Она так увлеклась чтением, что заметила присутствие своего супруга только когда тот загородил ей свет, шастая туда-сюда подле окна. Ей тотчас же догадалось, что он чем-то обеспокоен: тревожный и возбужденный его вид не давал в этом усомниться. Он всё приговаривал, твёрдо нашептывал: «безобразие, безобразие».
Не дожидаясь разъяснений, Александра подала голос.
- Лёша, ты что же это? Снова за старое?
Он посмотрел на неё глазами человека, которого только что предали, ну, или вот-вот предадут.
- Трое! Всего трое паскуд изволили показаться сегодня на площади! Как тебе это нравится? Безобразие, безобразие!
На её лице промелькнула маленькая усмешка – она поспешила от неё избавиться.
- Не живётся тебе тихо, Алексей Иванович. Не надоело ещё в революцию играться?
- Ай, Сашка, много ты понимаешь! – отмахнулся он. В былые времена Лёша обращался к ней с нежным «Сашенька», но после пяти лет совместной жизни осталось только едкое, бесчувственное «Сашка».
- В дело бы какое лучше подался. Все эти ваши митинги – пустая трата времени.
- Ох, какие мы грамотные! Сама-то чем попало занимаешься, штаны протираешь! Что там у тебя, опять Пастернак? – он выхватил из её рук книгу, ею читаемую, и взглянул на обложку. – Так я и думал. Чтиво!
- Много ты в литературе смыслишь, Лёшенька!
Он бросил книгу обратно на стол с какой-то особенной, расчётливой небрежностью.
- Не понимаю я таких как ты, Сашка. Жизнь проходит, а они всё читают, просвещаются. Не того я хочу, Сашка, не того!
- А чего же?
- Я, может быть, в Европу хочу! Жизнь эта собачья мне надоела! В люди хочу, в мир цивилизованный!
Он не всегда таким был. В университетские годы их отношения носили довольно романтичный характер – были и неурядицы, суматоха, но в целом, весьма душевно. Где-то около года они тайно свиданьичали, прятались по подъездам – короче говоря, старались не попадаться на глаза. А потом взяли и поженились. К слову, мы все тогда были очень удивлены – сейчас поговаривают, что Саша замуж вышла по любви, а Лёшка женился так, по глупости. Может он и испытывал к ней какую-то страсть хиленькую, но что той страсти, коль любви нет? Так и потух в нём этот огонёк, не успев толком разгореться. А она, видно, любила его без памяти, терпела все выходки.
Вот уже пошёл шестой год, как они квартируют у Нины Степановны: платят ей символические гроши – сказалась преданность её дружбе с покойной Лёшкиной матерью. «Детишкам пойти-то более некуда»,- говаривала она. Нина Степановна нисколько не смущала молодых - дома бывала редко, в храм наведывалась, аль к подружкам. Языком почесать любила жуть как! Хлебом не корми, а дай какую-нибудь историю рассказать, или сплетню. Лёшка её не шибко жаловал, всё на митинги зазывал, а она отказывалась любезно, в церковь приглашая. Он, естественно, атеистом был, так что бесился каждый раз, как о Христе слышал. Саша же с Ниной Степановной дружить старалась – они занимали у хозяйки целую спальню, так что благодарность и приветливость казались ей обязательными. Вы не подумайте, лицемеркой она никогда не была – сама искренность, сама невинность. Саша многим нашим в своё время нравилась, да вот так никому охомутать её и не удалось. Всё со своим Лёшенькой носилась, милым называла. Ну да ладно, вернёмся к их тогдашнему разговору:
- Что же вы заладили все? Европа! Европа! Ну чего вы туда лезите?
- Извините, товарищ коммунист, мне вас жаль. Долго ещё свои мёртвые книжки читать будете да помойкой советской гордиться?
- Господи, ну и глупец же ты! Расслабься и будь счастлив!
- Ай да Сашка, ай да чудачка! Это как же счастливым-то быть? В этом вашем русском мире!
Александра встала из-за стола, задвинула за собой стул и отошла к стене, подальше. Она обратилась к мужу прохладным, кажущимся от лёгкой слезы детским, голоском:
- Нет в тебе любви, Лёша. Оттого и счастья не имеешь.
- Ух, плакса! Да не нужна мне твоя любовь! Не нужно это ваше «славянское братство»! Я жить хочу по-человечески, понимаешь?
- Интересно, как же это – по-человечески?
- Это значит свободно, Саша. А где свобода, там и достаток!
На сей раз ей не удалось сдержать усмешку. Она почти хохотнула.
- А сейчас ты что? В порабощении? Где твои цепи, узник?
- Острить изволишь, дорогуша? Ну-ну. Учти, грядёт настоящая революция – вот тогда не до смеху будет.
- Не тем твоя голова забита, Лёшенька, не тем. Ты смотри, беду накличешь.
- Хуже уж точно не будет. Хоть и война – всё равно.
- Дурак!
