6.
Утром она пришла снова. Вошла без стука, но я ее услышал.
-Привет, Эрик, - она принялась разуваться и стряхивать с сапог налипший снег на пол. Я молча стоял рядом. – Ну, чем сегодня займемся? Или сразу выгонишь?
-Зачем? – искренне удивился я. – Начальник прислал мне часть программы, но я уже все написал и отправил обратно, так что день свободен.
-А ты кто?
-Программист, Энни, - отзываюсь я. – Сразу отвечаю на три вопроса, которые обычно задают программистам: деньги платят, график ненормированный, работа тяжелая. На плечах честных работяг не паразитирую.
-Ясно, - она проходит вслед за мной в гостиную, где Трикс встречает гостью довольным урчанием.- А я отхватила себе отпуск, впервые за два года. Врачей редко отпускают. Могу, наконец заняться любимым делом – лежанием на диване в компании бутербродов. Но общество телевизора и сэндвичей меня не устраивает, вот и решила нагрянуть к тебе.
Она, открыто демонстрируя наглость( шучу), обходит весь мой здоровенный и жутко холодный дом. Гостиная ей не нравится, это видно по недовольному взгляду, которым она окидывает темно-серые обои. Хай-тек между прочим, последний писк минимализма. Трикс приноровилась бегать за ней, как собачка. Маленькая белая такса. Я должен вроде показывать дом, но не знаю, что про него говорить. Дом большой, комната матери пустует, она заперта, я обжил только свою спальню, гостиную и веранду. Спальню в меньшей степени. Энни дергает дверную ручку маминой комнаты. Наверно, мне уже настолько плевать на жизнь и комплексы, что ее бесцеремонность меня не волнует.
-А что здесь? – она игриво смотрит на меня- Что-то, что ты не хочешь вспоминать?
Не в бровь, а в глаз.
-Нет, почему. Просто это была комната моей матери. – хотел бы я, чтобы мой голос дрогнул, как это обычно описывают в дешевых романах с распродажи. Но нет, ничего. Как отрезало.
-Она уехала?
-Да, на тот свет, - слишком цинично, согласен. Это элемент моей маски. – Умерла пять лет назад от саркомы.( Да здравствует наследственная предрасположенность, называется!).
-Извини, мне жаль, - она стушевалась и отскочила от двери, словно у меня там выход на кладбище с кучей инфернальных зомби. Неужели девочка никогда не видела смерти? Странно, что я называю ее так, она почти моя ровесница. По привычке считаю себя стариком.
Энни сегодня в обычном свитере, связанном на машинке. Темно-зеленый, с какой-то пушистой отделкой на плечах. Волосы она заколола в хвост, и макияжа на ней нет. Любит естественность, машинально отмечаю для себя. Свитер хорошо идет к ее глазам. На какой-то миг перед внутренним взором( хорошо сказано, а? Шучу, это сарказм) встает Линда. Она бы сейчас уже щеголяла передо мной в самом откровенном наряде, чувственность была ее коньком. Танец раскрепощает, пробуждает чувственность, вплоть до скрытой порочности. Энни совсем не похожа на Линду. Звучит банально, но она не похожа и на других девушек, которых я знал. Слишком естественная.
Пока я там раздумываю, девушка с видимо свойственной ей проницательностью уже стоит перед дверью в святая святых – в мою комнату. Нет, не волнуйтесь, у меня там нет горы пустых блистеров из-под таблеток, мои проблемы аптечными белыми кругляшками не лечатся, использованных шприцев от морфина тоже нет. Она открывает дверь и входит в мою студию звукозаписи. Втайне жутко интересно наблюдать за ее реакцией. Сначала она, похоже, не может взять в толк, где находится. Потом понимает, восхищенно смотрит на меня.
-Это все твое? –выдавливает из себя. Я киваю. – Эрик, - она так забавно протягивает мое имя, что-то вроде «Эрииик»- а ты у нас собственно кто? Вряд ли стереосистема помогает в написании компьютерных программ.
