Каюта 1 класса
А. Дешабо

Теплоход был большим и белым. Все его три палубы внутри и снаружи были натерты до блеска. Впереди, метров на двадцать по реке, плыла желтая луна, похожая на спелую дыню. И казалось, нос теплохода, будто гигантский острый нож пытается догнать ее и разрезать. Но она держится на почтительном расстоянии то - замедляя, то - убыстряя свой бег. Я стоял на верхней палубе в носовой части и всматривался в луну – дыню, размышляя о превратности судьбы. Вот так и в жизни бывает, в погоне за несбыточной мечтой, иногда тебе кажется, что ты ее уже достиг, протяни руку, но она ускользает как призрачная тень и вновь становится далекой и недоступной.
Я возвращался из командировки. У меня была возможность улететь утренним самолетом, но, вспомнив, что впереди два выходных дня, я отправился на речной вокзал.
И теперь мимо меня плыли россыпи береговых огней, редкие бакены, раздавались гудки речных буксиров. Иногда мне хочется быть одному, лучше все это случается в дороге. Верхняя палуба пуста, только на дальней конце виднеются две одинокие фигурки. Цвет у луны грустный и она все время качается, туда – сюда, туда – сюда. Где - то в кроватках спят мальчишки, которые буду бродить по ней, как в свое время наши отцы бродили по Северному полюсу и Антарктиде. Луна спит убаюканная на волнах реки, и спят ее будущие покорители. Мир погружается в сон, утихло горластое радио, начали гаснуть окна кают. Далекие берега потемнели и стали казаться опустевшими. Я уже собрался идти спать, когда заметил подле себя женскую фигуру. Женщина некоторое время смотрела на меня, потом подойдя ближе, неуверенно сказала:
- Приветик, Вик!
- Ха…Ирка Нильская – обрадовался я – вот так встреча, сколько мы не виделись, сто или двести лет?
- Что ты – засмеялась она – всего десять.
- А как ты здесь оказалась? Какими судьбами, дорогами?
- Случайно.
Мы не виделись с того дня, когда после института разъехались по распределению. Она вышла замуж и уехала, куда – то в Сибирь. В институте мы были только знакомы, но никогда не дружили. И, вдруг, такая встреча. Мы засыпали друг друга вопросами. Когда первая волна любопытства спала, наш разговор потек в более спокойном русле.
- Эх, Вик, десять лет, как корова языком слизнула.
- Да, - говорю я – срок небольшой, ровно столько, что бы жизнь наломала бока. Мы на нее смотрели сквозь призму учебной программы. Там все просто – угол падения равен углу отражения. А в жизни совсем другое, результат падения страшен, и он равен нулю или влечет за собой еще более глубокое падение.
- Ты пессимист?
- Нет. Я не делю людей на эти две категории. Оптимисты мне кажутся самодовольными дураками или идиотами. Просто, я думаю, что в жизни все не просто, извини за тавтологию, мне кажется, что я делаю не свою работу. Как тебе сказать, слишком мало работаю и делаю не то, что мне бы хотелось. Понимаешь, отчеты, текучки, редкие командировки, а в основном циркуляры и директивы. «В соответствии с вашей, во исполнение нашей…», итак целый день. Одним словом романтика, шедевры, Хеменгуей, Жорж Сименон. А эти писмена читаешь или пишешь и чувствуешь как скулы от скуки выворачивает наизнанку. Тираж смехотворный, от двух до десяти. Мне кажется, что когда не будь человечество соберет эти шедевры в несколько томов и того, кто провинился перед обществом заставят читать вслух. Это будет самое суровое наказание или даже пытка.
Теперь луна зашла сбоку, и осветило ее лицо. Оно осталось почти таким же, только глаза серьезнее и появилось несколько умело скрытых морщин.
- А ты красивая, - говорю я ей, – ты и тогда была красивой, я не смел к тебе подойти. Я тогда страшно стеснялся красивых девушек.
- А теперь ты научился говорить комплементы?
- Еще бы, у меня теперь опыт по этой части
- И много у тебя опыта?