Саша вышла из комнаты. Неприятно ей было общество супруга – его помешательство на туманных идеях, плодах собственного сумбурного ума не могли оставить её равнодушной. Не было между ними более ни былой любви, ни тепла, что возбуждало в ней ощущение подлинного счастья. С каждым днём она всё больше убеждалась в том, что они отдаляются друг от друга, увядают как единое целое, чем они, по её мнению, некогда являлись.
Неоднократно она пыталась припомнить хоть какую-то фразу, маленькое словечко, сказанное Лёшей, что свидетельствовало бы о его добрых чувствах к ней. Порою ей казалось, что ему так и не удалось её по-настоящему полюбить; думалось, что выстроенная ею теория о «едином целом» ничто иное, как жалкая иллюзия. Саша ловила себя на подобных мыслишках исключительно в состоянии падения духом – увы, в последнее время оно не было редкостью.
Алексей Иванович, как любила она его иногда называть, огорчал её всё чаще, всё больше. Вот уже почти год он жил отдельно от неё – в каком-то своём, ограниченном мире. Мире политических разборок и пошлых революционных идей. Не под силу было Александре вспомнить их последнее занятие любовью – так давно это было. Что уж говорить о поцелуях! Ни объятий, ни общения – такая вот супружеская жизнь. Сухое бормотание, обмен дежурными фразами бытового характера – вот, собственно, и всё. Нередки были и возмущения её мужа касательно состояния дел в стране, политического настроения граждан - как давеча утром. Это-то и расстраивало Сашу, чуть ли не отчаивало.
Сегодня Лёша предстал перед нею до жути взвинченным, слегка агрессивным – сие почти заставило её пожалеть о замужестве. Вынести такое поведение супруга ей казалось дьявольски трудно. Выходя из комнаты, Сашей овладело страстное желание хлопнуть дверью, да погромче, но ей удалось сдержаться.
Она подрабатывала няней в одном частном доме, что располагался на другом конце города – полтора часа на автобусе, и ты на месте! Ей нравилось проводить время с Ванечкой – это был белобрысенький мальчик четырёх лет от роду, курносый, розовощёкий, отличавшийся незаурядным послушанием, недурным уровнем умственного развития и потешностью – идиллия, что называется; ну, для тех, кто любит детей, разумеется. Александра была как раз из тех людей, что души не чают в малышах и малышках чудесного детского возраста – она одинаково почитала и девочек, и мальчиков, так что задай ей кто вопрос о желаемом для неё поле будущего ребёнка, ей бы не оставалось ничего иного, кроме как в растерянности развести руками. Само собой – о ребёнке речи никакой быть не могло – Алексей Иванович и отцовство казались ей вещами несовместимыми отнюдь. А была ли она готова стать матерью? Ей думалось, что да, но как там на самом деле, остаётся только догадываться.
Проводя время с Ванечкой, Саша отводила душу – он называл её тетей Саней и ей это нравилось. Матери у Ванечки не было – вернее сказать, она была, где-то она несомненно была, но не с ним. «Полюбила другого и ушла»,- так ей в своё время было сказано отцом Ивана. Стоит немного о нём рассказать: это был молодой мужчина лет эдак тридцати-тридцати трёх, с только-только начавшими седеть висками, атлетического телосложения, хоть и с небольшим животиком – должно быть, пивным, приятным, мелодичным басом и карими очами. Звали его Виктором Вениаминовичем, а трудился он на какой-то компьютерной фирме – он не раз пытался объяснить Александре свои рабочие полномочия, обязанности, но ей всё не удавалось смекнуть чем же тот на деле занимается. Виктор был, по его собственным словам, немало ценным специалистом в своей области, и являлся де-факто отцом-одиночкой. И такое в мире есть, а вы как думали? Он говорил, что Ваня не помнит лика матери – уж больно мал он был, когда та сбежала. Да-да, именно «сбежала» - он так и выразился.
Слушая не лишенную печали и интереса повесть Виктора о его неудачной супружеской жизни, Александра была удивлена, не уловив в устах рассказчика и нотки осуждения. Он не простил предательства, но осуждать не брался. «Бог рассудит»,- говорил он. Александре так и не удалось понять, был ли Виктор действительно верующим или он так… просто ляпал.
Всяческим воспитательным учреждениям, вроде детских садов, Виктор не доверял, так что за неимением родни, он предпочел воспользоваться услугами порядочной и неглупой няни, которую он и нашел в лице Александры. Ежедневно, за исключением субботы да воскресенья, она проводила в доме Виктора Вениаминовича и Ванечки шесть с половиной-семь часов – к десяти приезжала, а к пяти уезжала.
Это был четверг – предпоследний для Саши рабочий день. Как и всегда, на пороге своего дома её встретил отец семейства – на часах было 9.25.
- Здравствуйте, Александра! Как поживаете? Что-то вы сегодня раненько!
