Из цикла рассказов «Деревенские посиделки»

… Ванька Ложкин, изрядно выпив, с дружком своим закадычным, Лёхой-лепёхой, домой пришел, что называется, на бровях. Сбросил на пол у койки пуховик, стянув с ног пимы, завалился на постель. Дёрнул пару раз ногой, скидывая полуслезший носок, вскоре угомонился.

Мать крепко спала, поэтому обошлось без скандала, хотя она и скандалить-то толком не умела, так, больше сетовала с досадой: «Ведь о таком даже подумать-то страшно, не то, что сказать, дитя родное единственное жизнь свою пропива́т, тако́ и врагу не пожела́шь...».

Ванька злился: «Ка́жный день одно и тож, хоть домой не ходи… Сколь можно воспитывать? Уж без малого третий год на пенсии, положенное отро́бил, теперь пирую на свои кровные, у тя денег не прошу…».

Последние лет десять Ванька пил, не просыхая. Мать «кодировала» его без счёту раз, а всё без толку.    

Под утро Ванька озяб и проснулся, в нетопленной с вечера избе было холодно. Укутался с головой в одеяло, но согреться не удавалось. Раздражённо крикнул нарочито громко на всю избу:   

— Ма-а-ать, хватит спать!.. Мыслимо ли, на улице светает, а изба не топлена.   

Мать молчала.   

— Вставай, давай, кому говорю?.. Не слышит, спит, будь она неладна…
 

Ванька встал, потёр заспанные глаза, зевнул, привычно прикрыв наполовину беззубый рот ладошкой. Хотел было печь растопить, но дров с вечера мать не принесла.       

—  И дров не припасла, вот те раз, отродясь такого не бывало, спит себе, и до сына ро́дного дела нет… Мать, ты чё молчишь-то, осерчала, ли чё ли? Ты дума́шь, легко мне пить-то? Сама не пьёшь, так не знашь, а попила бы с моё — узнала! Тут ревёшь, да пьёшь при но́нешней-то жизни… Уж сколь раз тебе говорил и говорю: пил и пить буду, пенсию сам заробил…Хошь сердись, хошь нет — дело твоё…Сама себя маешь, да меня в придачу, другая бы уж давно смирилась да нервы сыну не трепала…— Ванька ворчал, натягивая на себя пимы и засаленный пуховик.      

Быстро сбегал во двор «до ветра». Пёс Жулик, радостно виляя хвостом в ожидании скорой кормёжки, заискивающе вертелся в ногах у Ваньки.    

—  Да пого́дь ты, пого́дь, не до тебя пока, вишь, с похмелья-то на ногах еле-еле стою ­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­­— того и гляди упаду ненароком, да ты ещё проходу не даешь, оголодал, как будто тя неделю не кормили. Дай хоть охапку дров взять — в избе холодища, зуб на зуб не попада́т, — сказал Иван псу. А потом, жалеючи, добавил: — Щас печь истоплю, а покуда терпи, я и сам-то ещё не жрамши. Хозяйка-то твоя спит, нет, чтобы нас с тобой покормить, сонная тетеря…

Вернувшись, Ванька бросил на пол охапку дров. Разжигая печь, снова окликнул мать:         

— Мать, ты чё, всё ещё спишь, ли чё ль? На часы-то глянь, десятый час, как-никак!       

Мать молчала.
Растопив печь, мало-мальски умылся у рукомойника, что стоял в закутке у печи, потом налил в чайник воды и поставил его на очаг.

— Хватит дуться-то, ну, выпил вчера́сь с Лёхой-лепёхой по случаю, так тепе́ря сам маюсь, с похмелья голова трещит. Мать, у тя, поди, бражка есть, крещенье сёдня, грех не выпить…  

Мать молчала.
Ванька открыл кухонный шкаф, спиртного, как и следовало ожидать, не нашёл. Не держала мать дома спиртного, а «Тройной» одеколон, который покупала для растирки ног, прятала  от сына, чтоб не выпил.

— У людей праздник, а у тебя ни выпить, ни закусить, хоть бы квашонку поставила, да после пирогов испекла али шанежек.         

Мать молчала. Ванька, заподозрив неладное, зашёл к ней в комнату, небрежно раздвинул занавески на окнах. Мать с полуоткрытым ртом лежала на койке, зажав нательный крестик в левой руке, словно молилась во сне. Правая же рука безжизненно свисала с кровати, касаясь пола…         

Он боязливо прикоснулся к матери, её застывшее тело, как губка, впитало холод смерти.     

