Сидим мы с моим однокашником и другом Котом в Гавани города-героя Ленинграда, курим папиросы Беломорканал и грустно смотрим на мелкие волны, бьющиеся о бетонный мол. Только что двадцать два наших корешка отчалили от стенки этого самого мола и скрылись в морской дымке за горизонтом. Их ожидает проход через всю Балтику с заходами в порты Скандинавии, Англии, Франции, затем Испания, Италия и еще масса сказочных стран. Итальянские девчонки, в купе с испанскими, просто пищат от восторга, в ожидании прибытия наших просоленных морем корешков на рейд какого-нибудь Ла Специа, или Чиклана-де-Ла-Фронтера.

     Мы все только-только окончили пятый курс «Системы» имени адмирала Степана Осиповича Макарова, так называемой «Макаровки» и переведены на шестой курс. Это у нас между собой так училище обозначать принято – Система. Нас ждет еще один семестр и дипломная работа, но эти туманные неприятности еще в далеком будущем, а пока что у нас морская преддипломная практика. Корешки наши благонадежные двинули на красивом «белом» пароходе «Зенит» в полуторамесячный круиз в качестве матросов второго класса. Потом их тоже ждет преддипломная практика на морских просторах нашей могучей Родины. А неблагонадежный я, вместе с неблагонадежным Котом, помахав синими гюйсами отбывающим корешкам, сидим на берегу, спина к спине, на огромном чугунном кнехте и «грустим».

     Вдалеке маячат мачты «Зенита». «Зенит» в прямом смысле слова белый и является учебным судном «Системы». Раньше в «Системе» было еще одно учебное судно – парусник «Сириус». Барк, если не ошибаюсь. Но нам не повезло, перед нашим поступлением на первый курс «Сириус» списали «на дрова». А, возможно, что и повезло, потому, как взбираться по вантам на мачты в хорошую волну, я думаю «не сахар», не говоря уже о настоящей штормовой погоде. «Сириус» теперь стоит у причальной стенки близ Петро-Павловской крепости в качестве ресторана-поплавка и называется «Кронверк». А когда-то по его вантам как ошпаренные бегали такие же, как мы, морские пацаны.

Кнехт это такая чугунная «чушка», торчащая из бетона, к которой швартовыми концами привязывают «пароходы», дабы их не унесло ветром или течением от причала. Он теплый, почти горячий, как и спина Кота, на которую своей спиной опираюсь я. Неблагонадежность моя состоит в «отсутствии крепких семейных связей», или в «наличии слабых семейных связей» на территории Советского союза. Это означает одно — выпускать меня за пределы «железного занавеса» не целесообразно. Нецелесообразно по причине моего неизбежно возможного побега из страны победившего социализма в загнивающий капиталистический мир.

     Когда-то мама и папа, не подумав о моряцком будущем своего сына, расторгли брак и теперь по версии «органов» меня ничто не удерживает на Родине – просто зацепиться не за что. А посему и веры мне нет никакой. И наличие папы и мамы, пусть и отдельно проживающих, двух бабушек, дедушки и кучи прочих родственников предположительно неизбежно не удержат бывшего пионера и нынешнего комсомольца от соблазна заблудиться в каком-либо испанском, а то и пуще того, в итальянском порту. Заблудиться и не вернуться на борт учебного судна «Зенит», в объятия трех ГэБэшников, бдительно «секущих» за морально-политическим обликом ватаги курсантов, во избежание их массового побега при заходе в иностранный порт.

     Понятно, что такое мнение обо мне существует где-то в ГэБистких кулуарах. А возможно и мнения никакого нет, а просто следуют они, как люди военные и дисциплинированные, инструкции: разведены родители – от винта, никакой тебе, курсант, заграницы. А и то! Мало что ли у нас морских просторов в пределах территориальных вод? Сам я о неизбежности своего возможного побега за бугор не подозреваю и никаких «таких» мыслей в моем возбужденном юношеском мозгу, до сей поры, не завелось. Но ГэБисткому проницательному мозгу виднее. Они ведь всех нас насквозь видят, ребята эти с пронзительными «рентгеновскими» глазами.

     Сказать по чести: на хрен мне эти инпорты? Мне и здесь хорошо! Хотелось бы, конечно, поглядеть на мир за «занавесом», но… Не судьба! «Не пущать» по нашим временам очень даже в духе современности. Я пытался прояснить для себя этот вопрос в тонкостях, через командира роты объявившего мне ГэБэшный диагноз — «слабые родственные связи». Командир скомандовал мне «кругом» и, перед командой «шагом марш», негромким, ровным голосом вклинил: «Диплом получишь, подходи и я тебе проясню этот вопрос в тонкостях. Языком «лязгать» меньше надо».

     Не иначе дошёл до «ребят проницательных» трёп мой пустой за кружкой пива в «Пушкаре» на Петроградской стороне, о том, что неплохо бы сойти на берег Канарских островов, да податься в вольные флибустьеры. Действительно языком «лязгать» меньше надо. Могли ведь не только «визы» лишить, а очень даже просто взять за шкибот и пинком под зад выкинуть из родной, горячо любимой «Системы». И не видать бы мне тогда никаких морей, даже в пределах территориальных вод не менее горячо любимого Союза советских социалистических республик. Вот такой вот компот.