- Ой, правда? Прошу прощения – как-то не рассчитала. Доброе утро, Виктор Вениаминович! – солгала и глазом не моргнула. На деле-то она ещё минут с сорок на улице кружилась, а как замёрзла – всё-таки конец ноября, так и решила в дом постучаться. С Лёшей они ведь слегка поцапались – дома, у Нины Степановны, то есть, оставаться не желалось. Так и довелось ей явиться к Ванечке часа эдак на пол раньше.
- Вы проходите, проходите – мы едва успели приступить к завтраку! – улыбнулся Виктор Вениаминович.
С кухни выбежал Ванечка.
- Тетя Саня пришла! Привет, привет! – он кинулся в объятия новоприбывшей.
- Знаете, а мы о вас говорили,- вновь подал голос Виктор Вениаминович.
- Правда? Любопытно. Надеюсь, не в дурном свете?
- Что вы, что вы! В самом светлом, добром свете! – улыбка с его лица всё ещё не сходила.
Она молча опустила глаза и стала разуваться – Ванечка отошёл.
- Вы извините, что я так… заранее,- сказала она, пройдя на кухню.
- Ничего-ничего. Мы вам рады! У нас тут овсянка и хлеб с маслом – угощайтесь!
- Спасибо, Виктор Вениаминович, но я не голодна.
- Вот как? Что ж, бывает. Кофейку-то хоть выпьете? Свежесваренного!
- А вот от кофейка не откажусь! Спасибо вам,- на сей раз улыбнулась она.
На плите стояла турка – Виктор направился туда. Ванечка уминал свою овсянку.
- Вы так и не рассказали мне как поживаете! – он налил чашку кофе для Александры и одну для себя.
- Да поживаю, в общем-то, неплохо.
- А с хозяйкой как? С Ниной Сергеевной-то! Ладите?
- Степановной, Виктор Вениаминович, Степановной.
- Простите ради Бога,- так-таки верующий или снова ляпает? – у меня не важная память на имена.
Александра взяла предложенный ей кофе.
- С Ниной Степановной мы ладим. А вот с Лёшей…
- Вашим мужем?
- Угу.
- Какие-то проблемы?
- Да так… Скорее неурядицы.
- Хм, я понимаю – говорить об этом не стоит, коль неудобно.
- Ха, а почему же неудобно? Скрывать-то, по сути, нечего.
Виктор одарил её приглашающим жестом: рассказывай, мол.
- Понимаете, мы с ним разные люди. Спустя пять лет совместной жизни я это таки поняла,- Саша выдержала паузу, глотнула немного кофе, потом ещё чуть-чуть, и продолжила,- знаете, я человек довольно аполитичный, мне чужды все эти разборки, интриги, революции, а Лёша мой, он, так сказать, «идейный». За последние годы жутко политизировался. Подумать только! Он раньше был от этого так далёк! Его друзья даже идиотом политическим называли – он в выборах никогда не участвовал. Я, признаться, и понятия такого никогда не слыхивала – «политический идиотизм». До тех пор, в смысле.
- А я, по правде говоря, до сих пор об этом не слышал,- Виктор всё никак не решался приступить к своему кофе,- какого же человека принято величать идиотом политическим?
- Того, кто правом голоса своим пренебрегает. У нас в стране, дескать, демократия – голосуй, народ. А коль весь народ голосовать откажется, то все идиоты что ли? Смешно!
- Это очень занятно. Очень! А я бы идиотами политическими других людей назвал.
- Каких же?
- Да всех этих «революционирующих». У нас же в стране как дела обстоят? Одни к революции призывают, любые деньги готовы заплатить, а другие у телевизоров уши развесили, глаза выпучили и решают – революционировать или не революционировать. Вот они – настоящие идиоты. А некоторые, знаете, и не только политические,- он наконец сделал глоток уже начинающего остывать кофе.
Она была тронута: напротив неё, за кухонным столом сидел её единомышленник - человек неподвластный массовой истерии, царившей вокруг, человек, выделявшийся из всеобщей толпы заурядно мыслящих «мартышек», как любила говорить Александра – именно такое впечатление произвел на неё Виктор Вениаминович тем утром; впечатление, крепко устоявшееся на протяжении всей их беседы.
- Мне нравится ход ваших мыслей, Виктор Вениаминович. Я на мгновенье подумала даже, что вы забрались ко мне в голову,- проговорила Александра.
- Если я как-то оскорбил вашего мужа, задел ваши чувства – прошу меня простить.
- Что вы? Незачем извиняться! Лёша прекрасно знает о моей позиции по «политическому вопросу» - вначале он бесился, пытался навязать мне свои настроения, но ему не удалось. Мы практически не говорим на эту тему – чёрт, мы с ним едва ли вообще о чём-либо говорим. Наверняка он сейчас смотрит «Седьмой Канал». Ну, или газету читает.
- А у нас, знаете ли, нет телевизора.
- Да-да, я заметила,- хихикнула Александра,- кажется, Ванечку это совсем не заботит.
Ванечка уже почти покончил со своим завтраком и собирался вот-вот выбраться из-за стола. В разговор не вмешивался – он был занят овсяной кашей да хлебом с маслом.
