8.
Пятнадцатое февраля. Метель, наконец, утихла. Из окна моей гостиной виден только небольшой кусочек ярко-голубого утреннего неба. Голубой – холодный цвет, но скоро, к полудню, он потеплеет, сменится насыщенным синим, и таким же синим будут отливать тени на рыхлом пушистом снегу. Март не за горами, зима почти закончилась. Снег еще засыпает мой сад, но на некоторых ветвях ближних деревьев, которые почти царапают мне окно, можно увидеть еще обледенелые почки. Сегодня, наверно, тепло, в честь будущей весны. С ветки, которую я могу увидеть с дивана, падает капель, лед тает, и почки, их там четыре, обнажаются. Ягоды рябины птицы почему-то так и не съели, теперь их есть уже опасно, они наверняка прогнили до нутра. Как мое тело, блин.
Извините за резкость, но какого черта эта дура вчера не ушла? Почему, проснувшись, я обнаружил ее спящей в моем кресле, она сидела в неудобной позе, свернувшись и поджав под себя ноги, и спала, подложив под голову локоть. Если такая преданная, могла бы уйти в спальню, там все равно койка свободная. Нет, мне-то все равно, пусть спит хоть на полу. Хотя, кого я пытаюсь обмануть? Показать что мне-то не все равно. Я, честно говоря, был в шоке, когда девчонка, увидев мои выкрутасы с раковиной, не рванула прочь, не разбирая дороги. Я бы так не смог. Такое увидишь, потом кошмары три дня сниться будут. Когда умирала моя мать, я даже приехать попрощаться не смог, боялся увидеть на кровати бледный, обтянутый кожей скелет, вместо здоровой и еще достаточно молодой женщины. Потом, уже, явился только на похороны. Довыпендривался, называется. Зато можно взглянуть теперь на себя прошлого со стороны – вон я сижу в кресле, сейчас проснусь и посмотрю на себя настоящего фальшиво-бодрыми глазами, еще и улыбнусь. Мол, ничего страшного, мой дорогой Эрик, ты совсем не похож на труп. Потерпи еще часика два, и ты им станешь, вот тогда сходство будет идеальным. Да ладно, не обращайте внимания на ворчание ушедшего в себя хроника. Лучше поздравьте меня с днем рождения, вот что. Кто еще-то поздравит. Мне сегодня утром, в пять часов, исполнилось двадцать шесть. С днем рождения, Эрик.
Черт, даже шевелиться больно, ощущение, будто во мне веса полтонны, а не мои обычные семьдесят пять кило. При росте почти два метра, ну это так, к слову. Ладно, надо еще как-то выпроводить ее отсюда. Пока она спит, смотрю на нее, хочу запомнить лицо. До мелочей. Дежа вю, однако, где-то я так уже делал. Интересно, где сейчас Линда? Впрочем, какое мне до нее дело.
Энни сонно потягивается, издавая какие-то нечленораздельные звуки, вытягивает руки над головой, скрепив пальцы, вспоминает, что она в кресле, вздрагивает, вспоминает, что не у себя дома, короче, смотрит на меня так, будто впервые видит. Потом трясет головой и улыбается. Ну да, улыбается, надо же, я пророк.
-Привет, - она опять потягивается, шлепая по полу ногой. На правой руке у нее отпечатался узор покрывала на кресле, отлежала руку.
-Разомни, она затечет. –она недоуменно созерцает меня, потом до нее доходит, про что я, она растирает руку. Встает и прохаживается по комнате. В моих тапках, во второй их паре, которую я обычно держу в чулане, именуемом моей комнатой. Там, при желании, можно найти не только тапки, можно гробницу Тутанхамона заново раскопать.
