Второгодник и лоботряс Лёнька Поликарпов был лицом неказист, туповат, да и характером отличался премерзким. Но среди Немчиновских пацанов он слыл «мужиком стоящим». Случилось это не от того, что Лёнька при любой возможности хвалился, будто родственник в Сталинске аж целым заводом управляет. Почёт и уважение к тринадцатилетнему Лёньке пришли, что называется, откуда не ждали: выяснилось, что Поликарпов... не боится мертвяков.
- Лёнька, неужто совсем не ссыкатно? - взвизгивал возбуждённый Костик.
Он уже десятый раз обегал сутулого переростка и, заглядывая в его грубо-тёсаное лицо, повторял:
- Неужто, совсем-совсем не боишься?
- Не-а.
Лёнька смачно сплюнул и зашагал шире.
- Да я уже пять раз её откапывал.
Май сорокового года выдался жаркий: песок, гонимый ветром вдоль просёлочной дороги, царапал глаза, забивался мальчишкам в ноздри, но троица с лопатами и не думала возвращаться в Немчиновку.
- Мертвяков не боится, - громко восхищался суетившийся Костик. – Совсем не боится. Во, даёт!
Ища поддержки друга, он глянул на тщедушного Серёжку - третьего «копателя», но тот лишь сильнее сжал и без того побелевшие губы.
Костик притормозил, заозирался и прошептал:
- А мне чего-то того...

Порыв ветра поднял густой клуб песка, и вся троица, закрывая лица линялыми рукавами, вынуждена была остановиться.
- Лёнь, чего-то мне страшно, - сознался Костик, когда ветер понёс песок дальше. - Не люблю мертвяков.
Лёнька мгновенно переменился в лице.
- Ну и вали к бабке, - зло выпалил он. - Зачем было добрых людей от делов отрывать? Думаешь, мне за счастье снова к дубу переться?! Уматывай, слабак сопливый! И нечего за нами тащиться.
Поликарпов поддел песок лопатой и с размаху метнул его в Костика. Густое грязно-рыжее облако накрыло маленького копателя, и Костик закашлялся.
- Ага! Хитренькие! - заканючил он, едва протёр глаза и справился с кашлем. - А вдруг как раз сегодня зубы золотые и откопаются?
Ветер, так яростно охранявший дорогу к могиле, чуть стих, и процессия в полном составе двинулась дальше.
- А вот сегодня и откопаются! – бросил через плечо Лёнька. – Тут мы с Серым их на двоих и поделим. Да, Серый? В потребсоюзе пряников мятных накупим, монпансье. Я кирзачи себе куплю, а Серый - новые сандалии. А ты с кукишем останешься.
То, что под раскуроченной плитой кроме выпотрошенной жестяной банки ничего нет - Лёнька Поликарпов знал наверняка. Ещё прошлым летом он достал жестянку из алебастровой урны в надежде отыскать что-нибудь золотое, но ничего ценного в ней не оказалось. Раздосадованный Лёнька так рассердился, что зимними ночами, особенно когда во сне вновь с лопатой наперевес ходил к злополучному дубу, насылал проклятья и на беззубого покойника, и на его родственников, которые «стопудово» сняли с умершего всё золото.
Растаяли сугробы, наступила весна, но жажда прежней славы и власти над малышнёй уже не давали Лёньке Поликарпову спокойно жить. Вот и стал он водить всё новых малолетних копателей к старому дубу.

- Лёнь, а куда ты порошок из банки дел? - неожиданно подал голос боязливый домашний Серёжа.
- Сам ты порошок! - съязвил Лёнька и состроил презрительную гримасу.
Его очередной плевок угодил точно на старую сандалию маленького подельника, но Поликарпов только усмехнулся.
- Прах это называется, салага. На землю высыпал. Делов-то. И вообще, хватит трепаться - пришли. Вот этот дуб. Табличку похоронную видите?
На одиноко стоящем дереве действительно была прибита табличка с именем, но читать её никто не думал: Лёнька знал наизусть, а малышня уже замахала лопатами в надежде откопать что-нибудь золотое.

***
Элитный посёлок с шлагбаумом на въезде был настолько элитным, что появление бомжа на детской площадке выглядело, по меньшей мере, странно.
Когда же спустя неделю - примерно на майские праздники - между качелями и горкой бомж воздвиг шалаш - картина и вовсе стала сюрреалистической.

