Дети апокалипсиса
Альфред Дешабо
Дети апокалипсиса

Часть I

Мое время

Альфред Дешабо

«Сойдут с неба пророки Енох и Илия, которые так же будут всем людям разъяснять и восклицать: “Это антихрист, не верьте ему”. И он умертвит их, но они воскреснут и полетят на небо. Антихрист будет сильно обучен всем сатанинским хитростям, он будет делать знамения ложные. Его будет слышать и видеть весь мир. Он “своих людей” будет “штамповать” печатями. Будет ненавидеть христиан. Начнется уже последнее гонение на христианскую веру, которая откажется от печати сатаны. Сразу начнется гонение на Иерусалимской земле, а потом и по всем местам земного шара прольется последняя кровь за имя нашего Искупителя Иисуса Христа. Из вас, чада мои, многие доживут до этого страшного времени». СТАРЕЦ ЛАВРЕНТИЙ ЧЕРНИГОВСКИЙ О КОНЦЕ СВЕТА (6/19 января 1950)

« Господи, ты создал меня по образу и подобию своему и дал мне мое время, выхватив его из толщ многовековых эпох, но почему ты столько обрушил на меня болезней, войн и голода, столько бед и несчастий, столько несправедливости и лжи.
Научи меня, как жить по твоим законам, как защититься, как противостоять этому, как очистить мысли мои, тело и душу. Как оставаться человеком в океане жестокости и нищеты, в океане подлости и невежества.»
А.Дешабо
«Время правит нашей судьбой и сопровождает нас до самой смерти.»
«Монтаукский проект»


Кирпич ударил меня прямо в лоб. Мне было не больно, я только потрогал рукой, увидел кровь и заплакал громко и горько. На меня равнодушно смотрели несколько пар глаз. Я выбрался из небольшой воронки и пошел домой. Я жил один, мне было почти восемь, до конца войны оставалось чуть меньше года. Мать умерла первого июня 1944 г., старшего брата отдали в ремесленное училище, но хозяйка не выгнала меня из времянки, и даже не требовала плату за комнату. У нас была своя квартира, большая, теплая и светлая в центре города, но однажды энкэвэдешник размахивая пистолетом, с криком, что враги народа не должны жить в таких квартирах, выгнал нас из нее, несмотря на февральские холода. Мы ночевали в сарае, сквозь щели было видно звездное небо и дул пронизывающий ветер. Одежда не спасала от холода. Мне казалось, что это не нэкэвэдешник, а переодетый фашист. Почему же люди не берут его в плен и не ведут к товарищу Сталину. Потом мы сняли этот дом, но мать уже заболела крупозным воспалением легких и ее положили в больницу. Потом она умерла.
Я вошел в свою комнату, промыл под умывальником лоб, вытерся и полез под кровать. Пол глиняный и холодный, даже в июльскую жару и под кроватью было тихо и прохладно. Я перестал плакать и принялся обследовать пространство. Здесь когда - то лежал мешок с сухофруктами, он был рваный и часть сушки просыпалась, и мне иногда приходилось находить одну-две. Повезло и на этот раз. Я нашел целых две. Я их долго жевал, а потом лег спать.
С утра я занимался поиском пропитания. Около железнодорожного вокзала стояли большие дощатые сараи, в которых хранилось пшено. Их охраняли солдаты с длинными ружьями. Я дожидался, когда они уходили на другой конец, подходил к стене, вытаскивал бумажную затычку, подставлял карман и стоя у стены писал. В это время карман наполнялся пшеном, я осторожно затыкал отверстие и шел домой. Кашу я варил во дворе на кирпичах, и только один раз, когда был дождь начал разводить огонь в доме, но мне не дал устроить огненный фейерверк отчим дядя Миша.
