Памяти бабулек  моих…

 

Санькина слабость – домашние пироги и пельмени. Запах выпечки в доме неповторим и ни с чем несравним. От многого он готов отказаться за запах пирогов. Голова его туманится от запаха и предвкушения торжества, а что уж говорить о самом виде этой праздной румяности.

И сейчас, в какой-нибудь из праздников, предвкушая домашние пироги, Санька улетает мыслями в свое далекое детство. И с грустью, и благодарностью вспоминает всех своих четырех бабулек.

Надо сказать, что в жизни Саньки было четыре матери. Так уж сложилось, что у его отца было четыре жены, и соответственно, бабулек было тоже четыре. Они были для него, как неотъемлемая часть его жизни,  и в какой-то мере компенсировали нехватку материнской ласки. Родная мать Саньки скончалась от потери крови при родах (что-то там по неопытности молодой акушерки). Каждая новая мать для Санька – это отдельный разговор, а бабули – это иная тема. Каждую свою бабушку он мог бы выделить. Но это уже, скорее всего, во взрослой поре. Не особо задаваясь вопросами о происхождении или возрасте любой из бабушек, он считал, что они были всегда и будут всегда.

На всем протяжении тех недолгих лет общения с бабушками Санек не замечал, стареют они или молодеют. Есть такая пора в человеке – в определенном возрасте он долго не меняется ни внешне, ни внутренне. И действительно, в бабушках тогда не было перемен. Объяснений этому Санек не находил, хотя видел, как подрастает котенок, и он сам, и огурцы, и травка с подсолнухом. Относительно бабушек он сделал тогда вывод: они вечные… Он думал, что люди помирают, в основном, от старости, а животные – от случая. Ну, издохла курица, потому что издохла… Болезни людские были ему еще неведомы. И проявлялись они лишь в шишках и ушибах, ссадинах и в синяках.

Ко всякой своей новой бабушке Санек относился без настороженности. Каждая из них по-своему сразу же располагала к себе. Одна – тихим и неторопливым говором, другая – притухшими, но ласковыми глазами, третья – корявыми, но заботливыми руками. И когда эти руки гладили по голове, то Санек не противился и не дергался, выражая тем самым недовольство по сравнению с такими же прикосновениями других взрослых. Не осталось в памяти у него какого-то специального примечательного воспитания. Пожалуй, объединяло всех бабушек доброе расположение и к нему, и ко всему вокруг.

Одна из них говорила назидательно, но без нажима:

– Добра в жизни больше, чем зла… Ты, милый, это помни, – и, дуя и потирая при этом раскрасневшуюся попку Саньки после отцовского шлепка, добавляла: – На добре и мир стоит.

Другая бабушка, пришивая на нем оторванную пуговицу и велев при этом прикусить бумажечку, говорила:

– Люди должны помогать друг другу, даже в самом  малом.

И как-то умудрившись откусить нитку своим беззубым ртом, отпускала нетерпеливого и неугомонного Саньку в его вечно неорганизованную беготню.

Третья бабушка все заставляла его, вечно кашляющего, испить какого-нибудь травяного настоя, приговаривая  при этом лишь ей одной известные слова. Или шептала на тряпочку с жуткой мазью, и прикладывая ее к больному горлу Саньки, наставляла:

– Ты верь, внучек, в травушку-то, в ней все от чистой земли-матушки. А таблетки, ну их к лешему!

Недоверчиво поглядывая на всякие ее снадобья, Санек отмечал про себя: «Намешано черт-те че…» Но терпеливо подчинялся и лечился. Из уважения.

Самая вечная четвертая бабушка, по мнению Саньки, никогда не спавшая, положив старенькую сухонькую руку на такой же старенький переплет старославяской книжицы, говаривала:

– Ты верь, милый, нельзя без веры, верь в людей, особенно близких, в желания свои, а особливо надо верить в Бога.

И переводя свой взгляд с иконки, стоявшей в ее углу, на его любопытные и недоверчивые взгляды, продолжала:

– Есть он Бог-то, есть, милок. Он и поможет али-что…

И окрестив Саньку перстами, ласково приглаживала его непокорные вихры на голове.

– Ты беди (вместо «беги»), погуляй, да недалече, скоро кушать будем, – поцеловав его бескровными губами в макушку, она тихо произносила Саньке вслед, – храни тебя Господь, сиротинушка, – и склонялась над многочисленными кастрюльками и чадящей керосинкой. Санек выгуливался до коликов, не поминая ангелов…

Тогда ему казалось, что он не особо внимал советам и наставлениям бабушек, но прошло время, минули годы, и в нем все же проявились те или иные черты от каждой бабушки. И уже во взрослой жизни он старался жить по их заветам. По характеру достаточно добрый, он и с людьми добром делился. И значимые, и малые дела творил бескорыстно. И имя его взрослое – Александр – означало по-античному – добрый и мужественный…

Александр, сколько себя помнит, всегда страдал от нехватки времени. Суток явно не хватало на все его дела. Но кто бы ни обращался к нему с просьбой или за помощью, он непременно откладывал свое занятие и брался за чужое дело. Он и сам предлагал помощь, правда, не без ущербности для себя. Да он и не жалел, памятуя бабушкино: «Люди должны помогать друг другу».

