Палачи
Елизавета Кириллова
Дай, Бог… Не жертвой быть, ни палачом…
Е. Евтушенко
1
Сентябрь 1943 год. Война. Город Ессентуки. Мы втроем: я, Ира и Люда с рюкзаками за плечами садимся на вокзале на электричку, идущую до Минеральных Вод. Мы едем в Баку поступать в морской техникум на судоводительское отделение. Мы будем штурманами дальнего плавания. Море манило нас романтикой дальних стран, и наши мечты не могла разрушить даже война. Поезд на Баку пришел ночью. Мы едва протиснулись в вагон, переполненный солдатами и гражданскими с мешками, чемоданами, узлами. Проводник, глядя на нас, молоденьких девушек, спросил:
- Что это вы, девоньки, война, куда же вы едете?
- Мы едем учится, – с гордостью ответили почти хором.
- Война гремит, а они учится, – с грустью добавил проводник.
Морской техникум встретил нас странной тишиной. Были пустынны аудитории и плац перед главным корпусом. Наконец, нам удалось найти директора. Принял он нас приветливо. Мы, перебивая друг друга, выложили ему, что приехали поступать на судоводительское отделение. Лицо директора стало озабоченным, скулы напряглись невысказанной болью:
- Девочки, какая может быть учеба? Война! Сейчас нет никакого приема, - и добавил с теплотой, – вот война кончится, приезжайте, обязательно вас примем.
Опечаленные, глядя себе под ноги, вышли из кабинета. Нам ничего не оставалось делать, как идти на вокзал.
На вокзале мы стали задавать себе вопрос, – что делать дальше? Точно такой же морской техникум есть в Батуми, но ехать туда мы не решились. Когда подошел поезд на Минводы, мои подружки сели и уехали домой. Я осталась одна. Это была моя первая ошибка.
2
Я окончила 10-й класс с золотым аттестатом 18 июня 1941 года. Мне исполнилось 17 лет. На выпускном вечере, играл духовой оркестр, под музыку вручали аттестаты и подарки. На втором этаже накрыли стол с розами в вазах. В открытые окна мы бросали горстями конфеты ученикам младших классов, и казалось, что они нам страшно завидовали. Мы верили в счастье, в прекрасное будущее, нас переполняли мечты, и какие же мы были наивны. Это уже потом, через много лет, напишут прекрасные слова песни «Как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя». Через четыре дня загремела война, и все перемешало и будущее, и настоящее, и отняла и юность, здоровье, жизнь. Мы не принадлежали себе, отныне мы были безответными рабами молоха – имя которого война.
Мои мысли опять вернулись в серую действительность Бакинского вокзала. Я не могла смириться с тем, что не буду учиться, что я откажусь от своей мечты. Я должна ехать дальше и обязательно поступить в морской техникум. Поездов не было. Проходили эшелоны, груженные автомашинами, пушками, танками, укрытые брезентом. Я дождалась темноты и пробралась на открытую платформу, где стояли какие то орудия, и легла, укрывшись брезентом. Поезд мчался всю ночь. Сквозь прерывистый сон или даже дрему мне показалось, что была одна короткая остановка. Наконец, поезд прибыл в Батуми.
Я нашла Батумский морской техникум, сдала в приемную комиссию свой «золотой аттестат», написала заявления и меня приняли на судоводительское отделение. Сбылась моя мечта. Меня поразило, что город был чистым, спокойным и не было угнетающей серости и разрухи. Море сверкало голубизной и отдавало величественным покоем и теплотой. А в это время где –то гремела война, гибли люди, свирепствовал голод и холод. Я вспомнила свои Ессентуки: разрушенный вокзал, взорванный консервный завод, сгоревший элеватор, хлебзавод. Я продолжала удивляться миру и покою, и это была моя главная ошибка – мой приезд в Батуми, где за внешним спокойствием я не разглядела чудовищную угрозу мой жизни. Мои подруги поступили правильно, что вернулись домой в Ессентуки, я же осталась одна, в чуждом, незнакомом мне мире.
