4.
В какой бы дыре не оказалась жизнь, нужно всегда помнить, с чего все начиналось. В моем случае это был май 2013, прошлого года. 28 мая 2013 года. День выпускного экзамена в консерватории. Это была удобная дата – летняя сессия в универе еще не началась, времени достаточно. Тем более, отпахав семь лет по классу скрипки, не терпелось со всем покончить.
Произведение мы должны были выбрать сами. Я предпочел, как обычно, выпендриться. Подал заявление на презентацию собственной музыки. Сонет «Солнечное утро». Почему такое название? Это была серенада, посвященная лучшему дню моей жизни. Да, одно цепляется за другое. Помните, я говорил, что у меня была девушка? Вот ей и была посвящена та музыка.
Ее звали Линда. Она училась по направлению классического танца, своего помещения у них не было и танцоры обычно арендовали зал у нас, в консерватории. Время ее занятий совпадало с моими, через стенку я часто слышал вечно разучиваемый ею белый вальс. Она с ума сходила по этому вальсу. Не буду писать, красивая она была или нет. Странно, но я почти не помню ее лицо, вот сижу сейчас, силюсь вспомнить – и ничего, один мутный блин. Помню, что она была высокая, чуть ниже меня и очень топала ногами, когда занималась в пустом зале одна, без музыки, после окончания занятий. Я там тоже часто оставался, пока не бежал домой, учить чертовы формулы информатики и высшей алгебры. Один раз она пришла ко мне, когда я разучивал второй концерт Рахманинова. Смычок заедал на одной ноте, ломал октаву, я злился и у меня тогда ничего не получалось.
Она остановилась у двери. Я стоял у пюпитра с нотами, спиной к ней, чувствуя, что на меня смотрят. Чертова нота снова заела, я чуть не грохнул инструмент об стену.
-Привет, - у нее оказался низковатый для девушки грудной голос. – Можешь сыграть для меня «Ночной вальс»? А то тренер уже ушла, а магнитофон сломался.
Она сразу перешла на «ты», для нее не существовало ограничений или условностей. Непринужденно она подошла ко мне и почти силой потащила в зал, где встала в начальную позицию танца и ждала моей игры. Мелодию я знал только на слух, но это мне не мешало. Я легко провел смычком по тугим струнам скрипки, извлекая протяжный тоскливый звук. Она снялась с места и принялась кружиться, медленно кружиться по залу, приобнимая за плечо невидимого партнера.
Я не помню сам ее танец, да я и не знал его никогда. Помню только ее саму – ее порывистые, чуть резкие и угловатые движения, ее тяжелое прерывистое дыхание, когда она не могла взять трудное па. Странно, находясь в своем классе за стеной, я всегда слышал ее топот, изредка звук падения тела на жесткий пол. Сейчас она танцевала бесшумно, мне даже казалось, что в некоторые моменты ее ноги вообще не касались земли, казалось, что она вот-вот взлетит в своем свободном белом платье едва доходящем до середины бедер. Она тяжело дышала, начиная со второй половины танца, она устала, на лбу ее появились крупные капли пота, но она молчала и все так же улыбалась пустому залу и мне, стоящему позади нее. Скрипка, разойдясь к середине музыки, дала звонкие, истошные тонкие крики птицы в конце и замерла на полуноте, резко оборвав себя самое. Я опустил смычок. Она замерла, покачиваясь в такт музыке. Она тяжело дышала, но вся искрилась, впервые станцевав без ошибок и помарок. Она вся вспотела, белое тонкое платье облегало ее мокрой тряпкой, и мне пришлось тряхнуть головой, чтобы упавшие на лоб волосы скрыли красные пылающие щеки. Она была дико сексуальна и прекрасно осознавала это.
Вспомнив, что не одна, она обернулась.
-Спасибо, что помог, - проговорила она томным чарующим( как мне показалось) голосом. – Тебе понравился мой танец?
Она смотрела на меня, как удав на кролика, она завораживала. Каждое ее движение, начиная от того, как она оглаживала рукой взбитые темно-рыжие волосы и кончая покачиванием довольно полных бедер возбуждало до нереальности так, что я с трудом удерживался, чтобы не овладеть ей прямо здесь, на полу сцены пустого концертного зала. Я забыл и о вопросе и об ответе, а она видела мою растерянность и мое смущение, и ее глаза, ее бездонные зеленые глаза откровенно насмехались надо мной.
-Ты часто занимаешься здесь? – задал я наконец наиглупейший вопрос, сам ужасаясь собственной тупости. Она засмеялась. У нее был красивый грудной смех, еще одно ее орудие.
