08 Май 2017
Борис Барановский Человек о Человечестве к 80-летию Александра Вампилова часть 2
часть 2

ПОПЫТКА – НЕ ПЫТКА?
Требуется разгадать ещё одну загадку, может быть, самую замысловатую – опасные манипуляции с ружьём – так её назовём. По самой ходовой версии, Зилов, исповедовавшись перед собой, осудив себя за плохое поведение, вдруг неожиданно решил покончить с собой, над чем откровенно издевается Николай Коноплёв: «Зилов зачем-то решает стреляться». И Николай Сергеевич здесь абсолютно прав, ибо в таком аспекте суицид, что называется, никак не мотивирован. Это понимает, как помним, Елена Гушанская, которая вначале не видит причин для «жеста самоубийства», но потом находит некую психологическую мотивировку – в «нарастании трагизма» по мере приближения воспоминаний к роковому часу. Как уже было отмечено, ни исповеди, ни суда над собой, ни раскаяния наш герой не являет, и притянутая мотивировка вообще отпадает.
А вот нарастание трагизма чуткая Елена Мироновна отметила своевременно, только объяснила по-своему. Посмотрим же, как это происходит у Вампилова.
Ранее мы сказали, что после скандальных нападок Зилова на ложные моральные устои среды, сообщество выдавливает его из себя как инородное тело. Он это начинает чувствовать раньше всех. Здесь автор на полную включает свою символику, запуская «подводное течение» действия, которое сквозным движением от начала пьесы до её финала пронесёт, сперва скрытно, головную тему ЖИЗНИ И СМЕРТИ. И восприниматься это должно по большей части подсознательно, на уровне интуиции; у зрителя, который ещё не знает о происшедшем ранее и остаётся продолжительное время в неведении, невольно обостряются чувства, создаётся атмосфера напряженности, ожидания чего-то неприятного, причём связанного именно с темой суицида – об этом, едва раскрылся занавес, предупреждают «три тревожных звонка».
Первый звонок. Из телефонного разговора мы улавливаем, что друг не признаёт Зилова, считая его покойником. Герою сходу приходится отстаивать «своё право на существование».
Звонок второй. Виктор Александрович получает «чёрную метку» в виде нехорошей шутки с венком. Мысли уже вразбег («А может, и в самом деле мы с тобой перестали понимать шутки?» После паузы. «Так…Значит, пошутили и разошлись»). Кстати, слово шутка и производные от него на пяти первых страницах повторяются десять раз.
Звонок третий. Первое видение. В шутовской манере безутешные друзья в полном составе скорбят по товарищу, безвременно ушедшему и, судя по восклицаниям, добровольно.
ТАК, КТО СКАЗАЛ, ЧТО СТВОЛ ПОЯВИЛСЯ СПОНТАННО? – когда уже в начале первой картины ясно намечена тема и смерти, и суицида. В САМОМ НАЧАЛЕ, А НЕ В ХОДЕ ВОСПОМИНАНИЙ! У Александра Вампилова всё чётко обозначено, продумано, рассчитано до малейших деталей. Зилов, уже потенциальный покойник, начинает метаться, «хвататься за соломинки» – и везде полный облом. Драматург последовательно нагнетает напряжение, усиливая драматизм различными штрихами, назойливыми повторами: безмолвные телефонные звонки, однообразный пейзаж за окном, шум дождя, переменчивая траурная музыка и т. д. Как затравленный зверь Виктор импульсивно пытается бежать куда-то, к кому-то: на охоту с Димой – не выходит, к Вере, Ирине – нет их, тех двоих мужичков – тоже. Пытается отвлечься разговором с бюро погоды, тщательными сборами, готов в одиночку, по дождю отправиться на «спасительную охоту», беспрестанно надоедает Диме, - в разговоре с ним и звучит первая капитуляция, вызванная ощущением полного одиночества: «После вчерашнего я остался один». Снова повторю, что осознание кризиса в нём проявилось до начала воспоминаний, следовательно, они не могли стать причиной эмоционального накала, а явились лишь его катализатором.
