Места здесь открылись казакам вольные - ширь да простор - потому и потянулись они сюда с разных мест с жёнами да детками. Приглянулся им дюже край этот. Да и как иначе, коли сами они по складу души были людьми свободолюбивыми, вольными. Обосновавшись, как повелось исстари, созвали круг, избрали промеж себя старшего - атамана - и жить стали по своим особым законам чести и милосердия, почитая более всего отца с матерью, царя-батюшку да Бога.
Поначалу перевели сюда двадцать семей из Челябинской крепости, а потом к ним ещё тридцать из других поселений Исетской провинции. Говорят, что первым был здесь некий казак Спиридон Хорев, только бумаги редкие свидетельствуют о том, что гарнизон крепости возглавлял атаман Севастьянов. Так ли, нет - не то важно. Важней, что службу они государеву исправно несли, оберегая крепость свою, а через неё и всю Русь-матушку на этом рубеже. Не дали они кочевникам крепость свою сжечь, а вот от «красного петуха» пугачёвского не сберегли, потому и бумаг той поры сохранилось в архивах мало, потому и живут в памяти точно сёстры быль с небылью и передаются по сей день из уст в уста. А коли и добавил кто когда что-нибудь от себя для красного слова, так беды большой в том нет: было бы сказ тот слушать приятственно.
Два года спустя, вверх по течению Увельки поднялась ещё одна крепость казачья - Кичигинская. Встала она недалече от Нижнеувельской настолько, что с обеих крепостей был виден возвышавшийся на изгибе реки безымянный бугор, рассечённый глубокой балкою. И если с первым главой Нижнеувельской вопрос по сей день открытый, то с Кичигинской всё ясно: казак, что привёл сюда первый отряд, прозывался Тимофеем Кичигиным. И как Нижнеувельская крепость подчинялась крепости Троицкой, так Кичигинская стала в подчинении Нижнеувельской. Воинский порядок необходим был по всей оборонительной линии, дабы достойно оберегать земли русские.
А земли тогда окрест было много. Чернозём добротный, жирный, для любых крестьянских культур пригодный. Вот и везли казаки с прежних мест семена разные да опыт земледельческий, от предков полученный. Сеяли всё, возделывали и урожаи получали добрые: и огурцы уродятся, и свёкла, и дыни, и арбузы. А пшеница да овёс - это уж в первую голову - это ведь жизнь и для казака, и для коня его работящего.
Земли-то было много, да делили её особенно: не по числу едоков, а по числу работников. Каждый род казачий, понятно, свою заимку имел: добротный дом и хозяйство. Называли так, видно оттого, что землю новую занимали, а может и потому, что брали её вроде как взаймы у природы на весь свой век жизненный, Богом отпущенный.
Были в Нижнеувельской крепости, как в любой другой, плац, служебные здания, дом коменданта, гауптвахта, склады с продовольствием и огневыми припасами. Но, поскольку были казаки православными, то и, возведя дома личные да казённые, выстроили посередь крепости церковь деревянную во имя Николая Чудотворца. Церковь была молодая, и служить в ней поставлен был поп молодой по прозванию Фрянзя. Хоть и молод был, а почитали его казаки, поскольку вся жизнь казачья теперь при нём проходила: он и новорожденного окрестит, и молодых повенчает, и усопшего отпоёт.
Так и жили казаки на земле широкой целыми семействами, а семейства у них большими были. Только порядок такой был: родится казак - ему враз семь десятин земли нарезали. Малой ещё в пелёнках, а у него уж своя земля есть. Понятно, худо было тем, у кого девки родятся. Да, что ж делать, коли Бог повелел. Потом, конечно, девка вырастет, красы наберёт, уйдёт к казаку на его землю. А пока вырастет, поди подними, прокорми. Это тебе, брат, не картошка!
А бывало, порой, одному казаку, как горох, хлопцы, а соседу его - вот напасть! - девки. Сказывают, что стояли прежде недалече друг от друга заимки казака Семёна Карцева да казака Кузьмы Минеева. Так вот у них так и было. Поглядывал украдкой Кузьма на сынов семёновых, вздыхал, да за дело брался. А одному, порой, ох как несподручно. Ни посеять толком, ни взрастить, ни выкосить.
