Следующий день ознаменовался страннейшими и необъяснимыми происшествиями. Утром, при первом же блеске солнца, рощи, которые приветствовали обычно светило неумолчным и мощным стрекотанием птиц, встретили его полным безмолвием. Это было замечено конечно всеми. Словно перед грозой. Но никакой грозы и в помине не было. Разговоры на ферме приняли странный и двусмысленный для Григория Васильевича оттенок, и в особенности потому, что со слов дяди по прозвищу Козий Зоб, известного смутьяна и мудреца из Тупиковки, стало известно, что якобы все птицы собрались в косяки и на рассвете убрались вон, на запад, что было просто глупо. Григорий  Васильевич очень расстроился и целый день потратил на то, чтобы созвониться с Красным Лучом. Оттуда обещали Григорию  Васильевичу прислать дня через три ораторов на две темы – «Украина одной ногой в Евросоюзе» и «Вопрос о Минкуре».
            Вечер тоже был не без сюрпризов. Если утром умолкли рощи, показав вполне ясно, как подозрительно неприятна тишина среди деревьев, если в полдень убрались куда-то воробьи с шахтного двора, то к вечеру умолк пруд в Тупиковке. Это было поистине изумительно, ибо всем в окрестностях на сорок верст было превосходно известно знаменитое стрекотание тупиковских лягушек. А теперь они словно вымерли. С пруда не доносилось ни одного голоса и беззвучно стояла осока. Нужно признаться, что Григорий  Васильевич окончательно расстроился. Об этих происшествиях начали толковать самым неприятным образом, то есть за спиной Григория Васильевича.
           - Действительно, это странно, - сказал за обедом Григорий Васильевич жене, - я не могу понять, зачем этим птицам понадобилось улетать?
           - Откуда я знаю? – ответила Люся. – Может быть, от твоих камер?
           - Ну, ты Люся, и дура, нах… - ответил Григорий Васильевич, бросив ложку, - ты – как мужики. При чем здесь камеры?
           - А я не знаю. Оставь меня в покое.
           Вечером произошел третий сюрприз – опять взвыли собаки в Тупиковке, и ведь как! Над лунными полями стоял непрерывный стон, злобные тоскливые стенания. Вознаградил себя несколько Григорий  Васильевич еще сюрпризом, но уже приятным, а именно в актовом зале. В камерах начало слышаться непрерывное царапанье в импортных яйцах. Скр… скр… скр… скр… царапалось то в одном, то в другом, то в третьем яйце.
             Звуки в яйцах были триумфальными звуками для Григория Васильевича. Тотчас были забыты странные происшествия в роще и на пруде. Сошлись все в актовом зале управления: и Люся, и Дуня, и сторож, и охранник, оставивший автомат у двери. 
             - Ну, что? Что вы скажете? – победоносно спрашивал Стус. Все с любопытством наклоняли уши к дверцам первой камеры. – Это они лапками царапают, цыплятки, - продолжал, сияя, Григорий Васильевич. – Не выведу цыпляток, скажете? Нет, дорогие мои. – и от избытка чувств он похлопал охранника по плечу. – Выведу таких, что вы ахнете. Теперь мне в оба смотреть, - строго добавил он. – Чуть только начнут вылупливаться, сразу же мне дать знать.
             - Хорошо, - хором ответили сторож, Дуня и охранник.
             Таки… таки… таки… закипало то в одном, то в другом яйце первой камеры. Действительно, картина на глазах нарождающейся новой жизни в тонкой отсвечивающей скорлупе была настолько интересна, что все общество еще долго просидело на опрокинутых пустых контейнерах, глядя, как в загадочных невидимых волнах созревали краснолучские яйца. Разошлись спать довольно поздно, когда над показательной фермой  и окрестностями разлилась зеленоватая ночь. Была она загадочна и даже, можно сказать, страшна, вероятно, потому, что нарушало ее полное молчание то и дело начинающийся беспричинный и ноющий вой собак в Тупиковке. Чего бесились проклятые псы – совершенно неизвестно. 
            Наутро Стуса ожидала неприятность. Охранник был крайне сконфужен, руки прикладывал к сердцу, клялся и божился, что не спал, но ничего не заметил.
            - Непонятное дело, - уверял охранник, - я тут не при чем, Григорий Васильевич.
