08 Май 2017
Борис Барановский Человек о Человечестве к 80-летию Александра Вампилова часть 3
ПРОШЛЫМ ВЕКОМ В ИРКУТСКЕ
В 2017-м году, 19 августа, культурный мир будет отмечать 80-летний юбилей Александра Вампилова.
А двумя сутками раньше – тоже круглая дата, только чёрного цвета – 45-летие со дня его гибели.
Я пишу эти воспоминания под тихие звуки знаменитого скрипичного концерта Мендельсона – ну совсем, как тогда, шесть десятилетий назад. Только тогда, в общежитии, музыку дарил не нынешний компьютер, а простенький проигрыватель третьекурсника Игоря Петрова, живущего в соседней комнате. Эти третьекурсники нашего филологического каким-то чудесным образом оказались чуть ли не все «как на подбор» музыкантами, даже создали свой оркестр народных инструментов, и не раз потом восславят в своих мемуарах баян Игоря Петрова, скрипку Вадима Гребенцова, гитару Александра Вампилова. Об этой гитаре рассказано столько! Да разве только о гитаре…
НАЧИНАЛОСЬ ВСЁ В АЛАРИ
Впервые я рассказал о «живом» Вампилове в очерке о «знаменитом графомане», который стал прототипом героя одного из самых первых рассказов А. Санина - «Сумочка к ребру», – но не как об известном драматурге, а как об однокашнике по Иркутскому госуниверситету 1957-1960-ых годов. Был он тогда для нас не Александром, и даже не Сашей и не Саней, (как он именуется в большинстве воспоминаний современников), а просто Санькой. Не пристало сюсюкаться нам тогдашним, двадцатилетним: Александров рядом много, а Санька был один. И когда Борис Кислов, его однокурсник и мой сосед по общежитской койке, входя в комнату, вопрошал: «Санька не приходил? Загулял что ли!» - было ясно, о ком речь. Или когда историк Вася Позднышев вбегал с возгласом: «Саньку в милицию забрали! У кого есть удостоверение дружинника, пошли выручать!» Или когда во время студработ в колхозе деревенский парень с семистрункой в руках появлялся в стане филологов с вопросом: «Где у вас Санька? Гитару настроить сулил…» - понятно, что всё это о нём
Вторично я обратился к образу студента Вампилова, когда готовил литературную беседу под специфическим названием «Чувство слова», и здесь, наверное, всё-таки - как к будущему писателю. Ибо ему-то это чувство было присуще уже тогда, а точнее – всегда. Особенно меня умиляла его привычка играть словами. Самое первое впечатление осталось от пребывания на тех же сельхозработах в колхозе Аларского района в сентябре 1957-го года. Вспоминаю, как мы с Петром Шумковым, два первокурсника, лопатим зерно. (Шумкова я упоминаю не случайно, т.к. именно он явился косвенной причиной появления «Сумочки к ребру»). Рядом - Вампилов в паре со своим дружком Борисом Леонтьевым. Мы трудимся в основном молча, а пара справа щебечет промеж собой без умолку. В основном трещит Санька, вспоминая какие-то картины из своего сельского прошлого. Из отдельных доносящихся обрывков фраз с упоминанием Кутулика и Забитуя, нетрудно догадаться, что сам Санька родом из тех мест, где мы в тот момент пребываем.
Неожиданно в поле нашего зрения появляется местный житель преклонного возраста, которого я уже успел возненавидеть. Дело в том, что мне постоянно приходилось кататься на грузовике с зерном до пос. Забитуй в качестве грузчика. Мое законное место было рядом с водителем, но почти всегда этому зловредному старику приспичивало туда и обратно. Заняв моё место в кабине, он выживал меня в кузов, на кучу холодного зерна под пронизывающий ветер. Обо всем этом я громогласно поведал сотоварищам. Вампилов отреагировал мгновенно – в привычном своём (как я убедился позже) стиле. Стоя прямо, он продекламировал будто бы в пространство:
- «Покупай, хрыч, велосипед!»
