| vsaprik | Дата: Вторник, 16 Апр 2013, 12:45 | Сообщение # 1 |
 Блистательный Ёжкобабковед
Группа: Друзья
Сообщений: 2672
Награды: 71
Репутация: 122
Статус:  | 
Ирина Лагунова родилась в г. Чите, в Забайкалье в семье врачей/ Печататься начала с 6 лет в журнале «Работница». В школьные годы печаталась в журнале «Юность». Окончила Новороссийское музыкальное училище, по классу фортепьяно, печаталась в газете «Прибой» - г. Геленджик, затем в альманахе «Кубань». Автор двух поэтических сборников «Сиреневое настроение» и «Не забудьте меня». Вошла в библиографический справочник «На пороге XXI века» - г. Москва. С 2012г. является руководителем ЛМО «Лира» г. Анапа, занимается переводом стихов с французского языка, пишет прозу и песни. Удостоена звания «Золотое перо Анапы-2009».
ПРОСТИ
Прости меня за откровенность,
За тяжесть нашего пути,
Мою решительную верность
И безоглядность – все прости!
Все было хрупко, словно иней…
Мечта моя! Мой дальний свет!
Любила ль я тебя? Отныне
Другой Любви и счастья нет.
Прости мою неторопливость,
Не погаси в душе огонь!
И сделай милость, сделай милость:
Не отстрани мою ладонь
СОН
Такой пронзительный и резкий
Был в дверь звонок – душа зашлась…
Приходят так плохие вести
В полуночи тревожный час.
Открыла. Снегом весь облеплен,
Стоял подросток за крыльцом.
Он был по виду так болезнен.
С похожим на меня лицом.
Глаза его смотрели слепо,
Как сквозь меня, куда-то вдаль…
Он снег отряхивал нелепо,
От глаз до пят одна печаль.
Я не впустила, я бежала…
Нет! Пусть уходит, как пришел!
Кошмара огненное жало
Мне мозг мгновенно обожгло.
Не может быть! Так не приходят!
Ведь двадцать лет прошло с тех пор!
Завыло в темном огороде:
Укравший у себя все вор…
И проняло меня до дрожи:
Ведь в мертвом свете фонарей
Мой не рожденный сын, похоже,
Пришел… за совестью моей…
ЛУНА
В муаровом небе купалась Луна
Оранжево-розовым ярко светилась.
На круглую спинку ложилась она
И мчалась по небу и в тучах кружилась.
И воздух звенел, предвещая мороз,
И нес ей навстречу метели и бури.
А в них ей казались поляны из роз,
В сиянии белом на фоне лазури.
Луне не хотелось зимы и ветров,
Она вечно юной царицей влюбленной,
Снимала с себя золотистый покров,
Бросала его в руки трепетных кленов.
И жаждала взглядов, и в танце неслась
Среди облаков грозовых и могучих.
И танец её плел лазурную вязь,
Пронизывал смыслом угрюмые тучи.
Бежали по небу зарницы огней,
Серебряных бликов… А вечные зрители,
Мы – люди земли, удивлялись в окне
О, что за Луна! И искали эпитеты.
О РАДОСТИ
Душа, наверно, Ты устала?
Где радость светлая твоя,
Что каждым утром воспевала
Тепло предшествующего дня?
Душа, а где же радость сердца?
Ведь даже в свежести ночной
Все было впереди, и с детства
Дружила ты всегда со мной.
Просила скрипку, яблок, вишни,
Цветов на окна, в дом огня,
Теперь так редко, еле слышно,
Ты просишь счастья у меня.
***
Не дай мне, Господи, богатства,
Чтоб не забыла о Тебе.
И в сладкой роскоши убранства
Гордыня не цвела во мне.
Да, огради, прошу, о Боже,
От бедности и нищеты,
Чтоб я не стала у прохожих
Из их карманов красть гроши.
Но дай же, Господи, мне столько,
Чтоб помогать могла другим,
И уцелев душой нестойкой,
Не взять, а дать могла б я им.
***
А в небе январском горела луна!
Как глаз воспаленный на землю смотрела.
Ей тусклой и серой казалась земля,
Деревья в снегу, словно в крошке из мела.
И царственно землю укутал мороз,
И дымы из труб вертикально стояли,
А корни обняв, под ветвями берез,
Мальчишки войны безутешные спали.
Меж ними десятки годов пролегли,
И мальчиков тех мы, конечно, не знали:
От края до края родимой земли
Березы, как символ российской печали.
