А. Дешабо
Сам по себе я несмелый, застенчивый и говорить не умею красиво. Поэтому я больше молчу и думаю. Мама говорит, что у меня комплекс Мартина Идена, или аутизм, но все родственники считают, что это со временем пройдет, а может и нет. Но об этом я должен рассказать, у меня нет больше сил скрывать.
Он взял себе кличку барон. Лешка-барон. Его знала вся наша улица.
Ему пацаны льстили и перед ним заискивали. А он, широко расставив ноги,
заглядывал прохожим в глаза и бренчал на гитаре блатные песни о красотках, которые первое время сопротивляются таким парням, как он. Песни у него я впрямь хулиганские, но голос был поставлен хорошо. В нем была большая организаторская сила, но это была улица, с вытекающими отсюда последствиями: хулиганством, дракой, выпивкой. Особенно Лешка любил бить парней на глазах девушек. Идет какая-нибудь парочка, он навстречу, ватага смотрит со стороны, подзуживает, хихикает. Кладет он руки на плечи девушки и говорит гадости, крошкой называет, предлагает с ним пойти, а этого хлюпика - говорит он - мы немного полечим. Это было сигналом и вся орава набрасывалась и жестоко избивала парня только за то, что он волей случая оказался здесь, в это время.
Я слышал об этом разговоры, слышал, что у него много приводов в милицию и всегда находилось алиби. А Лешка-барон почувствовал, что над ним зажглась звезда, охраняющая его, он почуял безнаказанность. Избивая очередную жертву, он как бы утверждал себя, получал моральное удовлетворение, выглядел маленьким царьком. Эта была власть, которая горячила ему кровь, кружила голову. Он мог заставить свою жертву петь, прыгать на одной ноге, валяться в грязи, в луже. Лешка-барон веселился. О нем говорили. Я не особенно верил и не придавал этому большого значения.
Но как-то я увидел своими глазами. В этот день мы были в кафе. Велся диспут о проблемах молодежи. Много говорили о хулиганстве. Все пришли к мнению -хулиганству объявить войну. После диспута мы долго не расходились, а продолжали спор на самые разные темы: является ли Одри Хепенберн голливудской звездой и скоро ли в каждой семье будет голографический аппарат, и как он будет называться? Сейчас говорят "телик", а тогда будут говорить "голографик".
Домой я возвращался в двенадцать часов ночи. Сначала я спешил. Меня всегда ругает мать, когда я поздно возвращаюсь домой. А тут весна, вечерок такой отличный. Вздохнешь вот так грудью, и кажется мало, еще набираешь воздух, еще. Кажется, весь воздух вдохнул бы, какой есть на земле. Такой он свежий, весенний, теплый, ну не такой совсем теп-
лый, а самый цвет. Наша улица мало оживленная, но и не глухая. Бывают в большом городе такие улицы, рядом проходят шумные магистрали, а парал-лельно им или перпендикулярно много таких улочек, асфальт, свет есть, а огненных реклам уже не сыщешь. Так и на нашей, неширокая, огни на одной стороне, другая в тени. Я иду по теневой стороне. По светлой, чуть-чуть впереди идет парочка. Весна действует на них здорово. Посмотрят, никого вокруг нет и целуются. И, вдруг, перед ними вырастает
Лешка-барон. В руках у него гитара. Он поет песню про свою красотку. В подворотне мелькают огоньки сигарет, шушукается его орава. Они не прячутся, просто считают, что им рано появляться на сцене. Пара пытается его обойти. Но Лешка-барон поднаторел в таких делах, и сделать это невозможно. Он закинул гитару за спину, небрежно мазнул парня по лицу и начал приставать к девушке - ну что, крошка, давай поцелуемся для знакомства - тон у него издевательский и наглый.
- Уйдите, уйдите, вам говорят - девушка напугана. Парень говорит что-то тихо и непонятно. По одному выходят из подворотни, остаются только девчонки. Первым бьет долговязый, бьет в живот, парень нагибается и получает удар сзади, настолько сильный, что падает. Мои ноги приросли к асфальту, спина к каменному забору. Меня им не видно, но я вижу их как - будто на ярко освещенной сцене и все это похоже на спектакль, где каждая роль отрепетирована и привычна актеру. Бьют одного, девушка в ужасе стоит рядом, парализованная страхом. Они его бьют лениво, как бы нехотя, не по призванию, а по обязанности. На парне появляется кровь, они оживляются. Бьют ногами. Парень потерял сознание и не приходит в себя. Они продолжают бить, каждый метит в голову. Я вижу все до мельчайших подробностей. Лица тупеют, звереют и появляется в них что-то угрожающее, человеконенавистное. Глаза суживаются, подбородок выдается вперед. У меня в мозгу вспыхивают кадры "Приключения Вернера Хольта", фашистские молодчики, их лица мне знакомы по экрану, лица фашистов. Они продолжают свое дело. Долговязый кричит:
- Это еще что, надо так, отойди! Бью пенальти! - разгоняется и бьет. Раздается глухой удар. Голова подскакивает и неестественно ложиться на правую сторону. Я закрываю глаза. Девушка вскрикивает и падает в обморок. Кто-то истошно кричит, бежит тетка с веником, раздается трель милицейского свистка. Орава исчезает.
