| Станислав_Ластовский | Дата: Суббота, 03 Май 2014, 18:20 | Сообщение # 1 |
 Постоянный участник
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 125
Награды: 3
Репутация: 6
Статус:  | МЫ ВСЕ УЧИЛИСЬ…
Глава первая
Проезжая часть улицы Жуковского в Ленинграде была из булыжника – каменных окатышей примерно одного размера, которыми устилали дорогу и укатывали катком. Тротуары были отделены от проезжей части поребриком и покрыты большими известняковыми плитами – панелями, потому так и назывались – «панели». Весной 1947 года вдоль панелей выкопали траншеи. Одна из траншей поворачивала под арку и продолжалась во дворе нашего дома №20. Они пригодились для игры в войну. Из этих траншей в проходившие по улице трамваи летели «гранаты» из кусков земли и глины. Ребята постарше обстреливали трамваи из «пу-гачей» и подкладывали на рельсы вынутые из винтовочных патронов капсюли. К трамвайному грохоту добавлялась еще трескотня выстрелов из – под колёс. Через месяц на дно траншей уложили трубы и засыпали землёй. Булыжную мостовую и тротуарные плиты заменил асфальт. По трубам в квартиры нашего дома пришел газ. Закончилась эпоха коптящих керосинок и шипящих керогазов. Проводили газ, устанавливали газовые плиты и счётчики пленные немцы. Работали они не спеша, но очень аккуратно. Отверстия для крепления труб к стенам пробивали вручную при помощи молотка и шлямбура. Чтобы меньше мусора падало на пол, немец из куска газеты сворачивал кулёк, продевал через него шпагат и вешал на шлямбур. Крошки штукатурки и кирпича падали не на пол, а в кулёк. У меня был игрушечный металлический пистолет, стрелявший деревянными палочками с резиновыми присосками. Когда немцы входили в квартиру, я кричал:
- Хенде хох! Гитлер капут!,- и стрелял из своего пистолета. Они охотно поднимали руки вверх и кричали:
- Капут, капут!
В коммунальных квартирах на газовой плите готовили по очереди, и всё же это было удоб-нее и быстрее, чем раньше. В кухнях теперь не пахло керосином, но керосинки и керогазы еще долго не выбрасывали. Каждое лето их брали с собой на дачу.
Ванны и горячей воды в нашей квартире не было. В баню на улице Некрасова мы ходили по пятницам или субботам. Первые месяцы после возвращения из эвакуации, до возвращения мужа моей двоюродной сестры из армии, в баню ходил с мамой. Мама старалась идти и вести меня ближе к проезжей части, объясняя это блокадной привычкой. Если идти рядом с домом, то ослабленного голодом человека могли крюком затащить через подвальное окно и … О том, что могло случиться потом, лучше не думать.
Я чувствовал себя очень неуютно среди моющихся женщин и девочек. Успокаивало только, что там были и другие мальчики. Верхнюю одежду сдавали в гардероб, находившийся в банном отделении. Гардеробщица выдавала номерок, который заодно был и номером шкафчика. Номерок и ключ от шкафчика висели на верёвочке, которую нужно было надеть на руку или ногу, чтобы не потерять. Мылись в тазиках, сидя на длинных каменных скамейках. Тазы из оцинкованного железа наполняли водой, ставя на решетчатые чугунные подставки, над которыми были краны с холодной и горячей водой. Перелившаяся из тазиков вода стекала на пол, иногда, горячая, обжигая ноги. Ноги полагалось мыть в другом тазике с выдавленной на дне надписью «для ног». В женской половине бани, как и в мужской, было три отделения: на втором, третьем и четвёртом этажах. В отделении на втором этаже не было парилки, но больше душевых кабин, за счет чего очередь там двигалась быстрее. В очереди иногда стояли по два – три часа. Выйдя из, так называемой, мыльной, каждый подходил к своему шкафчику, снимал с руки или ноги верёвочку с ключом и открывал его. Обычно кидали под ноги газету или что – то из белья и, стоя, вытирались и одевались. Иногда