Два чувства близки нам.

В них обретает сердце пищу.

Любовь к родному пепелищу.

Любовь к отеческим гробам.

А. Пушкин

…Если ехать по трассе Набережные Челны-Казань, то примерно в шестидесяти километрах от Елабуги с высокого косогора по правой стороне хорошо видна деревенька, обрамлённая пашней и луговыми склонами. Это Родина! Сразу после поворота с основной дороги есть родник. Сейчас он оборудован и прибран. Летом приятно сглотнуть чистой журчащей воды, обрызгаться прохладой. И даже это не надуманно, а символично – родник и Родина!

До деревеньки – пара километров. Если пройти неспешным шагом, то появятся неспешные мысли. Над тобой такое же высокое небо, как и в детстве. И если запрокинуть в это небо голову, то можно услышать и увидеть жаворонка, повисшего точкой над твоей Родиной.

Впервые я побывал на Родине почти через двадцать пять лет. Потом ещё через десять, с малыми детьми. Затем – ещё через десять... Последнее время мы бываем там почти ежегодно всей семьёй.

…Детское воображение склонно к преувеличению. Нет там ни мостика, ни овражка. Как оказалось, то была доска, переброшенная через канаву… За эту канаву я боялся переходить – там паслись ужасные соседские индюки. Нет и той речушки, в которой мы купались. Нет и того пенечка, с которого я прыгал солдатиком в запруду. Старожилы говорят, что когда-то эта речушка бурлила в половодье. Сейчас же по весне и в обильные дожди течёт по низине только ручеёк. Отлоги поросли ивовым кустарником, но всё также стоят почти вековые деревья в два обхвата вдоль проулка. Нет и того дома, в котором я родился, и в котором жила наша многочисленная семья. Но остались и есть всё те же просторы полей, такие же дали по склонам. Та же, присущая этим местам, трудноохватываемая широта.

В деревне нет асфальта, хотя в пятидесяти километрах идет солидная заводская стройка с бетонным и асфальтовым заводом. Дороги здесь в неприятных колдобинах. Уже не пробежишь по утренней росе босиком, распугивая кур и гусей. Но, как ни странно, остался всё тот же магазинчик, где с одного прилавка продают и калоши, и хлеб, и селедку с крупой, и отрез на платье… Нет и беззаботной беготни малышей. Не тянут громкую песню захмелевший механизатор или скотовод, поскольку, не зная меры, наверное, свалились где-нибудь у крыльца…

Поутру перекликается одинокими голосами мычащеблеющая скотина по дворам. Но, пожалуй, всё так же поют красавцы петухи на заре с заборов. И вторят им годовалые пивни, как бы подхватывая эстафету о дне грядущем. Есть в деревеньке и заново отстроенные дома, но их единицы, и выглядят они как-то не «евроремонтно». Подгнили и старые сараюшки, и сенцы. Не правится покосившийся плетень и заборчик. Да, пожалуй, нет ни надобности, ни смысла. Поросло забвенно в проулках сорной травой. Тихо по деревне. Но зато всё так же дымят деревенские приземистые баньки и манят на закопчённый полог с веничком. Всё так же в них млело, разве духа нет прежнего. Того, богатырского.

И как-то нет неприязни ко многому покосившемуся – касается это постройки или теперешней деревенской жизни. Здесь так же пахнет домашними пирогами по праздникам, но опять же вкуса они другого. Как и то мороженое из далекого детства. На улицах нелюдно (их всего-то две). И видно, что общение стало сдержанным, ну несколько не открытым, что ли. Всё так же вежливо кивают соседи друг другу, но уже не стоят бабы с вёдрами, обмениваясь новостями и заводя сплетни. И мало кого интересует судьба твоих многочисленных родственников. Так, на уровне повествования разве что. Неинтересны и успехи вышедших в «люди». Мало чем удивишь и заинтересуешь. Дошлая молодёжь как-то в себе и смотрит на тебя, как на больного… Я в согласии с тем, что пусть уж они уедут в «мегаполисы» и займутся делом, чем влачить и прозябать здесь.