Эту манеру приходилось наблюдать постоянно. Я уже сказал о его привычке играть словами, Он не просто играл, он их смаковал, особенно любил с этаким нажимом проговаривать некие привычные выражения. Например, любая застольная тематика у него выражалась непременной довольно избитой фразой: «ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ». Слова как бы растягивались в его пухловастеньких губах, смакуя их, он с наслаждением порой будто цедил отдельные звуки, особенно согласные: «Вы-ппи-ть и за-ку-с-си-ть!». Привычные речевые штампы приобретали у него юморной шарм.
Вот он в нашей комнате разыгрывает забавную, на его взгляд, сценку, подсмотренную им накануне у двери музыкальной комнаты университета: две девчонки, замерев, слушают доносящиеся звуки увертюры Россини к опере «Севильский цирюльник». А играет на баяне его однокурсник Игорь Петров. Ещё вчера этот баян и эта партитура гуляли по общежитию от Петрова к Кислову, а сегодня Игорь, уже в «музыкалке, начал потихоньку наигрывать, потом увлекся, усилил звучание, привлекшее случайных слушательниц. Всё это в своем рассказе Санька выразил одним просторечным словом: «Игорёша заиграл Россини, да и РА-СС-ТЯ-ННУЛ…», изобразив при этом руками, как Игорь «растягивает гармозу».
Наряду с баяном «поселялись» в общежитие и домра, и мандолина, и гитара, на которых упражнялись все кому не лень, чаще не очень продвинутые любители, - что однажды дало повод Вампилову, неплохо владеющему струнными, выразить своё отношение к игре на мандолине одного такого любителя. В присущей ему манере, приблизив лицо к играющему, он с нескрываемой лукавинкой и милейшей улыбкой, искрящейся добродушием, произнес негромко, но очень отчётливо: «НУ, ТЫ ИГРАЕШЬ! КАК СЕРПОМ…» И, оборвав известную поговорку, скромно удалился в сторону.
Такое обыгрывание известных словесных оборотов настолько сильно сидело в нем, что в будущем неоднократно отразилось в его произведениях. А уж коронное «выпить и закусить» проявляется неоднократно, начиная с «Прощания в июне», где уже в первом действии один из персонажей (Букин) произносит:
- «Дуэли не будет. Он прав. Прошу ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ».
А в «Утиной охоте» любимое изречение варьируется по меньшей мере трижды.
Первое действие. Картина первая.
Зилов. Да, Дима, у нас полчаса. Надо ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ.
Действие третье.
Зилов. Посмотри, какие они все серьёзные. Они НЕ ВЫПИВАЮТ, НЕ ЗАКУСЫВАЮТ.
Там же через несколько страниц.
Зилов (по телефону). Вот я вам и говорю, приходите на поминки… Как – что делать?.. ВЫПЬЕТЕ, ЗАКУСИТЕ – как водится…
Мой сокурсник Давид Медведев постоянно искал случая пообщаться со столь оригинальным острословом. Вот как-то, отловив того в коридоре учебного корпуса, стал пытать о его отношении к одной преподавательнице. Саня ответил чисто в своём ключе:
- «Я её НЕ У-ВА-ЖА-Ю…»
Посмаковал сию остроту, в дальнейшем её и в «комедию вставил». - общеходовое в народе «Ты меня уважаешь?» в вампиловской интерпретации оказалось в его рассказе «Коммунальная услуга», что усиливает комическую ситуацию, в которой оказались два мужика, свалившиеся в глубокую яму и принявшиеся там выяснять отношения:
- «Будем называть друг друга на «ты», тем более я вижу, что мы друг друга НЕ УВАЖАЕМ», - говорит один другому, сидя в яме.