Таким образом писатель доводит обречённого до критической точки, когда человек не выдерживает эмоционального напряжения и в руках оказывается ружьё. Психологический взрыв автор рисует очень рельефно, что значит только один выпад «кепкой об пол»! Где же в этом метании интерпретаторы разглядели исповедание, самоосуждение? Над всем превалирует одно чувство – безысходность. Окружение принимало его в качестве своего члена со всеми выкрутасами – до того, пока он не выступил против нравственных устоев среды. Сейчас он в полной мере прочувствовал непробиваемость системы, на которую замахнулся. Стену лбом не прошибёшь. Причём окружение, приговорившее его, внешне ничего не делает, даже спасает его от смерти. Если, отвергая подобным же образом Чацкого в «Горе от ума», общество как-то реагировало «всем хором», то здесь и этого нет. Ты бьёшь лбом – стена вроде ничего не делает, а у тебя голова разбита. Так что дело не в мнимом самокопании.
Вторым сквозным действием проходит через всё повествование тема разлада Зилова с сообществом. Пока это непонятные вначале филиппики, типа «Никто из них не заслужил такой жратвы», потом «эти рожи», дальше больше – поток уничижений в адрес друзей возрастает. Тема разлада со средой и тема жизни и смерти сплетаются в последней картине, где и решается вопрос «жить-не жить». Но до финала ещё нужно дойти, а пока следует отметить некоторые композиционные особенности пьесы, и прежде всего – «двойную кульминацию». Первая, обманная, - в разыгрывании самоубийства. По законам жанра ружьё должно выстрелить. Если даже оно и не разрядилось, то разрядка смыслового напряжения (развязка) должна наступить непременно. У Вампилова не наступает, у него свои тайные приёмы усложнить и без того закрученную интригу. Для дальнейшего нагнетания напряжения в последних эпизодах (и не только) автор своеобразно маневрирует временным фактором, как бы перенося из физики теорию относительности Эйнштейна. Если в некоторых сценах (например, воспоминания Зилова и Галины) время будто замедляет бег и сцена кажется затянутой (тому своё объяснение), то в заключительных «кадрах» оно как бы сжимается, и действие калейдоскопически убыстряется. (Примерно то же отмечают и театроведы).
Опять мы наблюдаем двойное течение, одно внешнее, как вершина айсберга, где герои говорят, двигаются, другое - подводное, глубинное, скрытое до поры – на уровне интуиции - так же, как вначале. Во внешнем проявлении вроде бы всё понятно. А всё ли? У Вампилова редко бывает всё на ладони. Почему-то доселе никто не наткнулся на вопрос: зачем приехали к Виктору Саяпин и Кузаков? Примчались с курьерской быстротой (ссылки на такси сути не раскрывают), напрочь забыв о вчерашних оскорблениях? Если прямодушный Дима поспешил на поминки с выпивкой, то эти двое никак не могли принять всерьез приглашение товарища на собственную тризну. Тем не менее они прилетели. Зачем? Ответ не на поверхности (видимой части айсберга). Необходимо озвучить ещё одну особенность вампиловской «поэтики в драме»: его постоянное оперирование символикой распространяется и на человеческие образы: бытовые персонажи теряют реальные очертания, становясь символами – проводниками определённой идеи. Это отдельная тема. Сейчас лишь отметим, что только такое понимание проясняет кажущийся непонятным неестественно быстрый прилёт дружной парочки с иудушкиными речами и зловещими намерениями. (Так же, как и скорое появление Ирины в квартире Зилова – о чём говорилось выше).
Но вернёмся к двум потокам действия. В первом, внешнем, потоке автор в очередной раз прибегает к прямой эксцентрике. Всё смешалось - до неправдоподобия: уговоры Зилова не стреляться, его капризное упрямство «довести это дело до конца» воспринимается критиками, мягко говоря, с насмешкой и не без оснований. А уж несусветный возглас Димы: «А где же поминки?» - вообще придаёт этой катавасии какой-то нелепый характер.