-Встанешь или тебе завтрак в постель принести? – спрашивает она, закалывая волосы в пучок. Так, я понял ее стратегию – вести себя так, будто ничего не случилось. Не хочешь меня лишний раз дергать? Правильно, я тоже не хочу, поэтому встаю и приветливо улыбаюсь, мне оно ничего не стоило – сползти с кровати. Ничегошеньки. Она уходит на кухню. На стуле висит мой халат из ванной, что он здесь делает? Ах да, она вчера тащила меня на себе до дивана, спихнула туда, а халат был на мне, она сама его дала. Не волнуйтесь, память мне еще не отшибло, хотя иногда этого очень хочется. Черт, как же больно, хоть на стенку лезь! А, ну ладно, сегодня, дорогой Эрик, ты наконец-то сдохнешь, и не будешь больше мучить бедную девушку. Сегодня мой последний день, дорогие читающие мою писанину, и я это прекрасно понимаю. И вам это приятная новость, книга скоро кончится. И вы пойдете на работу, впрочем, где-то вверху я это уже писал. Не люблю повторяться, хотя повторяюсь всю жизнь, такой вот парадокс. Например, когда в школе я пролил кофе на дорогущие ботинки одноклассника, а он заставил меня слизывать пролитый напиток языком, я тоже думал, что мне конец. Тогда не получилось. А вообще, неохота мне сегодня что-то вспоминать прошлое. Какая мне сейчас разница, что сказал девять лет назад тот-то, и как мне подставил подножку такой-то? Поэтому я предпочитаю взять себя в руки( буквально) и плестись на кухню к Энни. Трикс, заслышав мои шаги, выскакивает из своего угла и бежит следом за мной. Да, без куска хлеба моя проныра точно не останется.
Энни делает тосты. Откуда-то у меня на кухне обнаружились масло и колбаса, она щедро намазывает тонкий кусок хлеба маслом и сверху прихлопывает большим толстым ломтем розовой колбасы. Стоит спиной ко мне, потом поворачивается.
-Чего стоишь, садись, - говорит она, указывая ножом на табурет. Да, попробуйте подойти к девушке с ножом, пусть даже он и тупой, я свои ножи знаю. Молчу пару секунд, потом выпаливаю одним духом.
-Почему ты вчера не ушла? – она смотрит с открытой ухмылкой. Потом картинно заводит вверх глаза, вроде она думает.
-Ну, во-первых, на дворе была уже ночь, - томно протягивает она, разливая кофе по стаканам, - мне было лень плестись назад по темноте и холоду ради пустого дома, пусть даже и лучше отопляемого(что она врет, у меня хороший генератор). Во-вторых, дома было скучно, с тобой веселее. В-третьих…
-Ой, заткнись, я тебя умоляю,- усмехаюсь ей сардонической улыбкой. – Ты что, мазохист, что тебе весело смотреть на мои кривляния и ползания по полу? Или тебя развлекает кровь в ванной, ты любитель ужастиков? Поверь, я их обожаю, но и то мне страшновато. Так, самую малость.
Черт, похоже я переборщил, девушка застыла на месте, смотрит на меня, и ее глаза медленно наполняются слезами.
-Извини, - бурчу я, заглаживая свои колкости. Она смахивает слезы рукавом белой водолазки.
-Ничего, не извиняйся. Я не мазохист, я ужасная трусиха. – тут ее прорывает. – я правда вчера испугалась и растерялась, это ты меня извини. Я же врач все-таки, могла бы вызвать «Скорую», вколоть тебе что-нибудь в конце концов!
Ее захлестывают эмоции, а я спокоен, как могила. Нет, люблю я черный юмор, прямо жить без него не могу.
-Ага, - я ухмыляюсь, - вколоть цианистый калий, например. Успокойся ты и не заморачивайся по поводу таких пустяков.
-Как ты можешь? – она забывает про тосты и начинает водить железным ножом по стальной раковине. Меня даже корежит немного, ну ладно, сойдет.
-Это у тебя мантра, Энни, - говорю я, - могу, как видишь. Вообще не вижу никакой особой проблемы. Как говорится, смотрю без страха в черный коридор.
Она срывается с места и бросается мне на шею. Черт, неужели я такой идиот? И что я сейчас вообще делаю? А, да, я ее обнимаю, и глажу по волосам, как маленькую девочку, а она плачет по-взрослому, уткнувшись мне в плечо. Такая маленькая, такая хрупкая со своими шаблонными фразами по поводу горя и спасения. Ну пойми ты, в мире шаблоны не действуют, каждый рождается и умирает по своей схеме. И делает это все в одиночестве. Что же ты без меня будешь делать? Что я буду без тебя делать?