ЧТО-ТО БЫЛО В НЁМ ТАКОЕ…
Кстати, об отношении Давида Медведева к Вампилову следует сказать особо. Но вначале я обращусь ещё к одному нашему сотоварищу – Арнольду Харитонову, точнее к его замечательной книге о прошлом «Эй, путь-дорожка», в которой немало места отведено Вампилову-студенту. При этом автор вступает в спор с теми, кто задним числом утверждает, что видел в нём «будущего гения»:
- Один друг даже так и написал примерно: когда он входил в комнату, сразу все понимали – вошёл гений. Полная чушь! – утверждает Арнольд и настойчиво проводит мысль об обыкновенности своего товарища, который был вроде бы как и все. В то же время на страницах книги достаточно чётко рисуется образ человека, который уже в юности был яркой, запоминающейся личностью. Я бы сказал больше. Да, уже тогда он был личностью, отличающейся неординарностью и глубиной. Разумеется, ни о какой гениальности речь не идет. В то же время во внешнем облике нашего однокашника было нечто такое, что как-то выделяло его из толпы, несмотря на то, что сам он всегда держался довольно скромно, говорил, как правило, негромким голосом, никак не стараясь обратить на себя внимание, и тем не менее его обращал – то ли своей нестандартной внешностью, то ли почти постоянной сдержанной, чаще хитроватой, а может загадочной, улыбкой – явно: «себе на уме». Это трудно описать словами. Бывает тип людей, которые с первого взгляда вызывают некий интерес к себе, причём у представителей обоего пола, обладая не «штатной» привлекательностью, а неким магнетизмом, что ли, а может, притягивают внутренней энергетикой. Таким запомнился мне Вампилов. Будучи нешумным, он всегда был заряжен на шутку-прибаутку, подковырку. В то же время, в каком-либо принципиальном споре так же не громко, но твердо высказывал своё особое мнение по любому вопросу, непреклонно его отстаивая - нередко со скрытой издёвкой в адрес оппонента. Тихое упрямство в словесной перепалке порой могло закончиться и несловесно… а то и милицией.
Ярчайшим подтверждением всего вышесказанного и является отношение к нему со стороны Давида Медведева, который откровенно пребывал во власти вампиловского магнетизма. Несмотря на то, что он, как и я, учился двумя курсами ниже, по возрасту он значительно старше не только меня, но и вампиловских одногодков. Он раньше разглядел не только Саню, но и его «музу» - Люду Добрачеву, ставшую в дальнейшем первой женой писателя, об их нежных отношениях довольно подробно поведал А. Харитонов в своей «Путь-дорожке». Я, признаться, находясь в той же среде, поначалу понятия не имел, с кем он дружит, пока мои глаза не открыл тот же Давид, увлекательно расписывая прелести этой Люси, – по правде сказать, немалые, Ненароком думаю, он сам был бы не прочь увлечься пленившей его красатулей, но, как говорится, «каждому своё»… У меня осталось двойственное впечатление о её как бы «застывшей» красоте (нечто подобное выразил Евгений Онегин о музе Ленского – Ольге Лариной). Похоже, и внутренний мир Людмилы и Александра был мало совместимым, возможно, поэтому их семейный союз не оказался « нерушимым». Впрочем, это дело прошлое - и не наше…
Давида постоянно тянуло к общению с этим своеобразным, оригинально мыслящим и говорившим юношей. Я не случайно упомянул, что он использовал малейший повод, чтобы заговорить с ним, позадавать вопросики, часто игривого характера, на что последний реагировал весьма благосклонно. Нередко их можно было видеть за этим занятием, оба при сём лукаво улыбались, как бы подтрунивая друг над другом. Об одной из таких сцен расскажу подробнее.
Дело было в нашей комнате – тогда мы ещё жили в университетском общежитии по ул. 25-го Октября. И год шёл, скорее всего, – пятьдесят восьмой. Медведев и Вампилов в общежитии не жили, но обитали там довольно часто. Вот и в описываемый вечер оказались у нас в гостях, и мы по какому-то поводу или без такового надумали учинить небольшое застолье, или, как тут же произнес Саня своё сакраментальное, - «ВЫПИТЬ И ЗАКУСИТЬ». После некоторого возлияния Санька, отвалив в сторону и водрузив на табуретку подобие пепельницы, занялся перекуром, а некурящий Давид тут же подсел к нему со своими бесконечными «а как ты думаешь о том-то и о том-то»…Его собеседник сам не прочь был побалакать «за жизнь». Поначалу он что-то расфилософствовался на тему множественности миров:
- «Вот я сижу и думаю, что где-то сейчас сидят такие же мы и так же разговаривают точно о том же, что и мы… Также курят, выпивают и закусывают», - Саня «глубокомысленно» пускает клуб табачного дыма, но в задумчивости насчёт загадок мироздания пребывает недолго.