Серьёзное же заключено в подтексте: в «подводном» течении действия происходящее должно восприниматься как продолжение скандала в «Незабудке». Он снова обвиняет друзей, теперь - в вопиющей подлости: претензии на имущество его, ещё живого. И это их опять же не оскорбляет, они лишь принуждённо отнекиваются. Вот для чего они спешно понадобились автору в качестве символов! Забегая чуть, скажу: они приехали добивать обречённого, хотя внешне спасают. Они его фактически хоронят! Живого! Нам дано осознать, что на наших глазах происходит - пусть не покажется странной фраза: ЗАВЕРШЕНИЕ ФОРМИРОВАНИЯ ЖИВОГО ТРУПА. И если у нас ещё остались какие-то сомнения, то они исчезают с истерическими воплями Зилова, которые никак нельзя понимать двояко:
- «Вы рады моей смерти! Я ещё жив, а вы уже тут? Уже слетелись? Мало вам на земле места?»
Автор здесь особенно аккуратен в лексическом подборе. «Слетелись!» Разве мы не знаем, кто, куда и когда слетается в связи со словом «смерть». Какие же могут быть сомнения насчёт быстрого прилёта друзей.
Теперь мы наблюдаем истинную кульминацию. Её в своём стиле Александр Вампилов так незаметно укрыл в неброской реплике, что, если, к примеру, кто-то в зрительном зале в тот момент громко кашлянёт, то даже в партере могут не расслышать. А кульминация - в «наивном» вопросе Димы:
«…Витя, а если что…» - с авторским многоточием…
Прямодушный официант без обиняков высказал то, что лицемерно прикрывали другие: «если, мол, помрёшь, то как насчёт лодки».
- « Берите… Всё берите…», - продолжает истерику Виктор.
За кульминацией сразу следует развязка. Она ещё менее уловима для зрителя, но видна читательскому оку, ибо запрятана автором в, казалось бы, маленькой ремарке:
«ГОЛОС ЕГО ДРОГНУЛ».
Это едва ли не первая ремарка, обнажающая «чисто человеческие» чувства персонажа без привычного налёта двойственности, бравады, шутовства (типа: «подумал и оскорбился», «расходится», «обиделся», «фальшиво», «играет» и т. п.). Здесь ему уже не до игры, здесь - полный внутренний надлом и отчаяние от того, что жизнь кончена теперь уже по-настоящему. То, что она, «в сущности, проиграна», как назойливо твердит Кузаков, он понял ранее, поэтому за неё сильно и не цеплялся, но как нелегко от ощущения, что комическое превращается в свою противоположность – фарс завершается в драматических тонах. Он капитулирует перед стеной людской непробиваемости. Все маски сброшены. Финита ля комедия. Всему конец. Дальнейшее не имеет значения: поедет или нет на охоту, плачет или смеётся. И уже ничего не решает победа в немой дуэли над фактическим антагонистом - официантом Димой (об их противостоянии, по-вампиловски зарытом в подтекст до самого финала, стоит поговорить особо – это тоже отдельная сюжетная линия). В данной ситуации это фикция, как и утопия насчёт возрождения. Покойники не оживают, а он - морально убиенный, живой труп. И если зритель пришёл в театр, зная чеховский афоризм насчёт того, что ружьё должно выстрелить, то уходит он, вынося вампиловскую мудрость, хоть и не выраженную вслух: УБИТЬ МОЖНО И БЕЗ ВЫСТРЕЛА!
То, что автор не убивает Зилова (как и Валентину в «Чулимске»), оправдано прежде всего с точки зрения драматургии. Самоубийственный конец был бы прост до банальности, а Вампилову никак не свойственны упрощения. Напротив – неугасимое стремление усложнять. И вообще, литературный образ стихийного смутьяна в процессе своей эволюции на протяжении десятилетий усложняется, что не всегда и не сразу воспринимается читателем. Если возмутитель Чацкий «однотонен» и прост в понимании, то протасовский тип усложнён Толстым, и неискушённый читатель недоумевает: «Что этому Феде надо… не нравится «круг» - живи спокойно дома, выращивай капусту…Нет, он почему-то пускается во все тяжкие, начинает куролесить во вред себе и другим – ну, никак непонятно». Точно такое же непонимание, якобы «восторженное», - по отношению к ещё более «запутанному» образу Зилова. Получается, что сложность образа затмевает его понимание, смысловую «расшифровку» - равно, как и авторскую идею. Ортодоксальное мышление – главная причина непонимания Вампилова. Так что дело не в надуманной «зиловщине».
