Аннотация. Друзья, решил поработать над сборником рассказов «Хроника хроника или настенные записи Бомжа». Сборник будет состоять из законченных рассказов о жизни бомжа от первого лица. Буду стараться выстраивать рассказы так, чтобы они оставались читабельны вне зависимости друг от друга. Объемы каждого рассказа будет от 1000 до 5000 знаков, дабы никого не утомлять.


ЧАСТЬ 1 «ПРЕВЬЮ»

ДЕКАБРЬ 2016

Не для кого ни секрет, что люди с давних времен защищали и отстаивали честь и достоинство собственного имени, доходя временами до абсурда и эпичных баталий - позвольте и мне отстоять свое. Мое настоящее имя, которое я получил при рождении, давно стало нарицательным. Ко мне уже много лет по нему никто не обращался, и даже оклики, услышанные мной за спиной, со звуками доподлинно напоминающими мое имя, не вызывают у меня ни каких эмоций; вследствие чего называть его я не буду. А предстану перед вами в типичной парадигме «Б.О.М.Жа», с одноименным названием или сокращенно просто - «Б». Мой возраст не имеет для вас совершенно никакого значения, поскольку, если бы вы увидели меня воочию, с расстояния пяти метров (обычно люди ближе не подходят), то дали мне гораздо больше, чем есть на самом деле. А душе моей стало бы печально оттого, что я ничего не могу с этим поделать. Мой внешний вид весьма зауряден, и мало чем отличается от внешнего вида типичного бродяги. Вообще, все представители нашей субкультуры чрезвычайно схожи и отличаются лишь некоторыми атрибутами одежды. В основном это теплая шапка с широким подворотом, футболка, две-три кофты, шерстяной растянутый свитер, двое штанов, ботинки с болтающимися языками и теплая куртка, ну или дубленка, как у меня, например – с прожженным, на спине, отпечатком от утюга.

Так как аббревиатура «Б.О.М.Ж» в массах формально стала именем существительным, которое пишется слитно, без разделения пунктуацией, то в своем повествовании я буду использовать ее аналогичным образом, а не в качестве аббревиатуры. Слово Бомж, написанное мной, как имя собственное в тексте – будет обозначать меня, как личность, а слово бомж написанное с маленькой буквы будет обозначать некий анклав членов общества, подобных мне в своей ипостаси. Хотя я верю, что внимательный читатель сможет определить, следуя логической цепочке, о ком идет речь.

Свой рассказ я постараюсь вести в хронологическом порядке, с редкими отступлениями и ссылками на прошлое; поскольку могу припомнить важный факт, способный изменить вашу точку зрения, а может и добавить антуража. Править и редактировать не имею ни какой возможности, потому что пишу в комнате общежития, на советских обоях, шариковой ручкой, сворованной мной на почте. А теперь начнем по порядку с самого начала.



ЧАСТЬ 2 «НИЧТОЖЕСТВО»
ДЕКАБРЬ КОНЕЦ 1970-Х


Школьная иерархическая лестница была весьма жестока и аморальна, а я, наряду с Никитой Елизаровым, занимал высшую ее ступень. Мы постоянно устраивали гонку, за звание первосортного негодяя, нарочито демонстрируя девиантное поведение и скаля свои молочные зубы на кого ни попадя, не подозревая, что скоро они выпадут. Упустить лидерство – означало потерять уважение публики и заработать необратимый коллапс. Я уже тогда понял, на собственном примере, что быть злодеем – весьма трудоемкая работа. Сегодня, хватаясь за воспоминания мой мозг, словно отторгает их, включая защитный рефлекс, и каждая извилина наотрез отказывается работать. Все поступки мы совершали исключительно по наитию, руководствуясь только реакцией одноклассников. Однако, я уверен в том, что, в душе, мы с Никитой не хотели являться в той ипостаси, в которой себя преподносили, и очень сожалели о содеянном; но все же не отдавали друг другу лидерства, становясь заложниками собственного тщеславия.