Иногда я ходил к нему на железнодорожную станцию и там вволю наедался жареной картошки в постном масле, которое набирали прямо из крана у них в кладовке. Летом жить было хорошо, много съестного росло на деревьях и в огородах. Насытившись, мы, пацанва загорали на солнце, собирали блестящие гильзы или кости-рогалики и проводили в свободное время от добычи пищи праздную и веселую жизнь. Недалеко протекала речка, берега которой состояли из глины. Глина хорошо мылилась, мы называли ее цыганским мылом. Здесь можно было хорошо искупаться и даже постирать трусы пользуясь глиной.
Август подходил к концу. Солнце нестерпимо пекло, над степью стояло ленивое марево. В этот день я пришел домой уже после захода солнца, открыл дверь, и перед моим взором предстала пустая комната, пол был подметен и посредине лежал единственный кирпич. Я сел на него и у меня навернулись на глаза слезы. Я понял, меня обворовали. Одно дело спать на кровати укрытым одеялом и совсем плохо в углу на голом глиняном полу. Я попробовал устроиться, но сон в голову не шел. Я вышел во двор. Хозяйка чистила абрикосы для варенья, увидев меня, подозвала:
-Тетка забрала твои вещи и велела тебе идти на Кавалерийскую, но сегодня уже поздно, переночуешь у меня, а завтра с утра она тебя ждет.
Тетка мне обрадовалась:
-Витька! Я тебя повсюду ищу, садись я сейчас тебя постригу.
Она расстилает газету, берет гребенку, нагибает мою голову и чешет, разрывая грязные спутанные волосы. На газету сыпаться вши, их много, они тут же расползаются, тетка пытается собрать их в кучу, выскакивает во двор и поджигает газету.Цыганское мыло хорошее, но вошки его небоятся. Потом она меня купает и кормит кабачками с картошкой. Я млею от чистоты и сытости. Жить можно. Жить стоит. Как иногда надо мало, что бы человек почувствовал, что жизнь удивительно и прекрасна.
-Я тебя устрою в суворовское училище. Там хорошо кормят и одевают - говорит она, поправляя на мне рубашку. Я видел их, одетых в черное и красное, розовощеких, упитанных и веселых ребят, я радостно говорю - уг...у-. И на утро она меня ведет в какую-то канцелярию. За столом сидит военный, он старый и обрюзгший, смотрит мои документы, на его лице скука и презрение. Он читает противным, скрипучим голосом – Виктор Жатон. Потом поворачивается ко мне. Его маленькие свинячие глазки, из - под выпуклых очков, смотрят на меня оценивающее. Возвращая тетке документы, и продолжая на меня смотреть, он гадливо морщится:
-Не наш это человек, пусть идет в ремесленное.
Конечно, он знает, что моего отца расстреляли в 38-ом за шпионаж, что я дитя врага народа и могу быть только чернорабочим. -Но он еще мал, ему только 8 стукнуло, - тетка пытается что-то доказать еще, но военный поворачивается спиной, как бы говоря - разговор окончен.
Мы выходим на улицу. Карьера военного для меня закончена, вряд ли страна потеряла маршала, скорее всего дальше капитана я бы не дослужился, но кто и что знает. Кстати, служа срочную я за три года даже не дослужился до ефрейтора.
Через два дня наступило первое сентября 1944 года, и я был в школе. Нас первоклашек построили в две шеренги, и учительница принялась нас поздравлять. Все были возбуждены и лица сияли улыбкой. Кто-то ткнул в меня пальцем и сказал своему соседу:
-Вот этот умеет читать газету.
Я покраснел от похвалы, но ничего не ответил. Нас завели в класс, и начался первый урок. Нам дали тетради с лощенными белыми листами. Фиолетовое чернило красиво ложилось на белое поле в линейку. Кроме учебников у меня было много книг в ярко-красной мягкой обложке. Они рассказывали о зверствах фашистов. Я помнил речь Молотова, помнил бомбежки под аркой нашего дома и бомбоубежище. Страх проходил быстро, и стоило улететь самолету, как мы начинали наши прерванные игры. Потом пришли немцы, они громким гортанным звуком собрали нас, дали веники и заставили подметать огромное помещение внутри нашего двора. Они показывали на мусор, жестикулировали и непрерывно повторяли - вэк, вэк. За работу они с нами расплатились. Выдали нам пустые коробки из-под папирос и сигарет. Коробки были красивые и удивительно хорошо пахли. Еще во дворе была большая куча желтого песка, на которой мы играли до темна. Но когда прекратили бомбить немцы, нас начали бомбить наши. И, однажды, утром мать сказала - поедем в село жить, там спокойней и сытней.
