Я сильно пнула футбольный мяч и отбежала в сторону. Мяч, шаркнув по асфальту, ударился в кирпичную стену и отлетел прямо к ногам Серёжки Довлетшина. Удар не получился, и я с досадой выругалась. Эта игра в интернате называлась - «жопа». Если мяч, отбитый соперником, ты не ловишь четыре раза – по количеству букв в слове – то встаёшь к этой самой стене лицом, и все тебя по очереди начинают расстреливать. Мяч был не совсем футбольный, не кожаный, а резиновый, и от этого удары по телу получались больнее.
В этот раз нас собралось пятеро: я, Любка Балябина и трое пацанов, среди которых - Довлетшин, поступивший в интернат год назад. В классе его сразу же все стали бояться и даже не из-за того, что он был второгодником и выглядел для семиклассника слишком взросло, а из-за его жестокости и дерзости. Он мог без причины подойти и ударить школьника, поймать во дворе кошку и долго издеваться над бедной животиной с каким-то особым усердием садиста, сорвать урок, уйти на улицу, не предупредив воспитателя. Не в силах с ним справиться, учителя часто отправляли Довлетшина к директору. Но и в директорском кабинете Довлетшин с полной безнаказанностью лишь нагло ухмылялся в ответ на нравоучения. В интернате предупредили, что в конце года его переведут в другую школу, а до этого приходилось терпеть и подстраиваться. Лично меня сумасбродные проделки Довлетшина не сильно пугали, пожалуй, я единственная кто мог дать отпор, но само присутствие глупого, заносчивого, неуправляемого подростка — раздражало и заставляло ещё больше испытывать отвращение к нему. Довлетшин, взявший на себя роль вожака класса, предлагал «выйти на разборки» за пределы территории интерната и - чтоб без свидетелей. И я всякий раз соглашалась, несмотря на то, что физически он был гораздо сильнее. Широколицый, с выпирающими скулами и узкими глазами, Довлетшин походил на монголо-татар с иллюстрации учебника по истории. В интернате его прозвали шакалом за огромные зубы и опущенные красные дёсна. Рассчитывать на победу в битве с ним было наивно. Я ощущала, как боюсь, до истерики, до паники и поэтому морально готовилась просто выстоять. В этом нет ничего страшного, успокаивала я себя, и становилось нестерпимо мерзко от предчувствия, что и в этот раз он победит.
За Довлетшиным отбивать мяч по очереди должна была Любка. Ей не повезло. Тот ударил во внешний угол стены, и мяч отлетел по кривой траектории. Любка сорвалась с места. Я посмотрела ей вслед – шансов спасти удар - ноль. Так и получилось. Мяч далеко укатился от Любки, и ей пришлось возвращаться. Слышно было её прерывистое дыхание и шмыганье носом. Лоб покрылся крупными каплями пота, и она даже не старалась его смахнуть, а шла, поправляя платье, которое топорщилось в разные стороны. Любка неохотно приблизилась к стене. Довлетшин с удовлетворённым лицом сделал несколько шагов назад, установил на разметке мяч и стал разбегаться.
- Готовь сраку! – выкрикнул он перед ударом и разразился диким гоготом.
Вовка Михайлин и Пашка Плоских захихикали. Всё ж, он для них какой-никакой - авторитет.
Подкрученный мяч пролетел немного выше Любкиной головы, чуть задев правое ухо.
- Не попал, не попал, – обрадовалась Любка и стала приплясывать и выделывать различные рожицы.
Довлетшин скривился от злости.
- Я, кобыла, тебя прогну! Будешь ещё пощады просить...
- Закрой рот! – вмешалась я. – Только тронь её.
На всякий случай, сжала кулаки и подошла вплотную к Любке.
Игру прервал пробегающий мимо Сашка Герасимов - оповестил о приближающемся обеде.
- Люб, – позвала я подругу. – Сегодня в меню оладьи.
- Мой последний удар. Пока займи стул. – Любка подошла к мячу.
Занять стул в интернате означало сесть за один стол.
- Сейчас все пойдём. Жрать охота, – басом прогремел Довлетшин. – Давай, Балябина, ударь фирмачок.
Я не стала ждать, махнула рукой и побежала догонять Сашку. Оладьи с повидлом обожала, а игра порядком надоела, тем более так и не удалось осуществить свой замысел - отбить задницу Довлетшину и взять реванш за поражение в кулачных разборках.
