7.
Эй, привет! Меня кто-нибудь слышит? Книжному персонажу не так легко выйти на контакт с читателем, уж поверьте. Обычно мы молчим, но я молчать не собираюсь.
Меня зовут Энни, как вы, наверно, уже знаете. Это я вписываю сейчас в его дневник, лежащий в моем комоде. Некоторые вещи приобретают над нами незримую власть, вгрызаются в сердце, и их потом невозможно выгнать. Я уже много лет хочу выбросить этот дневник, эту маленькую затертую черную тетрадь с обложкой, имитированной под кожу. Тетрадь исписана полностью, мелкие черные строчки игнорируют поля, заползают друг на друга, кое-где слова разобрать невозможно. Интересно, как его почерк вообще кто-то понимал? В школе там, не знаю, в универе. Тут читаешь эту тетрадь и материться хочется. Вы замечали, что когда у человека в порыве чувства пропадает дар речи, тут же появляется дар мата? Ну, я не матерюсь, не беспокойтесь.
Он сам-то едва мог расшифровать свои иероглифы. Если человек не может понять свою писанину, то у него начинается шизофрения. Так, с Эриком все ясно( я улыбаюсь желтоватой странице тетради). Впрочем, с ним все было ясно с самого начала. Он мне тоже потом так сказал. Я это знаю, потому что это знал он.
Четырнадцатое февраля 2014 года. Человеческие воспоминания – самое худшее, что только может случиться в жизни. Даже самые яркие и приятные моменты могут спустя годы колоть и резать память хуже, чем любые издевательства. Нет ничего больнее счастливых воспоминаний, веселых грез. Особенно теперь… Впрочем, я не унываю. Он не любил, когда я грустила, и мне приходилось улыбаться. И уже потом – улыбаться притворно, а он терпеть не мог лицемерие.
Несколько листов в тетради занимают ноты. Это та музыка, которую он сочинил для меня, за пять минут. Мне нравится смотреть на бумажные листы, точно расчерченные на нотный стан его рукой, он прикасался к ним, старательно, как школьник, выводил эти ноты. По некоторым видно – они более жирные, здесь сильно надавливали на ручку. А здесь ручка потекла, оставив на поле темно-сизую кляксу. Цвет кляксы похож на цвет перьев голубя, часто садящегося мне на окно. Нахальный, наглый голубь, обожаю его. Снова улыбаюсь. А раньше не могла, нет. И сейчас не могу, даже как-то обидно писать всему свету о личном. Вы прочтете и забудете, а я буду ждать и волноваться, не сказала ли чего лишнего.
Я не могу слушать эту его музыку, черт бы ее побрал. Один раз я сфотографировала на телефон листы с нотами. Отнесла знакомому, он тоже скрипач. Он начал играть с ходу, я не успела хоть как-то приготовиться. В общем, полтора часа прорыдала, запершись в его ванной. Жутко неудобно было, так я ему ничего и не объяснила. С тех пор я ее не слушала. Тетрадь по-прежнему лежит, раскрытая, у меня на коленях, только я ее не читаю. Зачем? За годы я выучила ее наизусть.
Четырнадцатого февраля метель кончилась. Я просидела весь день дома, отпуск скоро заканчивался, нужно было сделать несколько отчетов, составить какие-то сметы, в общем, бумажки. Как много времени у нас отнимают бумажки. Мы живем в бумаге, в пластике и полиэтилене, и сами становимся роботами, рабами письменного стола. Когда я посмотрела на часы, было восемь часов вечера, за окном сгустились темно-синие сумерки, а на плите у меня присохла к сковороде забытая картошка с мясом. Домашних любимцев у меня нет, скормить невкусный ужин некому. Растений у меня тоже особо нет. Честно говоря, цветы я люблю, но приходя домой с суток в семь утра, ожидая ночных вызовов, составляя бесконечные отчеты о цветах забываешь. Боюсь, они у меня засохнут через неделю. Но это не нытье, нет. Он говорил, что ныть просто глупо, глупо расстраиваться из-за пустяков. Он говорил, что мелочи грузят, и о них лучше побыстрей забывать, но это не так. Мелочи запоминаются лучше всего. Нет ничего важнее мелочей. И для меня сейчас нет ничего важней той присохшей картошки, которую мне было банально лень отскребать ножом от сковородки и есть. От ее прогорклого холодного запаха мне стало тошно и захотелось уйти куда-нибудь из дома. Обычно человек бежит от людей, но едва он окажется в одиночестве, его тут же тянет обратно. Вот это про меня. Я решила позвонить Эрику, но вспомнила, что мы не обменялись телефонами. К нему хотелось, он такой… такой странный что ли. Смотрит на тебя, а словно сквозь, смеется, а у самого глаза витают неизвестно где. И эта его крыса, нет, она, конечно, симпатяжка, но ее в доме я бы не вынесла. Ладно там собаку или кошку, но не крысу! Стопроцентно.