удавалось достать свободную табуретку. Тогда я вытирался стоя на ней, а одевался сидя. Нижнее бельё у мальчиков было не таким, как сейчас. Сначала я надевал широкий белый матерчатый пояс с пришитыми к нему четырьмя плоскими резинками, снабженными замочками – прищепками для чулок. Пояс застёгивался с правой стороны на белые пуговицы. Затем натягивал на ноги длинные трикотажные коричневые чулки, крепил их к поясу и только потом надевал сатиновые трусы и трикотажную майку. Брюк у меня еще не было. Я носил бриджи, сшитые мамой на ручной швейной машинке из куска старой портьеры серо – зелёного цвета. Бриджи заканчивались ниже колена и охватывали ногу вшитой в них резинкой. На длинные брюки тогда не хва-тило ткани. Когда возвратились из армии двоюродная сестра с мужем, я, наконец, стал ходить в мужскую баню. Обычно ходили на четвёртый этаж, надеясь, что там очередь короче. Иногда попадали на второй этаж в класс с бассейном. Бассейн, правда, не работал. Он стоял без воды, был замусорен помятыми дырявыми тазиками и использованными вениками. До войны, когда бассейн еще работал, в нём были «мужские» и « женские» дни. Оба отделения имели дополнительные выходы в бассейн. Любопытные мужики любили подглядывать за женщинами в замочную скважину. Один такой любопытный после громких комментариев с криком отскочил от двери, схватившись за лицо. Это ему плеснули с той стороны двери кипятком через замочную скважину. Позже бассейн перекрыли бетонными плитами, увеличив «помывочную» площадь. На первом этаже бани была пивная, имевшая два входа: с улицы и из вестибюля. В пивной всегда было шумно и накурено. Пиво пили из больших стеклянных кружек, закусывая воблой или плавлеными сырками. В буфете можно было купить пирожки, бутерброды с килькой и мелкую вкусную солёную рыбку снетки или хамсу. Из разрешенных нам напитков самыми вкусными были клюквенный морс и хлебный квас. С четырнадцати лет в баню ходил самостоятельно, обычно с одним или двумя приятелями. После бани мы любили зайти в пивную, встать у круглого мраморного столика и, прихлёбывая из кружки морс, слушать разговоры подвыпивших взрослых. Иногда в пивной случались пьяные ссоры с мельканием лезвий финских ножей. В таких случаях мы быстро возвращались в вестибюль бани и выходили через другие двери.
В августе 1947 года нужно было готовиться к поступлению в первый класс. Мама сшила мне рубашку защитного цвета с отложным воротником, на который сверху подшивался сменный белый воротничок для «аккуратности». Читать не умел. Из букв знал только букву «О», пото-му что «обруч». Меня определили в 180 неполную среднюю школу (семилетку) в Ковенском переулке. Торжеств по случаю начала учебного года не было. Учителя разобрали нас в соот-ветствии со списками и отвели в свои классы. Первоклассников вместе с переростками на-бралось на три класса. Дети 10 – 12 лет, не посещавшие школу во время войны, «перерост-ки», стали первоклашками, как и мы. После 7 ноября, праздника Великой Октябрьской рево-люции, нас стали называть октябрятами и выдали по значку с изображением Ленина в детском возрасте.
Проезжая часть Ковенского переулка была вымощена булыжником, а тротуары выложены большими известняковыми плитами, как и улица Жуковского. Переулок таким оставался еще долго, до первого визита в Ленинград президента Франции де Голля в середине шестидесятых годов прошлого века. В переулке находится католический костёл, который захотел посетить де Голль. За неделю до его приезда в переулке закипела работа. Работали в три смены, и переулок преобразился. Его заасфальтировали, середину от улицы Маяковского до улицы Восстания занял зелёный газон, оставив для проезда машин по одной полосе с каждой стороны. Газон закатали асфальтом, когда де Голль уехал.