Обед закончился, а Любка так и не пришла. Это было странно. Она не могла не явиться, потому что всегда подходила к раздаточной за добавкой. Поесть очень любила. Я ещё раз пристально огляделась: стол, где стояла нетронутая порция Любки, весь был в крошках и налетевших мухах. Неужели так заигралась?
Не было и Довлетшина, и Вовки с Пашкой.
Сунув кусок хлеба в карман платья, я вышла из столовой и направилась через фойе на улицу. Мимо пробежал Серёжка Сапожников, одноклассник. Я только успела крикнуть ему в спину:
- Видел Балябину?
- Говорят в изоляторе.
Серёжка исчез, а я осталась стоять на месте, тревожно размышляя, что же могло с Любкой произойти. И где тогда трое мальчишек?
В интернате можно было пропустить, завтрак, полдник, но ужин с обедом – никогда, иначе придется долго слушать урчание своего желудка.
Подошла к дверям изолятора. Обычно у врача Марьи Михайловны было тихо, но в этот раз из кабинета раздавались громкие голоса взрослых людей. Это явно были не голоса наших учителей и воспитателей. Незнакомцы на повышенных тонах, как бы, допрашивали Марию Михайловну, перебивая друг друга, а та в ответ еле слышно покорно им отвечала. Я напряженно стала прислушиваться. До меня долетали обрывки фраз женщины с низким голосом: «Девочку определим…Мальчишек раскидаем по приёмникам…»
И тут я стала понимать. Случилось что-то серьёзное. Я же оставила Любку с
Довлетшиным. Одну. Тот, видимо, избил её. Пацаны не вмешались. Понятно – боялись.
Я стремительно развернулась и побежала по коридору, который в тот момент казался особенно длинным. Выскочив на улицу, обогнула здание интерната и уже через пару минут очутилась под окнами изолятора. Я не стала звать Любку, вдруг спит или на процедурах, схватилась за жестяной карниз и подтянулась, упираясь одной ногой в выступающий кирпич. Сквозь грязное окно, не сразу разглядела свою подругу. Она лежала калачиком, укрывшись одеялом до самой головы, видны были лишь чёрная макушка и пальцы рук, вцепившиеся в подушку. Я тихонько постучала по стеклу. Любка не реагировала. Пришлось сильнее стукнуть. Любка продолжала лежать без движений.
Спрыгнула на землю и поплелась в класс в надежде что-нибудь узнать у ребят. После расспросов, которые ни ничего не прояснили, я осмелилась подойти к Валентине Григорьевне. Выждала, когда воспитательница останется за рабочим столом одна.
- Я Любу видела в изоляторе. Что с ней? – спросила я шёпотом.
Валентина Григорьевна будто не расслышала меня, будто я невидимая и меня рядом нет, резко вскочила, опрокинув стул и, кинулась к Белкову, который пытался отнять у Соколовой Ленки учебник.
Я подошла к окну и села на широкий деревянный подоконник, сдвинув штору на себя — так ограждалась от посторонних, чтобы поразмышлять и побыть в одиночестве. Сосредоточится помешала оса - монотонным жужжанием и стуком от коротких тычков в стекло. Вначале я хотела её прибить, но нахлынувшая внезапно жалость заставила меня открыть форточку и выпустить насекомое на свободу. Теперь мне никто не мешал погрузиться в мысли, не считая галдежа ребят за шторой.
Не успела поджать под себя ноги, как раздалось знакомое жужжание. Оса, вернувшись, а может это и другая, с обратной стороны окна, усиленно стала биться в стекло. Что за день? От недоразумений, происходящих вокруг: исчезновение Любки, странное поведение воспитательницы, приезд незнакомых людей – сознание надрывалось, путались мысли. Я не могла понять череду этих событий и от этого становилось тревожнее. Спустившись с подоконника, вышла из группы и вновь направилась к изолятору, надеясь на то, что возможно на этот раз, что-то разъяснится. Подойдя к кабинету врача, я готова уже была напрямую спросить у Марьи Михайловны о подруге, но дверь оказалась запертой. Зато дверь, за которой находилась Любка была приоткрыта, видимо, забыли запереть. Чуть слышно, на цыпочках, подошла и взялась за ручку. Дверь скрипнула. Я сжалась от ужаса, боясь, что меня обнаружат. Но вокруг была тишина - значит никого. Cмело переступила через порог палаты. Ничего не изменилось с того времени, как я наблюдала за Любкой в окно. Всё та же поза – калачиком и торчащая макушка.