- Не делай из меня дурака. Я жалею, что не женился тогда на тебе. Сейчас бы мы плыли вместе, серьезные, солидные люди и вели бы степенную беседу о выращивании ранних овощей на дачном участке. Шик, романтика. Из нас бы хлестал фонтан благополучия. А теперь мы чужие на большом белом теплоходе. Но я наверно тебя никуда не пущу. Я попрошу элегантного капитана бросить якорь на необитаемом острове, и мы останемся там. Вместо зарплаты я буду приносить тебе сушеных кузнечиков. Мы будем любить друг друга, правда, Ирка? – я кладу руки ей на плечи и заглядываю в глаза, мне кажется, что в них плывет большая желтая луна, от которой я никак не могу отвязаться.
- Нет, Вик, не надо.
- Но я хочу тебя любить и ты тоже. Ты просто не хочешь в этом признаться самой себе.
- Послушай, Вик, ты же не глупый парень. И, потом нам уже за тридцать. Понимаешь, это такой возраст, когда на жизнь смотрят трезвым взглядом. Ты начал говорить о любви, а я тебе не верю. Ты это уже говорил много раз многим девушкам и женщинам, и твоя речь звучит неубедительно, как выступленье конферансье, которому чертовски надоела его роль и он спешит скорей ее высказать. Его слова, возможно некогда яркие, полиняли и выцвели. Это бывает часто у людей усталых. Ты тоже устал, Вик?
- Не знаю. А ты не глупа!
- Нет, Вик, я тоже немножечко устала. Мне кажется все наше поколение такое. Мы взяли слишком быстрый старт, и теперь несмотря на то, что до финиша еще далеко, начали выдыхаться. А нам жизнь диктует: темп, темп. Это сейчас модное словечко. Темп, темп – говорят спортсмены, ученые, производственники. Наши потомки этого не оценят. А может для обывателей гоголевского Миргорода и их жизнь была стремительной – она умолкла на какое – то мгновение, словно переводя дыхание и продолжала говорить, вглядываясь куда то за борт теплохода.
- Поколение наших отцов строило гигантские каналы, железные дороги, заводы, гидроэлектростанции за пайку хлеба. Они видели что строят. Мы же за скромную зарплату 120 рэ то же спешим, строим, но что? Мне порою, кажется, что мы строим гигантскую пирамиду из воздуха. Мы производим миллионы тонн стали, бетона, и другого строительного материала. Работают заводы, комбинаты, фабрики в три смены, а результата не видно, все та же зарплата 120 рэ. Как бы тебе поточнее выразиться, мы не видим результаты своей работы, может и вправду мы подобно Сизифу, нет не закатываем камень, а строим гигантскую пирамиду, а ночью она исчезает, а утром мы начинаем все сначала, - теперь она замолчала.
Я курил сигарету. Мои слова о любви казались глупыми и пошлыми. Интеллект Ирки был выше тех, с кем до сих пор мне приходилось встречаться. То были девушки с восторгом слушавшие мои слова. Слова были красивыми, а сейчас может они, и вправду полиняли и выцвели, и стали желтыми, переспелыми, как луна и главное никому не нужной шелухой.
- Хорошо, Ирка, я больше не буду говорить о любви, но мне, понимаешь, иногда не хватает женской ласки.
- У тебя неважные отношения с женой?
- Да, скользкие. А как ты живешь с мужем?
- Он ушел.
- Почему?
- Это длинная история, я расскажу тебе, как – ни будь потом.
- Ты стала какой – то равнодушной.
- Сдержанной – поправила она.
- Я думаю, это одно и тоже. Ты знаешь, откуда приходит равнодушие? Откуда оно берется? Из телевизора! Человек, обыватель, как хочешь его назови, у себя за обеденным столом жует бутерброд медленно, тщательно, запивая маленькими глотками чая. А в это время на экране рыдает героиня. У нее на мине подорвался любимый, она ждет от него ребенка. В это время ритмично ходят челюсти. Героиня уже стала забывать о своем любимом, но, вдруг, раздается песня и эта песня напоминает ей о нем и вновь текут слезы, им можно верить или нет, но они текут, быстрые и горькие. А челюсти не останавливаются, жуют еще медленнее, еще тщательнее и в глазах нет страха за героиню. Потому что нельзя бояться и жевать. Это два взаимоисключающие понятия. И вот этот жующий человек у себя в кабинете принимает женщину, ее обидели, у нее текут слезы. Им можно верить, когда обидели женщину и у нее текут слезы, им нужно верить. Но человек жует сигарету, лениво, методично, ощущая во рту вкус дыма и наблюдая увиденное. Человек учится жевать на придуманной горе и когда в жизнь врывается пусть чужое, но всамделишнее, он лениво жует и ждет с любопытством, что из этого выйдет. А выходит ужасное, выходит равнодушие, спокойное такое, обывательско – наплевательское.