Отчим дядя Миша давно нас звал к себе в гости, он работал директором вино- перерабатывающего завода. И дня через два я увидел во дворе лошадь, запряженную в бричку, мы погрузили кое-какие свои пожитки, замкнули дверь квартиры и поехали. Село нас встретило спелыми фруктами, во дворе винзавода лежали кучи абрикос, яблок. Заводик работал, рабочие - женщины на ручных прессах давили сок, на складах стояли бочки с вином. Немцы мирно купались в пруду, разъезжали на мотоциклах и вели себя так, будто они всегда находились здесь. Вели они себя с жителями вежливо и интеллигентно. Я находился во дворе и видел эту картинку. Немец постучал, вошел в избу, поздоровался и осведомился: есть ли у хозяйки - яйко. Хозяйка выдвинула ящик из стола, в котором лежало около сотни яиц, достала десяток, сложила в кулек и подала немцу. Он поблагодарил хозяйку, кулек аккуратно положил на кровать, вытащил ящик с яйцами и, продолжая благодарить хозяйку, улыбаясь, ушел. Другой долговязый со светлыми волосами не спеша слез с мотоцикла и по хозяйский обошел винный склад, непрерывно причмокивая языком, взял два ведра, зачерпнул вино и подозвал моего брата и показывая на мотоцикл и прожестикулировал – мол, поедешь с нами. И они уехали, а я бросился домой к матери с криком: Боба увезли немцы! Боба увезли немцы!
Мать быстро стала куда-то собираться, в то время ходили слухи, что немцы угоняют детей в Германию. Пока мы выскочили из дома, Боб, улыбаясь, спускался с пригорка с двумя пустыми ведрами. Мы с облегчением вздохнули. У нас со двора довольно хорошо просматривалась местность, и когда к нашему дому приближались немцы, мать давала мне платочек, завязанный в узелок с золотом: кольца, серьги, цепочки и я бежал прятать в каменный забор с многочисленными щелями. Самое удивительное было в том, что мы не голодали, благодатная южная земля хорошо нас кормила. Незаметно пришла зима, и мы долгими зимними вечерами, с тщательно занавешенными окнами и при керосиновой лампе слушали, как кто-то из взрослых читал нам вслух. В памяти остались только повести Гоголя- "Вечера на хуторе близь Диканьки" и "Вий". Но на фоне гудящего самолета, воющих бомб и взрывов и облегченных вздохов - пронесло и на этот раз- было, наверное, по настоящему страшно. Но в отличие от города, здесь никаких бомбоубежищ не было. Все полагались на Бога.
У нас уже жил немецкий постоялец, он так же был вежлив и очень строг. Когда он увидел, что я целюсь в, низко летящий, самолет из рогатки, он взял в руки автомат и погрозил мне кулаком.
Нас освободили 23 февраля 1943 года, на день Красной Армии, была сильная метель, немцы рвали документы, укладывали свои вещи и спешно покидали наше село. Через несколько часов мы услышали тонкое далекое ура и в село вошли казахи. Они были низкорослые, все одинаковые и тоже быстро покинули село. Через некоторое время и мы уехали в город.
В школе, когда другие дети учили буквы, я читал свои книжки. В справке взятой мной из первого класса стояли одни пятерки.
Тетя получила комнату в центре города, и мы переехали сразу же, чем очень обрадовали нашу хозяйку. Комната была на одной из центральных улиц города. Она была небольшая, вход в жилое помещение лежал через длинную стеклянную веранду. На этой веранде была еще одна дверь. И тут самое интересное. Вы все помните, что в чулане папы Карло висел нарисованный очаг, а под картиной была дверь в волшебный мир. Так и здесь, эта дверь вела в волшебный мир. Она не была парадной, скорее она была черных ходом и открывалась для проветривания.