3
Трехэтажное здание морского техникума располагалось на берегу моря. Балконы выходили на бесконечную водную гладь. Однажды утром, перекинув через плечо полотенце я выбежала во двор к крану и стала умываться, плескаясь холодной водой. Ко мне подбежала девушка в морской форме и так же стала умываться, внимательно и подозрительно вглядываясь в меня. Потом спросила – новенькая? Откуда?
– Из Ессентуков - ответила я
- А я из Туапсе – сообщила незнакомка.
Я задержала взгляд на ее лице. Широкие скулы, приплюснутый нос, едва заметные раскосые глаза, черные волосы. Что – то в ней было азиатское.
- Давай с тобой дружить – предложила сразу она.
Я согласилась и даже обрадовалась, что теперь буду не одна. В общежитии мест не было, и нас распределили по частным квартирам. Мою новую подругу звали Линой. Лина Хасанова по национальности крымская татарка. Нас определили к старушке лет восьмидесяти. Квартира была недалеко от техникума и ходьба на занятия не занимала много времени.
Как – то я вытащила из своего чемодана красивые атласные карты, захваченные мною из дома. Старушка их взяла в руки и обратилась ко мне:
- Давай я тебе погадаю.
Я почему то не хотела, а может боялась узнать свою судьбу, но старушка быстро разложила карты на столе и начала рассказывать:
- Ты приехала издалека, мечтаешь о хорошем деле, но ты долго здесь не пробудешь, уедешь отсюда.
Я сразу расстроилась и возразила ей, - вы говорите неправду, я никуда не собираюсь уезжать, я буду учиться.
Она снова стала раскладывать карты и протянула мне пиковую даму и сказала:
- Ты отсюда уедешь, тебе сделает зло темная дама.
Я попыталась перевести все в шутку, засмеялась, хотя где - то внутри меня пробежал неприятный холодок и смех вышел совсем не искренним и, толкнув рукой в локоть, рядом сидевшую Хасанову сказала:
- Не ты ли темная пиковая дама?
- Ну что ты, – тоже засмеявшись, ответила Лина.
Старушку звали Ильиничной, фамилию она носила званную – Вронская. Была она богатой помещицей, но после революции бежала из России и оказалась в Батуми, да так и осталась здесь. Этому гаданию я не предала большого значения и только много позже я поняла, что Вронская таким способом почти за полгода до событий перевернувшую мою жизнь, пыталась меня предупредить, возможно, боясь сказать мне в открытую. Видимо она знала что то о Хасановой или догадывалась.
4
Как то в общежитии собрались студентки. Двух из них я знала, они были из села Петровского - Нина и Таня. У них на родине немцы находились почти пять месяцев. А кто находился в оккупации, к тем относились с подозрением. Разговор шел о войне, о немцах. Эти две девушки рассказывали, что немцы пришли в их село в августе 1942 года. Они были культурные и красивые и подарили им золотые кольца. Девушки показали кольца на своих пальцах и серьги в ушах. Жакеты и юбки были из серого немецкого сукна, перешитые из немецких мундиров, которые им тоже подарили немцы. Я молчала, и не задавала вопросов, а только сидела и слушала и была в испуге от их рассказов. Разве можно такое говорить. Среди студенток была и Хасанова, и тоже внимательно вслушивалась в разговор. Потом мы пошли с Хасановой прогуляться в морской порт. На рейде стояли военные крейсеры – «Красный Крым», «Красный Кавказ», много разных катеров и пассажирский теплоход «Серов». Хасанова сказала, что сейчас ни одно судно не ходит за границу, кроме «Серова», который ходит в Турцию. Откуда ей было это известно, я не знала. Я как наивная молодая мечтательница сказала:
- Вот бы поплыть в Турцию на «Серове». Хотя бы официанткой взяли бы.
Этот разговор она впоследствии передала в органы.