     Ротный командир – Альберт Сергеевич Голицын. В узких кругах более известен как «папа», «папа Гога» или просто «Гога». Чудный мужик, «кап три», скажу я вам. Не надо путать слово «чудный», со словом «чудной». Потому как «чудной», это с «пулей в башке». Это командир учебной роты курсом младше нас «чудной», потому как «пуля» в башке у него сидит с грудного возраста. Этого курсантская братия регулярно с Женским международным днём 8 марта поздравляет, присовокупляя при этом пожелания крепчайшего здоровья и долгих лет жизни. Ну и счастья, само собой. Поздравления идут естественно по телефону и через гюйс или носовой платок, во избежания опознания дерзких нахалов.

     Имел этот бравый офицер как-то неосторожность спросить: почему к нему 8 марта и вдруг такая забота, так ему без затей и ответили: «Потому, что сука, ты, еще та!». И это была сущая правда! Без обид. Что уж тут обижаться, если это справедливо и так всё на самом деле и обстоит? Во всяком случае «папой» они его не кличут – не заслужил. Такой псевдоним заслужить надо! Впрочем, это не наша головная боль, это ребята курсом ниже такой фигней страдают.

     А наш «папа» мужик «чудный» – достойный настоящего мужского уважения. Он про нас всю подноготную знает — кто, что, где, как, когда и зачем. Всё! Когда общаешься с «папой», надо намертво забить себе в башку два пункта:
1. «Папа» знает все и про всех;
2. Если ты думаешь, что «папа» чего-то о тебе не знает – смотри пункт № 1.
Если у тебя проблема, какая, неприятности даже самого интимного характера, с Венерой там как-то связанные или иное что – прямая дорога к «папе». А как иначе?

     Родному папе из Питера во Владивосток, в Губкин, в Рудный, в Чебоксары, или в какие другие родные Мухосрански звонить без толку. Чем он поможет? Разве, что с тем же Гогой созвонится по телефону. Так, что, если на личном фронте, какой непорядок у тебя наблюдается, шагаешь прямым курсом к ротному папе, и здесь уже никаких кавычек – Гога выступает в роли родного папы. И не было случая, чтобы тот кому-то отказал в помощи. Поворчит, правда, по ушам «поездит» — не без этого. Работа у него такая. Да и не работа вовсе, а служба. Самая настоящая военно-морская служба. Кому-то, может, бороздить океаны, да учебными, глубинными бомбами закидывать условного противника и из торпедных аппаратов и пушек палить по водным просторам, легче и приятнее, чем с такими «соколиками», как мы возиться. Нам ведь тоже палец в рот не клади, если не хочешь, чтобы плечи покусали. За нами глаз, да глаз нужен. Ох, и нужен! Это я вам говорю, а уж, я-то знаю.

     «Кап три» это сокращенное флотское звание нашего Гоги – капитан третьего ранга. Лет ему под сорок, роста немалого, веса необъятного, с полноценной «морской грудью» от самого пояса до самого подбородка. Нос картошкой, брови кучкой. Насупится, глянет на тебя изподлобья – трандец. Ноги ватными становятся, и свербение в мочевом пузыре происходит такое, что в пору к гальюну поспешить. Умеет суровым быть, и не дай тебе Бог его рассердить. Если такой даст щелбан по лбу, то голова лопнет, как спелый арбуз.

     Но Гога у нас «парень» спокойный, хмурится редко и щелбанов, на наше счастье, не раздает. Ровный у нас ротный папа. Да и мы стараемся поводов не давать, а коли, уж случится, что повод дан, стараемся, чтобы он об этом не прознал. Ну, а, если прознает… Держись! На первом-втором курсе, помнится, «очки» гальюнные в белоснежные превращали, а уж паркета стеклышками вволю поскребли — словами не передать. У каждого на счету не меньше квадратного километра. Теперь-то мы уже большие — на шестой курс перешли, потому он курса с четвертого на наши беззлобные шалости смотрит сквозь пальцы.

     Раньше Гога служил на флагмане Краснознаменного Балтийского флота артиллерийском крейсере «Киров» в качестве командира орудийной башни. Крейсер «Киров» приводят на все морские парады в Неву. Так, что у нас была возможность наглядно убедиться в силе и мощи этой морской артиллерийской «железяки». Дух захватывает. Особенно после Гогиных баек о ней. Иногда, в порядке назидания, каптри рассказывает поучительные истории из флотской жизни. Не часто, но бывает. От иных историй рассказанных им просто мурашки по шкуре бегают.

