пойти на городской мост, камень на шею - и в воду!
Но, что-то удерживало меня… Щедров сумел за время нашего знакомства передать мне восторг перед красотой мира! Я стал любить жизнь во всех ее проявлениях, также, как и он. Кроме того, я не выполнил его завещания, просьбы человека, который стал моим Учителем.
От этого отказаться я не мог!
Жизнь вокруг кипела белоснежным цветочным паром, и я старался ловить радость! Пусть я фантом, но все же обретший плоть и кровь! И я имел право на жизнь, на личную судьбу!
Мне предписано было вернуться в город с красными черепичными крышами.
Но я решил, как и советовал Щедров, заехать сначала в Красносталь. На вокзале вежливая женщина объяснила, что поезд в означенный город идет лишь ночью.
Пришлось, оставив чемодан в камере хранения, отправиться бродить по незнакомому маленькому городку. Полдня я наслаждался свободной и такой интересной жизнью. Читал газеты, сидя на скамейках, гулял в парках, наблюдая, как радуются весне люди, как дети играют и смеются, носятся наперегонки между деревьями. Улыбчивые мамы с колясочками качали малышей, старики стучали костяшками домино, в этом было какое-то умиротворение и уют.
Мозг постепенно извлекал из какого-то закрытого ранее тайника столько знаний об окружающем мире, оставленные мне моим двойником, что не радоваться всему происходящему не было оснований.
Я заходил в магазины, смотрел товары. В одном из них приобрел себе недорогой плащ, а на рынке, у однорукого солдата - немного поношенный, но еще приличный костюм.
Переодевался я в городской бане, а потом с удовольствием постригся и побрился у разговорчивого парикмахера, поведавшего мне все городские новости.
Я шагал по городу и чувствовал себя другим человеком. Небо было ослепительно синим, его расчерчивали треугольные ласточки.
В одном из скверов я сел передохнуть на скамейку, доедая мороженое на палочке.
Рядом со мною присел пожилой гражданин в берете, с сухим лицом, окаймлённом серебряной бородой. В руках он держал пакет, как выяснилось, с книгами.
Вот чего мне не хватало! Мне до боли хотелось читать!
Старик рассматривал свои книги. Пакет треснул и часть содержимого вывалилась на дорожку. Я тут же помог их поднять, попутно поглядывая на названия. То были старые издания Свифта, Рабле и Андерсена, причем – щедро иллюстрированные. Я что-то смутно помнил о сюжетах этих книг. Старик поблагодарил за помощь и тут же объяснил, что за углом находится книжный рынок и там распродают библиотеку.
Узнав, что и я охотно приобрел бы книги, он с готовностью отправился со мной, по ходу увлеченно рассказывая об интересных и редких изданиях.
Продажа книг происходила за бетонной оградой, прямо под ветками цветущего каштана. Продавцом был лысый пожилой человечек в круглых очках. В огромных чемоданах и ящиках томились сокровища человеческой мудрости.
Люди перебирали, щелкали языками, так как цены были высокими.
Но я тут же ухватил одну из любимых книг моего Учителя - «Фауст» Гете, сразу заплатив за нее, не торгуясь, немалую для меня сумму. По формату книга была небольшой и удобной. Я листал старые пожелтевшие страницы, сознавая, что знаю много отрывков из нее на память, особенно из первой части, так как Учитель часто читал ее мне.
А иллюстрации!
Вот коварный Мефистофель заглядывает через плечо пишущего седобородого Фауста.
Вот Мефистофель, рассевшись в кресле, беседует со студентом.
А вот достаточно детально изображенная кухня ведьмы.
Молодой Фауст рядом с юной и чистой Маргаритой.
А вот падает пронзенный шпагой в грудь Валентин.
Фауст и Мефистофель, несущие на конях во время Вальпургиевой ночи!
Да тут одни иллюстрации многого стоят!
- А вот редкая книга, - сказал старик, пришедший вместе со мной. – В наши времена не издавалась.
Я прочел название: «Удивительная история Петера Шлемиля». Автор - Адельберт фон Шамиссо.
- Это мудрый ученый, поэт и писатель, - сказал старик, поблескивая искорками в глазах.
- Ну, и чем же удивительна эта история? - спросил я, с сомнением глядя на тоненькую старую книжонку.
И старик принялся лихорадочно описывать ее мне.
- О, это чудесная сказка, - сказал он своим скрипучим голосом. – Герой продал свою тень за большие деньги, а потом осознал, что не может жить без тени. Он ищет ее по всему свету… Тут еще перевод Самойлова – самый первый! Стоит взять!