Учебники и тетради я с гордостью носил в кожаной полевой офицерской сумке «планшетке». Зимой после занятий на ней хорошо было скатиться с обледенелой горки рядом с костёлом. Это была заледеневшая гора битого кирпича и мусора, оставшаяся от разбомбленного дома. Бомба была очень мощная. Она разрушила почти все дома вдоль улицы Маяковского от Жуковской до Ковенского переулка, а костёл устоял. К 1953 году дома восстановили, а угловой дом №16 по Жуковского – «разруха», где мы играли в казаки – разбойники, превратился в красивое здание 171 средней школы. К новому, 1948 году, я научился читать. Однаж ды, когда в семье Подольских собрались гости, двоюродная сестра Галя сообщила им эту новость, и все стали просить меня что-нибудь почитать. Беру с книжной этажерки первую попавшуюся книжку – брошюру и читаю по слогам её название: «Сифилис – не порок, а несчастье». Почему все засмеялись, я, смущенный и гордый умением читать, так и не понял. Читал много и почему-то вслух, даже когда оставался один. К этому времени мы жили в том же доме, но в квартире 23, а наши родственники, Подольские, переехали на другую сторону улицы в дом 33. Мне и маме досталась десятиметровая комната с двумя окнами, выходившими на задний двор – колодец. Из одного окна была видна только близко находящаяся глухая стена, из второго, кроме неё, ещё часть заднего двора. В комнате мы смогли разместить мамин диван, стол между окнами, два стула и мою детскую кроватку, которую через несколько лет заменила «раскладушка» из алюминиевых трубок. Эту, только появившуюся в продаже, раскладную кровать подарила нам соседка Мирра Александровна. Наша коммунальная квартира была трёхкомнатной. В самой большой комнате площадью 43 метра жила бывшая актриса, а в описываемое время заведующая реквизиторским цехом Театра Балтийского флота Мирра Александровна Незнамова. Её сестра, тётя Шура, которую все взрослые называли Шурочкой, занимала смежную с большой четырнадцатиметровую комнату. Муж Мирры Александров-ны, дядя Володя, до развода с ней живший в нашей квартире, работал администратором в Новом театре. Теперь это театр имени Ленсовета. У меня была возможность посещать днев-ные спектакли в этих театрах. Самым любимым спектаклем в театре Балтфлота, который то-гда находился на улице Рубинштейна, был «Оптимистическая трагедия». Соседи, у которых детей не было, баловали меня подарками. Я и сейчас словно вижу каким-то внутренним взором обложки таких книг, как Снежная крепость А.Гайдара; Я – сын трудового народа А.Первенцева и Остров сокровищ Р.Стивенсона. Дядя Володя дарил мне марки, среди кото-рых были такие, которые теперь могли бы стоить очень дорого. Но однажды все марки, соб-ранные в альбом, я обменял на самокат. Самокат был деревянный, самодельный, на шари-коподшипниках. Он легко и шумно катился по асфальту, но прослужил недолго.
Когда в школе изучали басни И.А.Крылова, увидел на книжной полке у соседки красивую книгу в тиснёном кожаном переплёте с золотым обрезом. Иллюстрации были проложены тонкой папиросной бумагой. Это был сборник басен Лафонтена. В этой книге я нашел почти все басни Крылова, только автором их был Лафонтен, а Крылов переводчиком. Я, возмущенный, добросовестно переписал названия этих басен, принёс учительнице и назвал это откуда – то известным мне словом «плагиат». Учительница похвалила за прилежность и сказала, что Лафонтен тоже не был автором этих басен, потому что заимствовал их у Эзопа, а тот, возможно, у какого-то еще более древнего автора. Хорошо, говорю, но почему до революции это был перевод, а теперь нет. Прозвенел звонок, и ответа я не услышал. Примерно в то же время я разочаровался в нашей печати. В газете ленинградских пионеров «Ленинские искры» увидел статью о нашей школе. В ней было написано, что в 180 школе есть свой стадион и что на нём проводят даже соревнования. Под статьёй была фотография с бегущими детьми и преподавателем с секундомером в руках. Во дворе нашей школы стадиона никогда не было. Он был грязным и черным от копоти кочегарки, находящейся в глубине двора валенко - валяльной фабрики. А секундомера в нашей школе тоже не было.