Память уже не та, поэтому какой был год, вспомнить не могу. Точно помню, что на дворе стоял морозный декабрь. В тот день мы после уроков направлялись домой. Детей было много, как из нашего, так и из параллельного класса. Все они находились в хорошем настроении: валялись в снегу, дергали за крону деревьев, осыпая снегом идущего сзади человека, стягивали друг с друга шапки. Мы с Никитой попеременно язвительно подшучивали, пытаясь уколоть, кто больней, Кольку Свиридова, - скромного мальчишку, очень доброго, имеющего архикроткий характер. Легкими насмешками мы прощупывали настроение толпы, внимательно наблюдая за реакцией. Тем временем в толпе чувствовалось нервная вибрация, в ожидании фееричного зрелища со мной и Никитой в главной роли. Коля от самой школы начал супиться. Видимо обидевшись, он ускорил шаг и оставил нашу ватагу позади. Я шел по дороге и молился, чтобы Никита не совершил серьезную глупость, на которую мне придется непременно отвечать. Не берусь утверждать, что мотивировало Никиту, но это был отнюдь не здравый смысл. Разогретый толпой он развернулся, подняв руки к верху, демонстративно похлопал в ладоши, привлекая к своей персоне все больше внимание, и взял разбег на Колю. Подбежав, он ударил ногой по Колиному портфелю, так, что все содержимое разлетелось по белоснежному сухому покрову. Ничего не ожидавший Коля, развернулся через левое плечо, но тут же оказался в нокдауне, от последовавшего удара Никитиным портфелем. Толпа загоготала издевательским смехом, словно обеляющим и возносящим на пьедестал почета Никиту. Коля начал подниматься, опираясь на парапет – шапка сползла на правую сторону головы, а левая щека покраснела, вероятно, испытывая сильное жжение. Он промолчал и лишь покорно, сидя на корточках, поправил шапку. Тем временем нам на встречу по набережной шел, сутулившейся походкой, бомж; он был замерзший, и держал руки в кармане изрядно потрепанного пальто. Бомж остановился около Коли и, не обращая внимания на необузданное человекообразное стадо, сел на колени; и синими, непослушными руками начал собирать книжки и тетрадки, смахивая с них снег. Толпа замерла, словно гипсовые статуи. Коля укладывал школьные принадлежности в портфель, а бомж, оставаясь на коленях, подавал их ему. Это был мой единственный шанс отстоять свой титул главного негодяя. Проклиная себя и скрипя сердцем, я все-таки разбежался, высоко подпрыгнул, и в прыжке ударил двумя ногами Колю в спину. Он повалился на бомжа, и они вместе, оказались на холодном снегу. Лицо Коли лежало на сизом, покрытом неопрятной бородой, лице бомжа. Экспрессивная толпа заревела бурным смехом, показывая и мне свою преданность. Коля в очередной раз начал подниматься, послышались едкие голоса: - Вставай быстрей, ничтожество, - Да, в таком виде он и впрямь сродни бомжу, - Отправляйся на помойку со своим другом, - Фу, как мерзко, идем отсюда…

Я смотрел в его глаза полные силы и выносливости. Он выглядел угнетенно. Скулы его тряслись, испытывая мышечный спазм, но он не плакал. Так и не найдя в себе силы попросить прощения, я попытался выдавить нахальную насмешку, из последних сил прижимая маску подлеца (но сил прижимать больше не было – она была невероятно тяжела). Затем я торопливо направился вперед, вдоль озера, едва сдерживая слезы, а выйдя из зоны видимости, разрыдался трагическим плачем; и до сих пор жалею о том, что ватага, стоящая позади, не смогла определить, кто из нас на самом деле был ничтожеством.


ЧАСТЬ 3 «СИНДРОМ БОМЖА»

31 ДЕКАБРЯ 1976



Безумный случай, произошедший с Колей Свиридовым, был в 1976 году. А вспомнил я это только сейчас, из-за навеянных на мой пыльный разум, сантиментов, ввиду описания тех не простых событий; а также из-за еще одного любопытного фрагмента, случайным образом возникшего в моей памяти.