Я иду по теневой стороне улицы домой. Меня трясет. В дверях меня встречает мать, она встревожена - что с тобой?
- Простудился наверно - говорю я и прохожу в свою комнату. Я забиваюсь под одеяло и плачу, плачу от того, что я трус. Я долго не могу прийти в себя. - Я трус, трус - сжав зубы, шепчу. Потом наступает то ли забытье, то ли сон.
Школу я окончил в прошлом году и теперь работаю на аппарате "Эра". Есть такой аппарат. В мою каморку приносят всевозможные титульные листы, бланки, карты, чертежи и просят - Коля, размножь, пять, десять, двадцать экземпляров. Я настраиваю свой аппаратик, чик и пошел
штамповать, одна экспозиция - четыре экземпляра, а когда хороший уголь, то выдаю и все шесть. Работа мне нравится, голова свободная, руки заняты. В будущем таких машин не будет, все процессы автоматизируют и тогда будут свободные руки и голова.
О том случае я вспоминаю все реже и реже. Лешка-барон по – прежнему властвует на улице, но вроде немного по тише. Мы так же ходим с ребятами в кафе, спорим, только теперь я хожу с Катей. Катька красивая девчонка, этим летом она собирается поступать в театральное. Однажды, она разрешила себя поцеловать. Я тоже ей нравлюсь. Девчонка она мировая, с ней интересно. Темы споров у нас широкие, от эволюции конструкции чайника до квазаров.
В тот вечер я был с Катькой, были и наши ребята, Витька и Борька. Мы много говорили, потом раздавили бутылку сухого. На девять поперлись в киношку. Смотрели "Прожигатели жизни". Железный фильм. Хохотали не знаю как. Потом Катька говорит - ты провожать меня пойдешь?
- Пойду - говорю я - только домой заскочу, пиджак накину, а то по утрам сыро бывает, но я не для себя, тебе.
- Неужели ты думаешь меня до утра провожать?
- Нет - говорю я - так, на всякий случай.
Пошли мы сначала ко мне домой. Дорогой я рассказываю про Жоржа Сименона, да так увлечено, что когда очнулся, стоит перед нами Лешка-барон и говорит Кате:
- Ну, что, крошка, молчать будешь или заговоришь?
А меня он оттолкнул в плечо, небрежно, легко так. Стали выходить по одному из ворот, обступили меня. Кто-то сзади ударил. И тут я пригнулся, оттолкнулся что было силы локтями и бросился бежать. За мной погнались, но быстро отстали. Я пробежал три квартала и заскочил в свой подъезд.
Предки смотрели телик. Я прошел в свою комнату и как в прошлый раз сразу разделся и залез под одеяло. Меня трясло, жгучие слезы обиды застилали мое лицо, мне было нестерпимо жалко себя из-за своей трусости и беспомощности. Я себя ненавидел и презирал. Я не спал всю ночь
и думал, думал. Задремал только перед утром. Потом, вдруг, я неожиданно почувствовал себя уверенным и спокойным. Будто кто мне внушил, так надо. Я даже эту фразу повторил несколько раз, так надо, так надо.
Утром я встал, оделся, выпил кофе и пошел на работу. Со мной что-то произошло, я не знаю что, но события, даже незначительные, я стал воспринимать реально-выпуклыми, подмечая мельчайшие детали, на которые я раньше не обращал внимания. Уже придя на работу, я вспомнил как дворник тщательно подметал асфальт, как не хотел идти в детский садик мальчик, одетый в красные резиновые сапожки и серое пальтишко.
Мама спешила, дергала его за руку, потом она дала ему розовый глазированный пряник и он пошел.
С утра, как на зло, повалили заказы, особенно из отдела фондов. Работа не клеилась, а к обеду аппарат и вовсе забарахлил. Он начал дергаться, заедать. Я пошел к начальнику бюро оформления Лидии Александровне и сказал, что опять нужно вызывать наладчика из НИИгаза, та
же история, что и в прошлый раз. Она принялась звонить, а я вернулся к себе и начал протирать спиртом оптическую систему. Через час заглянула Лидия Александровна. Она всунулась, на половину приоткрыв дверь, нашла меня глазами, сказала:
- Коля, занимайся профилактикой, я договорилась на понедельник.