Я к ним присоединился, когда разговор зашел о том, каким должен быть писатель, и тоже начал пытать «мудреца»:
- Санька, а как ты думаешь, писатель должен быть умным?
Вопрос, между прочим, не такой уж спонтанный. Я как раз в то время стал размышлять, всегда ли талант сочетается с умом. У будущего драматурга сомнений на сей счет не возникало – он отреагировал без раздумий:
- «А как же иначе!» – всё ему было предельно ясно, меня же сомнения сверлят до сих пор.
На какое-то время я отвлекаюсь от их дискуссии, но снова встреваю, когда слышу, что Вампилов философствует насчет того, что в жизни ничего не надо бояться, и уж он-то не ведает страха:
- Так ты ничего не боишься?
- Ничего!
- И никогда?
- Никогда!
И тут я, не придумав лучшего, выпалил:
- И даже смерти?..
Прошло почти шестьдесят лет с того времени. Но я, дословно помню, как он, чеканно печатая каждое слово, произносит:
- ЧТО МОЖЕТ БЫТЬ ГЛУПЕЕ, ЧЕМ БОЯТЬСЯ СМЕРТИ!
Жить ему оставалось неполных полтора десятка лет. И, судя по всему, при личной встрече он ЕЁ не убоялся.
Надо сказать, что он чутко реагировал на «словесные перлы» и в чужой речи. В связи с этим вспоминается один эпизод. В очерке, посвященном Валентину Распутину, «Живём и помним» я довольно подробно описал шутовскую атмосферу комсомольских собраний, которую создавали юмористы-филологи, в том числе будущие классики, и как я с лёгкой руки Валентина оказался избранным в состав бюро. История получила продолжение в 1959-м году на отчетно-выборном комсомольском собрании. Вампилов с одним из друзей расположился где-то в заднем ряду и откровенно, но по-тихому потешался над происходящим. Мы, члены бюро, были на первом плане, потому что отчитывались. Когда начались выборы, меня снова предлагают в состав комсомольского бюро. Толку от нашей деятельности не было никакого, поэтому, когда начались выборы и меня опять выдвинули в состав этого органа, я запротестовал отчаянно. Сам не знаю, как у меня вырвалось:
- Надоело смешить публику!
При этих словах Вампилов просто закатился. И после собрания он активно выражал свои эмоции, но опять же по-своему, как-то исподволь. Не говоря ничего, типа: «ну, ты даёшь» или что-то в этом роде, он по коридору со своим спутником пристроился мне в след и до самого выхода не переставал бубнить опять же не очень громко, но так, чтобы было слышно:
- Надо же! Один приятный момент на собрании… Надоело смешить публику…Нет, надо же…
А может, его как будущего драматурга привлекло слово «публика»…
За его фирменной загадочной улыбочкой запросто мог таиться какой-нибудь подвох. В свою последнюю зимнюю сессию как-то в читальном зале нашей «фундаменталки» - научной библиотеки – он вдруг подсаживается ко мне с довольной странной просьбой:
- Слушай, знакомому фотокорреспонденту надо сделать снимок на улице, он выбрал тебя. Пойдём!
Я для начала послал его подальше, что он безропотно и выполнил, не выразив при этом особого огорчения. Однако через несколько дней снова подкатил с той же заморочкой, теперь уже с уговорами. Приблизившись почти вплотную, он, бодая меня в лоб своей раскидистой шевелюрой, приступил к длительной осаде. Видели бы вы эту хитрющую мордашу! Не гася лукавых чертиков в глазах, он стал воспевать мою фотогеничность и до того «достал», что … пришлось согласиться. Каверза раскрылась у гардероба, где уже одевалась напарница по фото – моя однокурсница Вера Авдеева – самая высокая девица на факультете. Если учесть, что я был самый – наоборот, то нетрудно представить, как она почти на голову возвышается надо мной. Правда, за поднятыми воротниками лиц не было видно. Под заснеженными деревьями на берегу Ангары, куда мы переместились, фотохудожник пытался запечатлеть странную по его замыслу парочку, а довольный Санька стоял в стороне и вдосталь тешился по поводу происходящего, опять же в своей манере, с тихой улыбкой, на сей раз ещё и озорной. Подозреваю, что фотограф в качестве модели приглашал его самого, росточка-то он был столь же «богатырского», да ещё и щупленький, но хитрец решил найти себе дублёра. Появилось ли где-то фото или нет, не знаю.