Почему же подавляющее большинство так держится за неё? Соль в том, что сложилось это понятие в течение первого десятилетия после обнародования пьесы, и её придерживались, а может, и породили корифеи литературной мысли, в том числе Валентин Распутин. Вкупе с официальным мнением они не желали лицезреть живой труп в социалистическом лагере. И общество, тогда казалось, можно перевоспитать. На это было нацелено слово Распутина, его просветительская деятельность. Поэтому он тогда более терпимо относился к «среде», не связывая её с зиловщиной, считая, что «Утиная охота» направлена на разоблачение опустившейся личности – Зилова, и среда здесь ни при чём. По его словам, «атмосфера могла быть и лучше» - только и всего… Что поделаешь, десятилетиями вбиваемая в головы советская риторика даже у прогрессивно мыслящих людей сковывала «стереотипно устроенные… собственные мозги». Да и кто бы допустил опубликование тогда наших сегодняшних суждений… Любого за такую крамолу неизбежно ожидала участь Зилова - и без всяких иносказаний.
Говорят, что со временем Валентин Григорьевич изменил своё мнение о Зилове. Думаю, и об атмосфере. Ему в отличие от рано ушедшего Александра довелось испытать все перипетии распада упомянутой атмосферы («которая могла быть лучше», - но не стала), что погасило в нём некогда тлевшие огоньки оптимизма.
- «Был ли оптимистом Александр Вампилов?» – такой вопрос задаёт знавший его режиссёр Е. Падве. И уверенно отвечает: « Нет! Не был».

ПРОШЛОЕ ЛЕТО ПРОШЛО?..
Как уже было замечено, Вампилова угнетало массовое непонимание его замыслов. Здесь уместно привести очень образное высказывание Елены Гушанской: « Вампилов, увидев всю глубину непонимания и потрясённый ею, решает, скажем так, проверить себя и переписывает «Утиную охоту», создавая «Чулимск»… Сказано едко, но метко! Только вывод опять-таки довольно странный. Логичнее представить: если тебя не понимают, то следует не себя проверять, а как-то доходчивее объяснять – что он и делает в новой пьесе. Причём, сознательно «становясь на горло собственной песне». Тяжёлая уступка святой простоте: всё ранее достигнутое в области формы – по боку, почти исчезают аллегории, символы, ложные ходы, эксцентричность и прочие усложнения - дорогой ценой оплачен возврат к традиционному письму. Зато всё знакомо: вроде простая интрига, классический любовный треугольник, избитые сценические приёмы: перехват записки, подслушивание, подглядывание, пистолетная осечка и пр. Всё это во имя того, чтобы в более широком масштабе отобразить затхлую атмосферу тогдашнего нашего бытия. Символический узкий круг друзей (в «Охоте») сменяет типичное российское поселение, и это даёт возможность полнее ощутить духоту «тёмного царства» советского времени.
- «Какое здесь житьё?.. Другой раз как подумаешь – душно делается…» - жалуется одна из действующих лиц.
- «Жестокие нравы, сударь, в нашем городе», - говорит у А. Островского герой «Грозы», сравнения с которой нам никак не избежать. Годы разные, а восприятие гнусности обстановки одинаковое. Усиливает это чувство автор испытанным художественным приёмом – символикой. Внутреннюю динамику создаёт проходящий через всё действие пьесы символ покосившейся калитки на порушенном заборе – этот неодушевлённый образ становится водоразделом между силами добра и зла, а также мрачной печатью поруганной добродетели.