Палыч не всегда был грязен и вонюч, как в нынешнюю пору.
- Ох, ребята, - делился он с каждым случившимся слушателем. - Всё у меня было: и квартира была, и работа, и семья. Правда, давно. В прошлой жизни. Да пошла она!

В этой жизни ещё не старый, но доживающий свой век Палыч был сир, пьян и голоден. Впрочем, сам он утверждал, что именно о такой доле он мечтал, когда был «окольцован».
Что там произошло у него с женой, или не с женой - никто не знал: дальше фразы «всё у меня было» Палыч никогда не заходил.

Охрана сначала пыталась выдворить незваного постояльца с детской площадки, но жильцы посёлка рвения не выказали, и чоповцы махнули рукой:
- Им пофиг, а нам что - больше всех надо?
На дворе стояли двухтысячные, жизнь сменила шаг на галоп, и желающих тратить время на борьбу с бомжом не нашлось.
Так постепенно все и привыкли к незлобливому Палычу. Да и детская площадка оказалась никому кроме бомжа не нужна - немногочисленные скучающие мамаши предпочитали выгуливать отпрысков на машинах и в столице.
И всё бы ничего - и доживал бы Палыч свой век свободным человеком, если бы не сны.

- Это даже не сны, - всё чаще стал он жаловался случайным слушателям. - Чертовщина какая-то! Я вот всем встречным-поперечным рассказываю, а никто в толк не возьмёт, что за видения такие.
Видимо, сны действительно стали серьёзно досаждать Палычу, потому как однажды, переборов страх, он присел на скамейку рядом с охранником и принялся в красках расписывать последнюю серию видений:
- Опять мне этот мужик в гробу снился. Страхотища. Вот ты молодой, грамотный - в жизни больше меня понимаешь...
Охранник лениво тыкал пальцем в телефон и на болтовню бомжа не реагировал. Ему было скучно – скучно и с Палычем, и без Палыча.
Постоялец детской площадки очень хотел рассказать про необычный гроб из сна, но, почувствовав нарастающее раздражение охранника, так на полуслове и осёкся:
- Ладно, парень. Пойду. Дела.

Но пару дней спустя, спозаранку, вероятно, не в силах больше держать тягостные мысли в себе, Палыч решительно подошёл к дворнику.
- Опять мне ночью видение было. Помру, видно, скоро, - выпалил он без привычного приветствия.
- Да отчего же?! - засмеялся немолодой конопатый дворник, мерно размахивая метлой. - Здорово, Палыч!
Дворник вытер руку о халат, но Палычу не подал.
- С чего тебе помирать? Сам говорил, что живёшь, как у Христа за пазухой: свободен, на свежем воздухе, опять же, сам себе хозяин.
- Нет, парень, помру! Гроб видел. А ещё молодёжь с лопатами. Да гроб-то непростой - с руками в стороны раскинутыми.
Дворник так и прыснул.
- Гроб с руками! Ну, ты, Палыч, допился. Скажешь тоже.
- А вот и скажу! – взбеленился Палыч. - Никто слушать не хочет, а гроб-то никуда не девается! Каждую ночь вижу! И гроб не наш - в виде креста: под руки вроде как корытца сделаны. А в гробу старик. Лежит - руки раскинул. Лица не видел - врать не буду. А бороду заметил.
- И чё? - засмеялся дворник. - Небось, зелёная борода? И рога. Не чёрт, случаем?
- Не зелёная, - обиделся Палыч и, чуть помолчав, добавил. - Моя борода.
Бомж неумело перекрестился и пробубнил под нос:
- Такие вот дела.

Дворник перестал махать метлой и пристально посмотрел на Палыча.
- Да ты на меня не зыркай! - огрызнулся бомж. - Не пил я! Трезвый. А гроб - точно тебе говорю – крестом!
И, глядя поверх новой панельной шестиэтажки, Палыч скороговоркой запричитал:
- Боже-боже! Да где я так нагрешил, что мерзость такая сниться стала?
- А я тебе скажу где! - поменялся в лице дворник. - Ты какого хрена памятник разрисовал?! Живёшь - живи. А пакостить нечего.
- Да ты про что?
- Про бетонный куб с красным окном. Сам знаешь.
- Так разве ж то памятник? - удивился Палыч. - Уродство одно. Неужто, сам не видишь?
- Это твои цветочки намалёванные уродство, - не на шутку рассердился дворник. - Зачем памятник изрисовал?
- Детям на забаву. Я красоту люблю. А это не памятник. Строители бетон лишний не знали куда деть - вот и использовали.
- Ты, Палыч, пока в милицию за вредительство не загремел, возьми у меня в подсобке растворитель, и всё отмой.
- Жалко цветы, - погрустнел Палыч. - Хорошие получились.
- А я говорю - сотри!