Мы с Хасановой часто ходили на танцы. Площадка находилась на берегу моря, играл духовой оркестр. Ярко светила луна, море вспыхивало фосфорическими бликами, кружились пары. Нас приглашали моряки и под звуки вальса забывали о войне, голоде, о неустроенности. Правда, мне стало подозрительным когда заметила, что Хасанова во время танца, оставляя своего партнера, внезапно исчезала на короткое время. Потом она также внезапно появлялась на танцплощадке. И только тогда, когда я находилась в застенках НКВД, в темной, сырой камере я осознала истинную причину ее исчезновения. Недалеко от этого места находилось здание НКВД. Она доносила на меня каждое мое слово, причем извращая смысл и, наговаривая напраслину, фабрикуя доносы чтобы отработать кусок хлеба тайного агента. В это время Сталин высылал крымских татар на Восток и, видимо, Хасанова что бы избежать этой участи согласилась работать тайно на НКВД. Но так как этот район находился вдалеке от военных действий, не входил в интересы немецкой разведки, то сотрудники НКВД, что бы отработать и свой хлеб, фабриковали ложные доносы на невинных людей. И когда капитан Арчая сказал мне, что мы даем срок за мысли, а не только за сказанные слова, я поняла, что я попала в страшную мясорубку и выбраться из нее можно только надеясь на чудо.
5
29 февраля 1944 года. Ко мне с фронта приехала моя старшая сестра, и мы пошли с ней на Батумский базар. Неожиданно я услышала голос назвавший меня по имени. Я обернулась и увидела женщину, торгующею варениками. Я узнала в ней тетю Маню, соседку Ильиничны, которая часто приходила к нам попить чайку. Она бросилась ко мне со слезами, обняла и сказала:
- Лиза, как мне тебя жалко.
- Тетя Маня, что такое? – спросила я, чувствуя, как у меня обрывается сердце.
- На тебя Линка Хасанова написала заявление в НКВД, что ты ругала нашу армию. Меня сегодня ночью вызывали в НКВД на допрос. Я сказала, что Лиза никогда, ничего плохого про нашу армию не говорила. Только прошу не говори ни кому, что я тебе сказала, я дала подписку об этом. Лиза, немедленно уезжай из Батуми, тебя арестуют.
- Но я скажу, что я ничего не говорила и ничего не боюсь, ведь это действительно так, тетя Маня.
Проводив сестру на вокзал, уверенная в себе, беспечная и наивная я пошла в общежитие. Я не торопясь разделась, легла в кровать и начала читать учебник тригонометрии. Не знаю, может быть меня одолела дрема, но я почувствовала как что то тяжелое навалилось мне на грудь, в глазах потемнело, я стала задыхаться. Я даже увидело что то лохматое, вскрикнула и пришла в себя. Ко мне подошли девушки:
- Что с тобой, Лизка?
- Да так, прошло все, - ответила я, но сердце продолжало учащено биться.
Об этом случае я вспомнила гораздо позже, уже в камере. Мне пожилые женщины объяснили, что это было домовой и он выгонял меня, что бы я ушла, может спасти меня так хотел. Да откуда в общежитии домовые, просто привиделось мне все это. И не особенно я обратило внимание. Подняла с пола книжку и опять начала читать. В это время открылась дверь, и на пороге появился заведующий отделением судовождения. Он махнул мне рукой и сказал:
- Идем те, вас вызывают.
Мы вошли в кабинет директора, где я увидела двух чекистов в военной форме. Один из них спросил меня:
- Вы Кирилова?
- Да – ответила я одним движением губ.
Они повели меня вниз по лестнице. Тот, что назвал мою фамилию, держа пистолет направленный мне в спину, бросил презрительно – шевелись.
У подъезда стоял «черный ворон». Все тот же чекист меня подсадил и потом грубо втолкнул внутрь. Уже когда мы ехали, он же спросил:
- Вы знаете Хасанову?
- Да – на этот раз я ответила дерзко, – может вы хотите сказать, что это Хасанова организовала мой арест?
Ни первый, ни второй чекист не проронили ни слова. Мы ехали в полной тишине.