- Люб… — чуть слышно произнесла я, подойдя к кровати.
В ответ молчание. Тогда я медленно потянула одеяло с её головы. Любкино лицо было красным, будто охваченное жаром, губы широко раскрыты и оттуда текли слюни, спускавшиеся прямо на подушку и вся наволочка была мокрой - одним большим пятном. Я тронула подругу за плечо. Она чуть приоткрыла глаза и опять их сомкнула. Попыталась ее растормошить.
«Отпустите, отпустите, не надо!» — закричала неожиданно Любка. Глаза её широко раскрылись, но меня она будто не видела и не узнавала. С отрешённым, направленным в потолок взглядом, она продолжала орать: «Мне больно, не трогайте, больно…»
Я схватила подругу за руку, и в этот момент тело Любки стало выкручиваться и изгибаться влево-вправо, вверх-вниз. Испугавшись, что она упадёт, я села на кровать и упёрлась ладонями в её плечи. Оказалось, это не по силам. Любку корёжило так жутко, что руки мои быстро устали, и мне ничего не оставалось, как налечь на неё всем корпусом. Почувствовала, как в спину мою вонзились её ногти, да так глубоко, что, вскрикнув от боли, я оттолкнулась от Любки и слетела на пол. В этот момент в палату вбежала Мария Михайловна.
- Марш отсюда, — заорала врач, и перескочив через меня, ринулась успокаивать Любку.
Уже у дверей я оглянулась. Мария Михайловна запихивала в рот Любки таблетки.
- Да что с ней? – с надрывом крикнула я, чуть не плача, совсем переставая понимать происходящее.
Почувствовав моё волнение, она, уже смягчившись, сказала:
- Завтра навестишь.
Я не пошла на ужин, аппетита не было, а вечером после отбоя долго не могла заснуть. Ждала завтрашнего дня, чтобы навестить Любку.
За два года нашего знакомства мы никогда не ругались. Я поймала себя на мысли, что ещё ни разу, ни сейчас, ни тогда, не признавалась себе, как дорожу нашей дружбой.
По выходным дням к Любке приезжала мама, тётя Вера, и забирала её. Однажды и меня с собой забрали, и с тех пор я у них гостила неоднократно. Любке отца заменял дядя Вася, муж её мамы. На вид он был тихий дядька, с огромными чёрными, слегка разбавленными белой сединой пышными усами и доброй улыбкой. Он любил с нами, девчонками, возиться, устраивал нам весёлые конкурсы и учил стоять на голове. Дядя Вася резко менялся, когда пил. До этого я никогда не видела, как взрослые бурно выясняют отношение и уж тем более дерутся.
Мы с Любкой бегали во дворе дома, играли с другими ребятами, когда из раскрытого окна квартиры услышали пронзительные крики её мамы. Не раздумывая, побежали наверх. В квартире стоял неприятный запах алкоголя, бутылка, уже опустошённая, валялась на полу рядом с тётей Верой, а сама она лежала на спине в расстёгнутом халате и почему-то, как мне помнится, без трусов. Дядя Вася в одной майке и чёрных плавках, больше похожих на трико акробата, сидел сверху на жене и наносил удары кулаком в голову, второй рукой сдавливал шею. Издаваемое им рыканье напоминало мне разгневанного зверя, терзающего свою жертву. Любка кинулась к отчиму и повисла на его спине, но тут же отлетела обратно. Несколько раз она подбегала к дяде Васе остановить драку и каждый раз – безуспешно.
Я стояла посреди комнаты, наблюдая за всем этим ужасом, не смея двинуться ни на шаг. Испуг превратил меня в статую. Жестокая сцена напомнила эпизод пятилетней давности, где вот так же беспомощную, меня избивал Копылов, парень из старшего класса, и я до сих пор будто ощущала физическую боль от его крепких мощных ударов.
Я закрыла уши руками, присела на корточки и закричала. Казалось, меня сейчас разорвёт от собственного крика. Орала так, что из носа полилась кровь. Первым прибежал успокаивать протрезвевший дядя Вася.
- Успокойся. Извини. Успокойся. Ну, успокойся – лепетал он, поглаживая меня по спине трясущимися руками и дыша на меня перегаром.
Любка, хныча, обхватила меня руками и стала осыпать поцелуями. Так она поступала всегда, когда видела мою боль, физическую - будь это мелкая царапина или падения, или душевную - от полученной тройки до обиды на кого-либо.
