Человек, знакомый с русской классической литературой и хотя бы мало-мальски имеющий понятие о ценностях христианского характера – некой морали и нравственности – будучи неглупым и более-менее способным анализировать происходящую вокруг жизнь, может с легкостью заключить в своих размышлениях, что как бы развит ни был людской ум и разум – интеллект или эрудиция – всё это ничегошеньки не стоит, и ломаного грошика, коль сердце при этом нечисто и странствует в дебрях страстных грехопадений. Короче говоря, если вы умны и развиты, но при этом дурны собой, то человек из вас на троечку.
Так, в рядах распрекрасной отечественной интеллигенции – среди писателей, музыкантов, художников и прочих архитекторов отыскиваются целые толпы эгоцентричных гордецов, безнадежно плавающих в бесконечном океане тщеславия и эгоизма. Они читают умные книги, слушают классическую музыку, говорят на высокие темы – искусствоведы, одним словом, а человеческого в них столько же, сколько в обрюзглых канализационных крысах.
Что главным образом отличает человека от животного? Наличие сознания? Разум? Нет, дорогие мои. Человека от животного главнейшим образом отличает не только обладание сознанием, разумом, а ещё и способность использовать эти самые разум и сознание в целях благих и, если хотите, высоких. Человеком нужно уметь быть. Умения же красноречиво рассуждать об искусствах, философствовать о любви и смысле бытия делают вас хорошими ораторами, литераторами, мыслителями – кем угодно, но никак не хорошими человеками. А задранный нос и пренебрежительное отношение ко всякому, кто не силен ни в философии, ни в искусствах и вообще не имеет никаких особенных талантов, делают вас падалью. Дескать, я – великий пианист! Художник и поэт! Шахматист и математик! А ты всего лишь мужичок, жалкая шавочка – перестань тявкать и поскорее принеси мне бокал вина. Эх вы, интеллигенция…
Когда я был юношей, меня пригласили на небольшой концерт фортепианной музыки; кто пригласил – не помню, да это и не так важно. Сам я музыкантом не был – так, поигрывал, бывало, на гитаре, но в музыке кое-что смыслил – самую малость. С классическим же фортепиано я был на крепкое «вы», но во мне притаилось неслабое желание познакомиться с сим чудом поближе. Мне хотелось научиться понимать классическую музыку – не потчевать же себя до конца дней своих одним только рок-н-роллом.
Мероприятие проходило в местной консерватории, при участии студентов и выпускников именитого преподавателя по классу фортепиано – славной женщины, что на досуге промышляла ещё и любительской поэзией. Она была первой особой, появившейся тогда на сцене и обратившейся к публике с приветствием.
- Сегодня, в этот чудесный вечер, стены родного нашего учебного заведения наполнятся восхитительным духом бессмертной музыки. И пусть ваши сердца прочувствуют его – дух истинной красоты…
Я хорошо запомнил её внешность – это была эффектная женщина, хоть и не молодая: длинные волосы каштановых тонов, слегка волнистые, темно-зелёного оттенка платьице, почти касавшееся пола, и полные блеска глаза – глаза настоящего романтика.
- Рахманинов, Шуберт, Скрябин, Чайковский… Музыка – навеки любимая всеми нами. Дамы и господа, мы начинаем наш концерт! – она обладала достаточно красивым голосом, и ей, кстати говоря, удалось продемонстрировать залу все его сильные стороны – где-то в середине своей вступительной речи она порадовала публику стихотворением собственного пера – это было действительно достойно.
За роялем показалась фигура молодого человека – важный вид, серый костюмчик – весьма элегантный, стоит признать, чуточку длинноватые волосы – неуязвимая самоуверенность читалась на его лице. Секунд с пять сидел он неподвижно, тяжело дыша, потом стал усаживаться поудобней и разминать пальцы. И вот, наконец, на радость слушателям, представление началось – он заиграл что-то рахманиновское – торжественное и великое.
Это был симпатичной наружности парень – из него слепили толкового пианиста. Мне понравилась его игра, и я, вместе со всеми, зааплодировал знатно после взятой им последней ноты. Он играл что-то ещё – быть может, не без ошибок, но довольно хорошо – достойно, в общем.
Далее нас порадовали темноволосой красавицей-выпускницей – с длинными пальцами и коротким платьем – достаточно коротким, чтобы суметь рассмотреть её изящные белоснежные ноги. Приятной внешности девушка. Начав выколачивать одну за другой ноты из несчастного рояля, она создавала музыку – прекрасную и завораживающую. Стало совсем не до её ног. Она играла ещё лучше, чем выглядела – вечер мне нравился всё больше и больше.
Одна за другой выходили на сцену исполнительницы – всё молодые девушки, а между ними совсем юные мальчонка с девчонкой. Одеты все были один краше другого – оно и понятно – концерт. Зал снова и снова наполнялся восторженными возгласами, аплодисментами и, конечно же, чарующей музыкой фортепианного искусства.