6
«Черный ворон» остановился перед зданием НКВД. Меня ввели в темный коридор, полуподвального помещения и остановили около одной из железных дверей. Тусклая лампочка освещала длинный двусторонний ряд камер, с огромными железными замками. Нам навстречу гремя ключами шел, прихрамывая молодой широкоплечий мужчина. Он открыл замок и начал вталкивать меня в камеру. Я в ужасе припала ему на грудь и, рыдая, стала умолять:
- Дядечка, не надо меня туда заталкивать…
Но он равнодушно и даже с каким то презрительным наслаждением сильно толкнул меня и захлопнул дверь. Я оказалась в полумраке, и когда глаза привыкли к сумраку, я увидела две женские фигуры на нарах. Одна из них подошла ко мне и начала успокаивать. Через некоторое время я перестала плакать, и мы познакомились. Одну из женщин звали Нина Жукова, вторую Полина Грушевская, совсем молодая девятнадцатилетняя девушка. Они сообщили мне, что сидят здесь уже шесть месяцев. Это известие опять вызвало во мне приступ плача, я была в ужасе, ведь я не выдержу здесь шесть месяцев. Потом немного успокоившись, я узнала что Нина сидела якобы за попытку перехода турецкой границы. Ее взяли ночью, и она оказалась в этой камере. Нина была замужем. В Батуми у них была хорошая двухкомнатная квартира. Мужа взяли на фронт, и Нина осталась одна. Иногда она ходила на море и однажды разговорилась с молодым поляком. Несколько поляков при наступлении немцев бежали и оказались в Батуми без документов и их временно держали в проволочном заграждении. Их здесь и оставлять не собирались, и депортировать не могли на родину.
Нина разговаривала с поляком о пустяках минут пять – десять, но этого было достаточно, что бы соседи написали донос: «Нина Жукова и поляк Броник собираются бежать в Турцию, а затем перебраться в Польшу». Расчет соседей был прост, если арестуют Нину за попытку перехода границы, ей грозит не меньше 15 – 20 лет, и они заберут ее квартиру. Так оно и получилось, как узнала Нина с воли, через знакомых, соседи переселились в ее квартиру буквально через три дня после ареста.
Через неделю к нам перевели еще одну заключенную тетю Олю из Новороссийска. Ее арестовали за то, что нашли у нее много немецких марок после ухода немцев из Новороссийска. Ее каждую ночь вызывали на допрос и, однажды, она не вернулась в камеру. Тетю Олю посадили в водяной карцер, так называли подвальное помещение заполненное по пояс холодной водой. Железная дверь карцера находилась напротив нашей двери, и мы слышали как она кричала когда надзиратель по прозвищу «Черный Гришка» бил эту хрупкую старую женщину своими огромными кулачищами. Потом она затихла. На другой день ее втолкнули к нам. Голова ее была перевязана широким бинтом. После карцера она стала странная, закутывалась в одеяло, водила глазами по камере, словно что – то искала и шептала бессвязные слова. Через два дня ее увезли, при выходе она хватала разорванную перьевую подушку, парашу, кувшин из - под воды. Но у нее отобрали все эти вещи и вытолкнули из камеры. Больше мы ее не видели.
В два часа ночи меня вызвали и повели на верх к следователю. Кабинет капитана Арчая был освещен несколькими электрическими лампочками и яркий свет бил прямо в лицо. После сумрачной камеры глаза никак не могли привыкнуть к такому сильному потоку света. Наконец, я рассмотрела за столом сидящую Хасанову. Капитан приблизился ко мне и закричал в лицо:
- Ты зачем приехала в Батум, ты приехала по заданию вести антисоветскую пропаганду в общежитии среди студентов.
В испуге от такого обвинения я не могла сказать ни слова. Наконец, придя в себя, я попыталась ответить как можно спокойней:
- Я ничего плохого не говорила, никакой агитации я не вела, никто меня не засылал.