Наша хрущевка располагалась в Москве на Рязанском проспекте. Тогда я еще имел полное право гордо называть себя москвичом. Свой дом, я не любил по двум причинам. Во первых моя квартира находилась на пятом этаже и это доставляло мне массу неприятностей, поскольку во время оттепели крыша давала течь, а шлейф ярости выпускаемый мамой, непременно затрагивал мое до крайности беззаботное эго; собирая под одну гребенку все проблемы, включая те, которые обычно детей не касаются. Громкие крики в сторону коммунальщиков плавно перерастали в проверку домашнего задания, и тщательное исследование моего дневника на предмет наличия неудовлетворительных отметок. Мне и тогда было понятно, что все это являлось лишь показательным наказанием, в котором я играл роль проводника маминого гнева. Но обиды на маму таить было глупо хотя бы потому, что нередко я сам бывал основанием для этого гнева. С ленью я был не в ладах: столько раз непринужденно покоряясь ей, отдавая целиком и полностью себя в ее власть, я совершенно не получал от нее взаимности. Что весьма беспокоило родственников и ближайшее мамино окружение.

Вторая причина была загадкой, сродни мистике, поскольку таила в себе неизвестность. Ниша, предназначавшаяся для колясок слева от лестницы, на первом этаже, была, как мне казалось, бесконечно глубокой и чрезвычайно мрачной. И даже летом, в тридцатиградусную жару, там стоял легкий холодок, что еще больше наталкивало на размышления о присутствие в темноте нечто опасного. Каждый раз, спускаясь, я старался промчаться мимо этого места, громко топая ногами, как бы обозначая свое присутствие.

В тот день я торопился на, покрытое гладким льдом, озеро, где меня уже битый час ждали ребята. Спускаясь галопом по лестнице, я на ходу влезал в пальто, натягивал шапку и обкручивал вокруг шей мохеровый шарф. Добежав до лестничной площадки первого этажа, я споткнулся, задев носком ботинка край ступени, однако смог устоять на ногах, и лишь варежка выпала из руки, точно в мрачную злосчастную нишу. Другого выхода, кроме как лезть внутрь у меня не оставалось. Глаза были ослеплены ярким дневным светом, пронизывающим окна подъезда с пятого по второй этаж, и оттого темнота казалась еще мрачней. В глазах пульсировали разноцветные зайчики, и я вслепую, наощупь стал водить рукой по холодному бетону, как вдруг из темноты послышалась хриплая, невнятная речь. Я ничего не разобрал, и лишь отталкиваясь ногами от пола, попятился назад. Человек в темноте откашлялся и снова повторил:

- Я тебя помню. – голос прозвучал протяжно и несколько надменно. Я шевелил губами, но от страха не мог сказать ни слова.

- Не бойся, я тебя не трону. Вы, дети, вообще зря всего боитесь. Разве можно одновременно являться олицетворением зла и испытывать страх, а?

- Вы кто? – с трудом и ужасом выговорил я.

- Я ничтожество, бомжара с замерзшими соплями, вонючка, помойка, как вы там меня еще любите называть, а?

- Простите, но я…

- Не имей привычки ни за что оправдываться. Я видел твои глаза, а они, как известно, несут в себе больше истины, чем слова. Твое окружение – единица не постоянная, ее нужно непрерывно подкармливать, а иначе ее кормом будешь ты. И лучший способ насытить толпу – это устроить показательную казнь самого низшего звена в пищевой цепи, верно? - в его голосе была учительская строгость, которая не несла в себе злобы, а лишь заставляла внимательно слушать.

- Я очень сожалею... - сказал я.

- Это правда, а правда не может ни радовать.

- А почему вы здесь?

- В этом подъезде две входные двери, мало сквозняка, ну и теплей, соответственно. Я здесь часто бываю, наблюдаю за тобой, как ты спускаешься и поднимаешься, даже боюсь пошевелиться, чтобы внимания не привлекать. Летаешь ты конечно смело. Но с такими опасными полетами можно и шею свернуть в два счета.

- Я на первом этаже никогда не задерживаюсь больше нескольких секунд, тут темно и жутковато. А теперь глаза привыкли, и, по моему, здесь не так уж и страшно, да и ниша вовсе не глубокая – ответил я, почувствовав себя в какой-то шаткой, но безопасности и, наконец, полностью восстановив речевые способности.

- Глаза нужно открывать всегда и смотреть на все внимательно с разных сторон. Быть может, тогда и ошибок будешь меньше совершать. Ведь всех ошибок не избежишь, верно?