Я сразу же заинтересовался! Это так было похоже на мою собственную жизненную историю, только наоборот. И эту книгу я приобрел, не торгуясь.
Перебрав еще гору фолиантов, я понял, что всего того, что мне хотелось бы купить, я отсюда не унесу. Прихватив еще один томик – недорогое издание «Рождественских повестей» Чарлза Диккенса, в которых, по словам моего спутника, было немало историй о привидениях, я решил покинуть такое соблазнительное место, как книжный рынок.
Когда мы уходили под шелест каштанов с рынка, старик сказал, что есть еще одна интересная книга на интересующую меня тематику.
- Вы слышали что-то о Майринке? О, интересный австрийский писатель! Есть отличная книга его - «Голем».
И он принялся описывать мне достоинства и сюжет книги, который очень увлек меня.
Старик пригласил меня к себе попить чаю.
Его обиталищем была комната с толстыми стенами и высокими сводами в очень старом здании. Почти все пространство комнаты занимали колоннады книг, возносившиеся до потолка, грозящие ежеминутно обрушиться…Среди этих книжных гор виднелись прямые, как стрелы, коридоры.
Старик представился Богомилом Антоновичем Данчевым, профессором литературы.
Я сел на расшатанный стул и вскоре уже держал в руках книгу Майринка, а профессор исчез для приготовления чая с малиновым вареньем от его родной сестры.
Я открыл книгу, и сразу погрузился в хмурое пространство пражского гетто. На картинке в темной комнате какой-то безволосый жуткий человек, с узкими прорезями глаз, подавал сидящему в кресле худому усачу книгу.
Я оторвал глаза от иллюстрации Гуго Штайнера – Праги. Только что так же подавал мне книгу сам хозяин квартиры профессор Данчев, только он был куда более приятным субъектом, чем существо на картинке.
Вдруг иллюстрацию озарило желтое пятно света. Я вздрогнул.
- Это – Голем! - голос из-за плеча заставил меня резко обернуться. Данчев стоял за моей спиной со свечой в руке, в подсвечнике.
- Это я – чтобы вам было виднее смотреть... Я скоро, - и Данчев рассеялся в воздухе.
Я пролистнул несколько страниц. И впился глазами в строчки. В романе к граверу Пернату приходит загадочный неизвестный и приносит книгу, в которой нужно поправить инициал, сделанный из двух листиков тонкого золота. Затем посетитель исчезает. Пернат пытается вспомнить его облик — и не может! Только представив себя на его месте, Пернат чувствует, что становится похожим на приходившего: безбородое лицо, выпуклые скулы, раскосые глаза — да это же Голем!
Отрывок из книги меня тогда настолько поразил, что я не удержусь и приведу обширную цитату из имеющегося сейчас у меня издания:

«Я оглянулся. Где человек, который принес мне книгу? Я хотел воскресить в памяти его фигуру, но мне это не удавалось. Ничего, решительно ничего я не мог себе теперь представить… Здесь мне пришла в голову странная вещь.
Я набросил на себя пальто, надел шляпу, вышел в коридор, спустился с
лестницы. Затем я медленно вернулся в комнату.
Я пытался подражать незнакомцу в походке, в выражении лица, но не мог
ничего припомнить.
Но случилось иначе. Моя кожа, мои мускулы, мое тело внезапно вспомнили, не спрашивая мозга. Они делали движения, которых я не желал и не предполагал делать. Да, да, да, такова была его походка!
Я знал совершенно точно: это он. У меня было чужое безбородое лицо с выдающимися скулами и косыми глазами. Я чувствовал это, но не мог увидеть себя. Теперь я знал, каков был незнакомец, я мог снова чувствовать его в себе, каждое мгновение, как только я хотел… Он, как негатив, незримая форма, понял я, очертаний которой я не могу схватить, в которую я сам должен внедриться, если только я захочу осознать в собственном я ее облик и выражение.
В ящике моего стола стояла железная шкатулка -- туда я хотел спрятать Книгу. И я взял книгу со стола. Но у меня было такое чувство, как будто я ее не коснулся; я схватил шкатулку -- то же ощущение. Как будто чувство осязания должно было пробежать длинное, длинное расстояние в совершенной темноте, чтобы войти в мое сознание. Как будто предметы были удалены от меня на расстояние годов и принадлежали прошлому, которое мною давно изжито!»

Я читал книгу Майринка, и чувствовал отдельную схожесть описанной ситуации со своей собственной. Я тоже хотел, до боли желал вернуть ощущения своего настоящего тела, обрести биографию. И я вдруг ясно увидел молодого человека в окружении таких же молодых людей, а также в обществе красивой женщины, увидел дом, с некоторыми деталями быта. Все это промелькнуло на мгновение в воображении и пропало!