Но капитан Арчая показывая на Хасанову закричал еще громче:
- Ты видишь эту девушку? Ты ее знаешь? Она подтверждает, что ты говорила, что наша армия слабая, что она не победит немцев, и что немцы придут в Грузию.
- Помнишь, ты об этом говорила в общежитии, – подала свой голос Хасанова.
- Как тебе не стыдно, ты бессовестная, зачем ты на меня наговариваешь? – только и смогла я спросить у нее.
Допрос продолжался до пяти утра. С тех пор меня начали часто вызывать по ночам, прерывая крепкий сон. Арчая заставлял меня подписывать лживые обвинения, по – прежнему громко кричал, называл меня проституткой, что я приехала в Грузию заниматься развратом. Я ему говорила, что я девушка и еще не была замужем. Однажды меня повели наверх к Арчаю днем. Капитан был в гражданское пальто.
- Пошли – бросил он коротко.
Мы вышли на улицу, и он привел меня в поликлинику. Нас встретил врач Ягджан, он завел меня в кабинет за ширму и приказал раздеться. Потом он уложил меня в гинекологическое кресло и начал делать осмотр. В это время за ширму зашел Арчая и тоже стал рассматривать, и они о чем - то говорили на грузинском языке. Это была моя Голгофа. Я заплакала от такого наглого надругательства.
Ночные допросы продолжались. Арчая продолжал требовать от меня подписывать протоколы допроса, которые он сочинял здесь же в кабинете. Однажды, я набралась сил и отказалась от подписи. Он озверело закричал и приставил к виску пистолет:
- Подписывай или застрелю как собаку!
У меня от испуга поднялись волосы дыбом, посыпались искры из глаз, я заплакала:
- Я подпишу, все подпишу…
Мне было восемнадцать лет, я очень хотела жить, я боялась, я не хотела, что бы меня били как тетю Олю и сажали в водяной карцер, и я подписывала всю ложь, которую мне подсовывал капитан Арчая.
Однажды, Гришка черный привел старика с длинной седой бородой. Мы видели в глазок, как он открыл дверь в водяной карцер и сказал:
- Лезь туды!
Мы услышали как захлюпала вода и опять раздался голос Гришки:
- Ну як, батько, гарно?
- Гарно, гарно – ответил старик.
Гришка, гремя ключами, запер дверь и ушел. Всю ночь мы слышали хлюпание воды и тяжелые вздохи старика.
На одном из допросов я увидела на столе Арчая заключение поликлиники: «Обследование Кириловой подтверждает, что она является нетронутой девицей».
7
Вскоре к нам поселили маленькую девочку, подростка 12 лет, Верочку, сестру Полины. Полина Грушевская сидела вместе со всей семьей: отец, брат Ваня и она за подделку хлебных карточек. Ваня вырезал из резинки буквы и печатал талончики. Смешно было думать, что на эти талончики можно было получить хотя бы сто грамм хлеба, но бумажка с пробой пера Вани попала в НКВД и всю семью забрали. Верочка была напугана и все время плакала. Очень скоро она вся покрылась вшами, а еще через короткое время ее отпустили на свободу, нас же заставили всю одежду сдать в дезкамеру. Через два дня Полина узнала, что ее сестру забрали в детдом.
Через несколько дней меня перевели из пятой камеры в третью. Я оказалась в еще более мрачном помещении. Когда глаза привыкли к темноте, я увидела под самым потолком зарешеченное отверстие, через которое пробивался сумрачный свет. Спустя еще короткое время я различила две темные фигуры. Одна из них наклонилась и сказала, обращаясь к другой:
- Ну, вот видишь, Гюли, я же тебе говорила, что к нам придет девушка, ночью сильно скрипела дверь.
Гюли семьдесят, она аджарка, у нее лицо, будто запеченное яблоко и на голове множество косичек. Ее арестовали по доносу. Работая завхозом в детских яслях, она отвечала на требование нянечек, дать мыло для стирки пеленок – «пусть вам Сталин дает мыло». Гюли рассказывала, что следователь допытывался у нее, где она спрятала золото, но она держалась на допросах стойко, и как над ней следователь ни издевался, ему не удавалось ее сломить. Нам она сказала:
- Я спрятала золото, я его замуровала в стене и они его никогда не найдут – при этом она выворачивала кукиш и добавляла – вот им, а не золото.