- Я об этом не думал. Но сейчас, открыв глаза и увидев вас даже с одной стороны, можно подумать, что вы очень плохо выглядите. Вы голодны? У меня дома осталась кое-какая еда после обеда, я принесу. - я начал быстро подниматься с корточек.

- Не стоит, все в порядке. Лучше поговорим. Еще немного осталось и все закончится. Я надеюсь, что доживаю последний день в своей жизни. И чувствую, что сегодня умру. Как ты считаешь, юноша, предчувствия не обманывают, а?

-Мне кажется, сейчас везде обманывают. Я все же уверен, что это не последний ваш день.

- Ну, уж нет, еще один мучительный день это слишком. Да и год високосный, пожалуй, он меня здесь не оставит.

- А вы разве тяжело больны?

- В какой-то степени. Пожалуй, это одна из немногих болезней, создаваемая человеческим безразличием, и абсолютным отрицанием симптомов, как таковых. Ведь всем известно, что в СССР бомжей не может быть, по определению, верно? Но официальная статистика там, а мы здесь. Здесь, в подвалах, мы рожаем детей, не выходя из пьяного угара; здесь мы беспощадно перевариваем все, что попадает нам в рот, в том числе и палочку КОХА; здесь мы существуем в тотальной антисанитарии; и только здесь мы еще живые, хотя и обреченные.

Я смотрел на бомжа и молчал. Казалось это был единственный, а может и прощальный посыл, вылетавший из его груди, в надежде в последний раз зацепиться за душу живого человека. Слова были наполнены отчаянием и горечью. Он резко провел наружной частью кисти руки, от носа к виску и сказал:

- Вот твоя варежка, возьми ее и иди, тебе, наверное, уже пора.
Взяв варежку, я направился к двери. Но тут же в спину мне прилетела фраза, являющаяся в сущности вопросом, который хоть раз в жизни возникал у каждого человека:

- Что, задаешься вопросом, как становятся такими, как я, не понимая, что доводит до этого? Считаешь, что с тобой это не произойдет, а? Один совет, юноша, никогда не думай, что это может случиться со всеми, но только не с тобой. Прощай, и постарайся не подхватить мою болезнь.


ЧАСТЬ 4 «ВЕСЕННИЙ ПРИЗЫВ. ДЕМО-ВЕРСИЯ.»

ВЕСНА-ЛЕТО 1983 год

Пробыв на пересыльном пункте три дня в ожидании «покупателей» я отправился служить в поселок Капустин Яр, находящийся в Астраханской области, недалеко от ракетного полигона. Ракетные войска стратегического назначения вызывали у меня невероятную торжественную гордость, а в голове создавались образы ракет, уходящих в небо на утренней заре, оставляющих за собой яркий люминесцентный шлейф. Но все грезы об исключительности этого рода войск внезапно рассеялись в моем сознании, как только я вступил на территорию воинской части, и скрипучие ворота изолировали меня от внешнего мира. Наша часть располагалась в поле, где в радиусе нескольких километров отсутствовала растительность. Однако внутри часть была искусственно облагорожена и озеленена. Ювелирно посаженные в одну линию деревья и кустарники, почки которых едва начали набухать, словно стояли по стойке смирно, создавая между собой коридор, ведущий к казарме.

Самым примечательным местом в части, среди кирпичных двухэтажных построек был плац-исполин, выложенный из идеально ровных плит, предназначавшихся обычно для строительства взлетно-посадочных полос. В течение двух месяцев мы смиренно топтали его, подобно безрассудным голубям, гуляющим по плацу, и отличались от птиц, лишь тем, что не могли так же свободно, взмахнув крыльями, покинуть его. Поначалу мне даже нравилось утрамбовывать плиты, начищенной кирзой, напевая гимн СССР. Нравилось, как нравится нечто неопознанное и недосягаемое, манящее своей новизной. Отвратительней нашего строевого шага могла быть только наша песня, у которой не было ни малейшего шанса собрать голоса целого взвода в унисон. И, проходя мимо надменно смотрящего вдаль пятиметрового памятника Ленину, я видел его вытянутую побеленную руку (как говорил майор Добрыдень – всю жизнь с протянутой рукой), словно указывающую на наше невежество, а потрескавшиеся бетонные веки вождя, будто пытались закрыть глаза на происходящее, подтверждая его глубокое отчаяние.