- Хорошо, Лидия Александровна, - говорю я, оттирая руки ветошью от графитового порошка.
Я повесил объявление "Эра не работает" и занялся уборкой и профилактикой. Сегодня была пятница. Пользуясь поломкой аппарата, в три часа я незаметно смылся с работы.
Домой я не пошел, а медленно побрел по улице, заглядывая во дворы. В один из них я свернул. Внутри двор был похож на заасфальтированный колодец, посредине торчало несколько кривых деревьев. Низким забором была огорожена площадка, примыкавшая к ТП. Во дворе было безлюдно, если не считать четырех пенсионеров, рубивших в домино и шестилетнего бутуза, который качался на бревне. Я присел на низкую скамейку и поманил к себе малыша. Он проворно соскочил с бревна и подбежал ко мне.
- Что, садик на капремонте?
- Нет, к нам приехала бабушка, а мама забрала меня и сказала, пусть тети воспитательницы месяц без меня отдохнут - выпалил он скороговоркой, запыхавшись от усердия.
- А, вы пожарник...?
- Нет - говорю я.
Интерес в его глазах потух, он от меня отвернулся и стал следить за большой рыжей кошкой.
- Послушай, парень, - говорю я ему - я летчик-космонавт, командир корабля и живу на другой планете и в другом подъезде.
Но он не обратил на мои слова ни малейшего внимания, а продолжал следить за кошкой. Я дернул его за рукав.
- Ты Лешку-барона знаешь?
- Фи... а кто его не знает, мама говорит он хулиган, а я пожарников люблю.
- Где он работает? - задаю я быстро вопрос.
- В магазине.
- В каком?
- В ба...а...ль...шом - он разводит руками.
- Чем там торгуют?
Он морщит лоб, вспоминает. Я подсказываю ему: хлебом, молоком, телевизорами, ботинками. Но, вдруг, он поднимает указательный палец и тыча мне в грудь, говорит по слогам:
- По...ли...ро...ва...нной ме...бе...лью!
- Держи - я достаю из кармана конфету, встаю и быстро ухожу. Малыш, что-то кричит вдогонку, но я не слышу. Я иду быстро, шаги гулко стучат по асфальту. Это недалеко отсюда, квартала четыре, мебельный магазин "Уют". Он занимает низ, большого пятиэтажного дома.
Через десять минут я рассматриваю тумбочки под телевизор, кровать-диван полутора спальную, обшитую красным материалом. Наконец, вижу его, он щиплет молоденькую продавщицу, та смеется и легонько его отталкивает. Рядом пожилая женщина что-то ему говорит, он поворачивается к ней, хлопает ее по плечу и скалится.
- Все будет в ажуре, мамаша, у нас фирма железная.
Она сует ему в карман черного халата скомканную купюру. Он быстрым движением ощупывает деньги, опять скалится и говорит:
- Веди, мамаша, к своему глубокоуважаемому шкапу, полированному чуду двадцатого века.
Я смотрю на него, наши взгляды встречаются. Я спокоен, уверен, что меня он в лицо не запомнил и не знает.
Когда смотришь на него лицо, как лицо, тысячи таких. Но стоит мне закрыть глаза, как я вижу совсем другое, зрачки у него суживаются, выражение приобретает звериную обтекаемость, губы становятся тонкими, подбородок выдается вперед и я слышу слова - "это еще что, надо так,
отойди, бью пенальти!" и глухие удары. Я вздрагиваю, видение исчезает.
Я снова спокоен, выхожу из магазина. Ярко светит солнце, блестят лужи после косого дождя. Перехожу улицу наискось, передо мной небольшой магазин канцтоваров. Покупаю записную книжку в зеленой обложке и шариковую недорогую ручку. Прохожу один квартал и сажусь на свободную скамейку в скверике. На первой странице я аккуратным почерком вывожу слово "операция", ставлю с одной стороны кавычки и долго думаю над названием. Феникс? Нет. Клеопатра? Нет. Я тогда ставлю икс. Название придумаю потом. На второй странице я тщательно вывожу в столбец: фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы и домашний адрес. Перевернув еще одну страницу я пишу: рост, вес, привычки... Пока у меня
заполнена одна строка, место работы - мебельный магазин "Уют".
- Я ищу глазами телефон-автомат, размениваю пятнадцатку на несколько двушников. Потом набираю ноль, девять.