- Не заботит, Александра, не заботит. В моём вот детстве телевизора не было, и ничего – очень даже хорошо жилось,- бросил Виктор Вениаминович. Он отозвался на благодарность сына касательно вкусного завтрака и отправил того в комнату – пока «взрослые не закончат».
- Так значит, сложившаяся ситуация вас расстраивает? С вашим мужем, имеется ввиду.
- Когда-то я очень беспокоилась, расстраивалась.
- А сейчас?
- А сейчас уже попросту смирилась. Вы понимаете, дело ведь не в политике – вернее, не только в ней. Наш союз более не приносит мне радости. Одна скорбь, печаль… Он отдаляется от меня.
- Вы любите его?
Саша вздрогнула. Такого интимного вопроса она никак не ожидала. Кофе ей уже не хотелось. Что она могла ему ответить? Сказать правду? А какова она – эта правда? Ответа не находилось.
- Спасибо за кофе,- выдавила из себя Александра – было заметно как она нахмурилась.
В то утро вопросов более не последовало – убравшись на кухне, Виктор направился в прихожую. Ванечка папу обнял, поцеловал. Прежде, чем покинуть апартаменты, он ещё раз обратился к Саше.
- Ваня нуждается в хорошей матери. А я никогда не вмешиваюсь в политику,- дверь за ним захлопнулась.
Лёша, как и предполагалось, всё утро провёл за газетой – «Седьмой Канал» работал фоново. Он был из тех людей, что чувствуют себя хорошо исключительно тогда, когда им плохо. Такие люди постоянно пребывают в отчаянных поисках дурного, с жадностью хватаясь за первую попавшуюся возможность поглубже зарыться в смрадное болото. Сознательно они это делают иль нет – загадка. Газеты и телевидение снабжали таким болотом с лихвой – заголовки статей и телепередач один другого были краше, а их богатые событиями содержания засасывали в это самое болото по самые гланды – попробуй ещё выбраться.
Во времена политических раздоров и междоусобиц, а значит во все времена, информационная война была эффективнейшим оружием массового поражения. Тысячи и миллионы граждан одурачивались до безумия, до вопиющего безобразия. Каламбур заключался в том, что делали они это практически по собственной воле. Вождям всех мировых политических сообществ хватало всего одной-двух ниточек – дёрни за них и куколки запляшут так, как велено. Одной из таких куколок был Лёша – Алексей Иванович, а ныне просто Лёшка. Ведь Лёшек плясать заставить – дельце не из тяжких, а вот Алексеев Ивановичей уж проблематично. Однажды закружившись в танце, остановиться было сложно, почти невозможно, а вот оступиться, лоб расшибить – так это пожалуйста! Получи и распишись!
Тогда Лёша ещё стоял на ногах, весьма крепко, в общем-то стоял, но с каждой прочитанной статьей, с каждой просмотренной телепередачей начинал непроизвольно пошатываться. Его злило происходящее вокруг – газеты кричали о неадекватном, старомодном правительстве, что тянуло страну вниз, а процветающую молодёжь современности назад в прошлое – к старым устоям и зависимому положению. Хотелось свободы и независимости – союзники протягивали руку помощи в продвижении государства ко всеобщей мечте. Наступало время стать частью мирового сообщества – они заслужили.
Чуть ли не ежедневно поступали известия о проводимых по всей стране митингах – народ стоял за свержение старого режима, заявлял о своём желании жить «по-новому», обрести демократичных, заботливых партнеров на мировой политической арене. Попахивало переворотом. Он уже принимал участие во многих локальных демонстрациях – пока Лёша не до конца понимал, чего требует, но был убеждён, что требовать непременно стоит.
В Ингульской области назревал вооруженный конфликт – ситуация накалялась. Не было никаких сомнений – за свою страну он пойдёт до конца. Прогнать врагов с родной земли для него было делом чести и достоинства. Танец только начинался – настоящее шоу было ещё впереди.
- Ненавижу, ненавижу! – бормотал он, переворачивая страницы.
Его раздражала пацифистская натура жены – он считал её законченным флегматом, полным романтических чувств и настроений сумасшедшего. Он никогда не любил её. Да, сейчас он уже твердо это осознавал. Когда-то давно он всё пытался убедить себя – иногда ему даже удавалось, убедить себя в том, что Александра была объектом его любви и обожания. В былые дни Лёша её действительно обожал – тогда его глаза были полны огня и юношеского энтузиазма. Он спутал страсть с любовью и оказался женатым. Сейчас ему приходилось жалеть о своём проступке – жена им не любилась, не ценилась, не желалась. Саша становилась для него пустым местом. Он всё думал о том, что разведется с ней, но только после того, как наведет порядок в державе. В свободное государство свободным человеком!