И звезды бледнее, угрюмей простор,
Дающий душе и тоску, и смиренье,
И редкий, вдали промелькнувший костер
Надежду пошлет от тоски избавленье.
***
Смиренье выше всех постов,
И даже выше той молитвы,
Что просто так, потоком слов
Из губ летят острее бритвы.
Так пишут в книгах иногда
Отцы святые в наставленье,
Да только где оно, смиренье
В нас, грешных и живых едва?!
Нас расслоили, как слюду,
И помыкают, как умеют,
Но я смиряюсь и блюду
Себя, не сатанею…
Художественный очерк
«Жизнь, как она есть»
В первую неделю после Пасхи, на Радуницу, на городском кладбище всегда много народу. Кто прибирает могилки, кто, разложив на столиках еду, поминает умерших. Группка певчих во главе с батюшкой, по просьбе желающих, служит панихиды.
Время это благодатное, кладбище нарядное, пестрое, все в цветах. Сочетание цветов и разноцветных букетов всегда создавало у меня чувство торжественной немоты. Погруженная в себя, я шла по тропинке, прямо ведущей к морю. Справа должны быть два памятника – моему деду Андрею и его брату Антону. У могилок уже сидели родственники – сестра с мужем и брат с женой. Отношения у нас так сложились, что с двоюродными братьями и сестрами мы только здесь и встречались на кладбище. Сейчас об этом горько и вспоминать, а тогда казалось, что только так и может быть. У каждого своя жизнь, заботы, заморочки.
Я подошла, тихо поздоровалась, положила цветы. С памятника на меня смотрело широкое, усатое, невероятно доброе лицо. Таких добрых лиц уже не встретишь – ничем не искаженная Доброта. Фотография дала трещину, и нам, его внукам и внучкам, пришлось обдумывать реконструкцию памятника.
Дед Андрей был землевладелец. Женат он был на Антонине Васильевне Цыбан, внучке самого Павла Цыбана – кавалера Георгиевского креста IV степени и основателя Цыбанобалки.
Василию Цыбану принадлежали все земли от Горькавой Балки до Учхоза. Некоторые умники переделали эту фамилию на «Цибан» (через «и»), но это все равно не приживется. Как рукописи не горят, так не исчезнет с лица земли доблестная фамилия казачьих офицеров Цыбанов!
У Андрея с Антониной родилось 15 детей. Среди них были двойняшки. Некоторые умерли в младенчестве. Сестра Тоня, названная так в честь бабушки, завершив прибирать могилки, распрямилась:
- Я вот тебе про своего отца расскажу. Ты вот в своем очерке «Ожившие фотографии» писала о нашей мельнице, о прадеде Василии… Это ведь так давно было. А этой истории всего 50 лет. Ну, может чуть больше. Вот послушай.
Я присела на скамеечку. Подняла воротник куртки – с моря тянуло свежестью. Смотрели мы однажды старый документальный фильм о Сталинских репрессиях. Дед Иван – мой отец, лежал на диване. Он всегда с дивана смотрел телевизор, полулежа. Шла страшная суета: заключенный пытался сбежать из лагеря и на него спустили овчарок. Я сильно внимательно не смотрела – ужин на кухне готовила. Вдруг отец, слышу. Как закричит! Я в комнату кинулась. Он руками машет, даже что-то в телевизор хотел кинуть, еле успокоили. Все повторял: «Да, сколько же можно?! Сколько можно?! И заплакал. Я сначала не въехала, потом только поняла, юность свою страшную отец вспомнил на Урале, ведь они репрессированы были в 1932 году. Ну вот, валерьянкой отпоили, уложили. Плохо ему было. Лежит, вздрагивает. Лицо, как у ребенка, безбровое, безбородое. Как совсем успокоился. Рассказал мне о выселении, о работе на лесоповале. Как они три месяца из Цыбанобалки на Урал добирались. У бабушки Антонины Васильевны ноги стали огромные, она еле-еле передвигалась. А младшенькая Галочка – твоя мама – невесомая стала, как синичка. Один носик торчал. У братьев Ивана и Петра (они двойняшками родились) ладони насквозь просвечивали» Тоня отвернулась, то ли поискала, во что поставить букет сирени, то ли смахнула с лица слезы.
- Мне тоже мама рассказывала, - вспомнила я. – Все шли за телегой, а её, маленькую, посадили наверх, на мешок с одеждой. Лошади было тяжело, и маме было жалко лошадку. Она плакала, чтоб её сняли. Твоему отцу было тогда семнадцать лет, а ей, скорее всего, пять. Она себя называла «последышком», хотя точно не знала, четырнадцатая была или пятнадцатая. Мама так и написала на фотографии с мельницей – «не знаю, 14й или 15й ребенок в семье».