Даже беспородные собаки как-то «переслучились» в себе. Нет в них индивидуальности. Я бы сказал – нет собачьего характера. И лают они с какой-то ленцой и с такой же нехотью меняют место лёжки. Нет, я не хотел бы обидеть сравнением. Надо согласиться с неумолимым бегом времени, коль не угнаться. Вот и висит смирение над деревенькой.

В отдалении фермы. Я не был там. Но не видно ни снующих колхозников, ни совхозников, ни кооператорохозников. Временами протарахтит единично трактор или проколдобится редкая телега. Уж не пылит деревенское стадо и не «пальнёт» кнут пастуха.

Нет… Не видно… Не слышно… Сплошное «нет». И вопрошу бабушкиными словами:

− Нешто другого-то нет? Неужели всё так мрачно? Неужто ничего хорошего?

А ведь есть! Есть! И оно совсем рядом. Это почти тут. Это − ПАМЯТЬ! Она была и есть. Память эта ежегодная. Каждогодная. Есть эта память в каждом ещё здесь живущем. И, что самое примечательное, есть она и в тех, кто приезжает сюда в дни скорби.

…За деревенькой в километре на взгорье, на луговом склоне, есть небольшой лесок. Издали, с «тракта», как называли здесь в старину большую дорогу, хорошо видна эта небольшая лесная посадочка. Со стороны она смотрится прямоугольником, зауживающимся к верху склона этаким надгробием. Это местное кладбище.

Вот сюда-то ежегодно на Троицу съезжаются все. И местные, и дальние родственники. Этакая коллективная память по ушедшим. В этот день и тихо, и празднично. Все, скорбя, памятуют. И так тут нас много в этот день! Каждый здоровается учтиво и каждый откланивается вежливо в ответ. Всматриваются, пытаясь угадать родственные черты. Уже при подъезде к кладбищу отмечается разномарочность техники. Мотоциклы рядом с иномарками, «москвичи» с «жигулями». И даже тесновато от разнопарковки.

Остановишься перед входом, как пред Божьими вратами, осенишь себя крестообразно, сглотнёшь подкативший ком к горлу, смахнёшь слезливость и понесёшь тихо скорбь к могилкам… Могилки эти под разными фамилиями и именами, а как будто вся одна родня здесь лежит. А праздность, я думаю, от цветочков и венков на возложении. От нарядных и красиво одетых людей. И ещё от погоды, редко бывающей хмурой в этот день. И небо как будто выше, и благородная синь над всем этим.

Тут и детишки, робко трогающие кресты и оградки. Тут же телефономобильные подростки и кроткие девчушки с обнажёнными пупками, прыскающие над непонятным. И здесь же – парни и девушки уже со строгим взглядом. Они ещё не совсем состоялись как мужчины и женщины, но понимают, что именно им предстоит в дальнейшем уход и поддержание могил. Пока же здесь всё сделано руками стареющих взрослых. В этот день здесь и сухонькие старушки, скрюченные судьбинушкой, но непонятно как-то ещё несущие свой крест. Почти символически сорвав травинки с могил, они роняют тихие слёзы на надгробья. Позже всех к могилкам подходят поседевшие мужики и немногочисленные деды. У некоторых из них на выцветших пиджаках медали и ордена. И, конечно, они пришли не ради славы, а для торжественности момента. Всё уже покрашено и почищено накануне, в «родительскую». Старательная заботушка по ушедшим.

Могилки прибирают, в основном, девицы и молодушки. Теперь их сноровистые руки подхватят скорбь. Эти снохи и золовки уже стали матерями и потому привычнохлопотливо накрывают поминальные родовые столы. Эти столы и скамеечки здесь издавна, они уже подгнили и пошатываются, пригибаясь от ветхости. И вот разложится вся снедь, на кусочки поделят всё то неприхотливое, что приготовили местные и навезли приезжие.