-Ты узнала мою тайну, - говорю мрачным театральным голосом. – Это моя студия. Иногда( каждую неделю) я записываю здесь музыку на диски. Перевожу классику в аналоговый двоичный язык машины. – Показываю ей свою скрипку в футляре, валяющуюся на стуле в раскрытом состоянии. С чего бы это? Ах да, в последнюю запись мне было так плохо, что на скрипку внимания не хватило. Я и сейчас постоянно ощущаю гнетущее жжение в груди, будто иглами горячими колют. Но это неважно, во всяком случае сейчас. Энни в восторге. Она с бесконечными предосторожностями вытаскивает из футляра инструмент, вертит его во все стороны, боится дышать на него. Сказать ей или нет, что скрипка у меня не раз бывала бита об стену, к которой она сейчас прислонилась, и что фиолетовые с серебром обои там поцарапаны именно по этой причине? Ладно, не скажу. Самому интересно, показываю ей, как надо держать скрипку, провожу по струнам смычком, она в состоянии легкого аффекта, надо же, у меня получилось произвести впечатление на девушку! Сам в шоке, особенно от своей реакции на нее.
-Ты играешь здесь свою музыку?- она смотрит испытующе.
-Да. Классиков играть неинтересно, их музыка уже какая-то, ну, затертая, что ли, от многочисленного исполнения. Скрипка – она, как душа, а душа не терпит мутной воды, ей нужна нетронутая свежесть и чистота. Коряво объясняю, да?
-Нет, нет, продолжай, - теперь она смотрит почти умоляюще. – Сыграй что-нибудь, ну пожалуйста! Не каждый день узнаешь, что твой сосед знаменитый скрипач.
Я только усмехаюсь. Знаменитый, как же. Листаю свои ноты, что бы ей такое сыграть? Весь мой андеграунд в последние недели вырождается в похоронные серенады, жить скучно и все надоело. Так, ну, это более менее. Нет, тоже не прокатит. Придется решиться на невозможное – импровизацию здесь и сейчас. Что я теряю – рисковать надо всегда, иначе не успеешь. Мне ли этого не знать. Прошу прощения, у тех, кто, возможно, будет это читать, что надоедаю со своими печалями по поводу быстро развивающегося рака, который никто из вас в глаза не видел, но просто, лучше всего получается говорить о боли. О счастье красиво не скажешь, такой вот парадокс.
-Хочешь, сочиню музыку для тебя? Про тебя, посвященную тебе. – она от неожиданности заливается краской и вся съеживается на стуле. Любит же она краснеть, не отучишь. Мне нравится, это ее изюминка. – Ну, что молчишь?
-Прости, - она словно приходит в себя.- Правда, зверски приятно!
-Зверски!
-Адски! – она улыбается. – Просто никто никогда не посвящал мне музыку.
-Все когда-то бывает в первый раз, - невозмутимо отвечаю я. – Мне тоже не доводилось сочинять музыку за пять минут. Давай, не шевелись, чтобы я мог смотреть на тебя. Будешь сегодня моей музой. – она зарделась от удовольствия. Я приложил скрипку к плечу и зафиксировал смычок на высокой струне.