- Дай сигарету, Вик.
- Ты куришь?
- Балуюсь.
Она закурила, луна ушла куда – то влево и стала маленькой и сморщенной.
- Ирка, - говорю я, – пойдем ко мне в гости, у меня одноместная каюта и коньяк.
- Хорошо, я только схожу за коробкой конфет.
Она ехала во втором классе. А у меня была шикарная каюта 1 класса. Когда у человека такая каюта, он становится гордым и важным – как индюк. Он величественно и подолгу вышагивает у СВОЕЙ каюты. А я просто хотел побыть в одиночестве, а тут Ирка, приветик, Вик. Застарелая любовь, как говорится, времен гражданской войны. Где уж тут одному, когда такая встреча.
Она пришла минут через десять. В руках у нее была коробка конфет «Птичье молоко». Мы закрылись в каюте, я достал коньяк, и наполнил два пластмассовых стаканчика.
- Давай, Ирка, выпьем за встречу. Бродишь, бродишь по земле и не знаешь, где ожидают тебя беды и радости мира. Коньяк конфетами плохо закусывать, я лучше нарежу лимон.
- Ты не плохо устроился, Вик.
- Фортуна. У меня вся жизнь состоит из полос удач и неудач. А сейчас я мелкий служащий, звание старший инженер, оклад 140 рэ и внутренняя неудовлетворенность, что я стою вдалеке от больших дел. Пресса пестрит заголовками: самый большой телескоп, самая крупная электростанция, самая, самая, домна, ракета. Беспримерный подвиг – космическая стыковка, приняты сигналы внеземной цивилизации, правда, это потом оказалось простым квазаром и все же это все страшно интересно. Люди спорят, делают предположения и открытия, а я работаю в конторе «Росглавупрснабсбытрезтехнизделий», не повторяй, язык сломаешь. Наша фирма занимается снабжением и сбытом резино – технических изделий. Знаешь, прорезиновые ремни, шланги, диэлектрические коврики, бахилы и прочая мура. А бахилы, это как у Чехова калоши, только каждая весит по три кило, для электриков на «высокую сторону». Пей еще, Ирка, я наполню стопки. Каюта, что надо. Мы включим ночник, должна быть интимная обстановка. А ты Лешку Бондареву давно видела?
- Давно. Ему не повезло в жизни. Работает на «Кабеле», разошелся с женой.
- Что у него случилось? Ты закусывай лимоном. Коньяк хорошо закусывать лимоном, бери еще, Ир.
- Понимаешь, он часто бывает в командировках. С женой жил плохо, ругались они. Как – то вернулся из очередной поездки и прямо на завод. После работы пошел выпить пивка с одним малознакомым другом из соседнего цеха. Выпили по одной кружке, повторили, а тот малознакомый и говорит – пойдем, у меня здесь есть бабенка одна, она нас двоих примет. Лешка сначала отказывался, а тот друг уговорил его. Пошли они, и что ты думаешь, привел он Лешку к его жене. Шум, скандал поднялся, Лешка забрал вещи и ушел.
- Да, – говорю я – случай печальный, а парень он тихий толковый. Ты бери Ирка, лимон, закусывай. Он хорошо идет с коньяком. Все же ты красивая девчонка, Ирка. Ты позволишь тебя поцеловать? Самая красивая в группе. Десять лет не виделись. Твой поцелуй, будто настой из горьких трав, знаешь, как из полыни – я держу в руках ее теплые плечи.
- Не надо, Вик, не трогай меня.
- Почему?
- Не знаю.
- А тело у тебя податливое.
- Я сначала была колючей, а потом …
- Потом ты стала женщиной, так бывает со всеми.
- Хорошо, Вик, подожди, – говорит она, – я разденусь.