***
- А я говорю - сотри! - не унимался старик в крестовом гробу.
- Да я же от души! Для детишек, - стоял на своём перепуганный в смерть, но неумолимый Палыч.
- И я от души.

Старик закряхтел, завозился, долго приноравливался, и в конце концов неуклюже вылез из гроба.

Палыч уже привык к странным видениям и даже чуть осмелел последнее время. Но разговаривать с ночным гостем до сей поры не отваживался. Впрочем, и гость прежде из гроба не вылезал и с Палычем не заговаривал.

- Присяду? - спросил старик разрешения.
- Садитесь, - хрипло ответил Палыч и боязливо кивнул на колченогий табурет. - Немолодые, стоять.
- Немолодые, говоришь? А я ведь не был стариком, когда умер, - как с давним знакомым поделился ночной гость. - Болезнь высушила. Рак.
- Настрадались, значит? – неожиданно проникся Палыч.

Он сам последнее время всё чаще думал о смерти, да и выглядел по-стариковски - потому и почувствовал в госте родственную душу.

- Было дело, - после раздумий ответил гость.

И оба полуночника надолго замолчали, размышляя каждый о своём.

Первым очнулся Палыч:
- Я вот только в толк не возьму.
Палыч почесал затылок и помолчал, вероятно, соображая, с чего начать.
- А чем вам, мил человек, мои цветочки на кубе не угодили? Красиво же получилось.
Палыч чуть успокоился, мысли потекли своим чередом: тут-то и всплыли в памяти укоры дворника. Бомж и утром не мог взять в толк - чем этот куб так важен, что и трогать его нельзя? Никому не нужен, никем не почитаем, стоит себе. А теперь вот выясняется - не один дворник сердит. Ещё и оттуда гонец с претензией прибыл.

- Вот я не разберусь, - с некоторым укором сказал Палыч. - Вроде, вы товарищ солидный, серьёзный, глаз такой мудрый, опять же.

Палыч замялся, подбирая слова, но махнул рукой и дальше выпалил без изящества.

- А из-за каких-то цветочков аж в гробу нехристианском прилетели. Неужто, из-за такой ерунды, мною нарисованной, там, - и Палыч указал пальцем на небо. - Дела какие спутались?

Седовласый гость не ответил, но заметно разволновался и принялся мять кисти бледных, почти мраморных рук.

То, что ему было необходимо поговорить о чём-то важном - Палыч уже догадался. Даже сел удобнее и дерюжку на плечи для тепла натянул - приготовился слушать. Но гость всё не начинал.

Тогда заскучавший Палыч неожиданно спросил:
- Мил человек, а ты не знаешь, что за мальчишки-копатели мне снятся? Понимаешь, мне кроме твоего гроба ещё и парень стал являться. И всегда с лопатой. А с ним ещё другие, поменьше - оборванные такие, сандалии потёртые. Сдаётся, ещё довоенные пацаны. И все разговоры - про могилу. Ты, мил человек, не думай: я особо смерти не страшусь. Только… маятно как-то последнее время.

- Маятно, - задумчиво повторил гость, глядя мимо Палыча. - Ма-ят-но. Именно маятно.

Гость вдруг словно очнулся. Он посмотрел Палычу в глаза и сказал:
- Именно маятно. Хорошее слово.
- Чего ж хорошего-то? - удивился Палыч. - Так по мою душу они лопаты-то носят? Помирать пора пришла?
- Поживёшь ещё. Долго поживёшь. У тебя не все дела здесь доделаны, не все долги отданы. А мальчишки – они по мою душу следом ходят. Ходили. Да и не по душу - зубы золотые откопать хотели. Только откуда у меня золото?

Старик опять надолго замолчал, а потом, как ни в чём ни бывало, продолжил:
- Давно это было. До войны. Лёнька Поликарпов - баламут - всё перед малышами красовался. Прах мой по ветру пустил - вот что действительно, как ты говоришь, маятно. И мне, и ему. Но больше - ему.

Гость покачал головой и скорее себе, чем Палычу пожаловался:
- А дуб мой, под которым урну захоронили, сгнил давно: только корни и остались. Даже место теперь никто не отыщет.

Палыч закряхтел и натянул на острые плечи съехавшую дерюжку.

- Вот да дела, - сочувственно произнёс он. - Жил был человек, помер, и следа не оставил.