Ну да, банально сказано, но люблю я ее, чего вам-то от меня надо? Не буду трепаться про «она нужна мне, как воздух», «она самая лучшая на всем белом свете» и так далее и тому подобное. Думаете, это я только сейчас понял? Нет, с самой первой встречи, только и всего. Вот кто у нас мазохист, это точно. Полупокойник, ухитрившийся втюриться по уши в почти незнакомую девчонку! Ей-то это зачем? Чего она ко мне прицепилась? Боже, как наверно, нелепо звучит все, что я думаю. Это потому что мои мысли в данный момент находятся черт знает где.
Она поднимает голову и смотрит мне прямо в глаза. Я отворачиваюсь.
-Почему ты не глядишь мне в глаза? – она стискивает своими горячими пальчиками мои руки.
-Боюсь в них захлебнуться, - честно отвечаю я. Она отбрасывает назад сползшую на лоб прядь волос . На руке, тоненькой руке, еще остались красноватые пятна от узора кресла, руку она отлежала сильно. Она такая красивая, когда улыбается. Ну вот, я и начал говорить банальности. Никогда не любил банальщины, а вот пришлось. Мы всегда возвращаемся к тому, от чего раньше бежали. В конце концов, ты превращаешься в то, чем не хотел становиться больше всего. Хорошо, что я не успею превратиться в серого обывателя, обремененного семьей, детьми, работой и машиной, которую обязательно нужно мыть по воскресеньям, потому что иначе ты будешь не таким как все и начнешь чувствовать на себе косые взгляды окружающих. Серая жизнь, никчемная жизнь. Но ведь остальные как-то так живут и не жалуются. Наверно, в простых мелочах и кроется счастье. Широко раскрытые глаза потрясающей девушки, стоящей перед тобой на коленях, запах колбасы по кухне, шелест ее водолазки, когда она возбужденно дышит, как сейчас, мое собственное дыхание. Мелочи, но именно их я запомню. И она запомнит. Нет ничего важнее мелочей. Из них складывается жизнь. И только осознав это, можешь ощутить миг, когда сердце разрывается на части. Когда ты стоишь на самом верху бесконечной лестницы и готов шагнуть в дверной проем, за которым ждет неизвестность. А позади тебя – Жизнь, о которой ты столько пел в протяжной скрипичной трели, но которую так и не узнал по-настоящему. Парадокс: только умирая, понимаешь, как же хочется жить! Раньше ты этого как-то не замечал, ну живешь и все, ну день прошел, другой наступил. Зиму обязательно сменит весна, и однажды, ранним мартовским днем ты услышишь крики прилетающих птиц. Увидишь гусей высоко в небе, красных канадских гусей, а в комнату тебе постучится скворец с соседнего дерева. А потом будет лето, и вкусная ягода, и беззаботные дни, когда можно валяться на маленьком пляже у Красной реки и абсолютно ни о чем не думать. За летом придет осень, и сад щедро одарит тебя терпкой, чуть горькой ягодой.
Я не плачу, нет. И не ною, можете там не обольщаться, моей слабости вы не увидите. Просто прикольно взглянуть, господа читатели. Ведь это и есть самая настоящая безысходность, о которой я столько читал в книгах. Рисовать в мечтах жизнь, которую ты больше не увидишь, потому что с каждой минутой жизнь из тебя уходит. Словно мне сделали кровопускание, и кровь хлещет в подставленный таз. Мечтать и знать, что этого не будет, мечтать о жизни с любимой, которую я не увижу – вот вам безысходность. Я не знаю, кто вы, однажды раскрывшие эту книгу, я просто швыряю вам себя под ноги: нате, берите, я не жадный. Я с радостью отдам всего себя. Господи, да я душу продал бы сейчас за здоровые легкие! Только не надо меня жалеть, я очень-очень гордый. И терзать меня зря не надо.
-Ты меня любишь, Энни? – просто спрашиваю я. Она улыбается, а в глазах стоят все те же непросыхающие слезы, и глаза из-за этого кажутся просто огромными. Я нервно моргаю, похоже, слезы мешают и мне. Только бы не потекли, она расстроится еще сильнее. А она улыбается.
-Только что понял? – спрашивает девушка с легкой издевкой. – Зачем иначе стала бы я тебя терпеть?