     Был у Гоги корешок по Высшему Военно-Морскому училищу имени Фрунзе. Служили вместе на крейсере «Киров» и корешок был на должности аналогичной Гогиной – командир орудийной башни. Да не простой башни – башен орудийных там натыкано, как блох на бродячей собаке, а орудийной башни главного калибра. Снаряды пушек этой орудийной башни главного калибра размером с Гогу, такие же толстые и высокие, только в отличие от папы они без погон и материться не умеют. Ну и стволы соответствующие.

     Под каждой орудийной башней находится артиллерийсий, или как говаривали в старину, пороховой погреб. Погреб – помещение в несколько этажей, в котором хранятся снаряды калибра соответствующего артиллерийским стволам орудийной башни. В погребе работает артиллерийская обслуга из матросов, подающая при производстве артиллерийского залпа снаряды в орудийную башню комендорам. Понятно, что матросы не руками снаряды подают – гидравлики и прочей техники там хватает. Поскольку башня главного калибра — снаряды огромные и погреб огромный, и обслуги в том погребе человек двенадцать.

     На случай пожара, или какого другого взрывоопасного ЧП в погребе предусмотрена система экстренного затопления. При нажатии аварийной педали, или кнопки затопление погреба происходит в считанные секунды. Делается это во избежание риска гибели всего корабля. Если в погребе произойдет пожар и, как следствие, взрыв снарядов, корабль погибнет однозначно. А на «Кирове» только личного состава порядка двух тысяч моряков. Так, что затопить погреб — минимальное зло, во избежание максимального. Я на крейсере «Киров» не был, издалека только имел счастье лицезреть, так, что, если и совру какую малость, вы, уж, не обессудьте – с чужих слов травлю.

     Есть такое понятие у артиллеристов – заминка выстрела, попросту, по охотничьему говоря, осечка. «Выстрел», забиваемый в ствол, состоит из двух частей: собственно снаряда, который при производстве выстрела вылетает из ствола и неминуемо попадает в противника, и гильзы снаряженной пороховым зарядом, который и выталкивает собственно снаряд из ствола в противника. Когда выстрел «забит» в пушку и комендор по команде «огонь» жмет какую-то перебиндюльку заменяющую в орудийной башне спусковой крючок, а в итоге «салом по мусалам» – выстрела нет, это и называется заминкой выстрела. Или осечкой.

     По инструкции комендор должен в этом случае ждать не менее трех, если не ошибаюсь, минут. На тот случай если выстрел таки произойдет. Допустим, выстрел произошел. В этом случае потеющие комендоры во главе с командиром облегченно вздыхают и вытирают лбы. В противном случае, по истечении трех минут, если выстрел таки не соизволил произойти, комендор имеет право по команде командира орудийной башни открыть казенную часть.

     Вот тут вся комендорская компания потеет уже основательно. Это ведь по инструкции три минуты достаточно убедиться, что выстрела не будет. А на самом деле кто же ведает, что может произойти дальше? Далее происходит извлечение «осечного» заряда. Заряд этот, гипотетически, способен взорваться и через пять минут, и через десять, и после извлечения из казенной части артиллерийского орудия. Как поступают с «осечным» зарядом далее, я не знаю. Не думаю, что его возвращают в артиллерийский погреб. По моему разумению, его просто необходимо утопить в море и не ломать голову.

     Вот такая заминка и произошла во время учебных стрельб в башне главного калибра, которой командовал корешок нашего ротного папы, в ранге старлея. Что там произошло воистину, теперь не узнать никоим образом. То ли комендор был неопытный и не выждал положенные три минуты, то ли заряд подорвала та самая гипотетическая вероятность взрыва после трех минут ожидания – ведает один Бог. Короче говоря, после открытия комендором казенной части орудия выстрел таки произошел. Снаряд, как ему и полагается, полетел из ствола в условного противника. Раскаленная пустая гильза с такой же скоростью полетела из ствола через открытую казенную часть в орудийную башню. Затем через люк для подачи боезапаса залетела в башенный погреб, где находятся сотни, а возможно и тысячи таких же зарядов.

     «Папин» старлей во избежание возможного взрыва согласно инструкции нажал педаль, приводящую в действие систему экстренного затопления погреба. Нажал и, через считанные секунды, в люке подачи боезапаса плескалась морская вода. Дюжина матросов из обслуги погреба отдали Богу душу. А старлей превратился в душегуба. Нет, к нему претензий никто не имел, потом разобрались – все он правильно сделал. Живыми остались две тысячи моряков ценою двенадцати моряцких душ. Вот только старлей это за оправдание себе не посчитал. Служить он больше не смог, потому как выворачивало его наизнанку всякий раз, как он входил в башню и видел ту самую «педаль двенадцати душ».

     Вспоминаю я, эту рассказанную Гогой историю, и мнится мне – не наш ли папа был тем старлеем? Это, конечно, уже мои домыслы. Ну ладно, что-то я про папу увлекся. Вот он нам с Котом перед отъездом влупит аккордный наряд за грусть под водочный аккомпанемент. Не посмотрит, что мы уже большие и на шестом курсе. Перекатаем на тачке уголёк в котельную, или того пуще что-нибудь придумает. С ним ухо надо востро держать. Если уж хлебнул лишнего – стой смирно и не дыши перегаром, пока не лопнешь. Не умеешь закусывать – не пей! А лопнешь – так тебе и надо. Значит никакой ты не макаровец и пять лет в Системе провёл без пользы, если в присутствии командира не умеешь нормальным образом не дышать. Наша задача проникнуть в Систему за моим барахлом таким противолодочным зигзагом, чтобы на Гогу не напороться.