Другая женщина русская, Екатерина Ивановна Иванова, морячка. Ей пятьдесят два, из них тридцать лет она проплавала буфетчицей. Немцы наступали на Одессу и бомбили непрерывно и город и порт. Несколько кораблей затонуло. Судно, на котором служила Екатерина Ивановна, стояло у причала. Вместе с командой на него стали грузиться офицеры НКВД. Они заставляли матросов таскать ящики с консервами, колбасой и водкой. Потом прихватив с собой несколько девочек успели сняться с якоря и удрать из порта невредимыми. Держали курс на Новороссийск. Офицеры заперлись по каютам и выходили, что бы сделать буфетчице заказ. Екатерина Ивановна едва успевала готовить закуски, и когда один подвыпивший майор потребовал быстро приготовить и подать ему в каюту, где он заперся с девчонкой, при этом обкладывая буфетчицу матом, Екатерина Ивановна не выдержала:
- Нечего торопиться, чай не наступаем, а отступаем.
- Подожди, придем в Новороссийск, я тебе покажу отступление, – прошипел он злобно.
По приходу в Новороссийск он написал на нее ложный донос, и Екатерину Ивановну арестовали. Но она не унывала:
- Ничего, в карцер посадят, и там жить будем, в лагерь отправят, и там не пропадем.
8
Однажды защелкали ключи в дверях, нас всех повели по темному коридору на улицу к грузовым машинам. День был солнечный, с моря дул легкий бриз, воздух напоенный приближающейся весной врывался в наши легкие, напоминая о том, что есть другая жизнь, свободная, чистая и счастливая. Мужчин выводили под автоматами и по трапу грузили в кузова машин, потом грузили женщин.
Помню как один молодой, заросший мужчина, заходя на трап, повернулся и громко сказал:
- Отольются кошке мышкины слезки!
Я сидела и плакала. Надзиратель Сашка, который в первый раз принимал меня и закрывал в камере наклонился ко мне:
- Не плачь, самое страшное позади.
Но он ошибся, самое страшное было у меня впереди. Машины тронулись, короткое время в пути и вот мы уже у ворот Батумской тюрьмы. Тюрьма стояла на берегу красивого озера, по водной глади плавали лебеди (сейчас эту тюрьму снесли). Ворота открылись, и мы въехали на тюремный двор. Нас встретили надзирательница с огромной связкой ключей. Ведя нас по длинному серому коридору, она смеялась:
- Не бойтесь, девочки, вы должны радоваться, здесь сидел сам Сталин, - и показала на камеру, мимо которой мы проходили, Я была потрясена, почему это мы должны радоваться. Юмор в устах палачей бывает только черным и зловещим.
Настал час неправедного суда. Меня вызвали из камеры, и повели через тюремный двор в кабинет, где сидели три человека в военной форме. Не задав ни одного вопроса, зачитали приговор. «Кирилова не верила в победу Советской армии, вела в общежитии Батумского морского техникума антисоветские разговоры и согласно статьи 58 – 10, часть 2 приговаривается к лишению свободы на десять лет и три года поражения в правах».
Я набралась сил и сказала твердо и уверенно, - Если я совершила такое преступление, то прошу отправить меня на фронт, и я ценой своей жизни искуплю свою вину и оправдаю себя перед народом – моя высокопарная речь не произвела на них ни малейшего воздействия. Словно прожужжала муха, они будто глухонемые, продолжали листать страницы следующего дела. Меня вывели во двор. Двое заключенных подметали асфальт, один из них заметил:
- Ну, насколько тебя окрестили?
- На десять лет – ответила я.