Вот тогда-то, видать, и зародился у казаков обычай такой, вроде праздника. Подходит время косить, собираются казаки со всей округи с утра да идут прежде туда, где живёт вдова, где старуха немощная али туда, где двор девок полон. И в первый же день выкашивают начисто их участки. Потому и звали день этот - бабий покос.
День погожий, тёплый, косы звенят, что песня, и душа песне той вторит. Оттого, что помогает кому, человек, вроде как выше становится, чище. Хлопцы, понятно, дело молодое, туда стремились, где девок много. Потому как намашешь косой, притомишься, остановишься пот вытереть, а тут подойдёт с рушником шитым хозяйская дочь, подаст с улыбкою молока или квасу и глядишь казак молодой на всю жизнь голову потерял, судьбу встретил. Нередко потому после бабьего покоса справляли на казачьих заимках шумные свадьбы.
Именно так, говорят, и началась любовь да жизнь у Егора Карцева да Настасьи Минеевой. Полюбились они друг другу, по обычаю посватались, да по закону повенчались. Благословил их Фрянзя на жизнь долгую.
Ради такого события одела Настасья новый сарафан косоклинного пошива, а шёлковый платок повязала не как прежде девушкой - концами под подбородком, а концами назад, как замужняя, какою теперь стала.
Подарил на свадьбе тесть по обычаю нагайку Егору. Казак с благодарностью принял её, и с того дня висит она в левом углу на двери в спальню оберегом казачьего сна. Если же придёт гость - бросит казак ему нагайку под ноги. Коли поднимет её тот, вернёт с поклоном хозяину - значит пришёл с миром и сердцем открытым, ежели переступит - с обидой, которая не прощена.
Когда же шёл на круг или в правление казак - нагайка за голенищем сапога была. На боку шашка - верная подруга и на сборах, и в бою. Но, как всякий казак, мечтал Егор ещё о двух шашках: офицерской и самой почётной, что за верную службу Отечеству дают. Только то ещё, Бог даст, впереди.
Едва отыграли свадьбу, взялся Егор дом строить. Небольшой, но добротный. А в помощь ему приспели братья родные, да друзья ближние, да друзья друзей. Ибо повелось у казака с изначала помогать ближнему в деле добром, безвозмездно помогать, потому как будет тебе нужда - придут к тебе и помогут миром, не спросят платы за труд свой.
День до вечеру звенели теперь топоры на дворе Егора Карцева, как прежде косы на участке батюшки настасьиного - Кузьмы. Ещё тогда приметила Настя, что работает Егор с охотою, а ведь то в казаке завсегда считалось первейшим, чтобы сам он и семья его жили в довольстве и достатке. О том в кодексе чести казака сказано было. А честь для казака выше жизни.
Споро работа шла, слаженно. Казаки дом строят, а казачки обед им готовят да ужин. Неделя прошла, другая и встал дом под крышу, А дом есть - стоит казак на ногах крепко.
Дом ставили из сосновых брёвен, что рубили в соседнем Кичигинском бору. Дом в две комнаты, разделённых холодными сенями, что именовался «связью». Такой дом в два окна на улицу, два - во двор и поставили Егору с Настасьей. Бог даст увеличится семья, то и дом прирастёт. А покуда так: с избою да горницей.
С рождения живёт в сердце казака гордость за принадлежность к особому братству вольнолюбивых воинов-земледельцев. Гордость за то, что не только пахать землю он умеет, но и, коль пробьёт час, защитить её от любого ворога. Потому всякий раз при случае говорил каждый, перекрестясь: «Слава Богу, что мы казаки!»
С измальства приучен казак и к плугу, и к шашке, и идти за конём в поле, и скакать на нём полем во весь дух. И то и другое было казаку любым, но только из двух этих дел праведных воинское всё же было важнее. И у казака и у коня его была на то справа: у казака - шашка с нагайкой, у коня - седло да сбруя. Только для казака справа не только то, во что он одет и то, что для боя нужно, а весь уклад его жизни на этом свете. Неслучайно сказывали, что казак может быть беден, но не может быть неисправен. Всегда будь опрятен, здоров и бодр, а всё остальное - приложится.