-Зачем бы иначе я стал терпеть твою наглость? – усмехаюсь я. – Черт, Энн, ты же видела меня в туалете! В ванной, да ты маленькая извращенка!
Она давится от смеха. Потом встает и хочет вернуться к своим тостам, которые там уже сгнили, наверно, сто раз. Ну нет, идущему на смерть позволено все, так вроде писали про Древний Рим? Я резко вскакиваю с табурета и обхватываю ее за талию сзади. Она взвизгивает, я разворачиваю ее к себе и тупо начинаю целовать. Она поддается мне, как масло, как скрипка. Черт, она бесится. Я стягиваю с нее водолазку, голова с волосами застревает в воротнике, она из-под тряпки гудит от хохота, я дергаю сильнее, водолазка летит куда-то, не знаю, куда. Она снимает мой свитер, и постоянно что-то мне шепчет. Ее губы, пухлые, мягкие губы, ее кожа, которую так приятно целовать все быстрее и быстрее, ее руки, которые она подняла вверх и цепляется ими за косяк двери, к которой я ее прижал. Я опускаюсь все ниже, сдергиваю с нее спортивные штаны. Она, откинув голову, тяжело дышит, почти душит меня. Она не сопротивляется, раскрываясь полностью, дает мне войти в себя. Потом я чувствую, как она плачет, она всхлипывает, обнимает меня, целует мокрыми губами и снова плачет, а я тщетно пытаюсь ее успокоить. Она снова идет ко мне. На секунду, на единственную секунду я представляю себе будущее с ней. Лето, лужайка за домом и садом, дымящиеся шашлыки на мангале, которые я поливаю водой из пластиковой бутылки. Она, стоит, обняв меня за пояс сзади, я ворчу и говорю, чтобы она отошла, кипящий жир с мяса может попасть в глаза, сама знать должна, ты же врач. Она смеется. А потом ко мне подбегает наш маленький сын и показывает нацарапанный на бумаге рисунок. Папа, мама, ребенок, домик, машинка. И тоненький звонкий голос
-Пап, тебе нравится?
Черт! Это представляется мне так явственно. Мужчины обычно не плачут, это такой стереотип. И не разглагольствуют. Наверно, я просто псих, но одна слеза все-таки пролезла сквозь мой заслон. Она целует меня и плачет, я держу ее в руках, как тростинку, и смеюсь. Два ненормальных психа в пустой холодной кухне занимаются любовью, и при этом одному из них осталось жить, самое большее, часа полтора. И ад и рай сошлись вместе в танце, и мы ведем в тишине нашу пляску смерти.
Потом у меня в глазах темнеет, и я отшатываюсь к стене.
-Все в порядке? – умоляюще спрашивает она. – Все хорошо?
-Да, - я улыбаюсь, - все норм.
Она молча подает мне руку, я следую за ней. Будь моя воля, этот миг не кончался бы никогда. Она порывисто останавливается перед выходом на веранду и впивается мне в душу долгим поцелуем.
-А ведь я провела тебя, Эрик, - шепчет она, быстро шепчет мне на ухо горячими губами, я почти чувствую ее язык. – Знаешь, что я сделала? Я забрала тебя у тебя же. Теперь у меня будет твоя часть, твое сердце. Ты не умрешь, Эрик, я тебе обещаю! – она прижимается ко мне всем телом, я снова вхожу в нее, не в силах сдержать себя. Ее голос, ее волосы, ее духи. – Я рожу нашего ребенка, и у меня останется часть тебя. Представь, однажды, когда наш сын вырастет, он подойдет ко мне, и я увижу в нем тебя. У него будут твои глаза, такие же черные и блестящие. И такие же волосы, он будет твоей точной копией, мой дорогой, и я тебя не оставлю, - она обхватывает меня за шею и лукаво улыбается. – Я коварна, глупенький, я очень коварна. Ты никогда не сумел бы меня прогнать. Я же знала, зачем сюда ехала в этот Виннипег.