     Был такой маневр у подводников – противолодочный зигзаг. Да и сейчас, верно, есть. Это когда торпеды не самонаводящиеся были. Идет корабль по своим надобностям, согласно полученной боевой задаче, и каждые две минуты меняет курс, с тем, чтобы генеральный, то есть итоговый курс, был в нужном направлении. Это потому, что торпеде без устройства самонаведения надо идти до цели не менее двух минут. Так уж сложилась боевая практика, что подводники на более короткую дистанцию к цели подобраться не могут. Или не хотят.

     Рискованно это. Обнаружит противник – завалит глубинными бомбами, как горохом. Прицелится капитан-подводник по надводной цели, посчитает «треугольник», учтет скорость и курс цели, место подлодки, скорость торпеды и вычислит курс выстрела торпеды. Выстрелит лодка торпедой, а надводная цель через две минуты шмыг и на другой курс. И все насмарку. Подводники, ясное дело, «мимо кассы» — промах. А торпеда, она денег стоит. Понятно? Вот и нам папу, надо таким зигзагом обойти, дабы торпеду от него не получить. Нам спокойней, и ему красота — на торпеды нервы не надо тратить.

     В чем состоит неблагонадежность Кота — история, покрытая мраком. Кот на эту тему не распространяется, а на заданный вопрос туманно разглагольствует о неких объективных обстоятельствах субъективного характера. Не иначе его тоже в кулуарах подозревают в неизбежно возможном намерении сбежать за бугор. С семейными связями у него все в порядке — мама, папа, квартира в Питере и даже молодая жена. А может тоже языком попусту лязгает? Мне не известно, вынашивает ли Кот в своей лысой голове планы уйти за кордон контрабандными тропами. На мой взгляд, никаких таких планов у него нет и в помине. Ну, не суть. Если и есть у него в голове злостные намерения, славное ГБ пресекло их на корню, отказав в выдаче «Паспорта моряка загранплавания». Пресекло, как и мои собственные несуществующие планы побега.

     Кота мы чаще именуем Борисычем. По батюшке. За его знатную лысину. Знаю я Кота давненько, лет с семнадцати. Что примечательно, Борисыч уже в семнадцать лет был с огромной лысиной. Разве что на затылке да на висках пушок какой-то завихрялся. Башка у Борисыча, что тебе ядро пушечное – ядрёная, такая, лобастая. Калёная, одним словом. Дрова на ней колоть можно. Такое впечатление, что Кот сразу и родился с этой огромной, лысой головой. Бедная его мама. К знатной голове Борисыча приделан знатный же нос. Что там нос! Не нос, а рубильник. Да что там рубильник — фигня! Нос у Кота, как форштевень атомного ледокола Ленин.

     Заполучил лысину Кот на самом деле не на генном уровне, а в результате его первого и единственного столкновения с Советской армией в глубоком детстве. Лет десяти от роду отправили его родители в какую-то псковскую тмутаракань, к бабуле на лето. Тмутаракань та была за горами, за долами, за дремучими лесами – куда не ходят пароходы, куда не едут поезда. И базировалась в этой самой «таракани» некая воинская часть за высокими заборами с колючей проволокой и часовыми на вышках. Что они там охраняли? Голова у Кота большая, не даром. Вот и удумал он своим детским умишком, как проникнуть на эту самую охраняемую территорию. И удумал такой способ, какого взрослые дядьки, военные спецы по охране всяческих секретных объектов не предусмотрели.

     Проник Борисыч на территорию части и сбондил себе в индивидуальное владение армейскую металлическую штуку, вроде чемоданчика с ручкой, окрашенную в табачный цвет с нарисованным сбоку желтой краской трехлопастным вентилятором в желтом же круге. Сбондил и притаранил домой к бабуле. Так мало того, что притаранил, он чемоданчик еще и под свою подушку сунул. А по вечеру, набегавшись с пацанами по улице, на эту подушку с чемоданчиком спать завалился.

     Разбудили его глубокой ночью военные. И было тех военных немало, и были среди них чины офицерские неслабые, и бойцы все были с какими-то детекторами, счетчиками, частотомерами и прочей лабудой. С помощью этой лабуды, они Борисыча, спящего на чемодане с желтым вентилятором, и разыскали. Ругать Борисыча не стали, пороть тоже. Просто забрали военные дядьки свою хреновину, и тихо исчезли на территории за забором с колючей проволокой. Повезло Коту. Не захотели военные дядьки высокому начальству докладывать, о том, что десятилетний карапет обвел их всех вокруг пальца, со всех их опытом и суперской спецназовской охраной. Ну, а Кот, с двенадцати лет стал рассыпать свои кудри по родным просторам и к пятнадцати годам стал лысым.