Замполит майор Добрыдень представлял собой личность загадочную, но весьма идейную. Он был низкорослый с густыми усами и худощавым сложением. Свое прозвище «Добрый день» майор получил, вероятно, еще на школьной скамье и был с ним хорошо знаком, поэтому и относился к прозвищу безразлично. Добрыдень мало говорил, никогда не отдавал честь, всегда держал руки собранными в замке за спиной, не обращал на солдат никакого внимания и постоянно утверждал, что лучшим солдатом считается тот, который беспрекословно выполняет приказы командования, какими бы нелепыми они не казались.

И я прислушивался к его советам, покорно выполняя самые скверные приказы сержантского состава, которые они устраивали после вечерней поверки. Фантазии сержантов иссякали, и с каждым днем приказы становились все более глупыми. Самым безумным старослужащим оказался кавказец (точной нации я не припомню) младший сержант Турберидзе. Он был одержим насилием. Если другие старослужащие глумились над нами забавы ради, то Турберидзе получал истинное наслаждение от чувства власти и испытывал колоссальное удовольствие от унижения солдат.

Однажды, после отбоя, мне предстояло выполнить очередной приказ – вымыть до блеска туалет, используя личную форму, поскольку враг (как говорил Турберидзе) совершил диверсию, своровав все половые тряпки, находящиеся в воинской части. Я ползал на четвереньках, натирая пол, а затем и скрупулезно отшлифовывал унитазы, побрякивая петлицами своего кителя. Турберидзе стоял подле меня, поставив одну ногу мне на спину, словно на табуретку, и негодовал оттого, что я часто перемещаюсь. Должно быть, ему этого стало недостаточно, и он приказал вылизать унитазы языком. Это был первый раз, когда я отказался выполнить приказ и в тот же миг в карих глазах Турберидзе вспыхнул огонь, которого так требовала его сущность. Тут же я почувствовал шквал глухих ударов, сопровождаемых звоном в ушах, затем я начал теряться в пространстве, все вокруг поплыло, мои мышцы обмякли, а голова освободилась от всех мыслей, а вслед за этим последовала пустота.

Очнулся я уже в госпитале. В том, что это палата я не был уверен, она больше напоминала врачебный кабинет, в срочном порядке переделанный под палату, для известных целей. Огромные отекшие веки мешали глазам открыться, но все же сквозь слипшиеся ресницы я разглядел фигуру человека. В дверях стоял майор Добрыдень, его руки все также были за спиной, а нижняя челюсть была задумчиво выдвинута вперед. Майор медленно подошел к окну и аккуратно прикрыл штору, у него подмышкой виднелась картонная папка.

- Как самочувствие? – спросил он меня.

- Бывало и лучше, - ответил я

- Ясно, - глубоко выдохнув, произнес Добрыдень. Я не знаю кто ты, и я не знаю, кто он, - продолжил майор -, но ты должен знать, что я на твоей стороне. Поэтому буду говорить с тобой откровенно, безо всякого лукавства. В первую очередь ты должен понимать, что я обычный майор, который так же подчиняется приказам, как ты подчинялся приказам Турберидзе. И в тот же час, после этого инцидента, мне пришел приказ оттуда, - он закатил глаза и ткнул указательным пальцем в воздух. - Короче говоря, мне велено это дело спустить на тормозах, а как я это сделаю, никого не интересует. Ты уже ощутил на себе, чем чревато невыполнение приказа. Да и собственно, приказы поехавшего умом сержанта, ничем не отличаются от приказов поехавшего умом генерала, просто масштабы другие. В этой папке лежат документы о комиссовании, которые были подписаны задним числом, по всей вероятности, еще до твоего прибытия в госпиталь. У тебя два варианта. Первый - ты забираешь эту папку, в которой, помимо документов находится небольшая материальная компенсация, реабилитируешься в госпитале, но уже в качестве гражданского человека, а затем здоровый и беззаботный отправляешься домой. Второй вариант - ты идешь навстречу нескончаемому потоку, сажаешь ублюдка Турберидзе, и лежишь в койке до дембеля, судя по всему в компании со мной. Впрочем, в том, что тебя комиссуют, как в первом, так и во втором варианте нет никаких сомнений. Но второй вариант будет официальный. А официально это… да ты сам все понимаешь.