И ВНОВЬ НЕ УБОЯЛСЯ
Но вот учёба позади, и теперь искусство слова находит себе применение в журналистике, в хлестких и язвительных фельетонах, которые появляются в областной печати, в том числе в соавторстве с В. Шугаевым и Ю. Скопом. Почему-то у меня почти на шесть десятилетий засела в мозгу фраза из одного его фельетона «на тему морали» о чьём-то великовозрастном отпрыске, который «бил человека ногой в лицо по детскому недомыслию»…
Однако, оказывается, полного расставания со студенчеством не произошло. Оно так глубоко въелось ему в кровь и плоть, что навеяло тематику как отдельных рассказов, так и чуть не половины основных драматических произведений. Судите сами: герои пьес «Прощание в июне» и «Старший сын» - студенты, а у молодых специалистов из «Утиной охоты» явно проявляются замашки студенческой вольницы.
Но не в этом суть. Важно то, что особенности личности Вампилова, отмеченные выше, отразились на общем тоне его произведений. Внешняя неброскость, обыденность, чисто житейские ситуации, «простые советские люди» - и нигде ничего «героического». Теперь он стремится поразмышлять «за жизнь» на страницах своих творений, на которые почему-то не весьма благосклонно реагируют издатели и критики, а главное, цензоры. С писательским ростом растет и разочарование в нашей тогдашней действительности. С наибольшей силой это выразилось в драме «Утиная охота», до конца многими не понятой и по сей день, даже для маститых критиков являющейся «загадкой». Но это отдельный, серьёзный разговор – расшифровать «загадку Зилова - Вампилова» я постараюсь в другой раз.
Сейчас же хочется отметить лишь один момент: появление в «Утиной охоте» онегинско-печоринского образа возрождает в литературе типы «лишнего человека», «живого трупа» и т.п. Возникновение подобного явления в дореволюционной литературе объясняли просто: виноват тот общественный самодержавный строй. Следуя столь железной логике, лишних людей нашего времени породил наш, советский, строй. Страшно сказать! Даже подумать боязно!
А вот Вампилов и здесь не убоялся. Не просто сказал, а создал весьма своеобразное произведение, отразив в своей, опять же неброской, какой-то затаенной, манере на примере небольшой группы «обычных» людей, символизирующей наше общество, деградацию этого общества, падение морали, грозящее необратимыми последствиями. В духе того времени – «осудили, запретили», талантливый драматург подвергся мытарствам и разочарованиям. Убеждениям и предупреждениям не вняли, и необратимые последствия не замедлили наступить: общество раскололось, страна развалилась, чего, правда, видеть и испытать Александру Вампилову уже не привелось. Может, хоть в этом ему, горько скажем, повезло.
Борис Барановский, выпускник Иркутского госуниверситета 1962 года.
Сказание о графомании
Графомания – это страсть к бесплодному писанию, пустому сочинительству.
Так написано в энциклопедическом словаре, да разве этим все сказано! Только тот, кто работал в редакциях да издательствах и не на шутку измотан нескончаемой и бесплодной борьбой с особями разного пола и возраста, одержимыми ненасытной страстью к бумаготворчеству, с безумным фанатизмом и безмерной плодовитостью загружающие редакционные мусорные корзины своими несусветными творениями и все же нередко прорывающиеся на страницы райгородских мелкотиражек. Своей неистовой тягой к самовыражению в «искусстве слова» они здорово смахивают один на другого. И все-таки возьму на себя смелость выделить самого выдающегося среди известных мне графоманов, хотя бы потому, что с ним связано несколько занимательных воспоминаний.