- Отчего же не оставил?! - оживился гость. - Оставил! Я ведь не только художником был: астрономией увлекался, невесомость изучал, дома-спутники проектировал. Только не это главное.

Гость как-то странно посмотрел по сторонам, словно выискивая, не подслушивает ли кто, и заговорил тише:
- Главное, я теорию придумал. То есть, не я, конечно, придумал – это всеправитель мир так устроил. А я только догадался, что всё во вселенной по закону прибавочного элемента развивается. Я своё открытие так и назвал - «Теория прибавочного элемента».

- Эвон как! - присвистнул Палыч. - Мудрёно назвал.

Гость вскочил и судорожно встрепал длинные седые космы.

- Мне бы лист - таблицы нарисовать...

Листа в шалаше Палыча не оказалось.

- Ладно, - махнул рукой гость. - Так объясню. Всё просто. Смотри: появилось в мире что-то новое - будь то идея, вещество, элемент, не важно – прибавочный элемент! И мир изменился. Изменился навсегда! Изменился так кардинально, что прежним уже никогда не станет. Скажем...

Гость завертел головой, наткнулся взглядом на закопчённую кастрюлю, схватил её и продолжил ещё горячнее.

- Вот смотри! Не знал человек про железо. Не было его! Метеоритное не в счёт - мало, да и обрабатывать ещё не научился. И кастрюли, понятно, тоже не было. Как варить? Человек яму выкопает, кожей её выстелет, воды нальёт и мясо коренья туда же. А потом раскалённые на костре камни в похлёбку подкладывает. И так, пока похлёбка не сварится.

- Неужто, правда? - удивился Палыч.

- Правда. А главная правда в том, что с появлением железа жизнь человека кардинально изменилась. Прибавился один элемент. Один! А поменялся весь мир! И всё - нет возврата. Есть новая точка отсчёта. Это и есть моя Теория прибавочного элемента. Я понятно бъяснил?

- Понятно, чего же непонятного. Интересно рассказываешь. А ещё? Про этот... прибавочный твой!

- Ну, если про мой... Я догадался, что в искусстве новое направление рождается точно так же: и случается такое, когда гений - он же избранный, посланник, ставленник Бога, называй, как хочешь - нащупывает такой прибавочный элемент в живописи, музыке, поэзии… Я когда «Чёрный квадрат» написал - всё про мироустройство понял.

Гость говорил так взволнованно, что в нём уже невозможно было разглядеть прежнего измождённого болезнью старика. Про искусство Палыч понимал не всё, но слушал с интересом. А гость всё больше распалялся.

- Да и не я вовсе чёрный квадрат написал! Сам Бог моей рукой водил! На том холсте, к слову, уже была картина. Точнее, две. Только я чувствовал, что всё не то - всё вторично. А в ночь, когда родился Чёрный квадрат, веришь - всё иначе было.

У Палыча мелькнула догадка, кто его гость, и ему очень захотелось спросить имя, но перебить пылкого рассказчика Палыч не решился. А тот всё говорил и говорил:

- Я ведь потом несколько дней ни есть, ни спать не мог - пытался понять, что такое я написал. Лишь спустя время прозрел – икону! Чистая форма, чистый цвет. Первозданность. Начало всего.

Гость ненадолго замолчал, переводя дух.

- А знаешь, в чём чудо? – чуть успокоившись спросил он. - Смотрит человек на чёрный квадрат, а видит своё - только ему открывшееся. Потому что человеку-смотрящему я ничего личного не навязывал, ничем не мешал. Вот это и есть чистое искусство!
И пока гость прервался на свои мысли, Палыч задал вопрос, мучивший его гораздо больше «Теории прибавочного элемента».

- Мил человек, ты мне вот что скажи: а за что на меня травля такая из-за цветов началась?