Боже мой, чего стоила вся моя предыдущая жизнь без ее улыбки? Милой, отчаянной, тоскливой, счастливой улыбки довольного проделкой ребенка. Она смотрит на второго ребенка – на меня. Черт, можно все отдать за это. Можно уходить спокойно. В самом деле, что такое смерть, если перед этим ты смог постичь смысл жизни? Боже, я благодарю тебя за свой рак, черт возьми! Иначе мы с ней не встретились бы. Спасибо!
Ей нравится обо мне заботиться, она постоянно так говорит. Она усаживает меня в кресло на веранде перед большими, только до половины замерзшими окнами, подтыкает мне плед, сама садится рядом, на подлокотник, свесив ногу вниз, а вторую поджав под себя. Говорит, что ее не смущает ни холод, ни неудобная поза. Пусть она говорит. Когда я слышу ее голос, я не думаю о скручивающей меня изнутри боли. Жуткой боли, адской боли. Когда твои легкие рвутся об ребра, и бешено колотится сердце, не находя выхода из клетки. Как у загнанного волками оленя, которого рвут на части заживо. Она сидит рядом, обняв меня за плечи, и тихо говорит.
-Когда я была маленькой девочкой, у меня была мечта. Я мечтала, знаешь о чем я мечтала? Хотела попасть в волшебный мир, не поверишь. Войти в сказку, где небо всегда голубое, а снег искрится на солнце, мягкий и пушистый, где все люди добрые, и никто не желает мне зла. Банально, да? Но мне нравилась такая мечта, хотя я понимала ее нереальность. Сказок не бывает, бывают полные пустых пластмассовых людей города, бывают одинокие вечерние бдения за рюмкой коньяка, и попытки скрыть слезы одиночества под парфюмом и красивой одеждой. Страшно люблю шмотки, ты даже удивишься.
-Нет, - отвечаю, прижав ее к себе.
-Нет? Ну, как хочешь. А еще я мечтала о ком-то, кто меня поймет. Всю такую вот неидеальную, дерзкую и порывистую. Я выросла, выучилась на врача, начала работать. Потом решила выбить себе отпуск, не знаю, зачем. Просто все надоело. Собрала вещи и уехала с кучей чемоданов к черту, куда глаза глядят. Доехала до Виннипега, сняла тот коттедж, носильщик закинул в холл мои чемоданы и испарился. А я села на стул и заплакала, непонятно от чего. Наверно, от непонимания, как я сейчас буду эти чемоданы разбирать. И тут я вижу свет в соседнем доме, и мне приходит гениальная идея. Ты бы знал, как я боюсь знакомиться с новыми людьми, да я ни за что бы не постучалась в твой дом. Ты тогда сидел на этом самом месте, ты помнишь? Такой отрешенный, глядящий в одну точку сквозь прозрачное окно. Я обнаглела и постучалась в дверь.
Знаешь, ты ненормальный. Все-таки. У тебя странная музыка, странные, вечно печальные глаза, у тебя даже прическа странная. Но ты, как ни банально это звучит, но ты дал мне возможность снова поверить в мечту! Ты сделал для меня сказку, Эрик, ты сам стал моей сказкой. Как и я стала твоей. Вот за это спасибо тебе. Наша мечта была короткой, но яркой. Наши пять дней были самыми яркими в моей жизни, и я знаю, что ничего другого у меня не будет. И никого не будет, и не думай меня переубеждать. Ты всегда будешь моим, а я твоей и точка. К черту мне еще кого-то там. А вообще хватит с тебя моих откровений, я путаюсь в мыслях, и мне ужасно стыдно за мои слова. И я тупо не знаю, что сказать.
Она прячет лицо у меня на груди и затихает, прислушиваясь к стуку моего сердца. Боль внутри сводит меня с ума, но я только молча глажу ее по волосам, темным и мягким. Хорошая моя, родная моя. Когда же мы свидимся снова?