- Вешай сюда, это специально для одежды, здесь все предусмотрено. Тебе налить еще коньяку. Тот кто выдумал закусывать коньяк лимоном был не дурак, говорят это был царь Николай Второй, ну да ладно. Бери сигареты, вот спички. Здесь мягкий матрац, как и подобает в каюте I класса.
Тусклый свет ночника падает на ее лицо, оно завет, оно прекрасно и таинственно. Мерцает огонек сигареты.
- Ир, ты хотела рассказать, почему от тебя ушел муж.
- Понимаешь, Вик, он был страшно честолюбив. Он говорил, что всю свою силу и энергию отдает для восхождения вверх по лестнице. Что он каждый день готовит фундамент для последующего прыжка. В Сибири мы проработали только год и вернулись. Сначала он был инженером, потом старшим, начальником отдела, цеха, главным инженером в тридцать лет. Главным инженером крупного завода. Ум, артистичность, игра на публику и на начальство, безупречная репутация и, вдруг, у меня посадили отца.
- Куда посадили? – опешил я.
- Конечно в тюрьму, а не в санаторий, - она по - прежнему смотрит в потолок. Ее лицо спокойное, игра света и тени делает его таинственным и мудрым, будто не Ирка Нильская, а сама Нефертити лежит и не час, не два, а несколько тысячелетий.
- А что он сделал? – говорю я.
- Кто он?
- Твой отец.
- Убил человека.
- Как убил? – говорю я растерянно.
- Ножом. Он отрезал ему голову большим ножом, которым рубят капусту.
- Кому ему? Твоему мужу?
- Нет, просто человеку. Понимаешь, мой отец любил голубей, - у нее странная привычка говорить «понимаешь», - Это все, что было у него в жизни. Он имел голубей с тех пор как помнит себя. Может быть война и отучила бы его от голубей, но однажды, в сорок первом они попали в окружение. Их было восемь человек, они оказались в сторожке лесника, вернее у него в подвале. Кругом были немцы. Никто не знал куда идти. Это было в Белоруссии, вокруг леса, болота и немцы. Подвал маленький, а их как сельдей в бочке. Продуктов, оружия нет, аховое положение и немцы должны вот - вот нагрянуть. Тут отец и увидел голубятню. Подозвал мальчонку лесника, щупленький такой, белобрысый пацаненок. Договорились они, как сделать, даже код придумали на случай провала. Забрал пацан самого лучшего голубя и рано утром ушел с ним. Два дня они ждали, думали хана, не прилетит, не вернется. Может случилось что, подстрелили голубя или немцы перехватили пацана. А потом увидели, – кружит, сел и сам пошел в руки к отцу, будто знал, что его ждут. Доставил записку, все как по нотам получилось. Ушли они этой же ночью к партизанам.
Всю войну провоевали, раненные были, но самое удивительное все восемь живы остались. А как отец вернулся с фронта, так и связался с голубями. Отработает восемь часов и на голубятню. Проводит разные скрещивания, выводит новые породы, принимает участие на выставках, любитель одним словом. Я еще маленькой тогда была, а помню ходит радостный такой, руки потирает и будто светится весь изнутри. Мать ругает его, на чем свет стоит, денег мало, жить не на что, а он на голубей тратит. Отец смеется, они мне жизнь спасли, люблю я их чертяк, - говорил он. Чудаковатый стал, но злого слова от него не услышишь. Все было хорошо, да поселился под нами бухгалтер, в СМУ работал. И за что только возненавидел моего отца, не знаю. Начал во все инстанции строчить жалобы. То, мол, голуби заразу разносят, то детей от домашних уроков отвлекают, и голубятня ему мешает. На этом месте, мол, можно оборудовать площадку для сушки белья или поле хоккейное. Комиссии стали наезжать, ходят, обмеривают, записывают. Советуют ему все, – брось ты Митрич, - говорят, – откажись от голубей. А он изменится весь в лице и говорит, – нет, они мне жизнь спасли, а вы хотите, что бы я предателем стал. Никогда. Правда, раздарил он много, оставил штук двадцать. А бухгалтер пишет и пишет, да все больше по редакциям. Как только кампания какая разворачивается, он тут как тут. Строительство детских площадок – мешает голубятня. Озеленение – опять же голубятня. Соседи смеются, – мол, нужно создать одну постоянно действующую комиссию при ООН. А отец и шутки перестал понимать, похудел, ходит злой, ну истинно затравленный волк. Если бы одна организация разбирала жалобы, а то их десяток, и каждой нужно разъяснить, показать, рассказать. Только одна комиссия приходит к выводу, что дело выеденного яйца не стоит, как вторая на очереди. Не поверишь, пятнадцать лет длилась эта пытка. Ничего не осталось в отце человеческого, одна злость. И нам трудно, ох как трудно стало жить, мать извелась вся, у нас еще сестренка есть, младше меня на три года. Я скрывала всю эту историю, стеснялась. Уже тогда я жила с мужем в отдельной квартире, недалеко от своих родителей и часто их навещала.