Если он начинал болеть, то вместе с медикаментами непременно пользовался и всевозможными травами и настоями, мазями и припарками. Некоторые рецепты старенькой бабушки он усовершенствовал применимо к современной медицине и сам мог оказать некоторую врачебную помощь. Под правым мизинцем на его ладони есть знак «врачевателя». Этакая решетка....  Конечно, специально Александр травы не собирал, но если оказывался на лугу или в лесу, то обязательно набирал пучок-другой душистой лечебной травы и для себя, и для близких, и для посторонних. И еще, он может предсказать частично будущее по судьбоносным линиям… Видимо, сей дар все же передался ему от его же сердобольной бабульки.

Помня из детства, что Господь хоть и высоко, но все видит и может не только помочь, но и наказать, Санек, если и проказничал, то как-то незаметно, наивно полагая, что Боженька-то и не успел заметить…

Повзрослев, он так и не смог уверовать в Бога, ибо прежнее коммунистическое воспитание было другого направления. И только когда его возраст перевалил за четвертый десяток, Александр стал бережнее относиться и к нательному крестику, оставшемуся от бабушки, и к храмам. Нет, он не посещал службы, но опять же, помня всех давно ушедших из жизни бабушек, он в Дни Поминовения ставил всегда свечу.

Уверовал Александр и в ангела-хранителя. Не раз, бывая на волосок от гибели, он чудом оставался целым и невредимым. Наверное, благодаря бабулькам своим, хранившем его в образе ангелов-хранителей…  Их далекие и давние молитвы оберегали его по всей жизни. Их советы о добре и благодетели он памятовал всегда. И хорошо, если рядом с тобой, да и в жизни вообще, есть люди, не твердящие о добре и благодетели, а именно творящие это.

Но все же одно из самых неизгладимых и глубоких впечатлений о бабушках осталось у Саньки от запаха домашнего пирога. Нет, он не голодал в детстве, но как-то бывало не досыта… Пироги же и пельмени были праздником желудка и души. Очень он любил ржаной хлеб-каравай из русской печи. Пышущий, зарумяненный, необыкновенного духа и пышности. А какие были булочки с присыпкой – у одной бабушки, и какие огромные деревенские пельмени из грубой муки – у другой. Такие большие, как пирожки. Писаные. В этаких «потинках». Ими Санька объедался не раз. За раз он мог съесть и пышный «маковник», испеченный третьей бабушкой. Даже простые жареные лепешки для него были усладой. Из далекого детства остался вкус блинов и оладушек четвертой бабушки. Пирогов и пирожков пекли много, на всю ораву, на шесть-семь ртов. Запах пирогов слышен был далеко от дома, и в доме от них веет уютом и радушием. И терпинушки не хватает, пока настряпают да испекут, слюной весь изойдешь… Санек не раз обжигался горячим пирогом, ухваченным с противня. Не согласен он был и с тем, что великолепные куличи выпекают почему-то раз в год.

Неописуем запах пирога! Какая-то безостановочная жидовская жадность на всю эту стряпню охватывает тебя. Уж и пузо прет, и желудок не вмещает. Уж и подташнивает с приятно-противной отрыжкой. И уж челюсти вяло жуют, и язык, обленившийся, не ворочается, а ты все мнешь и мнешь, а ты все пихаешь и пихаешь, и все никак не можешь остановиться. Ведь так вкусно и приятно, и хмель в башке от сытости, как у «бабы- яги», а ты все глазами в оставленную миску с румяным торжеством пялишься и зыркаешь. Отрываешь взгляд – и опять косишься. И уж руке-то лень тянуться за пельменем или пирогом, и ноги ватные не могут вынести из-за стола. Заплетаются. А потом отвалишься, как щенок от соска собаки, уркнешь, отерев рукавом сытую салость с губ и подбородка. И так тебе хорошо и в тоже время хреново… И сам перед собой не хочешь признаваться, что уже «лишака» перебрал. Завалишься на лежанку, обводя осоловелыми и помутневшими глазами какую-то непонятность вокруг. Веки затяжелеют, и навалится сонливость. Придремлешь. И опять тебе так хорошо и сытно.

Вкусно!!!

Александр давно  вырос и уже постарел, давно и сам «кулинарит». И довольно неплохо, как отмечают и домашние, и гости. Но никогда ему не достичь той мягкости и пышности, того вкуса и той румяности, коими владели его благородные бабули. Их выпечка – «ржаная сказка»!

…Скорбя, он преклоняется перед трудолюбивыми и сноровистыми руками своих бабушек и помнит тот дурманящий запах домашнего пирога. Ту неповторимую вкусную сказку…

Светлая память: Прасковье Романовне, Феодосии  Семеновне, Лидии Андреевне, Марии Ивановне.

Благодарность и низкий поклон Ольге Михайловне и Полине Михайловне.