Он отложил газету, его вниманием завладела фигура, замелькавшая на экране телевизора – ораторствовал человек с профессионально поставленной речью, завидной дикцией, грамотной подачей; полон харизмы, уверенности в себе, искусно жестикулируя, выступал иностранный президент, главнокомандующий заокеанских земель. Его призывы к помощи и развитию страны, национальные интересы которой так самоотверженно и непреклонно стремился защищать Лёша, вселяли уверенность в светлое будущее и веру в уникальность представителей новой европейской державы. Говорилось о неизбежности полного порабощения ни в чем неповинного государства со стороны устоявшейся чужестранной диктатуры, в случае отказа граждан от новой, честной и либеральной власти, а также о необходимости проведения воспитательной работы над инакомыслящей частью населения. По словам выступающего, нуждающееся в безотлагательной помощи государство, к жителям которого была направлена его речь, ныне стоит перед выбором: всё или ничего.
Влияние серого, несправедливого прошлого должно было быть искоренено как можно скорее, а сознание заблуждающихся людей требовалось незамедлительным образом прочистить – другими словами, следовало принимать активное участие в политической и социальной жизни ближнего своего. Ведь Господь там, где правда, а правда, несомненно, была на их стороне.
- Что же это ты, Лёшик? Опять глядишь дурню эту? – послышался голос за его спиной. Это была Нина Степановна, отважившаяся заглянуть в комнату своих съёмщиков безо всякого стука.
Он чуть было не грохнулся со стула – то ли со страху, то ли от неожиданности. Распознав в вошедшем Нину Степановну, Лёша пришёл в нешуточное раздражение.
- Стучаться, что ли, не учили? – прорычал он.
- Ты уж не серчай, голубчик, на старуху. Мне люди добрые капустки квашеной за пол цены предлагают – целое ведро! Да молока бутыль. Сама, думаю, не донесу, так коли Лёшик дома - поможет!
- Занят я, бабка, не видишь?
- Это ящиком ты этим занят-то? Эх, молодёжь! – она махнула рукой, повернулась было, чтоб уйти, да, видно, передумала,- что, не поможешь мне, радикулитной?
Лёша выдавил из себя мучительный вздох, попутно постукивая по столу кулаком, и просипел:
- Чёрт с тобой, пошли!
Они спустились по лестнице вниз – дом был пятиэтажный, так что лифта в нём не было. Нина Степановна шла медленно, но уверенно, приковыливая, а Лёша семенил чуток впереди неё, поодаль – он пытался бороться со своим раздражением, и у него даже стало немного получаться.
- Далеко идти-то там, Нина Степановна?
- Не далеко, Лёшик, не далеко. Всего пару квартальцев,- она закашлялась. Ничего серьёзного – по всей видимости, обычная простуда,- ты, я вижу, негодуешь. Оттого ли, что я тебя потревожила? Иль, может, случилось чего?
- Не люблю я, когда отвлекают от дела меня, понимаете?
- Во чудак! А мне показалось, что ты бездельничаешь! Ну а чего? Руки сложил и в телевизор пялишься – какое же тут дело-то? Неужто важное что глядел?
- Важное, знаешь ли. Очень важное.
- Мне думалось, что ничего по нему не крутят толкового – по телевизору этому вашему. Дурню одну да разврат.
- Даёшь ты, бабка! В веке-то каком живёшь, знаешь? В мире что творится, в стране нашей, знаешь? Отвечай! Знаешь или не знаешь?
- Так мне до мира дела-то никакого и нет. А в стране нашей стабильно всё – вроде, развиваемся потихоньку. На кой мне твой телевизор?
- Ха! Ничего ты, бабка, не знаешь! Какое, к чёрту, развитие? Революция грядет! Народ встаёт против действующей власти!
Нина Степановна захохотала – хохотать она любила, если по делу, и могла бы долго так веселиться, да уж больно хотелось ей высказаться. Хохот ушёл.
- Глупость какая! Несусветная! Чем же власть нынешняя плоха? Вот тебе, Лёшик, лично тебе, чем власть наша не угодила?
Он растерялся и с ответом нашёлся не сразу.
- Мне-то? Да всем! Всем не угодила! Жизни нет! Денег – тоже нет!
- Батюшки! Чем же тебя, окаянный, жизнь-то обидела? Жена – умница, красавица! Люби и будь счастлив! А деньги чтоб были, так их заработать надо! Ты что делать могёшь? А? Ничего? Так коли делать ничего не умеешь, так на безденежье не жалуйся! А то вам, молодым, халяву подавай! Роскоши желаете? Вам эти лексы, мерсы нужны – тьфу! – теперь была раздражена Нина Степановна – зацепило.
- Пусть даже и хочется мне мерса, так что с того? Работы я не боюсь! Вопрос только в том, где на этот самый мерс заработать. Нигде не заработать!
- Сдался тебе этот мерс! Куда ездить-то на нём собрался? Городок-то у нас маленький.
- А я, может, в столицу уеду! Или вообще… в Европу!
- О, и ты туда же? В Европу вашу и без революции попасть можно – было бы желание. К чему этот весь бардак? Ломать, Лёшик, это ведь не строить. Вот сломаете страну, а Европа её отстраивать не возьмётся. Сами-то справитесь?