Передо мною стоял Данчев с двумя стаканами дымящегося чая.
Я с облегчением закрыл и передал ему книгу.
- Ну, как захватывает? - спросил профессор.
- Еще как! - ответил я ему.
- Знаете, кто такой Голем? - спросил Данчев.
- Догадываюсь. Призрак, - ответил я, и стакан в моей руке подрагивает.
А профессор, радуясь собеседнику, тут же принялся рассказывать легенду о Големе. Он ярко живописал создание одним раввином, по законам каббалы, из глины искусственного человека, Голема, чтобы тот был его слугой. Голем оживал лишь после того, как в его уста вкладывали бумажку с магическими письменами. Однажды, когда хозяин забыл вынуть её, Голем впал в бешенство. Он начал ломать все вокруг! Раввин бросился к нему и вынул бумажку со знаками. Тогда истукан замертво рухнул на землю.
- Говорят, что он появляется в городе каждые тридцать три года, - заключил профессор.
- Очень интересно. А вы могли бы продать мне этот роман?
- К сожалению, не могу, - сказал Данчев. – Эта книга очень редкая и дорогая. Вы можете читать ее, пока вы здесь. Оставайтесь у меня на ночь.
Я поблагодарил профессора, но вынужден был отказаться.
Мы еще долго говорили с ним.
На улице постепенно подкрадывались бархатные сумерки, и я поглядывал на старинные часы, громко стучавшие в комнате.
Вдруг Данчев о чем-то вспомнил.
- Я могу сделать вам небольшой подарок. Продать очень недорого еще одну редкую книгу, коль вы интересуетесь всем необычным и волшебным.
Он ловко достал из груды книгу. На потертой мягкой обложке значилось:
В. Каверин «Мастера и подмастерья».
- Редкое издание 1923 года. У меня таких три экземпляра. С автором я лично знаком, - сказал Данчев.
Я открыл книгу наугад и прочитал:
«В доме останется ваша тень…Чтобы она не скучала в одиночестве, я подарю ей мое отраженье в зеркале».
Далее можно было не читать! В волнении я захлопнул книгу. Это был воистину бесценный подарок, и книга была наполнена именно тем, что интересовало меня – упоминания о всяких фантомах, тенях и привидениях. Так у меня появилось четыре книги, и было положено начало собранию моей замечательной библиотеки.
Несколько часов мы беседовали с Данчевым, и я не удержался, чтобы не рассказать свою историю.
И вновь мне пришлось удивляться, на сей раз – реакции профессора.
Он восторженно потирал руки.
- Как же вам повезло! - сказал он мне.
Увидев мое искреннее изумление, он ответил:
- Я вам завидую. Полная неизвестность – это же так интересно! Идти по следам чужой жизни, разгадывая ее загадки, и, в то же время, выстраивать свою!
Я позволил не согласиться с профессором, сообщив, что я из тюрьмы, и у меня никого и ничего нет, как говорится – ни кола и ни двора! Как можно жить в полной пустоте, безо всякой поддержки?
- Почему в пустоте? - возразил Данчев. – Перед вами открыт целый мир! У вас есть все. Да еще и свой ангел-хранитель.
Я глянул на него с недоверием.
А он серьезно залопотал:
-Да, да, свой ангел – хранитель. Он есть у каждого человека!
- Да, но я не человек.
- Допустим! Но вы – еще более интересное существо. Вы призрак – ставший человеком! И у вас уже есть свой ангел за плечом. Он слабенький, но он есть! И уберегает вас от различных бед.
Подумав о том, что Данчеву легко рассуждать, сидя дома у любимых книг, и попивая чай с малиной, а мне все это – нести на своих плечах, я засобирался на вокзал, сославшись на ночной поезд.
С тихим сожалением я покидал квартиру Данчева, наполненную до потолка книгами и призраками – настолько необычным и волшебным мне казался его дом. Казалось герои книг протягивали ко мне руки и глядели, подмигивая из темноты.
Профессор дал мне сумку для моих книг, вызвался меня проводить и взял с меня слово, что я обязательно ему напишу, как только обустроюсь на новом месте, а потом, быть может, нанесу визит.
Я обещал. Уже в автобусе, ползущем на вокзал по полутемным улицам, я понял значение встречи с Данчевым. Он расширил мое сознание, он дал мне представление о безбрежности жизни и ее возможностях! И, наконец, он просто вселил в меня уверенность и надежду.

Продолжение следует.