Глупо являться к человеку на ночь глядя под предлогом того, что тебе скучно. Еще и нагло. В общем, тупость. Ну да, так я и думала, надевая шапку и пальто и представляя, как он меня будет мысленно проклинать. Зачем я ему? А он мне зачем? И эта музыка, которая вчера довела меня до слез. Разве можно так, Так играть, а? Разве можно играть на таком надрыве, словно ты вот-вот рухнешь замертво?
Скрипка у многих людей вызывает зубную боль. После той серенады, она вызывает у меня истерику.
А может, удастся отвлечь его недовольство моим поздним визитом еще одним ужином? Он первый человек, которому нравится, как я готовлю. Так приятно, когда тебя хвалят! Он, конечно, сидит там у себя голодный, «Дошираком» сыт не будешь. Сидит и смотрит в свой компьютер, а рядом, на спинке дивана, лежит его Трикс. Я думаю о нем и начинаю непроизвольно улыбаться, он такой милый! Такой весь немножко язвительный, но только сначала, а потом, когда он забывает про свой сарказм, то становится прелестью. У меня такого не было, чтобы за два дня я нашла себе лучшего друга. Обожаю Эрика.
На улице холодно. И темно. Хорошо, что наши дома совсем рядом. Я иду через калитку по засыпанному снегом саду, снег скрипит под ногами, деревья, освещенные луной похожи на призраков из волшебной сказки. И вчерашняя мелодия была из волшебной сказки. Сказка, нежная, хрупкая сказка – вот что такое для меня Эрик. Я ассоциирую зимний сад с ним, такой же холодный, но чуткий и трогательный внутри. Сад, музыка, нет как же здорово! Хоть бы он не слишком возмутился от того, что я сейчас к нему заявлюсь. Когда я у него дома, он весь съеживается, мнется и не знает, что говорить. Так уморительно на это смотреть, слов нет! Он так забавно-жалобно показывал мне свой дом, провожал, ставил у меня мебель. Кстати, ничего еще не развалилось, зря он говорил, что плохой строитель. Вчера он по дому ходил в шапке, настолько растерялся, наверно. А без шапки ему лучше, у него красивые, длинные, почти до плеч, черные волосы. Чуть-чуть вьющиеся. Наверно, у всех музыкантов такие волосы, это их фишка. А когда он смотрит на меня своими цепкими черными глазами, я понимаю, что просто в них тону. Глупо сказано, правда? Но точно, трудно выдержать его прямой взгляд. Он не тяжелый, нет, он просто пугающе-пронзительный, прямо в душу. Кажется, что он смотрит и не видит. Такие глаза бывают у слепых, когда они снимают свои темные очки.
Ну Эрик, ну растяпа, он конечно же не закрывает свою входную дверь. Даже стучаться бесполезно. Свет только в окне гостиной, ну точно, он там вместе с Трикс. Я осторожно, на цыпочках, вхожу в дом, половицы веранды ужасно скрипят, да, шутка не удалась. Такой скрип мертвого поднимет из могилы, не то что Эрика с дивана. Но он не выходит. Для приличия стучусь в дверь. Она открыта, как обычно.