- Справимся, Нина Степановна! Ещё как справимся! Наш народ сильный и единый! А значит непобедимый! Уж в этом-то я нисколько не сомневаюсь!
- Надо же! Я ему про Фому, а он мне про Ерему. Ну при чём, при чём тут «единый», «непобедимый»? Это к делу вообще никак не относится! Ты где словечек таких нахватался? Не с телевизора ли?
На дороге появилась фигура – какой-то мужик, крупногабаритный, с тачкой, перегородил путь идущим.
- Здрасте ещё раз, маманя! – обратился он к Нине Степановне,- чего разгалделись?
- Да вот, Петенька, революционера к тебе веду. Думала, толковый парень, с тяжестями поможет, а оказался «европеец»!
Петенька одарил незнакомого оценивающим взглядом – с головы до пят, что называется. Улыбнулся:
- Идейный, что ли?
- Как вам угодно,- прежнее раздражение вернулось к Лёше и уже начало перерастать во что-то вроде злости.
- Значит, правду народ про революцию талдычит? – обратился Петенька к Лёше.
- Правду. Чистейшую.
- И ты, салага, митинговать вздумал?
- Уж не сомневайтесь. Активней меня на всей площади не сыщете.
- Небось, в давешних демонстрациях участвовал?
- Разумеется.
- И чего же вы, демонстранты, требуете?
- Державы цивилизованной! Вот чего!
- Это какой же такой державы цивилизованной?
- Европейской, знаете ли.
Петенька засмеялся – вовсе не наигранно, как могло бы показаться, ему было действительно смешно.
- А Европа что? Венец цивилизованности? Семей нет! Бездуховщина! Один содом и либерастия! Не надо нам этого! Хоть и у нас этого добра хватает,- он перевёл дух, почесался, и затем продолжил,- и революций ваших не надо! В Ингульске вон студента застрелили! Слыхивали? Парнише и девятнадцати годков не было! Так за что застрелили? За протест против протестующих! За призыв к миру! Не надо нам ваших революций! Вы где это мирные революции видывали? Не хотим мы крови! Не хотим Европы! Не хотим Америки! Мы уж как-нибудь сами на своей земле разберёмся! А коль цивилизованными стать захотели, так ссать в подъездах для начала перестаньте! Да водку жрать. Революционеры!
Лёша растерялся окончательно – внутри всё закипало, а возразить было нечего. Он чувствовал, что с превеликой радостью отвесил бы Петеньке оплеуху, расквасил бы нос, да духу не хватало. «Ничего-ничего, от такой-то падали мы страну освободим»,- думалось ему.
Подала голос Нина Степановна:
- Довольно, Петенька, довольно. Тебе бы остыть, успокоиться. Ничего ты Лёшику нашему не докажешь – упёрся рогом, что ж тут поделаешь? Ты провизии мне лучше дай-ка! Мы ведь за ней и явились!
- Конечно, маманя, я для вас как раз и держу,- он указал на прилавок неподалеку, на котором виднелась всякая всячина: масло сливочное, масло подсолнечное, рыба, молоко, капуста квашеная.
- Пойдем, Лёшик, вдвоём точно унесем! Ты капустку бери, а я с молочком совладать постараюсь,- промолвила Нина Степановна, вместе с Петенькой двинувшись в сторону прилавка.
Лёша попятился. Помявшись с несколько секунд позади своих обидчиков, он заорал во всё горло:
- Не пойду я никуда! Сами несите свою вонючую капусту! Жрите на здоровье! - он развернулся и удалился прочь, скорым шагом пришагивая.
Опешившая Нина Степановна не смогла проронить ни слова. Поклипывающими глазками она уставилась на Петеньку и почти было открыла рот – от изумления.
- Ничего, маманя, я помогу,- проговорил Петенька.
Минуло две недели. Лёша продолжал заниматься революционной деятельностью, подначивая народ и призывая к восстанию. Количество революционно настроенных росло с каждым днём. По городу, как и по всей стране, продолжались всевозможные шествия, митинги, демонстрации – масштаб их возрастал, люди выходили на улицы с требованиями призрачными и туманными, зачастую непонятными им самим.
С Ниной Степановной Лёша не разговаривал, не виделся – она держала на него обиду, а извиняться тот не торопился, сам считая себя оскорбленным. Александра совсем не ведала о произошедшем двухнедельной давности – она, конечно, замечала неладное, но расспрашивать мужа не решалась. Нину Степановну видеть не доводилось – та не наведывалась к ним в комнату совершенно. С Лёшей они виделись редко – он целыми днями пропадал невесть где, а иногда и по ночам отсутствовал. Говорили ещё реже.
