Его виски давно покрыла седина и время хоть и сгладило давнюю историю, из-за которой он получил это болезненное для него прозвище Ганс, но преследовало Прошку всю его жизнь, от рождения до седых волос. Мать при рождении назвала его Прохором, отца он никогда не видел и почти ничего о нём не знал. Об отце напоминало только отчество. Но по имени отчеству его никогда или почти никогда никто не звал.
Он много раз, ещё подростком, спрашивал об отце, но чаще всего мать отмалчивалась или, тяжело вздыхая, просто говорила то, что говорили все: «Погиб на войне».
Разве могла она сказать мальчишке, как всё было на самом деле. С его отцом они поженились перед самой войной, но не прошло и месяца, после того, как она забеременела, он её просто бросил, ушёл к другой. И, почти сразу же после начала объявления войны, по призыву пошёл на фронт, а она уехала в деревню, к родителям, и, пока ещё не было заметно, скрывала от всех свою беременность, боясь, что будут осуждать, как брошенку.
Всего за несколько первых месяцев войны в деревне почти не осталось ни мужчин, ни парней, только старики да женщины с детишками. Село будто вымерло, не слышно было песен под гармошку, веселого смеха и гомона гурьбы ребятишек, даже собаки меньше лаяли, чуя, будто надвигается какая-то, пока ещё невидимая, беда.
Как-то раз над деревней пролетел немецкий самолёт. Началась паника. Все в страхе бежали, кто куда, а кто тут же просто падал на землю, закрывая голову руками. Думали, что будут бомбить. А самолёт просто низко-низко пролетел над деревней, разрезая тишину страшным гулом, и исчез за лесом. Но каждый будто чувствовал, как ехидно скалился в кабине мессера немецкий лётчик. Почему он не бомбил, осталось загадкой, может, снаряды кончились, а, может, это просто была разведка.
Не прошло и двух-трёх дней, как к Матрёне из соседней деревни на двух телегах приехал её свояк с семейством: Жена Марфа, Матрёнина старшая сестра, старушка-мать да шестеро ребятишек, мал мала меньше. По деревне пошёл бабий шепот:
- Вон, уже в соседнюю деревню вошли, ироды.
- Поговаривают, скоро у нас будут.
- Охо-хо-хо, бежать надо, на телеги, и бежать.
Прихрамывая на правую ногу и опираясь на видавшую виды палку, возле женщин остановился старый Архип:
- Ой, бабоньки… Куды бежать-то, чай некуды, кругом война…
После слов старика Архипа женщины в раз замолчали, с тяжкими вдохами покачивая головой или смахивая набежавшую слезу.
- А и правда, куда бежать-то, ведь своя земля, родимая…
Многие из деревенских всё-таки, собрав какой-никакой скарб, привязав, кто корову, кто лошадёнку, ехали вглубь страны, на восток. Потянулась вереница телег по пыльной дороге… Почти совсем опустела деревенька. Неохотно собравшись, уезжали и соседи деда Архипа, Степановы да Пименовы. Старик, прихрамывая, провожал их до самой околицы и смотрел им, крестясь, вслед, пока последняя телега с привязанной коровой не скрылась с глаз за дальним поворотом.
- Сиротеет деревенька наша, ведь сколько годков бок о бок жили…справно жили…охо-хо-хо-хо… - затужил дед Архип, опустив голову на грудь и тяжело опираясь на костыль.
И вдруг его раздумья прервал нарастающий гул самолёта. Послышались взрывы один за другим, и уже в сторону старика летел всё тот же мессер, слегка покачивая над Архипом крыльями самолёта. От злости старик поднял над головой свой костыль и что было силы закричал:
- Будь ты проклят, нехресть!
Его слова заглушил гул мотора, а когда он стих, старик опомнился и, стараясь идти как можно быстрее, поспешил за поворот, туда, где скрылись отъезжавшие соседи. А когда дошёл, упал на колени перед разбитыми телегами, перед окровавленными телами и зарыдал, приговаривая:
- За что, Господи, за что? Соседушков моих… А, детишков, детушек малых…ведь жить им да жить…ан нет…война проклятущая…
В деревне кинулись деда Архипа. Знали, что пошёл провожать. Нашли бездыханным возле погибших. Подняли да отвели домой страдальца.
Схоронили соседей на деревенском кладбище возле леса. А когда с тяжкими думами возвращались домой, в деревню с другой стороны уже въезжали немецкие мотоциклисты.
- Ну вот и беда, откеда не ждали… - угрюмо проронил дед Архип.
- Горе-горюшко, - тихо запричитали бабоньки.
Мотоциклисты взяли в кольцо идущих, тыча в них пальцами в чёрных перчатках и давясь истерическим смехом.
- Пух! Пух! – Слышалось со всех сторон. – Капут!
Заплакали малые детишки, кто на руках, а кто, уткнувшись в мамкин подол.
- Мольчать! – на ломаном русском произнёс кто-то из сидевших в коляске мотоцикла. – Вэк! По домам, нам – кушять, ням-ням, и мы – тут жить. Пошёл, пошёл!