-Эрик, привет! – кричу в направлении гостиной, - у тебя от двери дует, замерзнуть можно?
-Что ты тут молчишь? – спрашиваю я, входя в гостиную – ой, ну и накурено тут у тебя! Говорил же, что бросишь.
Он отрывается от ноута и весело смотрит на меня.
-Привет, Энни. Я мог бы догадаться, что это ты, громче твоих каблуков по веранде не стучит даже молоток по камню. Уж думал, ты не придешь.
Уф! Пронесло, он мне рад. И я тоже рада его видеть, так, где эта крыса? Ее нигде нет, ну если она у меня за спиной, я этому Эрику шею сверну! Он внимательно следит, как я исподволь озираюсь.
-Трикс на кухне, ест кошачий корм, - выдает он, лукаво поглядывая на меня.- Она от него толстеет и растет.
-Она у тебя мутант, - отвечаю я, раскладывая пахнущее морозом пальто на спинке стула. Лень идти в прихожую и вешать его на дверь. Телевизора у Эрика нет, вся жизнь в компьютере. Нагло подсаживаюсь рядом, он слегка отодвигается, освобождая мне место.
-Можно посмотреть, что ты там делаешь? – я перегибаюсь ему через плечо и шарю глазами по монитору.
-Монтирую вчерашнюю мелодию. Сегодня записал на диск. Хочешь, доделаю и тебе подарю?
Я киваю, ошалев от приятного подарка, как маленькая девочка. Обожаю считать себя маленькой девочкой. В каждом из нас живет ребенок и котенок. Во мне, судя по всему – капризная маленькая смешинка и большой такой, жирный котяра. А в Эрике – меланхоличный подросток и маленькая черная кошка. Прикольно, у нас все одинаково с точностью до наоборот.
-И весь день ты торчишь за ноутом, и забываешь хотя бы поесть, - уверенно говорю я, читая у него в глазах удивление. До чего приятно ощущать себя пророком! Хочется захихикать и заставить смеяться его, а то он сегодня что-то не в духе. Заторможенный и вялый, надо его раскочегарить. – А я сегодня полдня составляла отчеты для начальника, - вздыхаю.
-Про что?
-Про статистику умерших на моем участке, - говорю я трагическим тоном. Вчера напугал меня своим замогильным завыванием в студии, теперь пусть расплачивается! Жизнь зеркальна, он остолбеневает так же. Как я вчера.
-Ой, мама, а ты-то кто?
-Терапевт, - отвечаю я. – Врач такой.
-А, - разочарованно протягивает он, - а я думал, ты гробовщик.
Я сползаю с дивана на пол. Нет, с Эриком не соскучишься. Откуда он только свалился такой на мою голову? Он опять утыкается в свой монитор, музыкант ненормальный. Не понимаю я этих творческих людей, хоть зарежьте. Сидит себе весь день, ни поесть, ни мусор вынести не докличешься. А за шедевр ни копейки не выручишь, спорю на что угодно, он выставляет записи в Интернет, только и всего. В реальном мире они не продаются. Нет, я тебя растормошу, гений! Сама усмехаюсь своей наглости.
-Чего это ты? – он реагирует мгновенно, не отрываясь от монитора и клавиатуры, на которой что-то молниеносно печатает, зависает иногда минут на пять, потом строчит свои ноты еще быстрее. У него там специальная программа – нотный стан. Удобно, возиться не надо.
-Да так, мысли вслух.
-Слушай(обожаю эту его присказку), раз уж ты пришла, пойдем.
-Куда?- раз уж пришла прощаю, так и быть.
-Сегодня отличная возможность. – Он вдруг срывается с места и хватает меня за руку. Я даже вздрагиваю. Рука у него вроде тонкая, но моя ладонь умещается в ней почти полностью. А он, как ненормальный, тянет меня с уютного дивана.- Давай, вставай. Можем не успеть.