        — Мать, ну ты не шути так, вставай, давай… Я уж печку сам истопил, чайник скоро закипит, чай пить будем… Мать! Мать!..

        Ванька тряс мать за плечи, остывшее тело было пока ещё податливо.         

        — Мать, ну ты чё меня пугашь-то? Пошутила, и будя…

        Ответа не последовало. Ванька машинально произнёс:

        — Вставай, давай… Чай попьёшь, а потом лежи сколь хошь. Замёрзла, так я щас тебя своим одеялом укрою, согреешься… Ты чё, ты чё, умерла  ли чё ль… как так-то? Пошто́ ты-то вперёд меня? Я ж без тебя и года не протяну, кому я такой нужо́н…     

Ванька выл, слёзы текли одна за другой по небритым щекам. 

— Мать, мать, чё с меня взять-то? Сама посуди — пил, пью, в момент всё пропью… Чё ж ты так со мной-то? На какие шиши я тя хоронить-то теперя́ буду-у?..
 

Взрослеют все по-разному, его «детство» закончилось сейчас, к такому исходу Ванька был не готов…        

Зимой в деревне народу не лишку, это летом она оживает за счёт дачников, а сейчас на всю деревню десяток старух не насчитаешь, а от переселившихся из города алкашей толку мало.        

К другу своему Лёхе-лепёхе идти было бесполезно, он едва ли после вчерашней попойки очухался. Да, и какой это друг — так, собутыльник, разве что могилку копать поможет, хотя какой из него копальщик — ходячий суповой набор, идёт — ветром сдувает.    

Немного погодя Ванька пошёл к соседке, тётке Матрёне, сообщить о случившемся, может, поможет чем. Они с матерью, как-никак,  подруги с детства.

Ворота у тётки Матрёны были закрыты на засов. Ванька подошёл к палисаднику, открыл калитку и постучал в заиндевелое окно. Матрена, с трудом разглядев Ваньку, испугалась не на шутку и прокричала: «Чё тако́? Пого́дь, ща-ас выйду…»        

Вскоре и правда вышла, запыхаясь, отворила ворота и, предчувствуя сердцем худое, спросила:

— Вань, на тебе лица нет, чё тако́? Ой, а перегаром-то от тя за версту разит, дышать нечем, можно прям сразу закусывать.  

Старушка прикрыла нос рукой и отошла в сторонку.     

— Тёть Матрён, мать-то у меня померла…   

— Ой, батюшки родные, чё делатся-то, знать, отмучилась, сердешная…

— Она-то отмучилась, а я-то на какие шиши её хоронить буду? Мне сёдня даже опохмелиться не на чё…     

— Вань, так мать-то мне наказала загодя, у неё всё припасёно: и деньги, и смёртная одёжа… Шешьдесят тыщь мне она на сохранение доверила, боялась, грешным делом, что ты пропьёшь. Ты, э́нто, милицию вызывай, звони, давай, круче! А схоронить-то схороним, есть на чё... Отмаялась, значит, Лякса́ндра… 

— Ну, ладно, прям с души камень упал, тады́ дай мне на опохмелку деньжат, а то голова трещит, того и гляди лопнет.     

— На́кося, выкуси! — тётка Матрёна показала кукиш. — Мать схорони сначала, ирод окаянный, после опохмеляться будешь. Милицию вызывай, сказала, а я щас оденусь и к вам подойду.

— Ну, ты мне хоть рублей полста дай, я до Семёновны добегу, она плеснёт на опохмелку.        

— Кому сказала — не дам, и не проси, деньги мне мать на друго́ дело доверила.       

— Тьфу-у, нашла, кому доверить, у тя зимой снега-то не выпросишь… — Ванька смачно плюнул и побрёл домой, шатаясь.     

Матрёна вслед ему прокричала:  

— Иди-иди, давай, пока метёлкой не отходила, я ж не мать, терпеть не буду, не на ту нарвался! — А потом тихо добавила: — Эх, Ванька, Ванька, пропащая душа! Хлопец-то до чё славный был ране, а как жена загуляла, так и спился — вот где горе-то горькое… Недолго он без матери-то протянет… Мать-то и ему на смерть деньжат припасла.

2016