Музыку не сочиняют, музыку играют. Ее невозможно придумать, она приходит к тебе сама, откуда-то со звезд. С давно сгоревших звезд, которых не видно за непроницаемой февральской теплой метелью, которые давным-давно погасли, но все еще шлют нам свой прощальный свет. Энни, незнакомая мне девушка, оказалась прилетевшей с такой звезды. Это я так себе нагоняю вдохновение, не обращайте внимания. Она явилась сюда издалека, чтобы нести свет таким заблудшим во тьме душам, как я. Она такая искренняя, непосредственная, такая живая! Да, приобретешь тут черный юмор, когда часы времени бегут слишком быстро. Я же ей просто завидую. Молодая, красивая, ничего у нее не болит, а я вынужден сидеть тут взаперти, как полудохлая( в прямом смысле) осенняя муха, трясясь от малейшей простуды. Я-то скоро умру, понимаете вы меня? Нет, не понимаете и правильно делаете. Вам я оставляю жизнь, вам и ей. Энни. Сейчас мир опустился настолько, что, ошибившись раз, теряешь доверие ко всем, начинаешь искать подвох даже в самом искреннем человеке, который так неопасливо тянется к тебе. Она еще не успела обжечься, она просто примерная девушка, хорошая дочь, отличница в школе и универе, открытая для всех книга. Она приехала сюда за тишиной, но тишина достала ее через два дня, а тут под руку подвернулся непонятный сосед со своей скрипкой. Новая игрушка, экзотическая диковина, развлечение для ребенка – вот что я значу для нее. Не станет меня, она быстро найдет новое увлечение. Мне встречались представители этой породы людей – они ровны со всеми, они любят всех, как кошки, прилепляясь к человеку и так же легко его бросая. Энни – кошка, гуляющая сама по себе, нагло сующая очаровательный нос в чужие тайны, готовая накормить сытным обедом первого встречного в магазине. Не мой тип людей. Мне даже немного страшно за нее. Хоть бы она не потеряла эту свою живость и искренность, запутавшись в водовороте жизни. Она младше меня на два года, только-только начала работать по специальности, и она не особо разбирается в людях. И ужасно доверчива – спокойно идет в чужой дом, где никто ее не ждет. Она растратит все это, станет такой же как все. Жаль. Она похожа на игрушку – тонкую стеклянную или хрустальную статуэтку. В детстве у меня, вернее у моей матери, стояла такая фигурка. Маленький изящный, прозрачный хрустальный лебедь с выгнутой дугой шеей и развернутыми крыльями. Он словно бил ими по воде, собираясь взлететь, и не мог, навечно застыв в хрустале. Мне всегда хотелось его освободить из хрустальной темницы, и однажды, пока мать была на работе( она служила в местном банке), я грохнул лебедя об пол. Со всей силы. Он разлетелся на миллион крохотных осколков и растворился в них. Один попал мне в босую стопу, с тех пор я немного прихрамывал на левую ногу. Матери сказал, что упал на тренировке по футболу, а лебедя разбил наш кот. Лебедь не освободился из темницы, он исчез. Умер. Нет, с ней не должно случиться то же самое. Она, ее переполняет жизнь, она вся светится изнутри.
Я закрыл глаза и представил ее в виде взлетающего над темной предрассветной водой лебедя. Услышал хлопанье мощных, полных силы, крыльев, заглянул в темные большие глаза, зеленые, как у нее. Как у Линды, но не такие. Те глаза были холодные, эти теплые, если выражаться столь определенно. Энни поежилась, похоже, замерзла сидеть неподвижно. Не шевелится, боится спугнуть мне вдохновение.
Смычок плавно пополз по струне сверху вниз, извлекая тонкий, прерывистый звук. Энни встрепенулась, широко распахнув глаза. Скрипка задрожала и завибрировала в моих горячих руках, извиваясь под смычком, как лань, придушенная волком. Протяжные, тоскливые звуки сменялись резкими разрывами, низкие ноты рвались на высокие, разбиваясь на чистые хрустальные осколки. Моя рука, державшая смычок, дрожала от напряжения, дрожь передавалась музыке, ставшей вмиг испуганной и болезненной. Затем ноты снова рванулись ввысь, воспевая уже не реальную девушку, замершую передо мной, не хрустального лебедя в осколках, но Жизнь. Жизнь с большой буквы, жизнь, рвущуюся на куски, умирающую, но всегда воскресающую, во что бы то ни стало. Дух Жизни сломить нельзя, ее не уничтожить. Зимний сад за моим окном кажется мертвым, и ягода на рябинах сморщилась и обледенела, но она жива, сад только спит, чтобы проснуться весной и вновь зазеленеть. Жизнь – это музыка, это душа. Душу можно резать тупым ножом на части, можно сжигать и кромсать ножницами, она сохранит шрамы, но не умрет, никогда не умрет. Душа может заледенеть, очерстветь, спрятаться в доспехи цинизма, сарказма и льда, но поднесите к ней огонь – она почувствует, она растает. Подождите совсем чуть-чуть, она растает, она потянется к вам, она забудет так долго играемую роль и снова поверит в любовь. Душа не умрет.