            - Спасибо тебе, и от души благодарен, - распекал его Стус, - что ты думаешь? Тебя зачем приставили? Смотреть. Так ты мне и скажи, куда они делись? Ведь вылупились они? Значит, удрали. Значит, ты дверь оставил открытой да и ушли себе сами. Чтоб были мне цыплята!
             - Некуда мне ходить. Что я, своего дела не знаю, - обиделся наконец воин, - что вы меня попрекаете даром!
             - Куды ж они подевались?
             - Да почем я знаю, - взбесился наконец воин, - что я их, укараулю разве? Я зачем приставлен? Смотреть, чтобы камеры никто не упер, я и исполняю свою должность. Вот вам камеры. А ловить ваших цыплят я не обязан по закону. Кто его знает, какие у вас цыплята вылупятся, может, их на велосипеде не догонишь!
              Григорий  Васильевич несколько осекся, побурчал еще что-то и впал в состояние изумления. Дело-то на самом деле было странное. В первой камере, которую зарядили раньше всех, два яйца, помещающиеся у самых антенн мобильников, оказались взломанными. И одно из них даже откатилось в сторону. Скорлупа валялась в ячейках и на полу.
             - Черт его знает, - бормотал Стус, - окна заперты, не через крышу же они улетели!
             Он задрал голову и посмотрел туда, где в высоком потолке актового зала было несколько широких дыр.
             - Что ты, Гриня, - крайне удивилась Люся, - станут тебе цыплята летать. Они тут где-нибудь… цып… цып… цып… - начала она кричать и заглядывать в углы, где стояли пыльные цветочные вазоны, какие-то доски и хлам. Но никакие цыплята нигде не отзывались.
              Весь состав служащих часа два бегал по двору шахты, разыскивая проворных цыплят, и нигде ничего не нашел. День прошел крайне возбужденно. Караул камер был увеличен еще сторожем, и тому был дан строжайший приказ каждые четверть часа заглядывать в окна инкубаторов и, чуть что звонить Григорию Васильевичу. Охранник сидел насупившись у дверей, держа автомат между колен. Григорий Васильевич совершенно захлопотался и только во втором часу дня пообедал. После обеда он поспал часок в прохладной тени яблонь, напился тупиковского сухарного кваса, сходил в управление и убедился, что теперь там все в полном порядке. Старик сторож лежал животом на скамье и, мигая, смотрел в контрольное стекло первой камеры. Охранник бодрствовал, не уходя от дверей.
             Но были и новости: яйца во второй камере, заряженные позже всех, начали как-то причмокивать и цокать, как будто внутри их кто-то всхлипывал.
             - Ух, зреют, - сказал Григорий  Васильевич, - вот это зреют, теперь вижу. Видал? – отнесся он к сторожу…
             - Да, дело замечательное, - ответил тот, качая головой и совершенно двусмысленным тоном.
             Стус посидел немного у камер, но при нем никто не вылупился, он поднялся с корточек, размялся и заявил, что с фермы никуда не уходит, а только пойдет на пруд выкупаться, и чтобы ему, в случае чего, немедленно звонили. Он сбегал в спальню, где стояли две узких пружинных кровати со скомканным бельем и на полу была навалена груда зеленых яблок и горы проса, приготовленного для будущих выводков. Здесь он вооружился мохнатым полотенцем и мобильником, а, подумав, захватил с собой и сопилку, с тем чтобы на досуге поиграть над водной гладью. Он бодро выбежал из спальни, пересек двор шахты и по ивовой аллейке направился к пруду. Бодро шел Стус, помахивая полотенцем и держа флейту под мышкой. Небо изливало зной сквозь ивы, и тело ныло и просилось в воду. Слева от Стуса начинались густые заросли высоких терновников, в которые он, проходя, плюнул. И то час в глубине колючей путаницы послышалось шуршание, ка будто кто-то шагал в чаще. Почувствовав мимолетное неприятное сосание в сердце, Григорий  Васильевич повернул голову к зарослям и посмотрел с удивлением. Пруд уже два дня не отзывался никакими звуками. Шуршание шагов смолкло, впереди мелькнула привлекательная гладь пруда и серая крыша купаленки. Несколько стрекоз мотнулись перед Григорием Васильевичем. Он уже хотел повернуть к деревянным мосткам, как вдруг шорох в зелени повторился и к нему присоединился короткий клекот, как будто деревянные жернова перемалывали камни. Григорий Васильевич насторожился и стал всматриваться в глухую высокую стену терновников.