Александра часто плакала – ошмётки её светлых чувств к мужу не позволяли ей спокойно почивать. Иногда она всё же улыбалась – обычно с Ванечкой, с которым продолжала нянчиться. Всё чаще она завтракала в доме у Виктора Вениаминовича, чья любезность и гостеприимство не оставляли её равнодушной. Он всегда обходился с ней очень мило, почтительно, по-дружески. Натурально по-дружески – с какую-то доселе неведанной ей заботой, почти нежностью. Саше приятно было находиться в компании Виктора Вениаминовича, однако она часто смущалась и чувствовала себя скованно, неуверенно.
С Ванечкой они сблизились ещё больше – его тонкая и чистая детская натура стала для её души целебным бальзамом, и, вероятно, именно это и послужило причиной того, что в один из вечеров, по возвращении домой отца, Ване не пришлось долго уговаривать свою «тётю Саню» разделить с ними ужин. Завтракать в компании скромного семейства Александре было не привыкать, а вот ужинать – в новинку. Никогда прежде она не оставалась у них на вечернюю трапезу.
В приготовлении ужина принимали участие все, включая саму Александру, которая, несмотря на всяческие возражения со стороны Виктора, таки настояла на том, что и ей необходимо покулинарничать.
Подали картофель с грибами и яичницу – вкусное и приятное завершение дня. За столом беседовали о всяком, но политики не касались. Когда с ужином практически покончили, заговорили о театре, что впоследствии привело к разговорам о цирке и мольбам Вани туда отправиться. Отец колебался, но несмотря на твёрдость духа, порою ему присущую, поддался детскому очарованию сына и пообещал ему непременно посетить цирк в ближайший выходной.
Радоваться Ваня не спешил – он вопросительно посмотрел на родителя, выдержал паузу, как будто нарочно, и поинтересовался громким, каким-то певучим голосом, спросив о присутствии на мероприятии «тёти Сани». Теперь вопросительно смотрели на Александру: две пары глаз – отца и сына. Та покраснела – поступившее приглашение было для неё настолько неожиданным, что вымолвить словцо казалось ей задачей из непосильных. Когда же она в последний раз выбиралась куда-то в выходной? Внедомашних свиданий с Лёшей у них не случалось уже… как долго? Она не знала. Помимо мужа у неё не было никого, с кем она могла бы провести время; иногда наведывалась на базар – скупиться, реже в церковь – на службу.
Александра всё не решалась принять приглашение Ванечки (ведь приглашал её в цирк именно Ванечка; или нет?), гадая как к этому отнесется её супруг. Приревнует ли? Абсурд! Она же идёт туда ради Ванечки – нельзя же ревновать женщину к ребёнку! А Виктор Вениаминович… а что Виктор Вениаминович? Чего к нему ревновать? У него же сын. И потом, для того, чтобы ревновать, надобно любить – ревности без любви уж быть никак не может. А вдруг он её все-таки любит? Вздор! Какая, в общем-то, разница? Ведь её мужа наверняка не будет дома… Она согласилась.
Встретиться решили вечером субботы – до цирка Саша добиралась на автобусе, невзирая на многочисленные предложения и уговоры со стороны Виктора поехать всем вместе на его машине. Он наконец сдался, так и не добившись своего. Собрались у самого входа, за пол часа до начала представления.
Шоу обещало выдаться грандиознейшим – это был один из лучших столичных цирков. Места достались удачные – с прекрасным обзором, удобные: Александра села с краю, по правую сторону от неё расположились отец и сын. Она стала слегка удивлённою, обнаружив, что подле неё сидел не Ванечка.
- Должно быть, вам давно не приходилось бывать в цирке? – спросил Виктор Вениаминович.
- Да, давненько. Пожалуй, с детства и не приходилось,- сказала Александра, стараясь избегать взгляда собеседника.
- Ух! Цирк-то с тех пор здорово переменился! Держу пари, вам понравится представление! Хотите орешков? Угощайтесь! – он протянул ей уже начатую пачку солёного арахиса.
- Нет, спасибо, я не голодна.
- Так и я ведь не голоден. Это же всего лишь орешки! Берите, не стесняйтесь!
С видимой неохотой Саша извлекла из пачки один-полтора арахиса.
- Папа, папа, а зверушки будут? – подал голос Ваня с горстью арахиса за щекой.
- Конечно будут, сынок! Обязательно!
Он улыбнулся самой широкой своею улыбкой и повернулся обратно к Саше:
- Сколько себя помню, всегда ради животных в цирк и приходил! Выдрессированные хоть куда! Меня это жутко веселило!
- А меня загоняло в тоску. Мне их всегда было жаль. Вы представляете, какого им? Для них жизнь – клетка. Бедолаг бесцеремонно эксплуатируют, жестоко дрессируя. Знаете ли вы, что в прошлом году один дрессировщик до смерти избил циркового тигра?
- Александра, вы говорите так, будто совсем не любите цирк,- улыбка по-прежнему красовалась на его лице.
- Цирк я люблю, но животных люблю больше. Оттого мне по душе театр.
- Театр? Я тоже люблю театр! То-то вы о нём заговорили за недавним ужином! Что ж, в следующий раз мы непременно сходим в театр!
Саша слегка смутилась.
- В следующий раз? В какой это следующий раз?