Но дверь вела, действительно в волшебный мир, крайкомовскую библиотеку. Заведовала библиотекой мать моего друга детства Лени Остапчука. Мне было 9 лет, и я затаив дыхания, заходил в этот сумрачный мир. Длинные высокие полки уставленными старыми книгами, полутьма, тишина делали само нахождение в библиотеке таинственным и необычным. Я имел свободный доступ и долгими зимними вечерами рылся в книгах или читал. Это были: Альфонс Доде, Флобер, Мопассан, Гюго, Бальзак и многие другие. Детских книг не было.
Новая школа называлась железнодорожной, второй этаж был разбомбленным, и мы учились только на первом. Школа находилась на этой же длинной улице Дзержинского, только в самом ее начале. Я шел по левой стороне, потом переходил на правую, мимо того дома - откуда нас выгнал энкэвэдешник и вверх в сторону железнодорожного вокзала. Вдоль тротуара была длинная канава, и огромный пень нависал над ней. Я часто сидел на этом пне, свесив ноги в канаву и мечтал, как спустя много лет я вернусь в город, откуда-нибудь из - далека. Я видел себя во фраке, в черном цилиндре и с тростью. Я был богатым и загадочным.
В сорок пятом жить стало хуже, по карточкам давали только хлеб, иногда макуху, но появились коммерческие магазины и в них было много вкусных продуктов. Я часто стоял в магазине смотрел на витрины. Как-то одна дама попросила отвесить ей 100 граммов копченной колбасы для собачки. Я понимал, таких людей очень мало, в основном все голодные и я поплелся в хлебный получать свои пайки по карточкам. Перед этим я нашел медную проволоку и железкой расплющил, придав проволоке вид ножа. Когда я получил хлеб, а это было, примерно, полбуханки то решил отрезать тоненький кусочек и съесть. Я отрезал, но у меня не получился такой срез как в магазине и я начал выправлять дело. Я выправлял до тех пор пока от хлеба остался небольшой кусок. Я принес его домой. Тетка молча достала веревку и начала меня бить. Мне удалось вырвать веревку у нее из рук, и я убежал с веревкой. Во дворе у нас росло много деревьев. Я решил повеситься и посмотреть, как тетка будет плакать, когда увидит меня повешенным. Я привязал веревку под мышки, зацепил за ветку и повис. Ветка грохнулась на землю. Я поднялся и долго сидел под деревом, переживая свое горе. На другой день я попросил у тетки денег, купил папирос "Зангу", несколько пачек и пошел на базар продавать по штукам. Сам я не курил, хотя мне пошел уже девятый. Но таким образом я стал зарабатывать себе на жизнь, хотя всю выручку отдавал тете, которая иной раз за день равнялась ее месячной зарплате бухгалтера, около четыреста рублей. Это были не только папиросы, но и булочки с маслом, спички и другая мелочь. Моя двоюродная сестра торговала только водой по двадцать копеек за кружку, и заработок был у нее значительно меньше. В тот майский день я проснулся рано и узнал от приятелей, что всю ночь в городе стреляли, жгли костры, плясали и пели песни. Так я узнал о победе. Было весело и радостно. У меня было десять рублей, и я пошел в кино на "Золотой ключик". Я занял очередь за билетами, десятка была у меня зажата в кулаке. Подошли трое здоровых парней, выкрутили мне руку и забрали мои деньги. Я горько заплакал. Я плакал наверно не только горько, но и громко. Ко мне подошел военный, поднял меня на руки и спросил в чем дело. Я рассказал ему о своем горе. Он вытащил новую десятку и дал мне. Слезы моментально просохли, горе улетучилось, и