     И вот сидим мы с Борисычем на теплом кнехте, смотрим на свинцовые, балтийские дали, и грустим по несбывшимся мечтам об испанских девчонках. Взгрустнули первый раз по поводу того, что Испания и Италия не будут удостоены чести лицезреть таких бравых морячков, как мы с Котом. Потом взгрустнули по поводу того, что не удастся отовариться на курсантские инвалютные копейки хотя бы парой штанов джинсовой масти. И еще раз взгрустнули за тех, кто в море, то есть за своих корешков сокурсников скрывшихся за морским горизонтом и всех иже с ними. Потом еще пару раз за предстоящую дорогу и за удачу. На последней грустинке, за удачу, бутылка водки кончилась. И решили мы до вечера больше не грустить.

     Надо собираться в путь-дорогу. А путь-дорога нам длинная предстоит. К самому Японскому морю, до города Южно-Сахалинска, в славную компанию «Южморгео», где, как предполагается, просто простаивают пароходы в ожидании нашего с Борисычем прибытия для прохождения преддипломной практики. Потому, как некому у них там, в Южной морской геологии рулить пароходами в качестве высококвалифицированных техников-навигаторов. И если, паче чаяния, взбредет нам с Котом в голову и далее грустить здесь в Питере под пузырь водки и краковскую колбасу, то там без нас вовсе пропадут. Ну, потому, собственно, и послано за нами. Где прорыв, туда и нас. Верно, весь секрет в нашей незаменимости и состоит, а ГБ тут не при делах. Вот такие мы ценные и незаменимые морские пацаны c Арктического факультета с почти, что высшим гидрографическим образованием. Даёшь Сахалин! Нас ждут сахалинские девчонки!

     Гидрографов в мире не дюже богато. Таких «Систем», как наша, в Союзе еще две – Одесское высшее инженерное морское училище и Владивостокское высшее инженерное морское училище. Только вот гидрографов они не выпускают. Ленинградское Высшее военно-морское училище имени Фрунзе тоже гидрографов готовит, но мы с ними не пересекаемся, наши выпускники еще в их епархию попадают кое-когда, а они к нам ни-ни. Они ведь Министерства обороны, а мы при Министерстве морского флота.

     Нас вот молодых двадцать четыре. Еще немножко за предыдущие года выпустили. Это те, что в Гидрографическом предприятии ММФ шкуру трут, и Северный морской путь на ГиСу утюжат, да в «Севморгео» Антарктиду изучают-картографируют. Вот, пожалуй, и все. Нет, подзабыл малость, еще адмирал Александр Александрович Колчак – тоже наш парень, гидрографом известным был, земля ему пухом. Колчака у нас в «Системе» не поминают, по политическим мотивам, это я так краем уха где-то ухватил…

     Папа Гога нас таки «торпедировал». Прямо на Системовском бетонном заборе, который мы выбрали в качестве противолодочного зигзага. Юность курсантскую вспомнить с Борисычем решили, ядрён корень. Я через этот забор уже года два, как не лазил, а тут спьяну потянуло размяться. На нашу беду, Гога случился в этот день дежурным офицером. Хотел бы я знать, какой хрен занес его в кусты у забора. Не иначе пописать в кустики нырнул. Тут мы с Котом и спустились прямо на его каперанговскую фуражку. Кой хрен нас дернул в «Систему» на обед заявиться? Пили бы себе пиво до вечера, а там под покровом ночи спокойно обошли бы Гогу противолодочным зигзагом. Хотя какой «под покровом ночи»? Ночи-то белые. По чести сказать, он не ругался, свел только брови к носу, ну к тому, который картошкой, и пронзительно так на нас уставился.

     Борисыч выдохнул на четвертой минуте, а я сдался только на шестой, когда звон по моим мозгам пошёл такой, что впору колоколам громкого боя, и мозг мой почти вошел в стадию клинической смерти. Папа молча показал на две кучи угля подле котельной и потом тихо произнес: «Только подвезли. Аккорд! Пять тонн». То есть нам поручалось, только что подвезенные пять тонн угля, тачками прокатить из кучи внутрь котельной, и вольны мы, это сделать, хоть за полчаса, хоть за неделю. По исполнению — свободны.

     А у нас с Котом на руках билеты «Аэрофлота» по маршруту Ленинград – Челябинск – Красноярск – Хабаровск – Южно-Сахалинск, со сменой самолета в Хабаровске. И отбывать нам завтра в двадцать один ноль-ноль. И осталось до самолета чуть больше суток. Одно слово – аккорд! Мы молча сделали папе «Яволь!» отданием чести и когда он скрылся в жилом корпусе, не сговариваясь, полезли через забор назад на волю.