Добрыдень положил папку с документами мне на грудь, дав полчаса на раздумье, но я думал совсем о другом. Мне почему-то вспомнилась наша хрущевка с серо-желтыми разводами на потолке, повестка, напечатанная на дешевой газетной бумаге и отдаляющаяся Москва, в которую в скором времени мне предстояло возвратиться.






ЧАСТЬ 5

«ПОЛКОВНИК ФЕЛИКС НАЙ-ТУРС»

ЛЕТО 1983 ГОДА

Мы познакомились с Феликсом Гираевским в Московском военном госпитале. К моему удивлению Феликс Романович сразу проявил ко мне интерес. Он поразил меня своими утонченными манерами поведения, которые обычно не присущи главврачу военного госпиталя, при общении с солдатской челядью. Возможно, та любезность была обусловлена личной просьбой майора Добрыденя. Однако, если это и была просьба, то обязательство по ней в скором времени перелилось в наши с Феликсом приятельские отношения.

Увидев Феликса впервые его внешность показалась мне знакомой. Более того у меня возникло волнительное чувство дежавю. Я настолько пристально рассматривал его внешний вид, что мне становилось неловко и время от времени приходилось нарочно отводить взгляд. Его отцовская, слегка картавая речь, внушала доверие и была мелодичной; а серые усы, постриженные в аккурат у уголков губ, пожалуй, были единственным проводником в эпоху Российского империализма, который во времена моей молодости несчастно отбывал заключение в учебниках истории.

Внезапно, мой разум перестал осознавать действительность. Паззл из нескольких ассоциаций безупречно сложился в моей голове, и в тот же миг, я увидел перед собой Феликса в ипостаси полковника Най-Турса из «Белой гвардии» Булгакова. Его накрахмаленный халат превратился в прекрасно сидящую офицерскую шинель с белогвардейским шевроном и бархатными петлицами на лацканах, а медицинский колпак в суконную фуражку с блестящей кокардой. На мгновение я почувствовал себя Николкой Турбиным, находящимся под патронажем самого Най-Турса. Конечно, это было не видение, а скорей отчетливое отождествление на подсознательном уровне. Но даже эта выдуманная фантазия вызывала немыслимое чувство восторга и гордости во мне.

Феликс никогда не читал Булгакова, поэтому он долго не мог понять, что в его, казалось бы, заурядной личности вызывает хитрую ухмылку на моем лице. Но и я не осмеливался пересказать суть Булгаковской прозы своим топорным русским языком, не способным грамотно преобразовывать мысли в предложения. Помимо основной работы главврачом Феликс работал, на пол ставки, старшим научным сотрудником, и так совпало, что его рабочая смена в НИИ выпала на день моей выписки – понедельник. Поэтому поблагодарить его и попрощаться с ним я пришел в июльскую пятницу. Феликс сидел в кожаном кресле, его багряное лицо было покрыто мелкими капельками пота. А легкая тюль прикрывавшая распахнутое настежь окно даже не дрожала в полуденном зное. У меня в руках была книга в кроваво-красном переплете, на обложке которой ярко-белыми буквами было выбито «М. А. Булгаков БЕЛАЯ ГВАРДИЯ».

- Феликс Романович, я вам тут принес кое-что. Вот. Это книга, которую вам необходимо прочитать. Мне кажется, в ней вы найдете что-то новое для себя. – сказал я робким голосом.

Он посмотрел на меня косым взглядом исподлобья и сказал пренебрежительным тоном:

- Снова беллетристика?

- Булгаков «Белая гвардия». – ответил я.

- Ну, я, о чем и говорю. Проходи, присаживайся, только дверь не закрывай.

- Вы разве не любите читать?