я весело побежал к кассе. Кино заканчивалось кадрами, в которых герои выходили из подземелья и на дирижабле летели прямо в Кремль, где их встречал товарищ Сталин в белом кителе и золотых погонах маршала. Зло было наказано, добродетель торжествовала. Зрители хлопали в ладоши и кричали ура. Я тогда не понимал детским умом, что мы хлебали варево из сладкой пропаганды и горькой действительности. Несколько ночей подряд тетка исчезала из дома. Потом она сказа мне шепотом, что они по ночам выселяли из города людей, которые сотрудничали с немцами, и она рассказала, как одна женщина стирала немцам кальсоны, что бы прокормить своих двоих детей. Ее отправили в Сибирь как предателя и врага народа, за сотрудничество с оккупантами. Пришел с фронта мой дядя, муж тети. Он подолгу лежал в кровати, кашлял и требовал от меня, что бы я собирал ему окурки. Спекуляцию я бросил, нас начала вылавливать милиция, особенно свирепствовал один милиционер по кличке Борщ. С одной стороны жить стало хуже, не было денег, с другой лето кормило фруктами, ягодами, можно было разжиться и овощами. Я целыми днями пропадал на улице. Окурки я приносил в пол – литровой банке и высыпал дяде на газету. Потом мне неожиданно повезло. Тетке на работе выделили на меня путевку в пионерлагерь, который находился на окраине города. Высокие сосновые деревья, палатки, хорошая кормежка произвели на меня большое впечатление. Мне жалко было расставаться с лагерем, но кончилась путевка, и я вернулся домой. Дома было по-прежнему голодно. По вечерам мы часто ходили в кино. Недалеко от нас был летний кинотеатр в парке. Он располагался недалеко от забора, вдоль которого росли тополя. Мы забирались на деревья и смотрели любимые фильмы. "Секретную миссию" я видел девять раз, "Небесный тихоход" - шесть. Появились красивые коробки из под папирос, и мы обменивались между собой. Для обмена меня приглашал одноклассник Шура домой. Мы раскладывали наше сокровище на полу и громко спорили. Однажды, в разговор непринужденно вмешалась мама Шурика - ты этого мальчика в дом больше не приводи, ты сын прокурора и он тебе не пара. Так я потерял еще одного друга. Может это были звенья одной цепи, военный в суворовском училище, жена прокурора, другие события, которые прививали мне с детства комплекс неполноценности. Государство рабочих и крестьян, с прослойкой интеллегенции. Прямо бутерброд какой –то. Нет! Сотрудники НКВД, прокуроры, военные, члены партии – небожители. Дети врагов народа должны занимать самую низкую ступень в обществе: рабочие, дворники, я еще не мог придумать, что будет ниже. Я по-прежнему поглощал французскую классическую литературу и мои герои были действительно настоящими людьми, веселыми, романтичными, беззаботными. Я добывал пропитание не только на деревьях и кустах, но и перепадало вкуснейшего хлеба в виде крошек, которые я тщательно выгребал из конной хлебовозки, стоявшей у нас во дворе каждую ночь. И школьные каникулы казались нескончаемые и лето таким интересным и бесконечно долгим. В тот день я вернулся домой рано, еще не было пяти. Дяди Васи, мужа тетки не было дома. Сама тетка сидела за обеденным столом, напротив ее восседала цыганка. Я еще не вошел в комнату, но уже услышал голос цыганки:
-Вот, милая, как падет лист и помрет твой муж.
Я испугался и стоял не дышал, потом выскочил во двор. Дядю Васю мы хоронили осенью, еще было тепло, но с деревьев осыпалась желтая листва.