Акцентируя внимание на атмосфере «тёмного царства», Вампилов сознательно убирает понятие главного героя, что отмечено многими критиками. Но далеко не всеми. Некоторые - горой за главного. Только вот не знают, на ком сойтись. Одни отдают приоритет Валентине, другие возводят на пьедестал Шаманова. Да ещё пытаются сравнивать его с Зиловым, не желая замечать, что у них не просто отсутствуют общие черты – они абсолютно различные литературные типы. Шаманов – совершенно адекватная личность, супермен советского периода, впервые получивший хлёсткий удар судьбы и приехавший в Чулимск зализывать раны, находясь во временном ступоре. Не будет преувеличением заметить, что если не всем нам, то почти каждому довелось пребывать в подобной ситуации, когда хочется наплевать на всё, бросить ко всем чертям и т. п. Кто-то в таком случае изрядно навредит себе и близким, подчас и необратимо, но большинство выкарабкивается под благоденствием лучшего доктора – времени. Этот образ совершенно чужд зиловской символике, эксцентричности, вернее, они ему чужды. И никакой «экзистенциальной выжимки» (Станислав Копенкин).
Напрашивается сравнение с Валентиной, ибо у них есть общее. Конечно, не во внешних атрибутах. Они принципиальные аналоги, хотя никто не загадал «загадку Валентины». Пусть будет у них одна загадка на двоих. Их накрепко роднит стихийное, может неосознанное, стремление противостоять – снова хочется повторить Горького - «свинцовым мерзостям жизни». Разумеется, по-разному: у Виктора – истерически-бунтарское, у Валентины - детски наивное, но упрямое, со слепой верой в добро, чистой надеждой на лучшее, готовностью озарить мир светом бескорыстной любви.
Как видим, и здесь в «тёмном царстве» брезжит «луч света». Наконец, поклонники писателя дождались положительного героя, точнее героини, чьё законное место в галерее светлых, обаятельных – и, как правило, несчастливых, женских образов русской классической литературы. Опять же с таким определением в отношении Валентины мало кто согласен. А я не могу согласиться с утверждением В. Г. Распутина, что «Валентину атмосфера не покалечила». Историю Валентины пытаются накачивать дутым оптимизмом, усматривая в финале некую моральную победу.
Не дай вам бог одерживать победы подобного рода!
В «обнадёживающей» концовке Геннадий Николаев, например, усматривает «пронзительный оптимизм Александра Вампилова». Ему просто хочется желаемое выдавать за действительное!
Финальный лучик надежды автор зажёг, скорее, не для героев, а для зрителей-читателей, предоставив возможность каждому поразмышлять над дальнейшей судьбой героев. Это характерно для Вампилова. Ведь ни в одной его пьесе нет классического эпилога. Более того, нигде, кроме комедии «Старший сын», не просматривается возможный ход последующих событий – и ни малейшего авторского намёка. Этот момент, а также факт, что он «нигде никого не убил», так и манит некоторых настроиться на мажорный лад в своем предвидении благоприятной концовки. Так, Зилов после якобы покаяния и самосуда начинает «возрождаться», например, в воображении Елены Стрельцовой, (которая, помнится, нарекла его тварью), и теперь оказывается «с воскресшей совестью, обретённым чувством вины и стыда», а «пьеса посвящена процессу духовного и душевного переворота в человеке, его возрождению, а не падению». Разумеется, никакой аргументации к этим фантазиям не приводится, никаких доказательств вы не найдёте, хоть зачитайте книгу до дыр. Даже известную фразу автора о Зилове: «Нет, я его не убью. Пусть живёт. Это ещё страшнее…» - искусствовед трактует «с точностью до наоборот»: «Вампилов не мог не оставить герою надежды». Спрашивается, надежду на что? На что можно надеяться в жизни, которая страшнее смерти?! На псевдогуманные потуги критиков?..