-Каждый день, как и ты. Я часто слышу, как ты играешь.
Я только судорожно сглотнул, глядя на нее во все глаза. Она посмотрела на часы.
-Боже, уже поздно. Я обещала быть дома в семь, а сейчас уже начало десятого. Сторож меня убьет. – она умоляюще посмотрела на меня. Внезапно она показалась мне такой беззащитной и растерянной. Не знаю до сих пор, была это игра или нет. – Проводи меня, пожалуйста. Хотя бы до остановки на углу.
Я молча кивнул. Ждал ее у раздевалки, она вышла, уже в свитере и джинсах, с рюкзаком на плечах. Ее сценическое танцевальное очарование куда-то делось, демоница танца оказалась обычной девушкой, но уже не для меня. Я сам шел за ней, как зачарованный. Что такое в ней было? Я и сейчас не знаю. Она не была красива, как предлагаемые с экрана телевизора модели, нет, но она была обворожительна. Один раз она полуобернулась, высматривая самую банальную вещь – светофор на дороге, но это ее движение. Она повернулась так, что я мог мельком взглянуть и оценить ее фигуру, ее высокую грудь, четко очерченную узким свитером. Она снесла мне крышу, фигурально выражаясь, она была демоном.
Я проводил ее до подъезда ее дома, она сухо поблагодарила и ушла, но в ее глазах я прочел совсем другое. Или думал, что прочел. После этого я вернулся домой и до утра сидел, тупо уставившись в мерцающий экран ноутбука. Как и сейчас. Ее не было в «Фейсбуке», вообще не было в соцсетях. Она оказалась неуловимой и это подстегнуло меня еще больше.
Я не буду здесь расписывать, как ждал и караулил ее каждый день за стенкой концертного зала, в своей аудитории, как ждал музыки «Ночного вальса» - ее выпускного номера. Один раз ее не было три дня, и в эти три дня все валилось у меня из рук, музыка не шла, завязнув на первых нотах.
Тогда я решил посвятить свое «Солнечное утро» ей. После того, как встретил ее в парке на велосипеде. Майские утра прохладны, и она разогревалась перед занятиями поездкой. Было утро, лучи солнца пронзали ярко-зеленую, смолистую, еще не успевшую посереть и засохнуть листву, и трава, еще мокрая и холодная от росы, искрилась всеми оттенками зеленого цвета. Тогда мы шли вместе до самой консерватории, благо занятия в универе были с полудня(отпахали шесть лет с первой смены, на седьмой год стали со второй). С того дня мы начали встречаться уже официально, а близки стали с середины мая. И тогда уже не расставались.
В постели она была неистова, в прямом смысле. У меня с ней было везде – в лифте консерватории, в библиотеке, в кабинке фуникулера на канатной дороге Ванкувера, куда я ее пригласил, в раздевалке театра, в каком-то углу. Она была неистощима на идеи и во что бы то ни стало хотела быть кукловодом в наших играх, в связи с чем мы постоянно ссорились. Я ни в чем не хотел уступать, ненавидел проигрывать.
Потом мне было не до нее. На носу выпускной экзамен, конец мая, «Солнечное утро» летело к концу, нота к ноте, и голова моя была легкой. Пробиваясь всю жизнь, как рыба подо льдом, не имея друзей, связей и материальной поддержки от умершей пять лет назад матери, я наконец, чувствовал себя нужным, четко осознавал свой смысл жизни. Моим смыслом была она и моя музыка. Информатика и специальность программиста была только источником дохода. Чем ближе был день выступления, тем больше мы грызлись – мы, студенты консерватории. Джесс, мой приятель, завидовал мне, я завидовал ему, мы занимались вместе и терпеть не могли друг друга. А шесть лет до этого проблем не было. Преподавателю не нравилась моя музыка, он считал ее излишне резкой и порывистой, я цапался с преподавателем. Тогда же пристрастился выкуривать по пачке сигарет в день, сжигая стресс таким образом, разрываясь между универом и консерваторией, в которых учился бесплатно, но отнюдь не безнервно.
Линде нравился мой прокуренный низкий и хриплый голос, она обожала вдыхать сигаретный дым, особенно после жаркой ночи. Она переехала ко мне в съемную квартиру, теперь, просыпаясь утром, я видел ее вещи на спинке стула, а ее саму – на соседней подушке, и все меня устраивало. Моей порочной дьяволицей – так я ее называл, и она прямо извивалась от удовольствия. Она обожала, запустив в волосы отточенные ногти, покрашенные ярким кроваво-красным лаком, слушать, как я репетирую свою серенаду. Потом она готовила, обычно пельмени или омлет, приправленный пиццей и дешевым терпким красным вином. Наскоро поужинав, я возвращался к скрипке и играл до мозолей на руках. Наверно, у моего смычка тоже были мозоли.