В раннем детстве посадил Егора отец его на коня в первый раз, да с тех пор он, как истый казак с конём точно сросся. А как срок подошёл, стал Егор с казаками-погодками на сборы ездить в лагеря. Там учили их старшие военной науке да прививали казачье братство.
Сборы летние проходили все, а вот на задания опасные посылали не каждого. Казаков, кои в ухе носили серьгу, без нужды с исстари в бой не посылали. Казаков таких командиры беречь старались, поскольку серьга в ухе означала, что казак тот - единственный сын у матери или последний в роду по мужской линии. У Егора братьев было много, потому и серьгу он не носил, потому и в опасные походы посылали часто. А он тому только рад был.
По главной улице Нижнеувельской, названной за ширину свою и длину Большой, от северных ворот до южных проходил в ту пору тракт, связующий Челябинскую крепость с Троицкой. И по этому пути шли нередко обозы с продовольствием и огневыми припасами. О прохождении обозов таких гарнизоны всех крепостей извещались заранее, а их коменданты обязаны были высылать им навстречу особые команды, держа при этом в боевой готовности остальную часть гарнизона. Как удалой казак, Егор Карцев всегда был в особой команде. Вот и в этот раз его сотоварищи выслали навстречу обозу в двести подвод, охраняемому ротой солдат. В бору, что находился в восьми вёрстах от Нижнеувельской крепости на обоз тот напали кочевники, но поживиться им не удалось: отряд егоров подоспел вовремя. Об этом потом было отмечено перед строем благодарностью, и записал о том писарь в книгу амбарную.
Кроме тех ворот, были в Нижнеувельской крепости ещё и водные ворота, выходящие на реку. Здесь, в водах Увельки, стирали казачки бельё в ясный день, отсюда брали воду для приготовления пищи, бани и прочих житейских нужд. Здесь же в день Святого Крещения рубили во льду казаки иордань, а потом, после того, как освятит Фрянзя воду, осенив себя трижды крестным знамением, окунались с головой в проруби, отдавая долг вере православной и получая заряд энергии на весь год. А энергии и силы духа им требовалось немало, ведь кроме караульной и сторожевой службы вне крепости назначались казаки ещё и для выполнения различных крепостных работ - насыпали валы, подновляли рвы, рубили и возили лес для заплота, возводили необходимые постройки.
Назначались казаки и для других поручений. Как-то по осени в году 1759-м отряд из восьми казаков Нижнеувельской и Кичигинской крепостей под командованием хорунжего Фёдора Бабкина был послан в степь для охоты на кабанов. Пробыв за рекою Уй около трёх недель они вернулись домой и отправили тридцать пострелянных, выпотрошенных и замороженных кабанов ко двору Ея Императорского Величества. Был в том отряде и Егор Карцев, потому как меткий стрелок.
Владеть оружием ладно - честь для казака. Но большей честью считалось знать при том для чего оружие. Бывало, повздорят два казака по молодости, затеют драку, засучив рукава, но ни один из них за стальной клинок шашки не схватится. И не столько страх публичной порки за проступок сей сдерживал их, сколько страх однажды и навсегда уронить честь казачью.
Одно дело повздорили два казака по молодости да нраву горячему, другое - крепость с крепостью спор заведёт. Земли-то много было окрест, а всё одно из-за неё, кормилицы, у нижнеувельцев с кичиганами как-то спор вышел. Вторые первых обвиняли в том, что по праву старших они себе лучшие земли берут, первые вторых упрекали в лености и неспособности обрабатывать землю должно. Так ли, нет, но стычки, говорят, не раз случались. Бывало и горели посевы вдали. И поди узнай, то ли это кочевники жгли в отместку за должную охрану обозов ценных, то ли из казаков кто, дюже обиженных. И всё же боле было тех, кто честь чтил.