Все стояли, ещё не понимая, что делать. Раздалась в воздух автоматная очередь. Все побежали. И не успели деревенские зайти за калитку, как, пнув её сапогом, во двор к каждому уже заходили непрошенные гости.
Степанида, мать ещё не рождённого Прошки, суетилась с матерью у печи, когда в дом зашёл совсем ещё молоденький немецкий солдат. Он почему-то засмущался, увидев красивую девушку, и развел руками, как бы говоря, «Принимайте на постой». Ему показали комнату, кровать. Он плюхнулся на неё тут же, не раздеваясь, только стащив нога об ногу пыльные сапоги. Через время его позвали к столу. Он вышел, и ткнув в едва заметный живот, спросил:
- Киндер?
Степанида молча опустила голову, прикрыв живот рукой.
- Киндер, - подтвердил немец, - Гуд! Гуд!
Отобедав, он сразу же ушёл. И так каждый день, выпив молока, уходил, приходил к обеду, снова уходил, и возвращался к вечеру. Иногда приносил шоколадку и, показывая на живот, снова повторял:
- Киндер! Гуд! Гуд!

Спустя какое-то время, по деревне пошёл слушок, что в лесу – партизаны. Но как с ними связаться, никто не знал.
Как-то к деду Архипу, он был за старшего среди деревенских, тайком, через огороды, зашёл Петька.
- Дед Архип, ты один?
- Один, один…заходь, пока нечестивцы не явились. Ты по што пришёл-то?
- Я давече по грибы ходил да зашёл далече, заплутал, ну и…
- Ну что, и? Не томи, малец.
- Я… там… там партизаны. Вот. Накормили, про немцев спросили. Ну я им и рассказал, что до чего, да сколько.
- Ты, малец, смотри, ни-ни, сиди да помалкивай. Даже своим. Даже мамке. А-то мало ли…
Да, только Петька, правда никому ничего не говоря, всё же тайком бегал в лес.
Где-то через неделю в деревне появились немецкие пехотинцы на трёх грузовиках. Многие поселились прямо в старой деревенской школе или в пустующих домах.
Петька снова побежал к партизанам, чтобы сообщить новость. А воротившись, как всегда, огородами, зашёл к деду Архипу.
- Всё, дед, жди гостей.
Ночь выдалась горячая. От стрельбы и взрывов проснулась вся деревня, но, боясь выйти на улицу, жители сквозь занавески тайком смотрели из окон. Горел немецкий штаб, который расположился в сельсовете, горела старая деревянная школа. Из окон прыгали полураздетые немецкие солдаты. Кто-то падал замертво, кто-то, выпав из окна, катался по земле, стараясь сбить охвативший его огонь. Остальные, отстреливаясь, спешили во двор штаба. К утру всё стихло. Выжившие немцы собирали тела погибших. А к обеду всех деревенских обозлённые фашисты уже гнали на центральную площадь. Предчувствуя беду, многие отправили своих старшеньких прятаться в лесу, думая, что малых да грудных детишек не тронут. Петька был у них за старшего.
Ганс, так звали постояльца Степаниды, выгнав её с матерью во двор, почему-то пожалев молоденькую беременную девушку, жестами стал прогонять её со двора в сторону леса.
- Вэк! Вэк! Гей вэк! Пух! Пух! Вэк!
А мать, как и всех, стал гнать на площадь. Степанида сразу его поняла, но крепко ухватившись за мать обеими руками, зарыдала, умоляя и причитая. Немец резко её оттолкнул.
- Нихт! Киндер! - сквозь зубы процедил он и, угрожая автоматом, погнал старуху к площади.
Она упала в беспамятстве, а через некоторое время очнувшись, хотела идти ко всем на площадь, но ноги подкашивались, отказываясь идти. И тут в животе, будто изнутри предчувствуя беду, шевельнулся будущий ребёнок.
- Прости, малыш… - сквозь слёзы проронила девушка. - Я совсем про тебя позабыла… в лес… мне надо в лес…
И ноги сами побрели туда, где был путь к спасению.
Спрятавшись в кустарнике у кромки леса, дети слышали выстрелы, которые доносились с деревенской площади. Многие заплакали, кто-то тихо, кто-то навзрыд. Петка стал всех успокаивать:
- Тише…мы не должны…а то нас найдут. Ну, тише вы, тише…
Но, ещё продолжая всхлипывать, дети старались замолчать, утирая и размазывая перемешанные с грязью слёзы.
Степанида была тут же, у кромки леса, но совсем не знала, что где-то рядом укрываются от палачей деревенские дети.
Вдруг, после нескольких выстрелов на площади, началась перестрелка. Петька, ничего никому не говоря, подумал:
- Видно партизаны недалеко ушли и, услышав выстрелы, воротились. Так их, гадов, так!
А в слух, обращаясь ко всё ещё хнычущим девчонкам, успокоил:
- Тише вы, тише…Всё будет хорошо.