              - Гр-и-иня-а! – прозвучал в этот момент голос жены Стуса, и белая ее кофточка мелькнула, скрылась, но опять мелькнула в дальних подсолнухах. – Подожди, я тоже пойду купаться.
              Жена спешила к пруду, но Григорий  Васильевич ничего ей не ответил, весь приковавшись к терновникам. Сероватое и оливковое что-то начало подниматься из их чащи, шевелясь и вырастая на глазах. Это что-то было покрыто мокрыми и грязными перьями серозеленого цвета. Поднимаясь, оно все больше расширялось, и скоро заняло все пространство неба над Стусом… Затем вверху пернатой туши изогнулось нечто, напоминающее по длинне электрическую опору. Но только оно было в два раза толще опоры и гораздо красивее ее, благодаря чешуйчатой татуировке. Ничего еще не понимая, но уже холодея, Григорий  Васильевич глянул на верх ужасного, согнувшегося над ним столба, и сердце в нем на несколько секунд перстало биться. Ему показалось, что мороз ударил внезапно в августовский день, а перед глазами стало так сумеречно, словно он глядел на солнце сквозь очень черные очки.
               На верхнем конце чешуйчатого бревна оказалась голова. Она была птичьей, невероятных размеров, с ужасным загнутым острейшим клювом, с конца которого свисала капля желтой слизи. Полуприкрытые отвратительной пленкой глаза сидели по бокам массивного клюва, и в глазах этих мерцала совершенно невиданная злоба. Голова сделала такое движение, словно клюнула воздух, весь столб вобрался вслед за телом в заросли, и только одни глаза остались и, не мигая, смотрели на Григория Васильевича. Тот, покрытый липким потом, произнес четыре слова, совершенно невероятных и вызванных сводящим с ума страхом. Настолько уж хороши были эти глаза между листьями.
               -  Что это за шутки…
               Затем ему вспомнилось, как в школе… да… да… В зооуголке… Из за стекла немигающий злобный взгляд.
               Голова вновь взвилась, и стало выходить и туловище. Из огромных перьев на груди высунулись две чешуйчатые когтистые лапы. Желтые когти были размером с человеческую голову. Григорий Васильевич поднес сопилку к белым губам, хрипло пискнул и заиграл, ежесекундно задыхаясь, вальс из «Евгения Онегина». Глаза в небе тотчас же загорелись непримиримою ненавистью к этой опере.
              - Что ты, одурел, что играешь на жаре? – послышался веселый голос Люси, и где-то краем глаза справа уловил Григорий  Васильевич белое пятно.
              Затем истошный визг пронизал всю ферму, разросся и взлетел, а вальс запрыгал, как с перебитой ногой. Голова с высоты рванулась вперед, глаза ее покинули Григория Васильевича, отпустив его душу на покаяние. Десятиметрового роста птица, как пружина, выскочила из терновника. Туча пыли брызнула с дороги, и вальс кончился. Мощно шагая двумя толстыми лапами с ужасными шпорами, она махнула мимо завфермой туда, где была белая кофточка на дороге. Стус видел совершенно отчетливо: Люся стала желто-белой и ее длинные волосы, как проволочные, поднялись над головой. Птица схватила передними лапами Люсю, оседающую в пыль, за плечо, так что вздернула ее метров на пять над землей. Тогда Люся повторила режущий предсмертный крик. Птица присела, хвост ее взмел смерч. Она запрокинула голову, слегка поднимая кончик клюва, потом одним ударом разбила  Люсе голову пополам. Удерживая залитое кровью толстое тело клювом, птица одним движением передних лап разорвала то, что осталось от Люси и затолкала в бездонную пасть. От птицы во все стороны било такое жаркое дыхание, что оно коснулось лица Стуса, а хвост чуть не смел его с дороги в едкой пыли. Вот тут-то Стус и поседел. Сначала левая и потом правая половина его черной, как сапог, головы покрылась серебром. В смертной тошноте он оторвался наконец от дороги и, ничего и никого не видя, оглашая поле до горизонта диким ревом,  бросился бежать…

Информацию предоставил: skif11