…От героев былых времён,

не осталось порой имён.

Те, кто приняли смертный бой,

стали вечно травой и землёй…

Е.Агранович

«…Бывало, запою – зал плачет!!!» (из его воспоминаний )

Бывают обыкновенные жизни, но его жизнь была необыкновенна. Его жизнь – не песня, но песни в его жизни были. Необычные песни тех лет...

Мой отец, Ионов Николай Федорович, из рода Исаевых, с Алтая. Были в его роду и крепкие горнодобытчики и мастеровые-железнодорожники. Сейчас немногочисленные и дальние родственники живут в Барнауле и Рубцовске.

На фронт отец ушел в семнадцать лет. Был стрелковым пулеметчиком. Командовал бронетранспортером, затем был командиром танка. Имел множественные ранения. Его фронтовые награды теперь бережно хранятся в нашей семье. Жаль, очень сожалею, что так и не сумел вытянуть с него фронтовых откровений. Скупо и кратко ведал он о себе и том тяжелом времени. Для него главным было не слова, а дело.Это с его подачи я позднее вывешивал в сердце и душе  призывной плакат советского времени - " Критикуя - предлагай. Предлагая -делай.Берись за дело смело!"

…Военные песни отца леденили мое мальчишеское восприятие. Не знаю уж, в каком «зале» пел отец, наверное, в госпитале. Но то, что плакали от его песен, верю. После войны была особая манера пения – надсадная, с болью в душе, с горечью в сердце. Добрые песни перемежались с тихими и печальными, оплакивающими. Настрадался народ, поэтому и выходило невесело. Но все же и всплески веселья были. Одни задорные частушки чего только стоили. Пели в то время везде и всегда: и в деревнях, и в городах, на работе и в пути, на природе и в парках. Песни объединяли, придавали оптимизм в жизни, вселяли веру и надежду в светлое будущее, облегчали душу и ее же распахивали.

Пел отец своеобразно, по-своему неповторимо. Я запомнил этот надсадный голос. Горловое тягучее пение, боль в голосе и в слезливых глазах отдавалась болью в душе.

«…У могилы дуб стоит, мать под ним рыдает.

А он лежит не дышит, он как будто спит.

Золотые кудри ветер шевелит…»

Автора слов этой песни, к сожалению, я не знаю, да и последующие слова помню урывками. Пел отец обычно по праздникам и в некотором подпитии, но хмель не застилал его глаз. Песня начиналась спокойно, затем нарастала, тянулась ввысь и как-то замирала в высшей точке. Затем стремительно падала с кручи, прокатывалась по душам слушающих и затихала в уголках их памяти. На повторе песня вновь взлетала неимоверным махом, гремела, сотрясая все нутро, и застревала горьким комом в горле, в темени, в груди…

Зелено-карие глаза отца в это время становились вороными и жутко блестели, как бы зависая сами по себе. Смотреть в эти глаза было невыносимо. На какое-то мгновение некрасивая гримаса искажала его лицо. Память военных лет тенью пробегала по багровому лицу. И без того всегда прямой, он еще больше выпрямлялся и вскидывал поредевшие седые волосы назад. Кадык на его худой шее судорожно дергался. Мало заметный тик от ранения усиливался. В конце песни горький комок судьбинушки куда-то проваливался, и худое лицо отца светилось торжеством исполнения.

Его больным легким еле хватало воздуха допеть песню до конца, и это было заметно. Но в компании перепеть его было невозможно, и он это превосходство осознавал. Сначала отец давал возможность попеть другим, вслушиваясь критически, а уже затем давил своей надсадной песней, как козырной картой. И все сидевшие рядом с ним, глубоко уважающие его, проникались к нему еще большим уважением. Некоторые поражались манере его исполнения, потому что она никак не стыковалась с его руководящей партийной работой, с его строгостью и серьезностью.

Считаю, отец прожил ярко, при том, что судьба его была незавидной. После войны партия направила его работать в отсталые районы Татарии, поднимать сельское хозяйство. Он проводил и большую организационную работу. Был постоянным депутатом городского совета. Надо сказать, что работу свою он выполнял добросовестно, даже чрезмерно добросовестно. Честный и порядочный, он был строгим и требовательным. Видимо, и с него требовали, там…,там  в партии. Видимо, нельзя было в то советское время по-другому. При его возможностях и власти, жил он скромно, в нужде и простоте, но честно – не хапал, не тащил. Лишь в конце жизни он позволил себе кое-какие партийные льготы. Отец свято верил в идеалы партии, и ему было стыдно за «перегибы строя», которые, к сожалению, в то время были. И близко не поставлю рядом нынешних коммунистов.

Он очень дорожил партбилетом, партия для него была святой. Она была его верой, его религией, его судьбой… Вспомните Макара Нагульнова – это почти об отце! Да, были такие люди, и ирония здесь неуместна. Да, были и ошибки. А что, Госдума нынче в идеале?