Я вспомнила эту старую фотографию. Её так берегла мама. А еще всплыло в памяти, что, когда объявили конкурс на герб села в Цыбанобалке, первое место заняло изображение мельницы. Герб села – мельница! Не это ли связь времен и поколений? Не это ли греет сердце?
- А про Серов, что тебе мама рассказывала? – спросила Тоня, садясь со мной рядом на скамейку.
- Рассказывала, что когда добрались в Серов, и бабушка увидела деревянные бараки за колючей проволокой, у нее плохо стало с сердцем. Она воды попросила. Мама кинулась искать – ни стакана, ни воды, и она чернильницу откуда-то вытащила. Видимо. Старшего брата-школьника. Воды где-то нашла, налила и подала. Бабушка посмотрела, поболтала чернильницу и выплеснула на землю. Она умерла от сердечной недостаточности прямо на глазах у своей пятилетней дочери. Там, в Серове, её и похоронили. Сейчас уже не найти…
Тоня задумчиво смотрела перед собой. Ветер трепал короткие светлые волосы и было очень заметно её сходство с дедушкой на портрете. Молчавшие до сих пор брат с женой, попрощались. Они оставили на могиле деда шесть свежих пунцовых роз. Очевидно, что это были больше, чем слова, что они не сумели найти и сказать.
А в Серове отец работал на лесоповале, - продолжала сестра, глядя вслед уходящим родственникам. – Жили они в деревянных бараках. Утром в 6 часов – подъем, кипятка попили и на работу. Иногда и спали в лесу, на телогрейках. А однажды послали их на лесоповал на неделю, а продержали 3 недели. Они уже умирать там собрались. Обратной дороги не знают, выйти не могут. Лес уральский страшный, глухой. Грибы в лесу померзли – ноябрь на дворе. Птицу голыми руками тоже не поймаешь. Хорошо, что «старшой» захватил мешочек муки с собой. Съедобные коренья в лесу искали, муку заваривали и туда добавляли. Лежали на земле голодные, простуженные. Прощались. Вдруг… Колокольчик вроде… Динь-дилинь, динь-дилинь.
Галлюцинации от голода начались, – отец подумал. Слышал, бывает такое. Смотрит, корова Буренка приблудилась. Прямо на них вышла. «Старшой» хвать её за колокольчик и в лес. Костер развели, и через 50 минут ужин был готов. Остальное попрятали – своим. Один раз, считай, наелись досыта. На следующий день смена пришла. В поселение вернулись. Отец мясо сварил, дух пошел по бараку. А все голодные, сразу расспросы начались. Про корову стало известно. До начальства дошло. Вечером «старшой» бумаги принес – обвинение в краже колхозной собственности. А какая тут кража, скажи? Дети с голоду помирали в лесу! Да, я еще не сказала про двойняшку-брата Петра. Отец в лесу похоронил. Простудился он и голода не выдержал. Из двух братьев всегда один слабее бывает. Говорили, что отца позже на Беломорканал перевели».
Опускались сумерки, они были сиренево-серые. Такие сумерки я видела только в Анапе. Мы медленно шли по городу мертвых, погружаясь в сиренево-серый сумрак, и молчали. Мы думали об одном и том же, как правнук доблестного Георгиевского кавалера мог оказаться заключенным ГУЛАГа? По закону повторности не может ли это опять… Но мысль не хотелось додумывать и я перебила сама себя вопросом:
- А где был твой отец во время войны? Он воевал?
Как ни удивительно, но ему дали «бронь». Он работал на вагоноремонтном заводе в нижнем Тагиле. Его даже наградили медалью «За доблестный труд во время Великой Отечественной войны». Это было, видимо, перед освобождением. Еще один парадокс истории! Это как же надо было работать заключенному Ивану Левицкому, чтобы заработать эту медаль?! За сутки разобрать и собрать состав в пятьдесят вагонов? И как он оказался на Беломорканале, где заключенных называли «канал-армейцы»?! Я чувствовала, что Тоня тоже этого не понимала и не спрашивала больше. Очень, очень плохо видно сквозь туман времени и чем дольше живешь, тем сложнее осознать и понять, что же было на самом деле.