Съедается всё до крошки, такой уж заведён порядок. Ну и, конечно, по паре стопок за помин, чтоб не до весела. Остальное – на дому родственников. Подхлопочут все. Потчуют деревенской стряпнёй и наваристыми щами. Застолье долгое. К стыду своему, захмелеешь от всего родного и славного. За едой и помином идут неспешные разговоры, воспоминания и уточнения родства. Что, где и как на белом свете. Всего-то уж и не оговоришь. И непременно надо перебрать старые фотографии, перемежая их современными. Нахлынувшие воспоминания больно отзываются в душе, но тут же сглаживаются милым общением. Бережно трогаешь портрет прапрадеда, соприкасаясь со своим родовым началом. Глохнешь на какое-то время от перемещения времени и пространства. И кажется, что тикают мерно ходики из твоего детства. Трогательнослезливая память. А фотографии эти – как летопись родословной.

…Время к расставанию. Кому-то и дорога неблизкая, выехать засветло надо. Прощаешься. Досвиданькаешься. Откланявшись, опять прощаешься. Нашему человеку это свойственно. Нам «по-аглицки» как-то не с руки. Нашему люду и друзья нужны, и родственники, каким бы он не был, богатым или бедным. А без всего этого ты вроде как и не был вовсе…

Распрощаешься, наконец, и такое в тебе умиление – описать трудно. Уезжаем. Уж ты за поворотом, и не видать лиц провожавших, а всё крутишь шею до затёка и обернёшься ещё не раз. Киваешь и машешь чуть видным крышам и вековым деревьям, средь которых остался твой последний, ещё живой, седовласый дед с голубыми поблекшими глазами. Последний из рода твоего. А на месте родового дома осталась гостеприимная твоя тётя.

…На будущий год в Троицу вновь соберутся родные с разных мест. И надо непременно до «родительской» поправить те родовые столы и скамеечки. И оградку у мамы моей тоже подладить. Даст Бог – сам справлюсь. А уж ежели занездоровится, то сыновья справят.

Должны справить… В память о бабушке своей. Обязательно справят!

И горд ты за себя, и благодарен другим. Вот же! Вот же смог отложить всё и приехать в нужный день и в нужное время. Из вороха событий ты выбрал главное на тот момент.

Косые лучи солнца выхватят тот хвойный лесок на луговом склоне, и увидишь ты опять с этого большого «тракта» Родину свою малую в закате. И, конечно же, ясно всем и понятно, что это всего лишь закат долгого дня, а не закат жизни. Нашей замечательной неповторимой ЖИЗНИ!

 

ИЗ МОЕГО «ВЕЧНОГО ПИСЬМА…»

 

Пренебрежение к предкам, к их памяти, ныне стало очевидным. Молодое поколение считает тягостным и необязательным прибраться на могилах своих дедов. И ладно бы прадедов, которые канули в небытие. Ведь именно бабушки и деды вложили самое начальное в наших детей. Забылось. Рано стёрлось. Не упоминаются имена и их благие дела. Нет поклонения ни в дни памяти, ни в дни их рождений. Прискорбно…

Находятся и алчные, которые тащат кресты и памятники в пункты приёма цветмета. Нет ничего святого. А ведь в старину за святотатство, осквернение могил всегда карали строго. Давно известно, что, кроме окружающего нас мира, существует и мир сверхъестественных сил. Этакий духовный охранитель. Наряду с благополучием, этот охранитель может наслать и кару жестокую за грехи тяжкие. Вплоть до полного исчезновения рода провинившегося с лица земли.

Неужели те, кто творит бесподобие, не знает об этом?! Или знает, но плюёт на святость, что ещё гораздо хуже? Осквернивший и не покаявшийся – значит, дважды осквернивший. А оскорбивший и не извинившийся – значит, дважды оскорбивший.

Может, кто прочтёт об этом, призадумается и не захочет быть безродным…