Постоянные разъезды по колхозам и совхозам… Но, возвращаясь поздно из командировок, в керзачах ли, в чёсанках, он в ненастье и в стужу непременно приносил зачерствевший кусочек деревенского хлеба «от зайчика или лисички». И мы были рады наивно обманываться его вниманием и заботой. Во время отдыха он любил рыбачить на Черепашье и Крутушке с простой ореховой удочкой и с обыкновенным пробковым поплавком или гусиным пером. Отец брал меня и на охоту, где я носился по полям и посадкам вместо спаниеля. Он неплохо рисовал, и это передалось и мне, и его внукам. Научил шахматам, и посадке картошки. Умению с топором и с рубанком. Уважению к старшим и почитанию великих. Ночами он готовил доклады к пленумам и конференциям, и была своеобразная аккуратность в его красивом каллиграфическом почерке. Отец многим людям помогал, но не все ему отвечали взаимностью. Он воспитал в нас трудолюбие и порядочность.

Все же стоит сказать кратко… Его первая жена, моя родная мама, умирает в молодом возрасте при родах. Осталось четверо детей. Старшему – пять лет. Им нужна мать, и он женится второй раз. Рождается еще один общий ребенок, но не складывается совместная жизнь и через два года – развод. Она оказалась непорядочной. Извитняюсь. Не стоит ворошить как и что. Одному отцу трудно, за детьми нужен уход. Женился в третий раз. Все было хорошо, удачно и радостно, но счастье недолгое – и эта жена умирает при родах. Через год-другой появляется четвертая жена со своим сыном. Трудные совместные годы без должного родства. Но с ухоженностью и заботой.

И еще об отце. Глаза отца были простыми, но и необыкновенными. Порой они мне казались висящими… В них не было теплоты. Скорее – в них тревога. Нет. Даже боль! Страдание! В них не виделось будущего… Порой они буравили кареглазастью. Это и пугало, и смешило одновременно, поскольку он в гневе старался нарочито их таращить. Видимо, мнил в себе гипнотизерство. Надо признать, кое-что в нем все же было от матери его с Алтая, обладавшей прозорливостью, необычным видением. Иногда он «опережал» человечество, так сказать. Говорил то, что лет через пять сбывалось. Жаль, что я не развил в себе это, а предпосылки были… Я не могу объяснить свою некорректную смешливость на его пророчества. Порой наваливался неудержимый хохот, и я с трудом сдерживал его. Нечто было и к Чумакам и Кашпировским. Даже на сеансе уважаемого мной и многими великого Мессинга. Когда я прыскал над «кашпированием» отца – это злило его еще больше, и он распалялся до бесконтроля. Зная по детству нелегкую судьбу отца, я всегда жалел его и не смел перечить. Теперь, зная от родственников и по документам, я уважаю его еще больше и каюсь перед ним за смешки. Не пожелаю и половины кому-либо его тяжкой доли…

Отец был статный, будто литой. «Щеголь», – говорили завистники. В городе отец носил довольно долго настоящие хромовые сапоги и кожаное революционно-военное пальто. Летом – обязательно шляпа и строгий простой костюм. Зимой – каракулевая шапка и настоящие фетры, как у маршалов. Ходил он прямо, с офицерской отмашкой одной рукой, в другой – зажатые перчатки. И непременно кашне, галстук и запонки на простой аккуратно отглаженной белой рубашке. Это был его стиль, а не фраерство.

Я был горд за отца ещё и за его ежегоднообязательное нахождение на городской трибуне во время первомайских и октябрьских демонстраций. Там были все руководители города и партии. Это был памятновоодушевлённый ритуал празднования всего народа.

…И вновь я вспоминаю его песню, запавшую в душу вместе с его образом, с его неповторимой манерой исполнения:

«Я ли не растила, я ль не берегла.

А теперь могила душу погребла-а-а…»

Забывая, нам свойственно идеализировать. Не сотвори себе кумира! Нет, отец не был для меня кумиром, он был примером. Порой что-то отцовское проглядывается в моих детях, но они ни коим образом не похожи на него, как, впрочем, и я сам. Я не сидел перед ним за партой, но многому научился от отца. Нынешней молодежи как-то не до своих отцов и, тем более, до дедов. Бег времени и жизненная природа все же выше сознания.

Мой отец похоронен на тихом Выселковском кладбище.Близ города Чистополя. (Татарстан) На старых покривленных временем воротах есть поблекшая эпитафия:

«Родные и близкие, помните о нас. Мы были, как вы. Вы станете, как мы…»

Он скончался, едва выйдя на пенсию. Отказали легкие, операция не помогла. Сказались фронтовые ранения и недуги. Ему не раз приходилось вязнуть сутками в болотах. Отсюда и нездоровые лёгкие. За время войны погибло четыре его боевых машины, а он выжил! И дал нам, своим детям, жизни. Рано, незаслуженно рано его не стало.

Что до разночтения фамилии отца, то это, так сказать, другая история, требующая отдельного рассказа. Скажу только, что с фронта он пришёл с этой фамилией. И с черепно-мозговой травмой. Частичная потеря памяти имела место быть… Ещё были раны на руке и ноге. Осколок из его головы при жизни медики так и не стали удалять. И он пожил с ним ещё и ещё. Таких ранений у наших фронтовиков было предостаточно. Мой отец и из жизни ушёл достойно и порядочно. Многим бы я пожелал такого мужества.

…На 9 мая я вновь достану из старой шкатулки боевые награды отца.  (Орден Отечественной войны. За победу над Германией. Медаль за храбрость, а так же многочисленные награды за добросовестный труд) Бережно переберу немногочисленные старые порыжевшие фронтовые фотографии из семейного альбома. Память. Своими воспоминаниями об отце я отдаю дань памяти всем фронтовикам и поздравляю всех с Днем защитника отечества и с  Днем Победы!