- Алло, алло, девушка, мне мебельный магазин "Уют".
- Какой? Говорите быстро, у нас их несколько.
- На улице Кирова.
Она диктует номер, я записываю против слова "Уют". Потом мгновение подумав, набираю этот номер и слышу женский голос:
- Мебельный слушает.
- Девушка - я пытаюсь вложить в разговор, как можно больше солидности - мне человека, который занимается у вас комсомольскими делами.
- Минуту - она кричит - эй, комсомольцы, Ася, иди сюда, поговори.
Слышу через трубку как Ася пытается отдышаться, я ее опережаю.
- Здравствуйте, Ася, вас беспокоит инструктор Балашов,- эта фамилия пришла мне в голову только сейчас, мы решили выдвинуть от вашего коллектива пару человек в один руководящий орган. Нам нужны девушка и юноша.
Она все время пытается меня перебить, наконец, это ей удается.
- Вы знаете - говорит она - секретарь у нас в отпуске, за нее, собственно говоря, никто не остался. А это срочное дело? Может, вы подождете?
- Срочное - говорю - безотлагательное.
- Ну, я даже не знаю, кого вам рекомендовать. Может Лиду?
- Давайте Лиду - я уже спокоен и не тороплюсь, стараюсь вести разговор деловито и обстоятельно.
Она шуршит бумагами - вот нашла, записывайте - диктует данные. Я пропускаю все это мимо ушей. Ася на время умолкает и неуверенно тянет -
а юношу я не знаю, у нас нет подходящего.
Я опять начинаю торопиться - вас есть парень, такой длинный, в черном халате, он еще вот так скалится - я показываю как.
Ася смеется - да это же Лешка, нет, он не подойдет, у него приводы в милицию.
- Мы его перевоспитаем - я опять тороплюсь - нам герои нужны.
Она наверно долго копается в бумагах, до меня доносится шелест. Похоже она не находит нужную. Я затаил дыхание.
- Пишите - слышу ее голос - Черняк Леонид Остапович, год рождения 1954, место рождения город Магадан - издалека его занесло, северянин, проносится у меня в мозгу - домашний адрес, улица Перекопская... Я все записываю самым тщательным образом. Потом я слышу ее удивленный голос
- постойте, постойте, да он не союзная молодежь.
- Какая жалость - мое восхищение получается искренним - ничего, мы оставим одну девушку, будьте здоровы, - я вешаю трубку и перевожу дыхание.
Потом я прикидываю свой рост и его, и заполняю еще одну строку: метр, восемьдесят сантиметров. После этого я иду домой.
По дороге я опять заглядываю в тот двор, Перекопская, 42, это старое семиэтажное здание из красного кирпича. Вечером я снова вышел на улицу и начал внимательно изучать обстановку. От угла до входа в подворотню сорок второго дома 115 шагов. Это расстояние состоит из домов, заборов и ворот. Мое внимание привлекло одно место. Говорят здесь раньше был игорный дом. Двери парадного подъезда сделаны подковой. Ворот нет, остались два толстых шестигранных столба. Их верхушки увенчаны каменными головами близнецов, похожими на доктора Фауста. Забор широкий, на нем удобно сидеть. С улицы тебя не видно, с одной стороны загораживает та самая колонна, с другой густые ветки акации. Стоит чуть вытянуть шею, как ты всю улицу простреливаешь взглядом. Лучшего места придумать было нельзя. Я сидел долго, смотрел на звезды и не о чем не думал. Прохожих было мало. После двенадцати пробежали две девчонки. Примерно, без четверти час появился он. Я его узнал сразу. Лешка-барон не торопился, шел один, в развалку, слегка покачиваясь. Может у него была такая походка, а может он выпил. Я следил за ним взглядом, пока он не скрылся между домами. Потом я пробрался незамеченным к себе в комнату и тут же заснул.
На другой день была суббота. С утра я валялся на пляже. После обеда меня предки попросили купить им на вечер билеты в кино. Я взял деньги и выскочил на улицу. Около кинотеатра я встретил Катю. Она сделала вид, будто не знает меня. Я закусил нижнюю губу, покраснел и опустил глаза вниз. Потом я купил билеты, съел мороженное за девятнадцать копеек и вернулся домой.