Я ходил во второй класс. В ноябре пошли дожди, было холодно и слякотно. Тетка мне сшила штаны из половика, с ярко красными полосами и я, чем - то напоминал себе запорожского казака. Я подолгу пропадал в библиотеке или брал книги домой. Гулять мне было не в чем, ни обуви, ни одежды и я превращался в книжного червя. Так уходили годы победы-сорок пятый, сорок шестой, казалось время приобретало для меня серую окраску, и только многочисленные герои моих прочитанных книг продолжали жить, любить, совершать подвиги, попадать в невероятные приключения и ловко из них выпутываться. Уже гораздо позже я мысленно возвращался в это время и задавал десятки раз себе один и тот же вопрос - почему. Почему приходит к власти человек, который ненавидит других людей, к старости он превращается в мешок страха, в параноика, в мешок с дерьмом, а его объявляют гением и миллионы подхалимов славят его в песнях. Почему заурядного мясника наряжают в ореол героя. Я не знаю, как страдали люди во времена Александра Македонского, Хан Батыя или Наполеона, но я видел людей во времена Гитлера. Что это было? Посланная небесная кара или эпидемия паранойи, захлестнувшая мир. Уже намного позже у меня мелькала крамольная мысль, что нас держат как скот для выплескивания эмоций: страха, ненависти, возмущения и обиды, которые служат питательной средой для темных сил. Но я не знаю много, даже не знаю ничего, истина скрыта в глубинах космоса, в глубинах времени и еще где – то глубоко, запечатано в наших генах. На Новый год я получил подарок, пачку печенья, несколько конфет и два мандарина и с тех пор у меня каждый Новый год пахнет цитрусовыми. С одеждой по-прежнему было плохо, по-прежнему огромная библиотека приносила мне все новые и новые открытия, и я по-прежнему мечтал о лете. Свободный доступ в библиотеку мне обеспечила мать моего друга Ленчика, она была заведующей. Потом ее перевели в краевой музей, библиотека для меня не закрылась, но в дополнение широко распахнулись все отделы музея, в которых мы проводили много времени, исследуя каждый экспонат. Сорок шестой ничего хорошего не сулил. Голод еще не наступил, мы ели макуху, жарили блины из мякины, тонкие и вкусные и даже, однажды объелся сливочным и топленым маслом. Отчим достал два ящика масла, килограмм по двадцать каждый, с целью хорошо спекульнуть. Масло лежало на столе, я был один и очень хотел есть, но хлеба я нашел в виде небольшой черной корочки. Я аккуратно разрезал корочку на две части и на каждую намазал толстым слоем масла, на одну сливочного, на другую топленого и все это съел. Потом мне стало плохо, меня рвало и я долго не находил себе место. Как - то еще я попробовал водку, она стояла на столе и манила выпить. Водка мне явно не понравилась, я долго кашлял и не мог прийти в себя, а сделал всего то один глоток, который заставил меня задохнуться. К лету голод стал проявляться по настоящему. Куда-то исчезла хлебная будка с крошками, а хлеб, который выдавали по карточкам, был уже не тем, с добавлением гороха, тяжелый и невкусный, напоминающий глину. На улицах начали исчезать повозки запряженные лошадьми, и больше появляться машин, видимо прибывающих с фронта, которого уже не было. Целыми днями я занимался спекуляцией, добывал пропитание в огородах и садах, но добыча была все меньше и меньше. По вечерам, на дворовом погребе, который служил мне сценой, я пел про море, что раскинулось широко и кочегара, которого мне было жалко до слез и, конечно, очень хотелось есть. В июле 1947 года тетка заговорила о том, что хочет отдать меня в детдом, не скоро, не сразу, скорее, к началу учебного года. До сентября была еще целая вечность, эта мысль не повергла меня в уныние и показалась довольно забавной, придется куда-то ехать, а я уже давно не путешествовал и я продолжал жить беззаботно, и в тоже время напряжено в поисках хлеба насущного.