С этой благонамеренной софистикой мы ещё встретимся и простимся в завершении данной статьи, а пока надлежит вернуться к шугаевской оценке «Чулимска». Сам Вячеслав вспоминал: когда он высказал Александру, что считает образ Валентины недостаточно очерченным, тот отреагировал весьма нервозно и просто нагрубил в ответ. Его, чувствуется, разозлил столь формальный подход. Расстроенный от очередного непонимания, он, видимо, демонстративно не захотел втолковывать бывшему товарищу (наверное, не совсем уж бывшему), что он сделал это сознательно, не возводя героиню в главные, сосредоточив читательское внимание не столько на раскрытии внутреннего мира Валентины, сколько на столкновении её с миром внешним – жестоким и беспощадным. И никакой пронзительный оптимизм не поможет героям, как тем, которые положительные, так и тем, которые не очень… Тёмное царство неуклонно гасит малейшие проблески света, какими бы разными они ни были: Зилов, Валентина… Да и Шаманову не сдобровать. Валентину роднит с Зиловым и одинаковая участь, которую готовил им драматург по первоначальному замыслу: ружейный самострел, - от которого затем отказался по отмеченным выше мотивам. В окончательном варианте концовок пьес поведение Валентины, как и Шаманова, будто контрастирует с «гибельным» исходом для Зилова – опять же во внешнем проявлении (у «неисправимого Вампилова»). На самом же деле – здесь полная аналогия: герои «Чулимска», как и Зилов, отмечены иллюзией «четвёртого выбора», который отчётливо просматривается в соответствующей символике: у Зилова - навязчивая мания утиной охоты, у Валентины – маниакальное упорство в восстановлении калитки, воспрянувшее с новой силой после минутного разочарования, у Шаманова - роковое выступление на суде, куда он в приливе отчаянной решимости бросается как на амбразуру, как Дон Кихот на ветряную мельницу с отвагой обречённого, прекрасно осознавая, к чему ведёт нарушение горькой народной мудрости: «с сильным не борись, с богатым не судись». То же – в случае с Валентиной: ни в символическом, ни в бытовом смысле никому не удаётся шаткой загородкой остановить людской поток, прущий напролом. Все эти попытки обречены. Над Шамановым и Валентиной витает давящее чувство неволи, причём в большей мере его испытывают по мановению автора зрители. (Скажем, к Валентине это осознание приходит позднее, по мере нагнетания драматизма).
«Драматург был провидцем, видя… надвигающуюся трагедию страны», - утверждает Н. С. Тендитник. Н. С. Коноплёв замечает, что Александр «предчувствует грозящую катастрофу». Не могу судить, насколько подобные утверждения объективны, но что худшие предположения сбылись, - теперь уже факт. Система, непробиваемая извне, сама себя взорвала изнутри. Кроме всего прочего, рухнувшая империя оставила в наследство трафареты мышления, которые далеко не сразу поддаются перестройке, в том числе фальшивый оптимизм, идущий вразрез с элементарным здравым смыслом, вкупе с консервативным подходом к искусству. Хочется видеть в образе Зилова одну сторону, мы её и видим, игнорируя остальное. Хочется верить в его лучшее будущее, - мы с «пронзительным оптимизмом» готовы вернуть к жизни живой труп, совершенно не давая себе отчёта в том, что хотим снова бросить его в клетку с саяпиными и кушаками - заклятыми друзьями, т. е. возвернуть в реалии, с которыми он стал несовместимым и которым готов предпочесть летальный исход. Не внемлем утверждениям Толстого и Вампилова о безвыходной ситуации для их героев. Не пытаясь осмыслить, сознательно обходим многозначительные вещи: монологи, сцены, реплики - якобы не понимая аллегорий; авторские задумки нарекаем загадками, но не скупимся на произвольное толкование коллизий, а порой просто алогичное домысливание и противоречивые выводы.
Пессимистами быть не хотим, а реалистами – не у всех получается.
У Вампилова получалось. Только не все его понимают. Или толкуют всяк по-своему.
Моё понимание уложилось вот в такую идиому:
ПЬЕСЫ ВАМПИЛОВА - ЭТО ПЕЧАЛЬ ЧЕЛОВЕКА О ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ.