Для этого следует переметнуться в год тысяча девятьсот пятьдесят девятый, в общежитие Иркутского госуниверситета, а именно в нашу комнату студентов -филологов и для начала познакомиться с одним из моих однокурсников - Петром Шумковым, который применительно к нашему повествованию знаменит тем, что приехал из города Тайшета, где работал в районной газете и где ему пришлось «иметь дело» с неистовым самодеятельным поэтом, героем данного очерка, которого звали Николай Чуркин. Узнав, что его земляк учится на филологическом, Чуркин завалил его ворохом своих произведений, питая вожделенную надежду, что тот возьмет да и протолкнет их в областную печать. Петя и раньше иногда цитировал полубредовые вирши тайшетского чудака, так что мы заочно с Николаем Кирсановичем уже были знакомы, поэтому появление собрания сочинений в нашей комнате вызвало заметное оживление, незамедлительно переросшее в фантасмагорию. Несколько вечеров стены первого этажа общежития потрясал гомерический хохот, сопровождавший декламацию чуркинских опусов. Например:
Ну, мороз – как в Лондоне, туман,
Постовой направил вдаль наган.
Стой иль выстрелю!
Эй, не пали!
Мы сошлись как в море корабли.
Через день мы уже шпарили чудо-стихи наизусть.
С одной кровати неслось:
Увести подругу вдаль легко –
Да любовь зашла неглубоко
С другой вторили:
Баба-сахар, баба-мед!
Кто её, красотку, грабил?
Баба тихо слезы льет
Стоит ли этому удивляться, если и сегодня, ровно через полвека, я могу вам без запинки цитировать и еще много чего. Вот целая мини-поэма на тему морали:
Душа болит о производстве, Согрет живительною влагой, Бумага все, конечно, примет,
Ну, а буфет зовет к вину. Хожу с приплясом вкруг станка, Но я пинка принять не смог.
И я, своей натуре родствен, Но стенгазетная бумага С меня завком взысканье снимет -
Не привыкал пускать слюну. Дает однажды мне пинка. Я в пьянстве смертью храбрых лег.
А вот страсти трагического накала:
Она ударила: «Прощай!» Он посмотрел ей молча вслед
Из уст, презрительно поджатых. Смертельно злобными глазами
Так у кочевника праща И, яростно дрожа усами,
Разила в дебрях супостатов. Четвертовал её портрет!
Особая история связана со следующим четверостишьем:
Из подворотни выбрел пес горбатый
И вдруг завоил словно не к добру.
Подкрадывался сумрак бородатый,
Подвязывая сумочку к ребру.
История эта и делает нашего графомана самым знаменитым, так как связана с подлинной знаменитостью, а именно с нашим известным писателем-драматургом Александром Вампиловым. Он учился двумя курсами раньше нас, в общежитии не жил, но наведывался туда чуть ли не ежедневно. Вот и в первый вечер «чтений» он вместе со всеми впитывал сию усладу, а на следующий день снова появился в тот же час на том же месте и со своей «фирменной», по-вампиловски хитроватой усмешкой негромко объявил, что написал юмористический рассказ о том, как некий литературный консультант одной редакции едва не свихнулся от прочтения несуразных стихов нештатного автора. В качестве этой несуразицы будущий драматург и использовал «сумочку к ребру». Правда, Саню (только так его тогда однокашники называли) интересовал сугубо практический вопрос, этакая юридическая, что ли, тонкость: поскольку вирши принадлежали конкретному реально существующему лицу, то опубликование без его ведома не повлечет ли неких правовых последствий. Мы наперебой стали давать свои советы на этот счет, но основное внимание Вампилова было обращено к Петру Шумкову – именно он, единственный, знал лично этого Чуркина. Петя вынес окончательный вердикт, который сводился к тому, что этот Чуркин, как человек, - душа добрейшая. Ему лишь бы опубликоваться, не важно, в каком виде, и никаких обид от него не последует.
Так оно и оказалось. Вскоре в газете «Советская молодежь» вышел рассказ А. Вампилова под псевдонимом А. Санин. Называется он «Сумочка к ребру» и является одним из самых первых произведений Александра, опубликованных в областной печати.