Мы прошли мимо могилы моей бабушки Ефросиньи, и вышли к воротам. Я остановилась, перекрестилась и, поклонившись всем-всем лежащим здесь, сказала от сердца: «Господи! Помяни их в Царствии Твоем Небесном! Аминь!»
Маме посвящается
В начале мая расцвела сирень,
Хватило силы ей, хоть солнца мало
И в День Победы, в этот теплый день
Пришла к нам мама, веток наломала.
И хрупки были влажные они,
Но в них жила таинственная сила,
Ко Дню Победы, сквозь года, сквозь дни
Сирень вдруг сердце мамы поманила .
Ей вспомнились далекие года:
Где окна в классах стекол не имели.
А Краснодар?! Он страшен был тогда!
И пальцы и немели, и болели
От холода и голода… Без сна
Вся молодость в тревогах пролетела,
Но духом русским все ж была полна
И греться крепкой дружбою умела.
Как в поле собирала колоски!
Так жалко было хоть один оставить!
Пусть с горсточку и было той муки,
Но все ж оладий можно было справить.
А в мае ожила опять сирень!
Возле развалин, что считались домом.
Запели птицы, отыскавши сень.
Все становилось узнанным, знакомым.
И необыкновенным был тот день!
Дышали им все верные подруги…
Теперь же мамы сморщенные руки
Его мне подарили, как сирень.
***
Тянусь, тянусь еще к добру,
Смотрю, как птица, настороженно,
Жизнь познавая, как игру,
В которой проиграть возможно.
В ней темных сил и светлых сил
Борьба жестокая, без меры,
И трудно выжить, если тыл
Остался без Любви и Веры.
В ней трудно выжить одному,
Вдвоем, бывает, что не легче.
Не знаешь, может быть, ко дну
Вдвоем пойдешь, - утонешь вместе.
Всегда, как рыба, глубины
Ждем облегчения от века.
Свои глубины не видны,
Смотреть в них страшно человеку.
***
Веселая, с лицом таким невинным,
(Зимою будто глянула весна)
В прозрачном платье, тоненьком и длинном
Любовь ко мне неслышно подошла.
В глаза смотрела, за руку держала,
Просила все о чем – то, как могла;
И почему-то все меня прощала,
Да, я её не сразу поняла.
И… Ах! Вдруг развернула покрывало!
Откуда взяться покрывалу вдруг?
Укутала легко. И вдруг не стало
Чужого города, холодных рук,
Деревьев черных, ветками стучащих,
Бесовских взглядов, грязи за окном.
Мир стал иным! Он, просто, стал звучащим
Победой вечною добра над злом!
Встреча с графиней
В прогорклой московской квартире,
С неряшливым, пьющим соседом,
На пенсию, просто убогую,
Жила эта старая женщина.
С утра вымывала подъезды,
Потом шла кормить подопечных –
Их много на этих задворках –
Собачек и кошек бездомных.
Кусочки, собрав по пакетам,
В места, где слетаются птицы,
Ходила она и бросала
Остатки вчерашнего ужина.
Душою добра и свободна,
И с мыслями чистыми, светлыми,
Смотрела на лучик заката
Над старомосковскими крышами.
Что думала в эти мгновенья
Она? – Это Богу известно!
Но силою духа, наверно,
Она богатырской владела!
А может, её воспитала?
А может, её накопила?
Я помощь свою предложила,
Она от неё отказалась.
Такая натура, как эта,
Сама свою помощь предложит,
Принять подаяния милость
Достоинство ей не позволит.
Свою сознавая причастность,
Огромному древнему городу,
Она оставалась графиней,
В душе благородности светлой.
По древней от бабушки крови,
Была она чистой дворянкой…
Её же дворняжкой дразнили
Мальчишки соседки крикливой.
Россия глазами зелеными,
Глазами той старой графинюшки
Мне в душу с тоской заглянула.
Я взгляд этот вряд ли забуду…
Дух дождя (фэнтази)
Душа сирени тихо спит
Под звездами цветов.
О чем она сейчас молчит
В плену у детских снов?
О том, что жизни нет конца,
Но Тайна – жизни суть…
Дрожит метелочкой овса
Над нею млечный путь.
Он для нее, как зов судьбы
В дождиной перезвон,
Её молитвы и мольбы,
Наверно, слышит он.
Так Музыка небес звучит…,
Но что там? Шум и вой! –
Несется, разметав лучи,
Дождя Дух озорной.
Глотает он овес живой,
И дальше, дальше мчит.
Вот водяною головой
Он поднялся в зенит.