Я курил с последнего класса школы, тогда это было модным. Естественно, мне хотелось выделиться. В целом, это удавалось, по крайней мере, в универе, в отличие от школы ко мне не цеплялись и не записывали в изгои и аутсайдеры. К тому времени меня это уже не интересовало.
За неделю до экзамена, по утрам, меня начал трясти дикий кашель. Я запирался в ванной по полчаса, Линда уходила, не дожидаясь меня. Меня трясло перед раковиной, а на белый фаянс лилась кровь из моего горла. Ничего понять не мог, Линде ничего не говорил. Репетировал еще усерднее, иногда, извинившись, убегал в туалет прямо с занятия. Так продолжалось некоторое время, пока в туалет за мной не пошел Джесс.
Я тогда только выпрямился над раковиной, еще не успев открыть кран, как ворвался Джесс.
-Слушай, Эрик, где тебя носит? У тебя что, токсикоз? Твоя Линда залетела или ты?- Тут Джесс заметил кровь в раковине и мои обкусанные губы и резко осекся. Я мрачно покосился на него и включил воду, мгновенно ставшую нежно-розовой. Джесс остолбенел.
-Что ты застыл, Джесс? – язвительно спросил я. – Не знаешь, как сострить? Иди отсюда, скажи профессору, что я сейчас вернусь.
Джесс, похоже, пропустил мою колкость мимо ушей.
-Эр, не сходи с ума, - выдавил он, оторвавшись, наконец, от созерцания уже побелевшей до нормально цвета воды. – тебе надо к врачу, причем срочно.
-Ага, и оставить победу тебе? – криво усмехнулся я. – Извини, но ты не дождешься такой легкой победы.
-Ты псих, - устало сказал Джесс. – У тебя крыша съехала от этого экзамена. Сходи ты к врачу, ради Бога. Это же, наверно, туберкулез.
-Отвали, - прошипел я, опираясь на раковину и глядя на него взглядом, полным нескрываемой ненависти. – Пошел к черту, Джесс!
-Эрик!
-Проваливай отсюда! – рявкнул я, заходясь в новом приступе кашля. – И не вздумай сказать Линде хоть слово!
Джесс исчез, я остался в одиночестве. К врачу решил идти уже после экзамена. Я выяснил, что кашель дерет меня меньше, если я заглушаю его сигаретами и с радостью ухватился за спасительное средство. Затяжка перед репетицией помогала мне продержаться без приступа часа полтора, потом стало помогать меньше.
В день выступления была жара. В раздевалке стояла жуткая духота и смрад потных тел. Я наскоро надел новый черный смокинг и белую рубашку с черной бабочкой. Галстук затянулся на моей шее, как удавка. Линда, чей экзамен был только завтра, сидела в зале, на первом ряду. Я пригласил ее послушать музыку, посвященную нашей любви.
В зале стоял грохот аплодисментов, и адская жара. Я чувствовал пот, липкими струями стекающий по коже сквозь душный смокинг и чуть ли не тошноту. Все же я поклонился, и приложил скрипку к плечу. Смычок, извиваясь, как змея, извлек мелодию, сразу взяв бешеный ритм. Ритм весны, жизни, ритм любви и счастья, майского солнца и горячего тела улыбающейся на первом ряду Линды. Я играл для нее, смычок все быстрее порхал по струнам, подчиняясь мне в совершенстве. И, чем живее и быстрее я играл на скрипке гимн безумной жизни, тем острее я ощущал, как эта самая жизнь от меня уходит, словно мне в груди прорубили дыру, и через нее хлестала кровь. Я боялся взглянуть на пластрон рубашки, мне казалось, что она не белая, а красная. Музыка взлетала все выше и выше, быстрее и быстрее. Я уже в полуобмороке все же довел смычок до высочайшей точки октавы, меня оглушал звук собственного дыхания, я слышал, как в голове кровь, стуча, как молот, бежит по артериям. Наконец, я рванул смычок вниз, оборвав пронзительную песню скрипки и облегченно вздохнув. Мне уже было без разницы, выиграю я или нет. Но зал взорвался аплодисментами. Я поклонился снова, занавес захлопнулся передо мной, милосердно позволив мне рухнуть без сознания прямо на сцену. Тогда я победил, но сыграть на «бис» уже не смог.