Кстати, данная история (правда, без последних подробностей) описана в книге еще одного нашего однокашника - Арнольда Харитонова. Он учился на курсе на год старше нашего и на год младше вампиловского, а книгу воспоминаний озаглавил «Эх, путь-дорожка…» Настоятельно рекомендую её прочесть, кто этого еще не сделал, а я в своем «сказании» буду вынужден к названному изданию обратиться еще раз.
Пути господни поистине неисповедимы, а посему лет этак через семь оказался я в должности заместителя редактора той самой районной газеты того самого Тайшета, где снова работал Петя Шумков, а также по-прежнему обитал наш герой Коля Чуркин, и, следовательно, получил возможность воочию лицезреть его одержимую натуру, добродушно-простецкую с виду и в то же время одухотворенную несгораемой страстью к рифмоплетству. Стоит ли говорить, что он был самым преданным членом местного литобъединения и так же заваливал редакцию перлами своего творчества, вызывавшего у нас ту же реакцию, что и в студенческом общежитии.
Как раз в то время литобъединение возглавил приехавший выпускник журфака Володя Потапов, который оживил его деятельность и даже придумал выпускать самодеятельную стенгазету. Для разнообразия ее тематики открыл рубрику «Уголок графомана». Нетрудно догадаться, что главным героем рубрики стал несравненный Николай Чуркин.
А теперь остается воссоздать заключительную сцену нашего повествования. Редакционный кабинет. Потапов, Шумков, вдоволь натешившись комизмом ситуации, под наш общий гул готовятся к вывешиванию «органа собственного издания». И в сей момент в коридоре раздается знакомое громкоголосие легкого на помине Николая. Должен сказать, что это повергло издателей в заметное смущение. В кабинете наступила непривычная тишина, которая настороженно встретила вступившую в комнату высокорослую фигуру в неизменном распахнутом полушубке и с добродушной полуулубкой на лице. Протянув Володе пачку свежеисписанных листов, он в недоумении остановился, удивленный непривычным нашим молчанием.
- Видишь, Коля, - откашлявшись, начал Потапов, - мы тут газету выпустили… И твои стихи там…
- О! Хорошо! – Чуркин мигом оживился и потянулся к листку ватмана.
- А еще, знаешь, мы там «уголок графомана» открыли…
- Значит, графоман… - зычный голос Николая звучал контрастом к тихому Володиному словесному ручейку.
- Нет, что ты, - загомонили разом газетчики.
- Да, ладно, ладно, - пробурчал посетитель. Он уже, не обращая ни на кого внимания, полностью погрузился в чтение стенной печати и в целом остался доволен. Главное – опубликовали!
Может быть, где-то в глубине этой неприкаянной души обретались какие-нибудь поэтические гены – не случайно же его родной брат Леонид Кирсанович Чуркин был известной в областных литературных кругах фигурой – директором Восточно-Сибирского книжного издательства. В то же время подобная одержимость здорово смахивает на конкретную психическую аномалию. На такую мысль наталкивает также и немыслимо трагический финал этого человека. К сожалению, уйдя из редакции, я потерял след Николая Кирсановича, а может, просто забыл в сумятице прошедших лет. Поэтому о дальнейшей судьбе Н. Чуркина я узнал из уже упомянутой книги А. Харитонова. Арнольд встретился с ним в колонии, где тот отбывал срок за страшнейшее преступление – убийство собственной матери, совершенное якобы в алкогольном беспамятстве. А может, сказались последствия перенесенного в детстве менингита.
Больше он ничего о себе гостю не рассказал, зато все время порывался … почитать новые стихи. Он так и решил, что корреспондент приехал к нему как к поэту. Воистину: графомания – болезнь неизлечимая.
В заключение, наверное, следует заметить, что лица, подверженные этому недугу, в основном люди безобидные и чаще вызывают к себе отношение легкой иронии. Есть таковые и среди нас. Кстати, начинаю замечать, что проявляются они не только традиционно в поэзии, но не чураются и прозаических жанров. Однако об этом как-нибудь в другой раз.
Борис Барановский, г. Усолье-Сибирское
2017 год
 Публицистика /
 1253 /
 struer2560
|
| Всего комментариев: 0 | |
[Юрий Терещенко]
То,