Музыка опустилась вниз, под землю, в ад человеческих страстей, который задел своим черным крылом меня и еще не касался трепещущих тонких плеч Энни. Но и в аду есть жизнь, она везде. Жизнь и смерть – ярчайший пример безответной любви. Жизнь любит Смерть, она постоянно посылает ей подарки, ублажая друга и соперника. Но никогда Смерть ничего не подарит Жизни, ибо она бесплодна, она не может воскресить мертвых. Тема любви звучала в льющейся из-под раскаленного летящего по струнам смычка, скрипка плакала, и струны ее трепетали, как залитые слезами глаза. И к счастливому плачу скрипки примешивалось мое тяжелое напряженное дыхание, растворяясь и уходя на второй, на двадцать второй план. Все материальное становится безразлично, когда ты слушаешь музыку звезд, когда тебя зовет неизведанная вечность, зовет и манит к себе. Когда я играю, я забываю обо всем, я излечиваюсь от рака и снова становлюсь свободным, свободным и живым. Таким, каким был еще в детстве, пока мне не пришлось зубами прогрызать себе жизнь, сначала побывав в шкуре школьного изгоя, игрушки для травли, потом превратившись в карьериста, стремившегося любой ценой выиграть экзамен, стать лучшим скрипачом и покорить равнодушную к нему девушку. Игра на скрипке дает временное забвение, дает мне Жизнь. Я играю, и значит я живой. Спасибо, Жизнь, что даешь мне возможность еще раз сыграть на моей скрипке, спеть мою лебединую песню! Я дышу, и я радуюсь, меня переполняет жажда жизни, бешеное хрупкое ощущение счастья. Энни смотрит на меня, и в ее глазах то же счастье, она следует за мной в этом полете музыки, она верит мне и не хочет отпускать меня.
Скрипка не плачет, это неправда. Скрипка смеется сквозь неудержимо подступающие к горлу слезы. Я играю и верю, что нет, весь я не умру, не сгину в черноте. Жизнь не умирает, жизнь бессмертна. Я воскресну, даже умерев, и вернусь сюда однажды. Не кончай свою игру, моя умирающая скрипка! Дай мне верить в мою призрачную надежду! Ей ведь суждено уйти последней. Это глупо, это безумно глупо – мечтать о жизни, которой у тебя не будет, которую ты больше не увидишь. Ни-ко-гда не увидишь. Не будет у тебя ничего, одна пустота и стук могильной земли об крышку гроба, в котором тебя закроют, заколотят и не выпустят. И глупо, когда ты уже неоперабелен, плакать и стонать «за что» и «почему я». Потому что так легла карта, потому что это твой крест. Раньше я верил, что человек сам творец своей судьбы. Я и сейчас так думаю. Но только время своей жизни человек не предскажет никогда. Разорвись на последних нотах, моя скрипка, пой истерзанным сердцем. Уже не удары, спазмы сокращают мое сердце, это предельная аритмия, от которой один шаг до полной остановки. Давай же, скрипка, последний аккорд, я больше не могу тебя удерживать, ты рвешься из моих слабеющих рук, а я не могу взлететь за тобой, загнанный олень, заживо разрываемый волками на жгучем колючем февральском снегу. Слышишь меня, Энни! Не предавай Жизнь, не теряй мечту, не смешивайся с грязью этого мира! Живи каждую секунду, живи так, будто сердцу осталось два удара до конца, так, будто умрешь прямо сейчас, успей в оставшиеся минуты воплотить самые безумные идеи! Ты последняя, кто слышит, кто чувствует меня, передай же это всем, кого встретишь на пути. Живите, не становитесь машинами, служите Красоте, Мечте, а не карьере и деньгам. Человека невозможно убить, и я, как феникс, вернусь из пепла и приду к вам, может быть завтра, может – через тысячу лет в новом воплощении. Не гоните бездомного серого котенка, жалобно мяукающего у вашей двери, может, это буду я. Прощайте!
Смычок дрогнул на последней, гулко стихающей, высокой ноте и застыл. Я моргнул, и из моих глаз скатилось две слезы. Иногда мужчина может позволить себе эту слабость.
Я посмотрел на Энни. Она, все также застыв, сидела на стуле, и по ее щекам текли слезы непрерывным потоком. Она плакала и улыбалась сквозь слезы.