Вечером я опять был на своем посту. Я еще раз исследовал забор и колонны. Головы Фаустов покоились на круглых каменных стержнях, которые вырастали из шестигранного основания. Переходом служил венец из шести пиленных ракушечников желтого цвета. Раствор, скрепляющий их, давно выветрился дождем и временем, они шатались. Один из них я легко столкнул вниз. Он упал на асфальт с высоты пяти метров и разбился на несколько крупных и множество мелких кусков. Я спрыгнул вниз и увидел
мелок, брошенный ребятишками после игры в классики. Я поднял его и очертил круг, он получился почти правильной формы. Я убрал куски, смахнул ветками пыль и хотел перенести такой же камень с другой колонны, что бы положить на пустое место, но он оказался слишком тяжелым.
Тогда я передвинул камни на колонне таким образом, что пустота оказалась во дворе. Потом я долго смотрел на круг. Я пытался его запомнить, не замечая меловых границ.
Дома я нашел небольшую палку и привязал к ней несколько нитей капроновой лески. В блокноте я зачеркнул икс напротив слова операция и написал печатными буквами "Круг".
На другой день пошел дождь. Вечером небо прояснилось и я сидел на своем месте. Камень я подвинул к самому краю. Между ним и другими продел палку с таким расчетом, что бы потянув за леску, камень падал.
Я принялся ждать. Домой вернулся в час ночи. Лешка-барон не проходил. Не проходил он и на следующий день, но я продолжал сидеть на своем посту. Мне казалось, я там провел целую вечность, я не о чем не думал, только ждал.
В среду он шел по середине улицы, в четверг не было совсем. А в пятницу он показался, держась за угол дома. Он шел прижимаясь к стене, его качало, он был сильно пьян. Я затаил дыхание. Лешка-барон медленно приближался к кругу. У меня сердце поднялось к горлу и неистово застучало. Потными, слабыми руками я натянул леску. Он подошел, остановился
в центре круга, оперся рукой о колонну и громко начал икать. Я дрожащими руками потянул леску и почувствовал, как палка освобождается от груза. Я закрыл глаза, дернул, что было силы и, спрыгнув с забора, побежал. Я быстро пересек двор, перескочил через палисадник и вышел на параллельную улицу. Я пошел вдоль трамвайных линий, сначала быстро, потом все медленней и медленней. Примерно, на пятой остановке я сел в трамвай, через двадцать минут вылез, пересел в другой и приехал домой с обратной стороны.
Предки не спали, устроили мне дикую сцену по поводу моих поздних возвращений. Отец отпустил мне подзатыльник и пообещал еще. Заснул я
сразу.
Утром меня разбудило солнце. Мне снился хороший сон, как будто мы были вместе с Катей, она смеялась, и когда я открыл глаза, у меня на губах еще была улыбка. Из кухни доносился разговор родителей. Первое слово, которое будто ударило меня и расслабило мои мускулы, было - убили! Потом кухонная дверь открылась, и явственно раздался возмущенный голос отца - ни за что, ни про что, убили парня. Бандитов этих развелось много, расстреливать надо таких подлецов.
Мать ему возразила - он сам, говорят, был хорош.
Я сжался под одеялом. Потом пришел Витька.
- Вставай, Коль, пойдем ко мне телик смотреть, мультяшек будут показывать. А у меня вчера пахан ящик "сенатора" приволок. Пошли. Ты слышал Лешку-барона убили. Милиции полно, с собаками ищут. Найдут - уверено говорит Витька - сейчас такие аппараты есть, что по запаху находят всех, чувствительность выше в тыщу раз, чем у собаки.
- Нет - говорю я Витьке - не пойду, голова болит и готовиться надо, скоро вступительные.
Он уходит. Меня начинает трясти. Сейчас раздастся звонок, они войдут и возьмут меня. Я смотрю в учебник истории и вижу сплошные черные линии, лишенные смысла. Может меня не расстреляют, а дадут пятнадцать лет. Когда я выйду, мне будет тридцать три. Меня остригут наголо, дадут мне ватную фуфайку. В университете будет учится другой и он сделает то открытие, которое должен был сделать я. Катька станет известной актрисой и выйдет замуж за настоящего мужчину. А я буду курить махорку, греть руки у костра, переносить и укладывать что-то тяжелое. Меня будут учить смирению профессора в погонах. Постепенно во мне что-то угаснет и я буду скалится как Лешка-барон. Увижу мир другими глазами реальный, выпуклый, с водкой, с женщинами, с пьяными драками, примитивный одноклеточный мир станет моим новым домом навсегда.
А если они все- таки не узнают? Тогда есть комплекс вины, им здорово страдал американский летчик, сбросивший "Малыша" на Хиросиму. Из этого круга никуда не уйдешь, как не ушел из него Лешка-барон. Еще наверно никто не выходил из этого круга. Выход один, плыть по течению.
Но они, конечно, узнают. Сейчас раздастся звонок, и придут они, что бы взять меня. Они уже близко.