Народу было полным-полно, все очень разные и разнообразные, но многие походили на павлинов с распущенными хвостами, другие – на индюков напыщенных. Виднелась дама с роскошной причёской – одета она была явно в выходное платье, с серёжечками и прочими побрякушками; глаза – в тенях, губы – в помаде, однако ничего излишне броского – вычурновато, но весьма со вкусом. Слегка приподняв голову, она вслушивалась в изобилие звуков, долетающих со сцены – лицо её изображало улыбку страдающего. Неподалеку от неё – компания молодых мужчин, костюмированных, с галстуками; стрижки – аккуратные, туфли – лакированные. Пахнут духами, лица – соответствующие. Должно быть, скрипачи. Несколько седовласых справа и примерно столько же слева – старая школа, профессура. Музыкальная. Посадка интеллигенции, взгляды мудрецов – завидовать и почитать.
И много, много таких кругом – куда ни глянь, всюду звёзды. Другой бы на моём месте неуютно себя чувствовал крайне – одежда – секонд-хенд, рюкзак – не портфель. Я же чувствовал себя нормально – расположился позади всех, окружил себя теми несколькими свободными местами, что оставались. И вот, примерно после выступления молодого человека в весьма элегантном сером костюмчике, передо мной уселась женщина – совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки. На ней была старая спортивная курточка – очевидно, мужская, юбка непонятного цвета и черненький беретик. Глаза подведены чем-то, напоминающим зелёнку, к волосам возле ушей прикреплены красные серьги. Женщина сняла берет – волосы на голове оказались почти седыми, не первой свежести. От неё попахивало. Она была явно чем-то обеспокоена, засуетилась, стала оглядываться по сторонам.
- Вы не подскажите, который час? – обратилась она ко мне. В ответ я лишь развел руками – мне было неведомо.
- А как долго будет длиться концерт? – говорила она громко, её совсем не смущало происходившее действо, что было в самом разгаре.
- Около часа,- выпалил я кратенько, стараясь избежать излишней суматохи. Она отвернулась, уставившись на сцену. По окончании номера, она зааплодировала – я чувствовал, что она улыбается.
Паузы длительной не последовало, и рояль на сцене зазвучал вновь. Женщина с красными серьгами не унималась – она обратилась к соседке, что расположилась метрах в трех от неё:
- Сколько время? Не подскажете?
Соседка кинула на неё полтора взгляда и отмахнулась – достаточно пренебрежительным образом – она была занята прослушиванием великой классической музыки. Женщина же с красными серьгами, в свою очередь, вернулась к исполнителю – несколько минут она сосредоточенно вслушивалась в гуляющую по залу мелодию. Питалась духом искусства, так сказать.
Своих попыток в установлении истины, касательно точного тогдашнего часа она не бросала, периодически подёргивая людей вокруг. На её вопрос о часе, те ограничивались парочкой гримас или жестов, а чаще – игнорировали.
Добилась она ответа от какого-то мужичка, пришедшего на концерт со своей супругой. Они создавали впечатление людей, некогда плотно связанных со всякими искусствами, а позднее – потасканные жизнью и суровыми реалиями русского быта. В общем, люди из народа, немного кумекающие в фортепианной музыке, что явились вспомнить молодость и почувствовать себя членами высших сословий. Мужичок обратился к жене, та кинула взгляд на свои наручные часы, и женщина с красными серьгами наконец получила долгожданные сведения.
Она пересела – обосновалась позади меня и полностью отдалась музыкальному празднику, царившему в зале. Время от времени я слегка оборачивался, дабы уловить её лик – было заметно, как она улыбается и следит за тактом. Она хлопала в ладоши после каждого прозвучавшего номера.
В течение всего вечера от женщины с красными серьгами попахивало, но я был очень рад, что ей удалось выяснить который тогда был час. До сих пор задаюсь вопросом: зелёнкой были подведены её глаза или чем-то иным?
Однажды я встретил одного поэта, чьи стихи были неплохи, однако некоторые – весьма посредственны, но я уважал его как общественного деятеля и творческую личность. Он жуть как любил говорить – порой по делу, а иногда и побалтывал. Так вот поэт этот был красноречив до безобразия – говорил почти так, как писал – с чувством, с толком, с расстановкой. В общем, хорошо говорил. Засиживался он вечерами в одном достаточно культурном барчике – заслушивались его посетители и млели. Картина выдавалась преинтереснейшая: пара шахматистов, всё никак не заканчивающих уже давно начатую партию, очкастый старец с бородкой и изрядно остывшим кофе, несколько интеллигентных алкоголиков, поцеживающих коньяк со своих бокалов, и этот поэт-старожил, вещающий на все стороны. Он редко касался темы своего творчества, но было видно, что считает он себя великим. Мастером. Отец моего друга был с ним знаком – тщеславием страдал, говорит, поэт наш - жутчайшим. Умное какое словечко, а! Тщеславие! Некогда мне и неведомо было его значение.
Вы не серчайте на меня, друзья, я уж горазд порою поосуждать людей. Дурно оно, дурно. Выходит, я и сам человеком являюсь лишь на троечку. Что ж, не всё ещё потеряно – покуда солнце светит над моею головой, я уж следить за мыслями своими обещаюсь, и коль сказал кривое хоть словцо, вы уж не сомневайтесь – я каюсь, каюсь, каюсь!