Я едва успеваю накинуть на плечи пальто, покорно следую за ним. Все-таки он странный. То сидит неподвижно, то бежит неизвестно куда. И с настроением у него: то молчит, то как начнет играть! Но этим и подкупает – искренностью. Непосредственностью. По-моему, мы с ним жутко похожи, он даже спотыкается на ровном месте, как я. Тоже могу, задумавшись, врезаться, например в чужую припаркованную машину. Честно, так несколько раз было!
Эрик тащит меня на свою веранду. Холодно, почему на верандах всегда холодно? Он долго возится с какими-то проводами, наконец не здесь, на улице что-то глухо щелкает , и снег и пространство перед домом озаряется мягким красноватым светом. Небо тоже покрывается медью, и в темноте резко вырисовываются звезды. С кресла на веранде видно все небо – огромный кусок черноты. Только сейчас понимаю смысл выражения «небо в алмазах». Нет, я не скажу, что вид ночного неба из огромного, почти до пола, окна, снизу замерзшего, а ближе к потолку – хрустально чистого, вызывает у меня восторг. Вообще я больше люблю повседневные радости, чем всякие там сюрпризы. Но это небо, унизанное большими и маленькими, желтыми, красноватыми и голубыми звездами, оно вызывает внутри тебя какое-то удовлетворение. Умиротворение.
Эрик молча наблюдает за мной, я тоже молчу. Просто смотрю наверх, задрав голову. Никогда не думала, что можно утонуть в звездах. Смотреть на давно погасшие куски раскаленного газа, чей свет идет до нас миллионы лет и ни о чем не размышлять. Свет одной звезды идет до нас, до вот этой вот заснеженной веранды, много-много лет, идет только для того, чтобы тысячу лет спустя после гибели звезды двое, взявшись за руки в пустом доме на самом краю большого, утонувшего в снегу города, смотрели в ночное небо и любовались этим светом. Круг замкнулся, звезды светят для нас, светят, чтобы мы помнили их после смерти, хотя мы не знали их при жизни. Жизнь и сама похожа на круг, она всегда повторяется. Сегодня в черно-коричневое ночное небо смотрим мы с Эриком, может быть, через много лет на этом самом месте будет стоять кто-то другой , и тоже будет смотреть в небо. И думать о чем-то своем, устремив высоко вверх неподвижный, загадочный, как у сфинкса, взгляд.
- Спасибо за подаренную мне сказку, - глухо говорю я, возвращаясь в реальность.
-Тебе понравилось? – он улыбается так естественно, почти по-детски, что я невольно смеюсь в ответ. Он всегда заставляет меня смеяться. Странно, мы знакомы четыре дня, а я будто знаю его всю жизнь. Тут он спохватывается. – Господи, ты наверно здорово замерзла. – обхватывает меня за плечи и уводит назад, в дом, где в гостиной, на диване, уже завоевала себе место Трикс. Наше появление крысяра встречает недовольным взглядом наглых темно-красных глаз. Альбинос, прямо как из ужастика. Не люблю ужастики, предпочитаю триллеры.
Я оглядываюсь. Эрик продолжает стоять в дверях, прислонившись к стене. Он приветливо кивает мне, мол, все нормально, а потом вдруг начинает медленно сползать вниз, садится на колени, все сильнее прижимаясь к дверному косяку. Я молча, как загипнотизированная, гляжу на него и тупо не знаю, что делать. Все так нереально, как в кино. Его трясет, но он продолжает смотреть на меня твердым и злобным взглядом. А потом, черт, как противно вспоминать, что было потом!
Его затрясло, он начал кашлять. Кашлять так, словно его грудь сейчас разорвется. Все это выглядит на бумаге коряво и нелепо, лучше вам не видеть этого в реальной жизни. Вообще, зачем я связалась с вами? Дочитывайте книгу, докуривайте сигарету и уходите отсюда. Остальное я пишу для себя.