     Потому, как: семь бед – один ответ. А у нас еще на кармане оставалось три рубля с копейками и дыхание наше перегарное сдерживать уже ни к чему. Вляпались по полной программе – хуже уже не будет. Взяли мы с Котом на Охтинском проспекте бутылочку портвейна «777» за два рубля семьдесят копеек, пачку Беломорканала за двадцать две копеечки и на оставшееся две барбариски – дыхание освежить. Без «ракетного горючего» нам такой аккорд не осилить. Благо нас здесь содержат на полном государственном довольствии. И кормят, и одевают, и учат, и все бесплатно. Вернулись через час тем же манером, через забор и двинули переодеваться в курсантскую робу.

     В принципе мы могли бы, конечно «забить» на это дело по полной программе. Документы, деньги и направления на практику у нас на руках. Можно просто дезертировать от этой кучи угля, а через четыре месяца, к октябрю, когда закончится практика все и забудется. Но… Приказ командира – закон для подчиненного. А потом я слишком уважаю папу Гогу, чтобы вот так вот позорно дезертировать и положить с прибором на его приказ. Эхма! Давненько я уголь в котельную не катал, курса с третьего, а то и…

   И вот сидим мы с Котом на куче угля, спина к спине, как два чушка, вымазанные в угольной пыли. Сенегальские подданные! Курсанты младших курсов, проходя мимо, пищат от восторга, глядя на наши мытарства. Мыслимое ли дело? Шестикурсники катают уголь в котельную! Но раз ротный папа сказал – святое дело. Я скорее своего родного папу подведу, чем ротного. Командир меня как-то крепко выручил – не по мелочи. Да и не раз. Да и не одного меня. Сидим, курим Беломорканал, постукивая барбарисками о зубы во рту, и прихлебываем все это дело портвейном «777». Под бутылку с портвейном в куче вырыто углубление, таким образом, что ее не видно проходящим мимо.

     Время ужинать. В таком черномазом виде показываться на камбуз не резон, а мыться времени нет. Посвистели с улицы дневального по камбузу, он нам и вытащил ужин согласно меню на подносе к угольной куче. Половину одной кучи мы прокатили, но вторая ее половина добросовестно подпирают наши черные задницы. Да еще и соседняя. И никуда эти полторы кучи отсюда не денутся, если мы не придумаем что-либо умное. Ну, на половину кучи сил у нас еще хватит, а вот с что делать еще с двумя половинами?

     Это ведь только Урбанский в художественном фильме «Коммунист», мог в одиночку на целый паровоз дров напилить. Да и не коммунисты мы с Борисовичем вовсе. А может, надо было вступить? И уголь махом бы прокатили. Надо на эту тему подумать. Провести партсобрание и мобилизовать курсантскую партийную ячейку с младшего курса для свершения трудовых подвигов? Стахановским методом. Недаром декан говорит, что тут из нас не пешек готовят, а высококвалифицированных организаторов научно-технического прогресса.

     Поужинали, впряглись и пашем дальше. Младшие уже смотрят на нас сочувствием. Верно, они пытаются представить, что будет с ними, второкурсниками, в такой ситуации, если уж нам шестикурсникам вот так вот хрен прищемили. Видимо папа и добивался вот этого самого воспитательного эффекта – момента истины. Папа по своим дежурным делам периодически гуляет мимо нас и поглядывает, как мы катаем тачку. Тачку при его появлении мы начинаем катать со скоростью Восточного экспресса на маршруте Париж-Стамбул. Мы вообще-то и так не сачкуем, но при его появлении еще больше стараемся в надежде, что он нас таки пожалеет и скинет пару тонн с нашей шеи.

     И папа нас жалеет – вскоре во дворе со стороны ворот появляется дневальный по учебному корпусу и катит перед собой пустую тачку. В тачке брякает совковая лопата. В нашей котельной тачка одна и мы с Котом катаем ее по очереди. Я насыпаю уголь — Кот катит тачку, он насыпает уголь – тачку качу я. Папа проявил о нас заботу, договорился с зелеными вояками, то бишь, пехотой, в здании супротив нашего, и они на время одолжили вторую тачку. С тем, значит, чтобы мы с Борисовичем имели каждый по своей индивидуальной тачке и лопате, и могли всласть катать их бесперебойно, как из пулемета, не тратя время на перекуры. Спасибо папа…

     Воздух вокруг котельной нагрелся до температурных стандартов африканской саваны. Это мы его разогрели, своими телами. Добиваем первую кучу – осталось на пару тачек. И еще остается одна куча. Мы оба уже давно раздеты по пояс и тела наши блестят от угольной пыли, иногда смываемой потоками пота. Но это не на долго. На пот снова садится пыль, и мы вновь приобретаем вид уроженцев Сенегала на сахарных плантациях Калифорнии.

     Около двадцати трех ноль-ноль, перед самым отбоем с забора в сумраке белой ночи спускается пара серых теней и легкими перебежками движется к нашей куче. Пацаны младшенькие из самохода – по девчонкам блудили. Как раз перекуриваем с Борисычем. Тени выплывают перед нами и оказываются старыми знакомцами. Третьекурсники — судоводители. Я у них два года назад, после третьего курса был командиром абитуриентской роты.