Но это время пришло, тетка собрала узелок, и мы рано утром пошли на вокзал. Сначала мы ехали на поезде, потом на грузовой машине в кузове. И вот мы на месте. Я стою, а тетка начала уходить и чувствую, как время разрывается по живой ткани человеческой души, там вся жизнь, лето, библиотека, книги, музей, добыча пищи, мечты, песни, свобода и все – все что есть живое. Здесь неживая серость, непонятная тоска и что-то такое, что объединяет: тюрьму, детдом, больницу, армию и стардом в одно целое, вроде и есть человек и нет его, превращается он в серую послушную массу, в кукольный театр, в марионеток, в стадо баранов. И я закричал во всю силу своих легких, слезы брызнули из моих глаз, перехватило дыхание, но я продолжал кричать, что я буду слушаться, хорошо учиться. Это был крик отчаяния, вой обреченного на одиночество. Больше я никогда так не плакал, видимо что-то во мне треснуло, сломалось. Старшая девочка подошла ко мне, крепко обняла меня и я почувствовал теплоту ее тела и мои всхлипывания стали все тише и тише. Уже вечером в комнате отдыха играла музыка, и она пригласила меня на вальс, и я прижался к ней, и стало мне хорошо и спокойно. Я начинал свыкаться с атмосферой потерянности и безысходности. Я целый день не ел, а когда совсем успокоился, у меня поселился в животе страшный голод. Потом нас построили и повели на ужин. Стол был деревянный, длинный, на одну сторону усаживалось двенадцать человек, на противоположной стороне размещалось столько же. Возле каждого места стояла алюминиевая, плоская тарелка и слева лежала ложка. Около каждой тарелки притаился маленький кусочек хлеба, на котором белел совсем крохотный кружок масла. Я еще не успел сесть на такую же длинную скамейку, как моя рука автоматически засунула хлеб в рот. Это было какое-то мгновение, доли секунды, потом все шумно рассаживались и сосед справа подвинул в мою сторону пайку и сказал - это твоя. Я молча взял и съел. Через некоторое время одному воспитаннику не хватило пайки, все принялись пересчитывать, искать, спрашивать друг у друга. Я сидел, стиснув зубы и опустив глаза. Я преступник, я совершил преступление, и нет таких сил, которые заставили бы меня признаться в этом.
Когда на улице похолодало, нам выдали настоящие, новые пальто, брюки, рубашки, ботинки. На внеклассных занятиях нам говорили, что государство нас любит, заботится о нас. По вечерам воспитатель пересказывал нам интересную книгу "Борьба за огонь", мы слушали, затаив дыхание.
Я начинал привыкать к детдомовской жизни. Учились мы в общей сельской школе вместе с девочками, сидели вперемежку и никто нас детдомовскими не дразнил. В спальне стояли двадцать пять коек, и мы имели право в ней находится только от отбоя до побудки. Была отдельная столовая и комната для приготовления домашней работы и внеклассных занятий.
Ноябрь 1947 года стоял мерзкий и холодный. Морозы ударили рано и сковали лужицы льдом. В комнате для внеклассных занятий было тепло и уютно. Ребятня сидела группками или по одиночке так мы проводили свободное время. Мы играли в карты, карты были небольшие, цветные с нарисованными животными: лев ел всех, кроме слона, слон был сильнее всех, но его побеждала мышь. У меня были хорошие карты с крупными, сильными животными. Но Колька из третьего отряда принялся жульничать, кричать и спорить. Меня захлестнула волна обиды и я схватив карты, порвал несколько штук. Тут же сообщили воспитателю. Воспитатель-мужчина сорока лет, в гражданской одежде собрал актив и доложил, что я должен быть наказан. После небольшого совещания меня приговорили: первое - во время внеклассных занятий, в течение двух часов до Нового года стоять в углу на коленях; второе-каждый день до Нового года чистить туалет. Туалет стоял во дворе, был совершенно холодным и я лопатой и ломом сбивал каждодневную наледь. Запаха не было, но брезгливость меня одолевала. Я вспоминал темный зал библиотеки, многочисленных героев, в которых я перевоплощался, но никогда я не представлял себя преступником, отбывающего одно наказание за другим. Из-за этого наказания мне казалось, что Новый год никогда не наступит, время тянулось неимоверно долго. Из меня хотели сделать что-то мне непонятное. Кому-то было очень важно, что бы мы ходили строем на обед, в туалет, в школу, в спальню. Что бы мы по команде послушно поднимались, строились и шли туда, куда нам укажет воспитатель.