ДЕТЕКТИВНЫЙ ЭПИЛОГ
Казалось бы, не очень уместно втискивать детективный жанр в драматический сюжет. Но приходится. Не единожды в работах об «Утиной охоте» на свет божий извлекается ещё одна загадка: кто беспрестанно канает Виктора безмолвными телефонными звонками. Вопрос, понятное дело, не главный в исследованиях, но далеко не праздный. Дополняя сложную авторскую символику, звонки являются очень существенной деталью в «нагнетании страстей». Поскольку всё у Вампилова объяснимо – значит, должен быть ответ и на этот вопрос. Одноразовый звонок по теории вероятностей мог быть случайным, а несколько – уже закономерность, и тому должно быть объяснение. Ясно, что телефонный террорист - кто-то из «великолепной восьмёрки». Прямо автор ни на кого не намекает, отдавая разгадку на откуп нашим извилинам.
Итак, детективное расследование будем проводить методом исключения. Метод «тыка» здесь неприемлем. Так, нельзя согласиться с Е. Гушанской, что «по бытовому смыслу, возможно, это Ирина, надеющаяся, что Зилов узнает её по молчанью, как некогда по шагам». Смысл здесь, кстати, именно бытовой (наряду с символическим), но расследование, как и литературный анализ, не терпит неточностей. Во-первых, Виктор не узнавал Ирину по шагам – от этого вранья он сразу отрёкся. Во-вторых, Ирина едва ли в течение неполных суток оправилась от полученного нокаута… Да, и вряд ли эта наивная простушка стала бы допекать свой «объект» издевательскими звонками (как, впрочем, и Галина). Так что, они из числа подозреваемых выпадают. Кушак, естественно, тоже. Саяпин, Кузаков и Дима также к звонкам непричастны, ибо в момент последнего находились около. Остались Валерия и Вера. Вера вроде бы вчера защищала бывшего любовника, а у Саяпиных есть свои расчёты и счёты к Виктору. Однако дедуктивный метод удерживает от скоропалительных выводов и вначале требует разгадать ещё одну загадку: кто привёз и передал мальчику Вите венок? Почему-то все сразу кивают на Саяпина и Кузакова. Но ведь Кузаков своё участие легко опровергает: «я в этом не участвовал», хотя о венке знал, но увидел его только здесь. Нет оснований этим словам не верить, тем более, что произнесены они в присутствии Саяпина, чьё участие не подвергается сомнению. Мальчик говорит, что венок передали «они», т.е. Саяпин был не один. А быть с ним могла только его дражайшая половина – Валерия. Чета Саяпиных всё подготовила и, между прочим, привезла венок на такси – не нести же пешком эту красоту или везти на общественном транспорте! (Кстати, идея такси по поводу их скорого приезда также озвучивается Саяпиным). Необходимо принять во внимание, что второй звонок Зилову был примерно во время доставки венка и передачи его мальчику. Следовательно, Валерия не могла в тот момент быть где-то у телефона.
Звонила Вера. Находясь на работе, она имела возможность периодически подходить к аппарату и набирать номер. Моё предыдущее замечание, что она накануне взяла скандалиста под защиту, в действительности ровным счётом ничего не значит. Женщина, обиженная им и униженная, но уже не та, что вначале, сегодня старому другу выдаёт по полной!.. Её отказ взять трубку,- похоже, впервые в их отношениях, - уже сражает его наповал. Надрывные звонки нагнетают напряжение, хотя последний опять-таки будто спасает его от рокового…
С каким намерением драматург на последней странице заочно выводит Веру, которая на сей раз быстро подходит к телефону по просьбе Кузакова, хотя тот себя не называл? Зачем Николаю понадобилось звонить Вере – Саяпин же не звонит жене? Почему она должна ждать его дома, хотя ещё рабочее время?
Выходит, вопросы остаются. А я тешил себя надеждой все вампиловские загадки разгадать…

Борис Барановский, Иркутская область
Публицистика / 773 / struer2560 / Рейтинг: 0 / 0
Всего комментариев: 0
avatar
Издательская группа "Союз писателей" © 2024. Художественная литература современных авторов