А ещё в чести у казака было уважать старость, чтить отца своего и мать свою, слушать совет их да исполнять волю. И всё это в полной мере дано было Егору Карцеву. Дорожил он словом, какое о нём люди скажут. А говорили о нём одно и малые, и старые, и казаки, и казачки: «Добрый казак». Радовалась Настасья, когда слова эти про мужа своего слышала, потому как слова эти для казака - высшая награда.
А коль справный казак, то и выбрали однажды Егора в правление на казачьем кругу, чтобы мог он вровень со старшими совет держать да решать судьбу крепости, да казаков в ней живущих. Не бывало у казака корысти в правление попасть, а выбирали туда, без оглядки на возраст, того, кто жизнь свою по чести строил. А Егор был таков.
Так бы и жили век Егор да Настя трудом и заботою, но входила крепость Нижнеувельская в оборонительную линию, подчиняясь Троицку да Оренбургу. А у такой крепости закон особый: поступит приказ из Оренбурга в Троицк, а из Троицка - сюда, и враз собирается казачий круг, объявляет мобилизацию, выбирает походного атамана и тотчас по коням, и сразу - в путь.
Так было и в этот раз: по царёву указу оседлал Егор коня, сменил косу на шашку да выехал со двора в поход в составе отряда исетского на долгий срок, поскольку было в ту пору в государстве нашем неспокойно: горели усадьбы и крепости и тут, и там. Благословил сотню нижнеувельскую возмужавший уже к тому времени поп Фрянзя, окропил водой святою походное знамя и, помолясь, отбыли в путь казаки под начало генерал-поручика Деколонга.
Уехал Егор, осталась Настя одна - время приспело. И не ведать им до поры, сколько лиха ему и ей выйдет от разлуки той. Ведомо одно: не миновать лиха, ибо проходил в ту пору по нашему краю со своим войском Емельян Пугачёв. Докатилась до нас война эта, хоть и на излёте её, в 1774 году.
Шёл Пугачёв по всей оборонительной линии от одной крепости к другой. Только наперёд его, как водится, слух шёл, что есть он ни кто иной, как радетель за всех бедных земли русской, хотя сам вроде как царских кровей. Так вот и думали казаки да гадали, кто же он есть таков на самом деле.
И чем ближе подходил Емельян к крепостям Нижнеувельской да Кичигинской, тем больше промеж казаков волнения шли. Стали появляться среди них и такие, которые не согласны были с порядком службу нести да при том ещё справлять себе и коня, и ружьё, и шашку, и пику, хотя всё это уставом велено было. Да к тому ж, возглавившие в тот год казачий круг, с властью поведшись, худы, стали: чуть, что провинившегося прутом высекут, да порою без особой на то нужды. Понятно, что многие казаки оттого озлобились. Оттого и крепчали меж них разговоры о Пугаче-заступнике, оттого и ждали его шибко, добрым человеком величали, хотя и сказывали притом, что лют он непомерно с теми, кто супротив него.
Попытался взять тогда Емельян Троицкую крепость, да не смог, отошёл, отступил, гонимый отрядами Деколонга, и в нашей стороне объявился. Встречали его сообща, принародно и принарядно, точно царя-батюшку, но не все притом. Седой казак хлеб-соль подал да в пояс поклонился. Очень тому Пугачёв рад был, всех «детушками» называл да милость царскую оказывал. Какие казаки сюда с окрестных мест шли, чтобы в войско его вступить, а какие напротив отсель скрывались.
Сидел Емельян в седле, подбочась, глядя на всех свысока и надменно. Глядела на него Настя Карцева и одно думала, что будь сейчас здесь Егор, не признал бы он в этом мужике царя да не присягнул бы ему поспешно, поскольку знал с того дня, как взял шашку впервые, что она, как казаки говорят, «врагу страшна - царю верна». А если кто из казаков забыл об этом, засомневался, что царь (царица Екатерина II) в столице, а не этот бородатый мужик, объявивший себя таковым, то грош цена тому казаку!