- Видишь ли, друг мой, - сказал Феликс, встав с кресла и начав нежно разминать сигарету между пальцами, - с возрастом я осознал любопытный факт, что каждое действие должно нести в себе знание. А любое знание как известно должно быть легко доказуемо экспериментальным путем. Так вот беллетристика это всего на всего наборы черных символов (иногда даже мастерские наборы) ограничивающиеся субъективной точкой зрения писателя. Вот, скажем, ошпарил я колени куриным бульоном, и написал об этом роман-эпопею, но это не означает, что, прочитав роман ты ошпаришь колени вслед за мной, правда?! А коль скоро домыслы и личные убеждения писателя не могут претендовать на истину, то и знакомство с его литературой становится бессмысленным времяпровождением. К тому же эта лирическая словесность нагнетает тоску. Я ответил на твой вопрос? — спросил меня Феликс с наигранной и немного надменной улыбкой.

- Да, вполне. Но неужели из бесчисленного множества литературных произведений вы не можете выделить ни одну достойную вашего внимания книгу?

- Ну конечно могу. Есть у меня одна потрясающая книга из современников, я бы даже сказал настольная книга. Она гениальна по своим чудотворным свойствам.

- Страшно подумать, что это может быть за книга.

- «Лолита» Набокова

- Вы шутите, Феликс Романович?

- Отнюдь. Да, я в какой-то мере преступник. Ну уж высок был соблазн иметь в квартире то, что, вероятно, не будет издано в СССР в ближайшие двадцать лет.

- С ума сойти. Это… Это потрясающе. А настольная, потому что вы ее перечитываете постоянно?

- О, нет. Не перечитываю. Она лежит у меня под периной уже несколько лет и за эти годы закладка с трудом добралась до десятой страницы. И, я уверяю тебя, это серьезный показатель. Ведь что, как не это доказывает, что книга — это замечательное средство от бессонницы?! – Феликс снова улыбнулся своей победоносной улыбкой и наконец вставил в рот тщательно размятую сигарету.

Приближение выходных, вероятно, благоприятно влияло на настроение Феликса, он много шутил, используя непонятную для меня научную терминологию, говорил, что призирает Толстого и Тургенева за их развернутые литературные баталии, вместо которых можно было совместным трудом поработать над открытием пенициллина. Словом, он заговорился и, очевидно, напрочь забыл о моей выписке. А когда я напомнил ему он загадочно задумался и несколько переменился в настроении. После этого мы поговорили на отвлеченные темы, я несколько раз поблагодарил его за помощь и приятную дружескую компанию. Прощаясь, мы крепко обнялись в надежде что встретимся вновь, а красная книга так и осталась лежать на его столе.

Легкие скребки ногтей по лопатке разбудили меня в раннее утро понедельника. Мне было приятно ощутить теплую женскую руку, и вставать с постели совсем не хотелось. Затем скребки стали усиливаться начав, словно наждачной бумагой, монотонно натирать кожу. Нехотя и весьма недовольно повернувшись, я увидел Риту – медсестру. Рита выглядела устало после ночной смены, но ее взгляд был снисходителен. Она сказала, что Феликс срочно ждет меня у себя.

Феликс сидел в своем кресле, вульгарно съехав вниз и свесив руки с подлокотников. Его таинственный взгляд был направлен словно сквозь меня. Мне стало не по себе.

- Феликс Романович, – сказал я испуганно, – что-то случилось?

- Случилось, - ответил он, совершенно не выдавая никаких эмоций.

- Я могу вам помочь?

- Попгобуйте! Только попгобуйте! – в его голосе звучала привычная для него картавость, и я не сразу понял, о чем он говорит.

- Что попробовать? - спросил я.

- Ну, вот побгобуйте, гади любопытства.

- Что я должен сделать, Феликс Романович, объясните?

- Звякни, гвупый стагик, я тебе из кольта звякну в голову, ты ноги пготянешь!

На его лице растянулась широкая улыбка, он смотрел на меня, его губы тряслись, а напряженные скулы испытывали мышечный спазм; видно было, как он едва сдерживает смех. Наконец я понял, что Феликс дословно цитирует полковника Най-Турса, причем в своей обычной разговорной манере, ежедневно ассоциировавшийся у меня с забавной речью Ная, и аллюзию которой я спросонья не смог уловить. Я громко рассмеялся, словно давая разрешение на смех для Феликса, и он засмеялся тоже.