Из Батумской тюрьмы нас под конвоем повели на железнодорожный вокзал. Под автоматными дулами мы шли мимо озера. Благоухал май, цвели липы, и их аромат вливался в нашу грудь. На озере в лодках катались девушки с моряками, слышался веселый смех. После сырой и темной камеры мне казалось, что я попала в рай, в котором мне суждено задержать лишь на короткий миг и снова меня возвратят в сырой мрачный каземат, наполненный издевательствами и жестокостью, унижением и безысходностью. Из моих глаз полились слезы, я плакала о своей загубленной юности и неизвестности моего будущего.
На вокзале нас погрузили в столыпинские вагоны с зарешеченными купе, по проходу прохаживался надзиратель. Привезли нас в Тбилиси и на «черном вороне» перевезли с вокзала в пересыльную тюрьму. Огромные камеры были набиты до отказа, по триста человек. Посреди камеры стояла параша без крышки. Но задержались я там не долго, меня перевели в исправительную колонию номер два.
9
В этой колонии мне предстояло провести десять лет. Нас водили на стройку. Если выполнил норму, давали пайку хлеба 550 грамм. Начались серые однообразные будни.
1 марта 1946 года я штукатурила стену на большой высоте. Неожиданно доски лесов проломились, и я упала на бетон. При падении с высоты я получила перелом позвоночника. Помощи никакой мне не оказали и по приказу Главного врача тюремной больницы Белокония меня бросили в одиночку на холодный бетонный пол. Меня приговорили к смерти, зная, что ко мне никто не ходит, родных нет. Во мне медленно умирала надежда, я уже прощалась с жизнью и в то же время молила Бога о спасении, и оно пришло. Мои родственники из Ессентуков переехали в Комсомольск на Амуре и никто не мог им сообщить мой адрес, а я не знала их. Моя старшая сестра, вернувшись с фронта, получила путевку в Крымский санаторий. Возвращаясь после отдыха домой, она решила ехать через Тбилиси, что бы разыскать меня. В окошке пересыльной тюрьмы дежурный долго листал толстый журнал, затем ответил, что такой в списке не значится. Сестра отошла чуть в сторону и заплакала. Она не знала, что ей делать и куда идти. Стоящая у ворот женщина в военной форме подошла к ней и шепнула, – их увозят во вторую колонию, ищите там.
Она быстро приехала по указанному адресу и потребовала свидания. Ей выдали пропуск, и она зашла в мою камеру смертников. Я была в полуобморочном состоянии, но когда услышала звон ключей пришла в себя. Дверь открылась, и надзиратель на ломаном русском языке сказал:
- Вот ваш сестра.
Я открыла глаза, передо мною стояла молодая красивая женщина. Она наклонилась надо мной и отшатнулась в ужасе. Я лежала полуголая на бетонном полу, волосы острижены, на руках и ногах отросли грязные ногти, голые грязные ноги. Сестра в страхе отошла к двери, бросив надзирателю, – это не моя сестра.
Смутно услышав эти слова, мне показалось, что я закричала из – за все сил, но как оказалось этот крик скорее был шепотом:
- Это я, я Лиза, не уходи от меня, Лида, моя сестричка.
И только по голосу она узнала меня, упала на колени, простерла руки к небу и захлебываясь в рыданиях, повторяла одни и те же слова, - что они сделали с тобой изверги, я тебя не брошу, я не уеду, я останусь с тобой.
- Не уезжай, не оставляй меня, я умру, я погибну, - вторила я ей.
Она поклялась меня не бросать и ушла. Лида написала жалобу в колонию, потребовала оказать мне медицинскую помощь, ходила по республиканским инстанциям, написала в Москву. И только по распоряжению из Москвы, под нажимом вышестоящих организаций мне было оказано специальное лечение. В ортопедической клинике мне наложили гипс на позвоночник, выделили отдельную санитарку в республиканской тюремной больнице и я, закованная в гипс с головы до самых колен, продолжала отбывать свой срок. В гипсе было отверстие для подставки судна, я же была в полной неподвижности. Гнойный процесс бушевал в позвоночнике, я была вся желтая как лимон. Моя мать и все родственники приехали и поселились в небольшом поселке недалеко от Тбилиси.