А из тех, кто стоял в тот час перед Пугачёвым покорно, если кто и думал так, то сказать, не смел открыто. Только один поп Фрянзя назвал при всех Емельку самозванцем и разбойником, звал казаков бить его, да только сам тотчас же был схвачен. Посмеялся над ним Пугачёв да велел казнить дерзкого священника здесь же недалече, на том самом безымянном бугре, рассечённом глубокой балкою, что виден на изгибе реки с двух крепостей - Нижнеувельской и Кичигинской, дабы и там, и там все видели, а увидав, устрашились и покорны стали.
Отвели туда попа, присмотрели сосну стройную, бросили верёвку на толстый сук да вздёрнули на ней Фрянзю, точно пса. Успел он, однако, перед тем сказать Пугачёву в лицо, что недолго ему ещё гулять по земле русской да суд над людьми вершить, а предстать самому скоро пред судом, сперва царским, потом Божиим, и не позже, чем дойдёт до Челябы, вся кровь убиенных невинно отольётся ему сполна.
Изменился тогда Емельян в лице, брови насупил, но решения своего менять не стал: махнул рукой и повис Фрянзя плетью на высокой сосне. Много народу видело это. Кто отвернулся стыдливо, кто крестился в ужасе: грех-то, какой - на Божия помазанника руку поднял!
Только весть о таком проступке «народного заступника» залетела за крепостную стену, в Нижнеувельской случилось стихийное волнение казаков, в ответ на которое осерчавший Пугач сжёг девяносто дворов, а полсотни казаков силой взял в своё войско. В том огне и сгорел, говорят, тридцатилетний архив крепости. Остался только пугачёвский «царский указ» взять с Нижнеувельской крепости тридцать четвертей овса и двести пудов хлеба.
Взяв всё, что можно, в тот же день выступил Пугачёв на Челябу. Но только провёл Емельян своё войско Кичигинским бором, «погостил» в крепости Кичигинской, а дальше не пошёл: свернул вдруг на левую руку, спустился под гору, перешёл речку вброд и увёл его куда незнамо.
Почему не пошёл на Челябу - одному Богу ведомо. То ли планы сменил свои «царские», то ли слов фрянзиных пророческих испугался. Но с тех пор ни о нём, ни о казаках исетских, с ним ушедших, до поры слуха не было.
Лишь много позже докатилась до Нижнеувельской крепости весть о том, что предан Емельян Пугачёв был своими соратниками, пленён и доставлен в столицу в звериной клетке, а там на Лобном месте казнён принародно казнью лютою, беспощадною. Так сбылось, видать, предсказание попа Фрянзи. Только отголоски емелькиной казни от столицы до наших мест дошли, и во многих крепостях казачьих откликнулись.
Осерчала дюже царица на самозванца и повелела память о нём искоренить, а повинных в смуте - покарать. Немало безжалованных казаков, примкнувших к Пугачёву по собственной воле, было казнено, а те, коих взял он силой, выпороты и отправлены по домам.
Только дома не все из них обрели, поскольку Нижнеувельскую крепость отнесли к числу поддержавших бунтаря, а потому гарнизон её был ликвидирован, а входившие в его состав казаки расселены по округе. Да и саму Нижнеувельскую крепость стали с той поры именовать слободой. Так упоминается она и в набросках к «Истории пугачёвского бунта» Александра Пушкина, таковою была и без малого век, до той поры, пока не обрела статус казачьей станицы. А ещё через век стала станица городом. Только память живёт в нём и о Пугачёве, в честь которого названа улица, и о попе Фрянзе, не признавшем самозванца царём и призывавшим не поклоняться ему: место то, где была совершена Емельяном скоротечная казнь, называется теперь Фрянзин бугор.
Живёт здесь память поныне и о казаках, коим на месте разрушенной большевиками церкви установлен был потомками их Поклонный крест, потому как живут доселе здесь и Карцевы, и Минеевы, и сотни иных фамилий, носители которых, вспоминая теперь, кто они и откуда, всё чаще говорят при случае, перекрестясь: «Слава Богу, что мы казаки!»