Оторванный от размышлений, гость, не сразу сообразил, о чём речь.
Прошло немало времени, прежде чем он ответил.
- Я про это и пытаюсь сказать. Этот куб, что ты цветами украсил, мне вместо памятника. Его мой ученик на могилу поставил. Сначала просто из досок сколотил и чёрный квадрат на белом кубе выписал. Но старый куб простоял недолго. А в восьмидесятые поставили этот – бетонный. Он, правда, не там где была могила стоит. Но всё лучше, чем ничего.
- Непорядок, - проникся Палыч. - Я про место. Давай-ка я наших поселковых мужиков подпишу, да в какой-нибудь выходной твой куб на правильное место и передвинем. У местных техники всякой хватает! Посёлок элитный - народ небедный живёт.
- Нет, Палыч, на место уже не получится. Поздно. Ты крыльцо у новостройки видишь? Вон - где фонарь над строительным краном качается. Как раз под крыльцом той высотки и было моё место. Там Лёнька Поликарпов мой прах по ветру и пустил.
- Эвон как! - хлопнул Палыч руками по бокам. - Ничего, значит, не осталось. Не только урны - даже места.
- Память осталась. Мой «Чёрный квадрат». На нынешнем кубе, - гость мотнул головой в сторону детской площадки. - Квадрат красный, но тоже неплохо. Только ты, Палыч, своими стараниями подпортил его малость, - улыбнулся гость. - Из супрематического перекрасил куб в примитивистский. А это уже другая история.
- Нехорошо получилось, - протянул Палыч и почесал затылок. – Я не знал, что это тебе памятник такой. А я ведь в Эрмитаже был! Чёрный квадрат видел. Получается, ты - Малевич?
- Малевич, - равнодушно ответил гость.
- Ох ты, матушка моя! Какой у меня гость чудной!

И Палыч, припомнив, как раньше они с Ниной любили принимать гостей, засуетился, пытаясь отыскать какое-нибудь угощение. Ничего съестного он не нашёл, зато наткнулся взглядом на диковинный гроб.
- Ох, я же узнать хотел: а скажи, мил человек, - забыл Палыч об угощении. - Зачем тебе вместо гроба такое чудо соорудили?

И тут Малевич засмеялся.
- Увы - это не тот гроб, в котором меня по Питерским улицам на грузовике везли. Хотя, тот саркофаг был тоже необычным: разноцветным и с кругом-квадратом на крышке. Но мечтал я именно о таком - в виде северного креста. Хотел смерть принять с распахнутыми руками, распластавшись на земле и открываясь небу.
- И что? - поинтересовался Палыч.
- Столяр отказался делать, - поделился Малевич и рассмеялся. - Сказал «технически сложно». И всё! И баста! А я ведь целую философию супрематических похорон создал. Такие феерические похороны замыслил. И удивил! Удивил!

Малевич улыбнулся своим мыслям.

- Многое, что завещал, получилось, только с могилой нехорошо вышло. Но люди меня и так помнят. Вот только Поликарпов...

Палыч ждал, но гость никак не мог подобрать слова.
Зато Палыч уже смекнул, что вовсе не его цветочки привели гостя в шалаш - есть что-то поважнее.

- Понимаешь, Палыч, помощь мне твоя нужна. Я про Поликарпова.

Палыч вскочил с топчана.
- А сразу не судьба была сказать? Я страху натерпелся, намаялся, а теперь оказывается, что моя мазня и ни при чём!
- Какая мазня? Ты про цветы на кубе? Да разве ж я стал бы из-за такой малости беспокоиться? Нет, Палыч. Есть причина серьёзнее. Но цветы сотри.

Палыч выдохнул, сел и даже позу позволил себе вальяжную - не каждый день великие художники об одолжении просят.
Малевич придвинулся и заговорил тихо:
- Старик Поликарпов совсем плох. Он же в войну мальчишкой чахотку перенёс. Лёгкие у него всю жизнь слабые. В доме инвалидов - здесь неподалёку - век свой доживает.

Палыч аж присвистнул.

- Неужто, тот самый Лёнька, что копателей к дубу водил? Это сколько ему нынче?
- Много. Очень много. Только дело не в годах. Беда в том, что и жить он смертельно устал, и умирать боится. Да так боится, что криком кричит - сам мается и никому покоя не даёт.
- Все смерти боятся.
- Палыч, ты жил по-разному, но могил не разорял. А за Поликарповым такой грех есть. Только то ему не ведомо, что зла я не держу, и наказывать за давнишнее мальчишеское безрассудство не собираюсь. И никто его за это к ответу не призовёт.
- А стоило бы! - ввернул раздухарившийся Палыч.
- Он сам себя наказал. Всю жизнь помнит и мучается. А теперь и вовсе страшные мытарства терпит. Боится с таким грехом на тот свет отправляться. Еле дышит, а хватается за жизнь, что есть сил. Жалко старика. Надо бы ему сказать, чтоб не боялся.

Палыч уже смекнул, к чему Малевич клонит.
- Я в дом инвалидов не пойду! - выпалил он. - Ты думаешь, я чего в шалаш спрятался? Да я, может, от всех обязательств и убежал сюда! От своих проблем избавился - теперь вот чужие предлагают порешать! Вот уж нет!

