Маму свою родную я помню смутно. Но помню о ней всегда. Она отпечаталась в моей ранней детской памяти...

…Баба Паша полоскала белье в проруби на небольшой речушке, сразу за нашим домом.

Я, мельтешивший у нее под ногами, поскользнувшись, больно ударился о ледяной край проруби своим бесталанным лобиком. Плакал и нюнил… Бабуля, нашептав что-то на хлебный мякиш, залепила мою рассеченную бровь и обвязала голову белым платочком. Выглядел я чуть ли не раненым Щорсом…

− Ну, будя, будет зевать-то, – успокаивала меня заботливая баба, − поди уж не шибко больно, да и заживет до свадьбы-то, − определила она.

− Не, пораньше… − подхихикивал мой дядя Вася, − эк, солдат сраный… − он весело щурился, нахлобучивая шапку-ушанку на меня.

Шапка не налезала и садилась набекрень. Свадебное определение меня мало успокаивало, и я, хныкая, просился к маме. Тянул ручонками в сторону мостика через овражек, куда уходила она обычно поутру на работу. И дядя Вася отнес меня на руках к ней на работу. Работала мама в каком-то сбербанке куратором. Вела финансовый учет при тамошнем колхозе, объединявшем несколько деревень. В помещении была перегородка, отделяющая ее от посетителей.

Я увидел ее в полуокошечко и обрадованно опять заревел… Она, выйдя из-за стойки, поглаживала меня, говорила что-то нежно-ласковое. Нет, слов тех я не помню. Успокоившись и повсхлипывая, я крутил в руках непонятную штуковину с фигурной ручкой и бумажкой-промакашкой на выгнутой стороне. Она пыталась взять меня на руки, но дядя не давал, оберегая свою сестру – у мамы должен был появиться скоро еще один мой братик…

А братик-то еще один ведь был. Он появился и выжил. А мама моя скончалась при его родах… Так бывает. Редко, но бывает. Горе моих родных было велико. Горе же моего отца еще горше – на его руках осталось тогда четверо малых детей. Старшей моей сестре было всего пять лет…

…Заканчивался октябрь месяц. Выпал ранний снег. Было безветренно, но холодно. Холодно и в душах скорбящих родных. Снег был мягким и пушистым. Кругом было бело. Тихие снежинки падали на бледное лицо моей мамы и не таяли. Их над ней было как будто специально мало. В основном снежинки падали на ссутулившиеся плечи и спины моих скорбящих родных. Красивые мужские лица пятерых братьев моей мамы были суровы. На лице тёти – несогласие. Глаза бабушки влажнопечальны. Осунувшееся лицо отца задумчивострого. Сестренка Любаша смотрела не по-детски хмуро. Младший годовалый братишка Женя безмятежно спал на руках у дяди, завернутый в одеяльце. Мы все, разом осиротевшие, безмолвно тихо прощались, сглатывая утрату. Горе и беды народ тогда носил в себе безропотно-обреченно. Это было ничто по сравнению с всеобщим горем страны. Шёл 1953 год… Маме моей было всего 28 лет.

Во мне же потеря родной матери отозвалась отсутствием материнской ласки на все последующие годы. А ведь эта ласка так нужна. Нужна и детям, и взрослым. Она должна быть обоюдной, и ею надо дорожить. И сейчас, когда мне приходится сталкиваться с бездушно-потребительским отношением подросших детей к матерям своим, то хочется назидательно укорить: «Вам ли роптать на мать? Вам ли уличать её в чём-либо? Вам ли не уважать её? Вам ли… не хватившим раннего сиротского лиха… Вам ли?!»