Потом у него из горла на пальцы рук, которыми он закрывался, когда кашлял, потекла кровь. Он даже не харкал ею, она текла сама по себе, текла прямо из горла, текла на пальцы и капала на пол. У меня голова закружилась от страха, меня тошнит при виде крови. Я набрала в себя побольше воздуха и спокойно подошла к нему, ища чем помочь. Он поднял голову и окровавленными губами прошептал, простонал, прохрипел, чтобы я убиралась. А на меня снизошло ледяное спокойствие. Я подошла к шкафу, достала оттуда какое-то полотенце, наверно, для душа, махровое светло-коричневое полотенце и принялась вытирать кровь с пола, отпихивая его в сторону. Я не знала, что надо делать. Приступ у него не прекращался, он пытался встать, но оскальзывался на скользком от собственной крови полу и снова съезжал по стене вниз, нелепо дрыгая вытянутой левой ногой. Я нагнулась и попыталась его приподнять, он оттолкнул меня, я нагнулась снова и потребовала, чтобы он ухватился за меня. Его тонкие исхудалые, черт возьми, руки впились мне в шею, я дернулась, но сама чуть не упала под его тяжестью. Кое-как мне удалось его приподнять, он потом встал, его ноги дрожали, как после быстрого бега. Он доплелся до ванной, обхватив себя руками, хотел закрыться от меня, но я вошла следом за ним. В эту ванную, в эту чертову ванную с серым кафелем. Он рухнул на раковину, кровь снова пошла из его рта, я держала его за плечи, чтобы он не поскользнулся и не упал. Так продолжалось минуты три. Потом он сполз на пол и замер, сжавшись в комок. Он принялся почти кататься по полу, суча ногами, ударяясь ими об собственную ванну, а я стояла у двери и понятия не имела, что делать. Я хотела позвонить в «Скорую», но он, задыхаясь от внутренней боли, приказал, чтобы я ничего не делала. Стояла и смотрела, как его корежит и ломает, как он содрогается всем телом и кровь капает на свитер у горла, на пальцы, которые оставляют красные отпечатки на темно-серой ткани свитера. Я не могла это видеть, я метнулась к ванной, а в ней не было места для меня. Ванна почти до краев была завалена использованными шприцами со сломанными, искореженными иглами и пустыми баночками от таблеток. Он, немного отойдя от приступа, сидел у косяка двери, откинув назад голову, и по лицу , по бледному лицу с провалившимися глазами текли крупные капли пота, и волосы были совершенно мокрые от пота. И он улыбался, глядя на меня, неотрывно глядя на меня, и электрический свет делал его изжелта-бледным, почти восковой фигурой. Я сидела на ванной.
-Что с тобой? – наконец отважилась спросить я. – Что тут происходит?
-А тебе зачем? – о, он сбросил маску сарказма, обнажив дикую, непонятную мне злобу. Он злился, что я вижу его таким, злился на себя, что не смог сохранить свою тайну от всех, он плакал от боли и бессильной злобы, и отгонял меня от себя. Где мне было его утешать! Чертов эгоист, неужели ты не понимаешь, что я не уйду так просто отсюда? Я не стану говорить банальное «я хочу помочь», но я его не оставлю.
-Уходи, - спокойно проговорил он, - уходи, тебе нечего здесь задерживаться( овладевает собой, опять прячется под насмешливый уверенный тон). Утром я буду в норме. Это просто минутная слабость.
Я понимаю, что трясти начинает меня. Нервы с запозданием реагируют на происходящее.
-Ты за дуру меня держишь? – я почти срываюсь. – Я же врач, я могу хотя бы выслушать. (Черт, если я врач, то почему три минуты назад я сидела в ступоре, не зная, что предпринять? Злюсь на себя, но от этого не легче.). Что это – рак? Туберкулез? Что?!- Это уже просто истерика, что бы это ни было, я ничем не смогу помочь. Это самое скверное чувство – осознание беспомощности. Он тоже беспомощен. Но улыбается. Наверно, это тоже форма нервного срыва, не знаю.
-Рак легких, - он открыто усмехается и пытается встать. Не может, я хочу помочь, но боюсь к нему подходить. Он похож сейчас на пришпиленную иголкой к стенду личинку в коллекции энтомолога, он извивается и дергается, а шевельнуться не может. Черт, почему мне в голову лезет такая дрянь?!