Металась, наползая, тень,
Как – будто бы грозя…
Очнувшись, вздрогнула сирень,
Встречая Дух дождя.
***
Есть бедность, что несет в себе постыдное:
Нахально вымогать, а не просить…
Просить, ведь не работать – обидно ей,
Но и не стыдно с этим чувством жить!
Но есть другая бедность – молчаливая.
Она последним делится куском. Серьезная, смиренно-сиротливая,
Она уж знает в жизни, что почем!
В глазах её нет паники запутанной –
Глядят они просяще, но светло,
В них сломанность не прячется запуганно,
Душа блестит, как чистое стекло.
Не скажет «Дай!», прибавит «Дай, пожалуйста!»
За все спасибо, что Господь послал…
И рядом с ней стоишь, как на пожарище,
И все б свое, не пожалев, отдал!
***
Накинув на плечи косынку из кружева
И тонкие пряди собрав узелком,
Я, сердце свое внимательно слушая,
Иду по Анапе пешком.
Мне дорог фонтан, где воздушные струи
Поют о хорошем, о светлом поют…
Как стали высоки зеленые туи,
А раньше цеплялись за челку мою.
Сирени цветут фиолетово – снежные,
На солнце прозрачно горит тамариск,
И в золоте небо, прозрачное, вешнее…
Сказать так и хочется: «Люблю тебя, Жизнь!»
***
Он хищный зверек,
И порою вампир.
Он ауру точит порою до дыр.
Он хочет познать, и ослепить, и забрать,
Не хочет, как есть, и любить, и понять.
Взять! Он музыку любит, природу и секс,
На части разрубит, заглотит, как Рекс,
И будет и жаловаться, и пенять,
А нет: подойти и обнять. Дать!
Поэзия
Ей места нет возле Небесных врат,
Слова и мысли нынче не едины.
Не зреют строки, словно виноград,
И образы – совсем не георгины.
Она во тьму запрятала свой луч,
Не жжет им, не зовет и не ласкает,
Она грохочет, крякает, бряцает,
Но не поет… И даже вдох скрипуч.
Поэзия идет с одной ногой.
Другая же, привыкшая к протезу…
И в теле обескровленном нет весу,
Как нет уже почти её самой.
УТРИШ
Надышусь можжевеловым духом,
Похожу по селу босиком,
Пусть заслонит в селенье разруху
Можжевельник ветвистым крылом.
Мне тоскливо смотреть на поляны,
Где гулял бесшабашный топор,
На прожженные, черные раны,
Что оставил здесь чей-то костер.
Пахнет гарью… За поворотом
Ветер пепел несет по земле.
Лес местами горел отчего-то…
Кто поджег, угождая себе?
Вниз смотрю – неспокойно и море,
Истощилось терпенье вконец…
Мерзки морю глупейшие споры,
Делят лес – ваш ли он, этот лес?!
Заповедный, тенисто – зеленый,
Так привлек сильных мира сего,
Что забыли все Божьи законы,
В эгоизме хватая «свое».
Хорошо ведь в своем полновластии
Не считаться ни с кем и ни с чем.
Только в этом ли Истина, Счастье?!
Знает мудрый про жадности плен!
***
Конец разговору и вырвусь, как птица на волю.
Хочу навсегда я, порой, от тебя улететь!
Но мечутся чувства, как кони по темному полю.
И как бы мне их успокоить? О, как бы суметь!
Ты – непредсказуемость! Вся с отрицательным
знаком!
Ты мягко постелешь, но жестко мне спать, не
уснуть.
Неужто во всем виноват только знак зодиака,
И разве не можем мы в души друг другу
взглянуть?
И вот же опять! Словно тесные носим сандалии,
Такие мы разные! Я будто факел горю!
И ветром холодным дышу и в амбиций накале
Тебя не люблю и с тобою не говорю.
Но утро придет. Все на место поставит спокойно.
И мы вдалеке друг от друга затихнем опять.
И жду я звонка, и к трубке бросаюсь. Мне больно.
И горько тебя навсегда потерять.
***
Меня поэзия качала на тонких веточках любви…
Как долго я не замечала, какие хрупкие они,
Как могут обжигать порою её искристые цветы,
Как могут предавать с зарею её хрустальные мечты.
У ног её всегда лежала рабыней ночи на ветру,
Но и она меня спасала у самой бездны на краю.
Не за нее ли я держалась, чтобы не сгинуть в темноту,
Не с нею вместе поднималась на высоту? На высоту!
Моя копилка на издание книги.
|
| |
| |