Мои глаза неотрывно смотрят в окно, в сверкающий под солнцем мой зимний сад. Я снова вижу тонкие рябины, с повисшими на них кроваво-красными горькими ягодами, засыпанными снегом. Он тает, сегодня ведь тепло. Рябины высокие, врезающиеся в небо, выше, много выше человеческого роста. Они неподвижно стоят, греясь под чуть теплыми лучами солнца. Оно еще холодное, но это уже весеннее солнце. Зима почти закончилась, и снег совсем скоро растает, обнажив вечно живые цветы и корни сада, который снова зацветет и покроется свежей смолистой зеленой листвой. Жизнь всегда повторяется, как у писателя повторяются сюжеты в книгах. Круговорот жизни, один умирает, рождается другой. И неважно, насколько на самом деле страшно умирать, вы бы знали. Хорошо, что не знаете. Зря она со мной, зря она пытается унять боль в моей груди, все зря. Эти писатели, которых я от скуки перечитал за последний год чертову кучу, вечно пишут «он умер, окруженный любящими родственниками, и радовался этому». Врут они все, не верьте им. И мне не верьте, я пишу эти строки, а мысли мои черт знает где. Нет ничего страшнее чем вот так вот спокойно умирать на руках своей девушки. И осознавать все до последнего, и сдерживать рвущий тебя кашель агонии, чтобы не пугать ее зря.
Мы не здесь, не в этом старом кресле, нет. Мы с тобой, взявшись за руки, идем по сонному сказочному зимнему саду. И солнце светит сквозь лед и снег, и они окрашиваются во все цвета радуги. Я приглашаю тебя в свой мир, в свою сказку, моя Энни. Если я стал мечтой для тебя, то моей мечтой оказалась ты. И плевал я, насколько тупо и однообразно это все звучит. Я правда люблю тебя, Энни, и хочу, чтобы ты это знала. Мы идем вместе по зимнему саду, к маленькой поляне, в самой середине зачарованного леса рябин. Красные рябины, красные ягоды, белый снег. Белое твое пальто и шарф, и шапка с помпоном, из-под которой искрятся смеющиеся глаза. Мое черное драповое пальто, и мои глаза. Я тоже улыбаюсь, Энни, улыбаюсь последними толчками сердца. Устав рваться в прекрасный мир, я нашел его в тебе. На пустой белой поляне мы медленно кружимся в вальсе, волшебном танце волшебной страны. Я веду тебя под сень моих рябин с красными ягодами и бордовыми листьями под снегом, ты идешь за мной по ковру опавших листьев, ты чувствуешь их, они здесь, только снег засыпал их с головой, застлал их своим покрывалом, так же, как боль и ночь застилают сейчас меня. Ну пожалуйста, еще только одну минуту! Одну секунду, чтобы завершить наш танец среди рябин. И они уже выше всех деревьев, ты запрокидываешь в танце голову и вершины деревьев кружатся высоко над тобой, и ты не сможешь выдержать долго, потому что закружится голова. Отчего она кружится? Не от того ли, что, настолько приблизившись к небу, ты хочешь взлететь в него, не имея крыльев? Это как с водой: если долго смотреть с моста на Красную реку, обязательно захочется прыгнуть вниз. Погрузиться в неведомое. А для меня неведомое в твоих глазах, где звезды, на которые мы смотрели однажды, и где даже та курица, которой ты меня кормила. Видишь, я ничего не забываю и уже ничего не забуду. Наш медленный вальс под мелодию невидимых скрипок незримого оркестра. Наша сказка, наша прекрасная, восхитительная мечта! Странно думать о ней без сожаленья и невозможно так думать. Я измотал тебя, Энни. Я прощался с тобой множество раз, пытался убежать от тебя и не смог. Больше мучить тебя не стану. Прощай, теперь уже, прощай навсегда!
Скрипка смолкла, и долго протяжно гудела последняя тонкая нота, и тихий звук медленно поглощался красным от рябиновых ягод, блистающим в солнечных лучах зимним садом. Энни подняла голову. Эрик все также спокойно и с легкой полуулыбкой всматривался в даль зимнего сада. Но он был уже мертв, сожженный изнутри. Он был мертв, и скрипка тихо лежала рядом в плотно закрытом черном футляре, словно в закрытом гробу. Он был мертв, и глаза его, большие черные глаза оставались открытыми. Она подняла голову и долго-долго смотрела в эти застывшие глаза, не в силах прикоснуться. Она не плакала.
Про животных, про крыс обычно говорят «сдохла». А Трикс умерла, заснула, свернувшись клубком на своем заветном месте у дивана. В доме с зимним садом, в доме на берегу замерзшей Красной реки.