И Палыч снова вскочил с топчана.
- И не уговаривай!
- Не горячись, - тихо, но строго сказал гость. - Я ведь тебя неспроста выбрал. Сам знаешь - за тобой тоже долг есть. Ты на кого своего отца престарелого бросил? На кого оставил, когда из города сбежал?

Палыч притих.
Он уже приучил себя не помнить, как собрал немногочисленные монатки, и днём, пока отец после укола забылся в полусне, выскочил как вор с котомкой, на улицу.

***
Палыч не был плохим сыном. Просто в один злополучный день понял, что больше ухаживать за отцом не может - силы кончились.
За много лет душа выхолостилась так, что стало всё равно: всё равно, как многострадальная Нина будет одна таскать неподъёмного свёкра в уборную, всё равно, как дети будут выкраивать время между семьями и работой на непременные отцовские уколы по часам.
И Палыч ушёл из той жизни в никуда. Начал всё заново.
Но сколько он не пытался забыть о семье, память время от времени подкидывала картины из прошлого.
В такие дни и ночи Палыч спасался тем, что пил до полного забытья. Это был единственный способ, справиться с диким стыдом и отчаянием, которые стали его верными спутниками.

Над новостройками чуть забрезжил рассвет: солнца ещё не было, но ощущение, что вот-вот темнота рассеется, уже появилось.
- Всё я помню, - тихо сказал Палыч после затянувшейся паузы. – И про отца, и про Нину, и про детей. И рад бы забыть, да не могу.
Малевич посмотрел на поникшего Палыча и сказал:
- Умер он. Сразу как ты ушёл. А Нина тебя ждёт. Она всё поняла. Простила. Если решишь вернуться - тебя примут.
- Нет, - почти шёпотом ответил Палыч. - Не смогу.

Они ещё посидели вдвоём, вглядываясь в предрассветную полумглу.
- В каком доме инвалидов живёт Поликарпов? - спросил Палыч.
- В Немчиновке.
- А чего сам не объяснишь старику, что зла не держишь и бояться ему нечего? – перешёл на ты Палыч.
Малевич улыбнулся.
- Боюсь, что совсем рассудком прохудится. Он и так не в себе - почти девяносто, как-никак. Я, конечно, пробовал сам объяснить, несколько раз показывался, но он только меня увидит - крестится и плачет: думает, мстить прихожу. Пришлось отказаться от этой затеи.
- Я схожу.
- И правильно.

***
Санитар сидел на скамье у крыльца здания с табличкой «Спец. учреждение № 3 п. Немчиновка», и осенний ветер трепал полы его синего халата.
- Палыч! - крикнула высунувшаяся в окно медсестра Люба. - Ты чего там расселся? Новенького привезли - иди помогай. Неходячий - по твоей части.
Санитар встал и зашагал к распахнутой настежь двери.
- Иду, Любаша, иду. Только к Поликарпову в палату загляну и к вам. Одна минута.
- Да жив твой Поликарпов. Спит ещё. Совсем избаловал старика. Палыч, ты, кстати, кирзачи-то ему зачем купил? Он же неходячий!
- Просил. С отцом меня путает. А тот ещё до войны Лёньке сапоги обещал купить.

***
Поликарпову последнее время стали сниться удивительно хорошие сны - почти все про детство.
Ему снилось, что отец, вернувшись с войны целым и невредимым, подходит к кровати, гладит его по голове, а потом укрывает стёганым одеялом почти до ушей. И ещё подаёт ему воду, а сам всё приговаривает: «Попей, попей! И ничего не бойся! Никто тебя наказывать не станет. Всё будет хорошо. Главное, не бойся».
А Поликарпов ничего и не боялся.
Просто ему последнее время очень хотелось спать.
Как будто он пытался отоспаться за всю прошедшую жизнь. Раньше боялся заснуть - то гроб странный мерещился со стариком, то проклятая лопата. А теперь всё, о чём ему - Леониду Поликарпову - мечталось, это спать, спать, спать...
И так, пока однажды не проснётся среди давно ушедших родных и друзей.

И как славно, что эта чёртова лопата куда-то запропала.
Впрочем, её же обещал унести тот седой мужчина, который уговаривал, что именно эта лопата, ему нужна. Так и сказал, мол, пришёл именно за ней.
Точно!
Это он проклятую лопату унёс.
Вот и ладно: и пусть огород ею копает - вот это дело.
Вот это правильно.
Правильно.
Пра-виль-…