Очнулся я только в больнице, унизанный проводами и капельницами. Никогда не забуду резкий писк прибора, отмечавшего сердечную деятельность. Писк равномерный – сердце бьется, протяжный писк – все, амба. Потом ко мне пришел врач и долго толковал мне про новейшие экспериментальные вакцины и прекрасную статистику, пока я в лоб не спросил его, что происходит. Он вытащил рентгеновские снимки моих легких и показал мне темные коричневые пятна. Светлых пятен на снимке почти что не было. Он сказал, что это рак. Последняя стадия.
-Мы будем лечить вас, все будет в порядке, - говорил доктор, фальшиво улыбаясь. Я поверил ему сразу. Не в смысле возможности лечения, в смысле болезни. Мне удалось приподняться на кровати и, глядя врачу в глаза, в фальшиво бодрые глаза( ну да, его можно понять, я ему статистику смертей порчу) я спросил.
-Сколько?
Доктор взглянул на меня серьезно.
-Сейчас май, - проговорил он. – Если переберетесь на юг, можете протянуть до февраля следующего года. Наблюдаться будете у меня. Пока я выпишу вам обезболивающее.
Я улыбнулся. Наверно, это выглядело странно.
-Спасибо доктор, - прохрипел я, откидываясь обратно на подушку, - спасибо.
Потом, ближе к вечеру, в палату пустили Линду. Я помню ее именно такой – с растрепанными волосами и смазанной косметикой на лице, в развевающемся белом халате поверх надетого специально для концерта черного платья. Она смотрела на меня, а я смотрел на нее. Хотел запомнить ее лицо до мелочей. Потом я взял ее за руку.
-Линда, послушай, - сказал я, - возьми мою сумку и загляни во внутренний тайный карман.
Она долго там рылась, наигранно мне улыбаясь, потом вытащила красную бархатную коробочку. Это было кольцо, которое я купил ей вчера.
-Если уж мне осталось немного, Линди, - прошептал я ей, - хотел бы провести это время с тобой. Выходи за меня замуж! Пожалуйста!
Это было не сколько предложение, сколько мольба. Бог мой, как же мне на самом деле было страшно. Теперь уже легче, почти ничего не чувствую. А тогда. Но, думаю, меня можно понять – кому из вас захочется умирать в свежий майский вечер, какой бывает после дождя и утомительной жары, когда рядом с вами любимая девушка, а вам едва исполнилось двадцать пять? Нет такого идиота. Так почему же на этом месте оказался я? Черт, жутко страшно оставаться одному, и я, жуткий эгоист, предложил Линде кольцо.
Ее красивое лицо исказилось гримасой боли. Сейчас я увидел бы в нем еще и отвращение.
-Ты с ума сошел, Эрик? – отрывисто проговорила она.- Ты предлагаешь мне выйти за тебя, за покойника? Ухаживать за тобой, стирать испачканные тобой простыни, слушать твои хриплые крики? Мне двадцать пять лет, я молода, я жить хочу, понимаешь! – Знала бы она, как я ее понимаю! Она нагнулась ко мне вплотную, по ее щекам текли слезы. – Понимаешь, нам было хорошо вместе, но это прошло. Прошло. Пойми, у меня так же умерла сестра два года назад, и я была с ней до последнего. Нет, Эрик, я поклялась, что со мной такого больше не повторится. И я сдержу свою клятву. Не суди меня слишком строго, и прости, если сможешь. – Она положила коробочку с кольцом на тумбочку возле кровати, повернулась и убежала.
Естественно, иначе и быть не могло. Зачем молодой красивой женщине полудохлый овощ? Я теперь думаю об этом постоянно, бережу себе рану из банального мазохизма. Но сейчас я ее понимаю и не сужу, как она и хотела. Пока я могу сам себя обслуживать, да и потом мне никто не будет нужен. Обезболивающее, которое мне прописал доктор Форс, пока помогает. На случай, когда оно перестанет действовать, у меня припасены две пачки этих таблеток. Их должно хватить на самоубийство.
Окончив консерваторию с отличием, я кое-как дотянул до летней сессии в универе, получив и там когда-то вожделенный красный диплом. Потом устроился по интернет-объявлению программистом-корректировщиком, снял со счета накопленные за годы учебы и подработки деньги и уехал домой. Из Ванкувера в Виннипег, в дом своей матери, с зимним садом. Помню, как смотрел из окна поезда на веселый летний пейзаж и еле удерживался от детских обидных слез. Расчувствовался, как девчонка, самому стыдно.