Однажды мы сидим, пьем чай, на улице уже темнеть стало, вдруг, как что-то зазвенит. Смотрим осколки стекла кругом валяются, а на полу раненный голубь бьется в крови. Видно порезался о стекло, дернулся несколько раз и подох. Странное чувство беды сжало у меня сердце. Места я себе не могла найти, возвращаюсь с работы домой, а сердце ноет и ноет. Дня через три пришли рабочие во двор, с ломиками, трактор приехал. Зацепили они тросом голубиную будку, да ка…к дернут. Голуби взвились вверх и кружат, кружат, так жалобно, будто плачут.
Выскочил отец, лица на нем нет, глаза блуждают, а тут бухгалтер навстречу – - Ну, как, чья взяла?
- Ах ты, гнида, - выдохнул отец одними губами и побежал домой. Вбежал на кухню, мать капусту шинкует, выхватил он у нее нож, выскочил на улицу и к бухгалтеру. Повалил его и ножом пилит, пилит шею, а глаза у самого безумные, безумные. Пилит и приговаривает – не видать тебе моих голубей, не видать тебе моих голубей.
Потом врачи дали заключение, невменяемым он был. Думали, не придет в себя. А он отошел, сделался тихим таким и оправдывается все время. Все равно, мол, не жить мне без голубей. Один конец.
Его дело вели два следователя, старый и молодой. Потом я узнала, молодой был на стажировке. На допросах кипятился, ясное дело, убил – к стенке, чего тут рассусоливать. А старый все выпытывал, выспрашивал. Говорит, – я понимаю тебя, Митрич, но закон, есть закон. Десять лет дали ему. После этого ушел от меня муж, пятно мы поставили на его безупречную репутацию. Директором его собирались выдвинуть, а тут такое дело.
Она замолчала. Розовые блики восходящего солнца метнулись по каюте, освещая выдуманную мишурность убранства. Иркино лицо был уставшим и потемневшим. Ее голос перестал звучать, и каюта наполнилась тягостным молчанием. Потом послышался гудок встречного судна. Иркино лицо оживилось:
- Я, пожалуй, пойду, уже утро – неуверенно сказала она.
- Я тебя не пущу – говорю ей – только пять часов. Я не собираюсь тебя утешать, было бы глупо говорить, мол, пустяки, не расстраивайся. Это не пустяки, это серьезно. Помнишь, когда мы собирались ехать по распределению, все было ясно в жизни и просто. Работа здесь, на этой полке добро, ниже зло. А теперь все перепуталось, все переплелось. На плечах взрослых лежит большая ответственность перед каждым членом семьи, перед обществом. Трудно быть взрослому, а если ты один, вдвойне трудно. Но не надо падать духом, все беды мира имею положительную сторону, они вырабатывают иммунитет стойкости, закаляют характер человека и делают его мужественным. Учти, Ирка, беды порождают подвиги. И, знаешь, самое страшное разменяться на мелочи, жить во имя мышиной возни, что может быть ужасней. Я не люблю высокопарных слов, но самое главное в жизни человека, это дарить людям счастье. И ради этого стоит жить, поверь мне, Ирка.
Она улыбнулась мне. Улыбка ее была немножко доброй и немножко жалкой
- А как ты, Вик?
- Я хорошо. Женился, ребенок есть, домой зарплату приношу. Я сразу не разобрался, глаза у тебя грустные.
- Ничего, Вик, это пройдет. Все проходит.