-Слишком много курил, - он весь дрожит, до кончиков пальцев. Я оглядываюсь. На вешалке висит какой-то черный халат с серыми блестящими полосами. Молча подаю халат ему, он, стуча зубами, натягивает его себе на плечи. Но и свитер, и халат не могут унять нервную дрожь. Спрашивать что-то бесполезно, все и так очевидно. Я же врач, хоть и терапевт, нас учили на курсах. Эти шприцы в ванне – от морфия, его вкалывают в вену. Это наркотик, но боль утихает на некоторое время. Он не стал наркоманом, большинство шприцов от других лекарств, я даже не знаю половины выгравированных на пустых стеклянных ампулах названий. Пустые ампулы словно выработанные гильзы, только стрелявшие промахнулись. Таблетки, судя по тому сколько их здесь, уже не помогают. Многие баночки даже не открыты, просто беспорядочно свалены друг на друга, как макулатура. Мне все ясно. Но остается еще один вопрос, и его придется задать.
-Давно?- сама удивляюсь, каким хриплым вдруг становится мой голос. Он, сидевший, опустив голову на грудь, испуганно вскидывается, недоуменно смотрит на меня, плохо соображая, где находится. Неужели рак прошел уже в мозг, и он не узнает и не помнит меня? Нет.
-С мая, - неохотно отвечает он. – Слушай, - он все еще пытается улыбаться, - у меня на кухне пачка сигарет на раковине. Принеси, а? – он смотрит на меня смеющимися, искрящимися газами, в которых шутливая детская мольба. – А то курить хочется, помираю.
Как можно быть таким несерьезным, когда все так плохо? Смех здесь банально неуместен. Он, наверно, читает мои мысли и криво улыбается.
-Энни, ты боишься, что я сошел с ума? – теперь его голос нормальный, то есть спокойный и холодный. – Или боишься свихнуться сама, глядя на мою улыбку?
-И то, и другое – механически отвечаю я.
-Глупышка, - он укоряет меня почти ласково, - ну улыбнись вместе со мной, ну пожалуйста! Разве можно все время оставаться такой серьезной? Ты же умеешь так здорово смеяться. Ты почти плачешь, не плачь. Во-первых, тебя здесь, по сути, быть не должно, тебя мои проблемы не касаются. Во-вторых, что толку в плаче? Если бы я всерьез думал и страдал, то давно уже мазал бы мылом веревку. Не надо огорчаться из-за чужих слабостей, Энни, это мешает и тебе, и мне. Просто уходи, ты и так перенесла сегодня сильное эмоциональное потрясение, так это, кажется, называется в вашем врачебном учебнике? В-третьих,…
-В-третьих, заткнись! – жестко говорю я. Он усмехается.
-Зачем мне тебе подчиняться? Во всем есть плюсы, Энни, даже в смерти. Потеряв все, обретаешь маленькую привилегию – свободу действий. Можешь делать все, что захочешь, когда у тебя в груди вместо сердца адская машина. Тебе не нравятся мои сравнения, ты не смеешься? – его голос жалобный, как у нашкодившего ребенка.- У тебя совсем нет чувства юмора. Уходи, Энни, уходи - теперь он умоляет в открытую,- у меня не так много сил и времени, чтобы тратить их на дешевое притворство. Уходи и не возвращайся, - он говорит резким шепотом, - только сигареты мне занести не забудь! – опять смеется. – Я хочу до конца побыть арлекином, это мое желание, только и всего. Маска смеха спасала меня в детстве – он твердит эти слова, как мантру, - выручит и сейчас. Только не заставляй меня становиться серьезным, я хочу забыть обо всем. Уходи, я не задерживаю. Можешь даже не приносить сигареты. И не плачь. Я уже давно все оплакал.
Я сижу на ванне, болтая ногой. Он полулежит на полу, вытянув ноги. Моя нога, болтаясь, попадает по нему, я начинаю хихикать. Он смотрит на меня, как на дуру.
-Я не уйду, - спокойно говорю ему.