     На период вступительных экзаменов, всех выпускников школ желающих поступить в Систему делят по факультетам на роты и командирами рот ставят курсантов, окончивших третий курс, а старшинами рот – курсантов окончивших второй курс. Вот этих пацанов мы с Толяном Беляевым с судоводительского факультета и пасли два года назад. Камрады уходят, выделив нам полпачки Беломорканала и вызнав историю нашего падения, фигурально выражаясь…

     К нолю часов, наше фигуральное падение принимает форму, весьма ощутимого, реального. Лежу я пластом у подножия этого угольного Эвереста, ноги руки не работают, корма, то бишь, задница, просто отламывается. Рядом Кот. Тоже никакой. И только где-то в голове у меня едва-едва что-то ещё шорохается. Все! Трандец! Кончились наши силы! А убрали мы только одну кучу и самую малость от второй…

     Надо мной в небе летит самолет, помигивая проблесковым огнем. Это наш самолет на Южно-Сахалинск и летит он без нас. А мы и билеты даже сдать не успели. И как теперь с «Южморгео», там же пароходы без нас не смогут выйти в море, будут без дела простаивать. Я тянусь рукой за самолетом и словно в тумане уплываю куда-то в неведомое. Кот двигает за мной, вместе с тачкой. Каждый из нас катит свою наполненную углем тачку, прямиком к синему морскому горизонту, прямо по мелкой ряби океанской поверхности.

     Из-за горизонта поднимается солнце и освещает рейд Чиклана-де-Ла-Фронтера. Правда, красиво звучит? Чиклана-де-Ла-Фронтера! А? В Петропавловске-Камчатском был, в Уэлене был, на Мысе Шмидта был, на Медвежьих островах был. А вот в Чиклана-де-Ла-Фронтера не был – факультет-то наш Арктическим называется. И, верно, уже не буду. Но я точно знаю, что это именно так. Что я вижу именно рейд Чиклана-де-Ла-Фронтера.

     На рейде стоит наш белый «Зенит» и мы с Котом катим тачки прямо к его борту. У борта столпились наши двадцать два корешка гидрографа, они размахивают голубыми гюйсами и вопят, что есть силы: «Жека! Олежка! Быстрее, а то вас «Гога» прихватит!». Ноги мягко, с причмоком, ступают по поверхности воды. Мы с Борисычем, что есть сил налегаем на тачки. До Борта «Зенита» остается не больше полусотни метров.

     Я вдруг понимаю, что я прикован к тачке ржавой металлической цепью. Бросаю взгляд на Борисыча — то же самое. Да еще, вдобавок, на шее деревянные колодки, как у австралийских каторжан. Колесо моей тачки начинает вихляться и изрыгает неимоверный тележный скрип. Вслед за моим колесом, начинает пронзительно свиристеть колесо второй тачки, при этом постукивая по мелкой океанской ряби, как по доскам, уложенным от угольной кучи к котельной. Протяжно скрипя, колеса наших тачек начинают зарываться в морскую волну все глубже и глубже. Вот уже не видно колес, вот нырнули тачки, да и самих нас тачками затягивает в воду.

     И вижу я, как от кормы «Зенита» прямо по воде к нам бежит папа Гога. Он в синей майке и синих семейных трусах. На лямках его майки болтаются погоны капитана третьего ранга. На каждом погоне по большой звезде меж парой желтых просветов. К семейным трусам папы на парадном желтом ремне приторочен военно-морской кортик. В последний миг, когда вода уже заливает ноздри, папа хватает нас за вороты робы. Рубит кортиком цепи, связывающие нас с тачками и, как щенков, несет в руках к борту «Зенита». Моя утонувшая тачка все продолжают пронзительно скрипеть, а ей в унисон свиристит тачка Борисыча. Затем раздается грохот угля высыпаемого из тачки, словно морские черти на дне разгружают наш уголь…

     От этого грохота я и просыпаюсь. Первое, что я вижу, это очумелые глаза Борисыча. Он, видать, еще толком не проснулся и в толк не возьмет где он есть. Мы одновременно разворачиваемся на скрип колеса и металлический стон совковой лопаты об уголь. Пара сенегальских негров в курсантской робе бегом катят тачки по доскам в направлении котельной, другая пара таких же ниггеров застыли в ожидании, опершись на совковые лопаты. Время около шести утра. Отрубились мы где-то около ноля часов. Наши морские пацаны возвращаются с пустыми тачками и, пока вторая пара нагружает уголь, подходят к нам и закуривают.