Нет, не хочу и слов писать плохих, и перечислять их негативности по отношению к матерям. Я хотел бы рассказать о своей родной маме многое, но не могу. Вернее, могу, но уже со слов своих, теперь уже немногочисленных, родных. В моей детской трехлетней памяти осталось лишь несколько эпизодов…

Лицо моей мамы выглядело спокойным, а в пытливых голубых глазах сияла доброта и, не побоюсь сказать, святость. Как и у бабушки моей незабвенной. Лицо мамы было с правильным овалом. Светло-русые волосы уложены в две косы. Очень необычно. Должно быть, так ходили в ту пору. Прямой умный взгляд ее был чуть печален. Все это я добавляю, уже глядя на фотографии. Их сохранилось совсем немного, и они очень ценны. На общем снимке, где она запечатлена с подругами по окончании финансовых курсов в городе Казани, мама выглядит очень даже заметно. Подбородок чуть вздёрнут, являя открытость взгляда, а где-то в глубине доверчивых глаз − благоразумие. Такую девушку мой послевоенный отец не мог не заметить.

Конечно же, каждому мил и люб свой родной образ. А свои дети так и краше других. И все же буду предвзятоэгоистичным. Моя мама лучше всех! Я мог бы приписать ей хвалебные слова, улучшить достоинства, возвысить определения, но не хочу быть банальным. Пусть скупо, но искренне и с любовью: «Мама, вы самая лучшая!» Малые дети не могут дать описание лица своей матери, но могут различить его из тысячи других лиц. Я полагаю, что отличают они лицо мамы, потому что оно родное.

Лицо моей мамы без всякой нынешней косметики и макияжа было по-своему красивым. В нём угадывались благородные черты от моей бабушки, её матери. Мой прадед был человеком недюжинной силы. Видимо, какая-то сила передалась и маме моей. Она не чуралась таскать мешки с мукой и картошкой. На фото заметны её по-деревенски округлые плечи. И с долей стеснения скажу, что под строгим и простым платьем угадывается красивая грудь, коей мы были вскормлены. У неё не было утонченной фигуры и утонченных черт в лице. Все это было в её взгляде. И глаза мои – мамины. И её большое сердце теперь во мне, и, конечно же, в родной моей сестре Любаше, которая очень похожа на маму (других братьев уже тоже нет). В маме моей было нечто особенное и в то же время такое, что и во многих других женщинах. Я не мог подобрать определение этому, но потом всё же понял. Это материнство. Это назначение женщины здесь. Здесь на земле. И в этом, я полагаю, её красота и прелесть.

И кто знает, как бы сложилась моя судьба, если бы мама жила. Да и как бы она ни сложилась, я преклоняю перед ней благодарно колени и склоняю свою сыновнюю голову к её седым прядям, и вкладываю в её материнские руки свои пригоршни, наполненные счастьем. Счастьем жизни. Жизни, которую изначально дает нам мать!

Мне всегда хотелось, нет, я убеждён, что у моей родной мамы было самое белое платье, самая белая скатерть и занавесочки, самые белые носочки и платочки. Может это оттого, что в память все же врезались её бескровные белые черты лица. Она лежала, покрытая всем белым… Мамы моей не стало. Её звали – ВАЛЕНТИНА.

…Там, на Родине, между Вяткой и Камой, где похоронена моя родная мама, у её изголовья растет высокая стройная ель. Ей, наверное, столько же лет, сколько и мне. Она посажена родными. Растет и мой сын, вернее, он уже вырос. И когда он родился, я посадил дерево. Теперь совсем скоро я посажу с ним ещё одно дерево, потому что скоро появится мой внук. И, когда меня не станет, они тоже посадят у моего изголовья стройную ель. Посадят дерево. Так и будет разрастаться это древо жизни. И переплетутся его корни и корни родословной. Переплетётся и жизнь в поколениях. Всё это так. Именно так, как и надлежит в природе…

А мы, те, кому мама моя дала жизнь, пустили свои корни. И не побоюсь патетики, все же скажу: пусть, пусть наши корни вдали от нашей малой родины, и пусть мы по всей другой большой Родине. Нашей России!

Когда я вам рассказывал о моей родной маме, у меня заболело то большое сердце, и на душе стало горестно. Но в окно заглянуло весеннее теплое солнце, и потеплело в памяти. Многое, конечно же, стёрлось в этой памяти, но вот что я вам всем скажу – лицо моей родной мамы я помню совершенно точно – оно было РОДНЫМ!!!