Виктор замешкался.
- Ну… когда-нибудь в будущем.
Она не ответила. Виктор вновь предложил ей орешков – на сей раз она отказалась решительно.
Свет притушили – приятный женский голос объявил о начале представления. Перед публикой показался клоун, затем ещё один – оба весёлые, размалеванные, в цветастых одеждах, с одной глуповатой усмешкой на двоих. Они разыгрывали какую-то сценку – народ ухохатывался.
Александра за происходящим не следила – она основательнейшим образом ушла глубоко в свои мысли, из ниоткуда на неё набросившиеся. Она думала о своём муже. Ей почему-то вспомнился день их бракосочетания, а именно те эмоции, что переполняли её в тот час. О, она прекрасно помнила все те чувства и переживания, что так остро ласкали её сердце. Она решилась связать свою жизнь с человеком, которого по-настоящему любила, в коем не чаяла души. Бесконечно счастливая и радостная, Саша обручилась со своей любовью, со своей первой привязанностью.
Классическое произведение ювелирного искусства – серебряное кольцо, кратко брошенный взгляд на которое некогда приводил Александру в невероятный, подлинный восторг, украшало её молодую, бархатистую руку и сегодня. Хранит ли Лёша обручальное кольцо на своей руке? Она никак не могла вспомнить. За руки они не держались уже целую вечность – может, чуть дольше. Неужели он действительно её никогда не любил? Что же творилось у него на сердце? В последние годы Лёша был с ней чудовищно холоден, но она отчаянно пыталась побороть в себе всякую мысль, внушающую ей уверенность в его к ней равнодушии – такие помыслы Саша считала дурными.
Она всё гадала, какая жизнь ждёт их впереди – вернётся ли к ней когда-нибудь её Лешёнька? Проснётся ли в нём некое чувство, хоть отдаленно напоминавшее то, что в мире прозвали любовью? Хотелось надеяться. А может, всё дело в ней? Должно быть, это она виновата в том, что их союз разрывался изнутри, на глазах рушился. Она была плохой женой. Да, именно так – Александра вдруг искренне в это поверила. Что же она делала не так? Не достаточно любила? Ах, как отвратительно было осознавать, что её любви не хватало на двоих! Как прискорбно! Ей хотелось всё исправить, вернуть мужа, навеки вечные подарив ему себя. Только бы немного веры…
Саша опомнилась: она ощутила нежное прикосновение чьей-то руки, обдававшее её теплом – таким едким, таким чужим. Она не сразу сообразила, что к чему, на несколько секунд целиком отдавшись этому мимолётному чувству. Ей было приятно, ей было тревожно, ей было противно. Как же давно с ней такого не случалось! Только бы ощущать это прикосновение, только бы ощущать… и больше ничего не надо! Убежать прочь, от всех и вся, далеко-далеко, но обязательно захватить с собой это прикосновение…
Александра убрала руку. Она вскочила со своего места – её глаза наполнялись слезами. Всего несколько мгновений она простояла там, уставившись на недоумевающего, чуточку опешившего Виктора Вениаминовича.
Саша кинула взгляд на свою правую руку – обручальное кольцо, то самое, серебряное, было на месте. Она не могла более там оставаться, не могла терпеть терзаний сердца – со всех ног она бросилась к выходу.
За спиной послышался детский голос – он принадлежал Ванечке:
- Куда же ты, мама?
Ей так хотелось обернуться! Что-то дёрнулось у неё внутри, глубоко-глубоко, какое-то чувство, громко кричавшее, пытавшееся заявить о себе, с надеждой пробиваясь наружу. Одолеваемая этим чувством, ощущая терпковатый привкус собственных слёз, она поняла, что больше никогда не увидит Ванечку.
Домой Саша добиралась на автобусе: она не привыкла изменять своим традициям. Квартира Нины Степановны находилась в центре, почти у самой городской площади, всего в нескольких минутах ходьбы от автобусной станции, где она по обыкновению сошла.
Погода начинала портиться: ощущался дерзковатый, острый ноябрьский ветер, достаточно холодный для того, чтобы соприкоснувшись с ним, тут же пожелать оказаться в своей тёплой кровати, с чашкой горячего чая в руках. Моросил лёгкий, прохладный дождик – дыхание осени учащалось всё явственней.
Александра не торопилась: шагала медленно, опустивши голову, впитывая в себя весь озноб тогдашнего вечера. Её внимание привлекла шумиха, доносившаяся со стороны городской площади. Она подошла ближе, оглянулась вокруг: отовсюду виднелись какие-то люди, толпы людей, выкрикивающие непонятные лозунги, размахивающие звёздными флагами. В воздухе повисло волнительное ощущение тревоги, агрессии, пугающего беспокойства. Люди были преимущественно молодые, некоторые в масках, другие вооружены. Присмотревшись, она распознала в толпе знакомые глаза: это был её муж, Алексей Иванович. Лёшка. На улицах витал торжественный дух вандализма и анархии – начиналась революция.