Дети увидели грузовик, в котором, отстреливаясь, спешно отъезжали недобитые гитлеровцы.
- Петка, гляди-ка, немцы драпают.
- Ну вот, я же говорил, всё будет хорошо.
Подождав ещё немного, дети, озираясь по сторонам, воротились в деревню. На площади, накрытые с головой, лежали трое расстрелянных. Над ними причитали старые женщины, а те, что с малыми детишками, успокаивали плачущих детей. Не стало деда Архипа, не стало свояка, что приехал из соседней деревни к Матрёне, да жены его, Марфы.
- Первыми они мужиков расстреляли, их всего-то двое у нас было…и тех вот нету… А Марфа к мужу кинулась…так они и её…сердешную… - рассказывали стоящие на площади партизанам.
- Простите, милые, что не успели…не смогли всех защитить… - обратился к женщинам командир отряда. - Немцев мы выбили, а нам уже надо уходить в лес.
Вскоре площадь опустела. Тела убрали, чтобы схоронить. Вернулась и Степанида. Мать лежала на кровати:
- Что-то сердце прихватило, отлежусь я пару дней, ты уж не серчай, плохая из меня тебе сейчас помощница.
К вечеру Степанида пошла в огород капнуть картошки к ужину и среди грядок увидела с окровавленной грудью Ганса. Она подумала, что он убит, как вдруг услышала его стоны. Ганс протянул руку, будто просил о помощи. Степанида сначала кинулась назад во двор, и уже у крыльца остановилась, задумалась:
- Он-то ничего мне плохого и не сделал…но он-то враг…тогда зачем спасал, прогоняя в лес…может, его заставили воевать, а он и не хотел…нет, он враг, пусть умирает…не могу…не знаю… - и, развернувшись, снова побрела в огород.
Степанида перетащила его в сарай, промыла и перевязала, разорвав старую простыню, все раны. Тайком ходила в сарай, где в сене отлёживался раненый Ганс. Кормила, поила, перевязки делала. Он уже шёл на поправку, по-немецки ей что-то говорил, скорее всего благодарил за спасение. Как-то в один из дней, играя, ребятишки спрятались за сараем и услышали немецкую речь. Испугавшись, они убежали, а потом рассказали обо всем Петьке, ведь он был у них за старшего. Вскоре за раненым немцем пришли партизаны и увели его в лес. Больше Степанида о нём ничего не знала. А деревенские, когда она проходила мимо, теперь всегда ей вслед что-то нашёптывали. Степанида догадывалась, но гнала от себя эти глупые мысли, лишь в душе поселилась какая-то тревога. Однажды, почуяв недобрые слова в спину, она даже, оглянувшись, выкрикнула:
- Он ведь был просто человек, который просил о помощи. Просто человек…
Время шло, каждый день в деревне все жили в тревожном ожидании, больше всего боясь почтальона с похоронками. Плохие вести приходили всё чаще и чаще.
Зимой было особенно тяжело и голодно. В конце зимы Степанида родила Прохора. Мальчонка был слабенький, и она боялась, что сын не выживет, но, вопреки всему, он выжил. Только вот совсем ещё не понимал, почему вслед его маме шептали:
- Вон, сердобольная, Прошку-Ганса понесла.
- А. может, не сердобольная, а блаженная? Немца пожалела.
Вот так с рождения и приросло к Прошке его прозвище. Сначала женщины стали так называть, вспоминая случай с раненым немецким солдатом, потом, когда немного подрос, деревенские детишки так называли, когда он бежал к ним играть. И только в школе, уже после войны, Прохор понял, что это обидное прозвище. Как-то раз подошёл к матери и спросил:
- Чего меня все Прошкой-Гансом кличут, а, мам? Моего отца что, Гансом звали?
Степанида присела на стул, подпёрла голову рукой и долго, вздыхая, молчала.
- Знаешь, сынок, ты их просто прощай, они ведь не со зла… Ты ведь у меня добрый и понимающий.

Так и прожил Прохор всю жизнь, стараясь понимать и прощать. Мастер был на все руки, всем всегда помогал. Денег не брал, так, только чего из еды. После смерти матери он стал совсем одинок. Ещё в школе влюбился в свою одноклассницу, но так и не признался ей в этом никогда. Да и замуж не позвал, боясь, что к детям прирастёт его прозвище. Хотя в последнее время его всё больше звали просто Прохором.
- Что-то уже два дня Прошки нашего не видать, - встретившись у колодца, всполошились женщины.
- А ведь и правда не видно, неужто стряслось что?
- Надо мужиков к Прохору отправить.
Дверь в его дом была открыта. Зашли. Стали звать, но никто не откликнулся. Его увидели в спальне, лежащего на кровати с застывшей улыбкой и сжимавшего в руках фотографию матери. На маленьком прикроватном столике, который он смастерил своими руками, лежала записка: «Олейников Прохор Борисович я»
Вот так и не стало Прошки-Ганса.