1947 год - мы живем в старом мире, но этот мир уже начинает изменяться. Уже произнесена Фултонская речь, 5 марта 1946 года Уинстоном Черчиллем в Вестминстерском колледже в Фултоне в штате Миссури, которая и стала началом холодной войны с СССР. Подготовлена директива Даллеса.
С созданием ЦРУ начался закат цивилизации. Больше никогда не будет у человечества мечты, никогда. Все самое прекрасное будет пожирать НКВД, ЦРУ и другие аналогичные монстры.
Первое, признанное уже каноническим сообщение об НЛО, привлекшее массовое внимание публики к этому феномену, было сделано 24 июня 1947 года. Было ли это началом великой мистификации или реальностью, видимо человечество узнает не скоро. В этот день американский пилот и бизнесмен Кенес Арнольд, пролетая на своем личном самолете, вдруг заметил в небе странные дискообразные предметы. Их было девять штук. По показаниям Арнольда, объекты летели со скоростью 2700 км/час и он назвал их тарелками. Второе, может быть и скорее всего мир пошел бы по другому пути развития если бы не было создано ЦРУ, а НКВД(КГБ) село бы на одну скамью с СС в Нюрнберге. Но этого не случилось, и началась война, третья мировая война, не менее жестокая, но еще более подлая и более коварная.
Все проходит, прошло и это время, и наступил Новый год. Мне брат прислал пять новых рублей, после денежной реформы. Я смотрел на наряженную елку и обиды проходили, наступал праздник и хорошее веселое настроение. После Нового года время пошло быстрей и как-то незаметно пришла весна сорок восьмого. В классе было жарко от весеннего солнца, через широко раскрытые окна лилась разноголосица птиц. Наш четвертый "А" строил планы на лето. Я твердо знал, что пойду в ремесленное училище.
Ну а пока в голову ударял дурманящий запах весны. В один из таких вечеров нас построили и повели в туалет. Я не вошел внутрь, а стоял около и нагнулся завязать шнурок. Ко мне подошел один воспитанник, стал рядом и начал на меня писать. Я даже не видел, как он подошел ко мне близко и не мог понять сразу, что происходит. Брызги мне попали на лицо, ноги, спину. Я молча выпрямился, утерся и пошел в строй. После туалета
мы мыли ноги. Когда мой враг нагнулся над тазиком, я апперкотом ударил его в лицо. Из носа хлынула кровь, но я продолжал и продолжал его бить, не сумев остановиться. Меня назвали зверем и оттащили от него, но наказания не было. А я на другой день написал тетке письмо, если она меня не заберет отсюда, то я сбегу сам. Как трудно передать радость, когда я увидел сестру, я прыгнул прямо с порога ей на шею. Мы ехали на машине в кузове, ветер бил в лицо, я простил всем и все, главное - я уезжал из этого детского, серого и казенного дома.
Меня встретил город совершенно другим. Тетка получила квартиру ближе к окраине в многонаселенном дворе. За год произошли большие перемены. В глазах тех, кому удалось выжить, смотрелась надежда и уверенность. Город похорошел, исчезла печать голода. Я очень удивился, когда увидел в буфете, лежащий на тарелке кусок хлеба. Жизнь приобретала совершенно другой цвет и запах. Во дворе росла груша, и мы трусили ее и насыпанную в ведра честно делили между всеми жильцами. На центральном проспекте устраивалась краевая колхозная выставка. Вдоль тротуара стояли столы, и колхозники демонстрировали свои достижения. Вся улица была украшена лозунгами: "Слава товарищу Сталину". Столы были завалены грушами, яблоками, виноградом и другими многочисленными яствами. Колхозы демонстрировали хороший урожай, достаток и изобилие. Нам с братом удалось стащить несколько яблок и бутылку вина. Вино было красным и сладким. Праздник удался на славу. Товарищ Сталин проявляет о нас постоянную заботу, любит нас. А нам нужно только хорошо учиться и работать и жизнь станет прекрасной и всегда будет праздник.