     Это наши третьекурсники — судоводители. Двое самоходчиков, что заходили в гости перед отбоем поведали нашу печальную негритянскую историю у себя в роте и младшие коллеги решили нам подсобить. Первая смена из четырех ниггеров явилась около ноля часов, когда мы с Борисычем уже были в отрубе. Убедившись, что мы просто спим, а не отдали богу души, они впряглись в пахоту. Менялись каждые два часа. Каждые два часа подходила новая четверка «свежих» ниггеров. Эта четверка уже третья, время без четверти шесть. Когда они закончили смену мы с Борисычем решили, что новой смене надо дать «отбой», тем более что от кучи осталась кучечка тачек на десять. Когда пацаны уходили в шесть часов, у меня было такое чувство, что если бы я был испанкой девочкой, то расплакался бы от избытка чувств…

     Просыпаюсь от боли в спине – крупные угловатые куски антрацита, словно тигриными когтями впиваются в мою поясницу. Роса упала. Утро. Четыре часа тридцать семь минут. Холодрыга. Эх, мечты, мечты! Про третьекурсников, это тоже — просто сон, буйная фантазия моего молодого, измученного антрацитом мозга. Причудилось слегка, когда прикемарил в перекур между тачками. Как в том кино: сон про не сон…
Какой это третьекурсник пойдет катать тачку среди ночи, без команды, вот так за здорово живешь? Спят себе, без задних ног, воробьи трехлычные. Помните у Лермонтова:

– Да, были люди в наше время… —

     Молодежь ныне уже другая, не такая, как мы. По системовским меркам, мы тут за ветеранов прокатываем. Шестой год в Системе — это не в бирюльки поиграть! А и ниггеры те самые, из сна, это тоже мы с Котом и есть.

     Мы таки добили обе кучи самостоятельно. Вместо двух угольных куч — зияющая пустотой угольная площадка, с двумя тачками посередине. Прямо в тачках, разбросав ноги меж ручек, кемарим мы в образе Героев народной республики Сенегал. Мы хоть и кемарим, но все равно счастливы. Нас ждет Японское море, нас ждет Сахалин. Но пуще того нас распирает гордость, что мы не сломались, выполнили папин приказ, что мы, все-таки, настоящие морские пацаны, которым не стыдно смотреть в глаза своему командиру. Как его можно подвести? Можно было бы, конечно, на папу обидеться. Можно было бы. Только… Все по делу: провинился – получи! Получи и не ной, что тебе плохо. Или не попадайся.

     Ждем мы папу, а я бормочу потихоньку, в полголоса:

Если радость на всех одна — На всех и беда одна.
Море встает за волной волна,
Как за спиной спина

Здесь у самой кромки бортов
Друга прикроет друг.
Друг всегда уступить готов
Место в шлюпке и круг.

     Ко мне присоединяется Борисыч, и дальше мы уже горланим в полный голос на пару: 

Друга не надо просить ни о чем,
С ним не страшна беда.
Друг это третье мое плечо
Будет со мной всегда.

Ну а случится, что он влюблен,
А я на его пути, —
Уйду с дороги, таков закон:
Третий должен уйти…

     Да нет! Вру я, конечно. Для красного словца. Какое уж тут счастье, когда сам себя ниже пояса не ощущаешь? Да и выше не особо. Какой папа, какие песни, какой Сахалин? Спим, как сурки, только вид делаем, что ожидаем папу. Да и вид даже не делаем. Так. Валяемся без сознания! Валяемся, как два набитых трухой картофельных мешка. Ничего не чувствуем, ничего не слышим, ничего не видим. Какие сны? Вы, что с дуба рухнули? Никаких снов!

     В шесть сорок пять из учебного корпуса появляется папа. Он идет в жилой корпус к подъему. Увидев наши бренные тела подле тачек с лопатами, командир меняет курс и подваливает к полю битвы. Подходит к нам, сводит брови к картофельному носу и начинает расталкивать. Поначалу мы спросонья дико на него таращимся, в гневе: какого, дескать, хрена, командир, ты нам снишься? Не по уставу это, чтобы командиры во сне снились в отведенное для личного отдыха время. Есть особы более подходящие для таких визитов. Затем кое-как врубаемся, что никакой это не сон и…Папа смотрит на нас хмуро, Жутко, я бы сказал, хмуро. Затем улыбается широко и говорит:

– Я же вам сказал пять тонн, салаги, на фига же, вы десять перекатали? –

     Мы тупо смотрим в широкую спину, удаляющегося папы Гоги. Через пять минут до нас обоих доходит.

     Ай-ай, мал-мал промашка давал! Два бухарских ишака! Ясно сказано было – пять тонн. Уголь возят пятитонками. Одна куча — пять тонн. А мы взмах Гогиной руки восприняли, как: давай все, что ни есть, катай. Олухи!

     Слукавил, вообще-то, командир. По мне, там все двадцать тонн было, а то и сорок.

     Вот такая морская капуста! Почему морская? Потому, что про, зеленых, но моряков. А моряки, они, любят капусту на уши вешать сухопутным гражданам. Морскую капусту. Сейчас, по прошествии времени, спроси Кота: было такое? Он рогом упрется — умрет, а не признается. Не признается и Бог с ним. А, может, и я что напутал. Может и не Кот это был. Времени сколько уж прошло? Да и какой с меня спрос? Не Лев Толстой, однако. Вот и судите сами — было, не было?
Сон про не сон!
Или про не сон – сон?