Мать ездила в горы к «костнику». Он дал ей рецепт лекарства: на один литр спирта положить сулемы, размером с пшеничное зернышко. Если будет вязать во рту, то немного добавить воды. И еще он сказал ей, что бы я ела собачий жир и собачье мясо.
С 1947 по 1949 год пленные немцы строили город Рустави в двадцати километрах от Тбилиси. Один из военнопленных немцев по договоренности с моей матерью зазывал собаку в сарай, там он ее резал и разделывал тушку. Мать это мясо варила, жарила и приносила в кастрюле мне в тюремную больницу. Сложнее было передать лекарство, так как оно содержало чистый спирт. Мать привязывала к ноге бутылку и проносила через проходную. Санитарка это зелье давала мне три раза в день по столовой ложке, и я ела собачий жир и мясо. Постепенно желтизна кожи стала проходить, кожа стала очищаться. Я не подлежала ни актировке, ни помилованию, ни амнистии. Видимо я была опасным политическим преступником для страны. В то же время по актировке выпускали на свободу воров, аферистов, проституток. Государственные чиновники не видели угрозы в уголовных элементах, но они боялись политических, хотя сидевшие люди по 58 статье не были ни уголовниками, ни политическими. Не было в стране никакой политической борьбы, ее выжег каленым железом Сталин в далекие тридцатые годы и, видимо, на века.
Я отбывала срок в Тбилисской тюремной больнице, закованная в гипс долгие годы. Когда до конца срока оставалось три года и два месяца, с меня сняли гипс и одели корсет с железными пластинами. У меня развился туберкулез позвоночника.
1 марта 1954 года настал день моего освобождения. Мать и сестра забрали меня на носилках в корсете. Таким образом, со мной расправились палачи. Потом я себе задавала тысячу раз этот проклятый вопрос, – почему я? И не могла найти ответ, может быть, когда миллионы людей храбро сражались на фронтах, тыловые крысы НКВД, хватая невинных, отчитывались, что тоже борются с врагами народа на местах, тем самым, оправдывая свое нахождение в глубоком тылу, свой хлеб и возможность избежать передовой.
После освобождения мои мытарства не кончились, меня не брали в больницу, мне не давали прописки. Я с трудом передвигалась на костылях.
Прошло 18 лет. Меня реабилитировали, на постановлении было написано, – не виновна! Прокурор Гиагури, просматривая мое дело, спросил - как ты осталась живая? – и добавил – по реабилитации ты получишь все: квартиру, пенсию, лечение.
Но это были слова. Мне пришлось много ходить по бюрократическим инстанциям, и везде я встречала открытую враждебность. Все эти люди остались на своих местах, просто они уже не имели той безраздельной власти над нами. Я добивалась, что бы мне выделили путевку в специализированный санаторий в Крыму, написала в Москву и только когда пришел положительный ответ, я записалась на прием Министра здравоохранения Грузинской республики. Меня принял сам министр Мароашвили. Он долго читал мои документы и бросил зло - кто тебя реабилитировал, тебя надо было расстрелять!
- Это тебя надо было расстрелять, – ответила я ему в тон.
Он нажал кнопку на столе, в кабинет ворвались два милиционера, вытащили меня и выбросили на улицу.
Большую заслугу я приписываю Никите Сергеевичу Хрущеву за разоблачения культа личности Сталина на 22 съезде КПСС. Но они, наши палачи, никуда не делись, они были и остались на свободе, они пошли во власть, они стали питательной средой для коррупции. И все же мы добились, хоть небольшой, но победы. Поставлены памятники жертвам политических репрессий в Воркуте, Магадане, в Сибири. Изданы книги памяти жертвам политических репрессий. Но нам никто не вернет самого дорого, самого ценного юности, здоровья и самой жизни. Я молюсь нашему Богу. Я молюсь Иисусу Христу, нашему спасителю, отче тебя распяли на деревянном кресте, меня распяли в гипсе.