О драке старались не вспоминать. Дядя Вася, по крайне мере при мне, никогда больше тётю Веру не обижал, а та, как позже Любка призналась, забирала нас двоих из интерната специально для этого, «чтобы тот не распускал руки».
Воспоминания опустошили меня и, наконец-то, появилась тяжесть в глазах и захотелось спать. Оставшуюся часть ночи я провела без сновидений и утро встретила, как мне казалось, разбитой и какой-то потерянной.
Вскочила с постели раньше всех. Девчата ещё мирно сопели, когда я, умытая и расчёсанная, стояла у окна второго этажа и всматривалась в калитку интерната. Марья Михайловна шла неторопливо по левой стороне улицы, держа в руке сумку-саквояж. Она всегда таскала с собой саквояж, набитый не только личными вещами, но и медикаментами. В этот раз мне казалось, что она нарочно медленно шла, но на самом деле, Марья Михайловна всегда так ходила из-за избыточного веса.
Я бросилась на первый этаж. «И почему её Мухой прозвали, если она как черепаха ползёт», - нервничала я у закрытого кабинета. – «Ах да, она же Мухина!».
Появилась врач.
- Здравствуйте! Можно к Любе? – с мольбой обратилась я.
- В больницу твою подружку отвезли, – вставляя ключ в замочную скважину, ответила Мария Михайловна. – Нескоро поправится.
Никто из взрослых так и не объяснил мне, куда делись мальчишки. Они все разом исчезли из интерната в один день с Любой.
И только случайно, в котельной, расположенной на территории школы, куда я бегала подкармливать котят, дядя Боря кочегар в один из вечеров проговорился.
- Одна не бегай. Вашу девчонку уже изнасиловали. На кой надо было ей с пацанами водиться!
- Вы о Любе? – дрожащим голосом спросила его, хотя сразу поняла, о ком речь.
- Откель я знаю. Маня…Глаша… - дядя Боря грязной от мазута рукой провёл по лицу. – Кричала громко. Примчался да поздно. Она одна у труб валялась… мальчишки убежали. Будь они прокляты, дьяволы. Девке жизнь испортили.
Неожиданно стало подташнивать, и не попрощавшись с кочегаром, я вышла на воздух. С жуткой головной болью уселась на маленькую скамейку, что стояла рядом с кочегаркой и облокотилась к холодной каменной стене. Я сделала несколько глубоких вдохов полной грудью.
Наступил вечер. Темень накрыла всю дворовую площадку и горел только над кочегаркой одинокий фонарь, к которому слетались ночные бабочки. В голове проносились ужасные картинки, от которых она ещё больше разрывалась. Я представила Любку, Довлетшина с шакальим оскалом, друзей его, шестёрок, как повалили на землю… Дальше сцена в голове оборвалась и меня вытошнило.
Медленно, придерживаясь за стену, я встала со скамейки и, не понимая зачем, направилась в сторону оврага, к тем самым трубам, к тому самому месту… Ноги, отяжелевшие от слабости, с трудом волочились, но, я упорно продолжала идти, еле различая в темноте дорогу. Прошла мимо той стены, небольшой кирпичной пристройки, где оставила Любку. За стеной тянулись огромные толстые трубы, обёрнутые материалом похожим на фольгу и перекрученные ржавой проволокой. Я никогда не знала для чего эти трубы, просто мы с одноклассниками бегали по ним, а после полдня чесались из-за стекловаты, которая находилась внутри.
Под ногами почувствовала что-то мягкое. Нагнулась чтобы разглядеть. Это была Любкина кофта. Я подняла её и несмело шагнула вперёд. Что я там пыталась увидеть. Воображение опять рисовало картинку с Любкой: как волокут, как отбивается, как насилуют. Вернее, представить само изнасилование я не могла из-за того, что просто не знала, как это, знала лишь – что-то ужасное и непоправимое. Уверена, что Любка отбивалась - сдаться она просто так не могла. Но если бы я тогда не убежала на обед... Если бы я, как последняя дура, не думала о каких-то оладьях, а была рядом с подругой… Этот случай что-то изменил в моей жизни, нет, не в моем настроении и не в моих мыслях, а в той жизни, что происходила вокруг.
Закрапал дождь. Я задрала голову к небу, усыпанному бесчисленными светящимися точками и зажмурилась. Дождь смоет следы. Следы моей ненависти, отчаянья и уныния.
А потом животный страх силой увёл меня оттуда.
Страх слабого, но не трусливого животного, которого вновь победил шакал.