Отопление было печное. Круглая печь наполовину заходила в нашу комнату, вторая полови-на, с топкой, выходила в прихожую. Зимой моей обязанностью было взять мешок, пойти в подвал, набрать в него дров, поднять на третий этаж и затопить печь, чтобы к приходу мамы с работы было тепло. В школе нас не кормили. Не помню, чтобы кто-то приносил с собой бутерброды. Кашу, пельмени или котлеты мама, уходя на работу, когда я еще спал, оставляла в холодильнике «родина», так называли железный ящик с вентиляционными отверстиями на боковых стенках, который крепился снаружи окна на карнизе. Я не всегда успевал пообедать до возвращения мамы с работы. Часто, натопив печку, засыпал в тепле на голодный желудок, сидя за столом.
Когда в театре не было спектакля, часам к восьми вечера, а иногда и днём у Мирры Александровны собирались артисты для игры в преферанс. Уходили игроки часов в 7-8 утра. Когда открывали двери, из большой комнаты вырывались клубы дыма. Был среди актёров заслуженный артист РСФСР Мылов. Если картёжники собирались днём, и я в это время шел за дровами, он всегда составлял мне компанию. Весело, с шутками мы спускались в подвал, набирали дров гораздо больше, чем я брал обычно, затем заслуженный артист взваливал мешок на спину и приносил в квартиру. Однажды, спустившись в подвал, заметил в земляном полу что-то блестящее желтого цвета. Раскопал. Это оказался латунный шар размером с пушечное ядро. Стал копать глубже, надеясь найти пушку, но не нашел. Ядро оказалось таким тяжелым, что с трудом поднял его на третий этаж. Шар оказался полым, из двух полушарий. Заполнен он был крупной свинцовой дробью. У меня уже был самопал, еще его называли «поджиг». Самопалы делали сами. Из досочки выстругивали подобие пистолета, на него проволокой крепили ствол из медной трубки, заранее изогнутой и сплющенной с одной стороны. Рядом с расплющенной частью трубки нужно было напильником пропилить отверстие. Счищенную со спичек серу или порох плотно набивали в трубку и уплотняли бумажным пыжом. Чтобы произвести выстрел, нужно было плотно прижать спичку головкой к пропиленному отверстию и чиркнуть серной частью коробка. Раздавался громкий выстрел. Дробь, извлеченная из шара, по размеру подошла к трубке. Её было так много, что хватало всем желающим. Теперь самопалы стали заряжать дробью. В большой луже посреди двора мы устраивали «морские» сражения. Каждый участник из доски изготавливал свой корабль, на него устанавливали мачты с бумажными парусами. В носовой части крепилась трубка – самопал, заряженная дробью. Если дробь попадала в корабль или паруса, он считался потопленным. Однажды я увидел ребят, стреляющих дробью в кошек и голубей. Поняв, что дело может кончиться плохо, всю оставшуюся дробь вместе с полушариями выбросил в помойку. Шар, как оказалось, раньше, когда еще вся квартира принадлежала Незнамовым, служил противовесом для большой подъёмной люстры с хрустальными подвесками, обмененной на хлеб во время блокады.
Мне было тринадцать лет, когда впервые выстрелил из настоящего нагана. В нашей квартире комнаты на ключ никто не запирал. Окна комнаты Мирры Александровны выходили на передний двор, на солнечную сторону. Она разрешила мне в ней находиться, когда была на работе. В этой комнате днём я играл, читал книги, иногда делал уроки. Приводить туда друзей было запрещено. Захожу как-то в комнату и вижу на раздвижном круглом столе пистолетную кобуру. Открыл, а там настоящий наган, только с укороченным и без мушки стволом. Покрутил барабан, пощелкал курком, попробовал разобрать то, что легко разбиралось, снова собрал и всё положил на место. Играл с револьвером несколько дней, может быть неделю. Если кобура не лежала на столе, находил её, то на этажерке, то на столике рядом с трюмо. Особенно нравилось, встав в позу дуэлянта, смотреть на своё отражение в зеркальной дверце большого трёхстворчатого шкафа и щелкать спусковым крючком. Поделился своими впечатлениями с другом, жившим этажом ниже, Аликом. Тот тоже захотел подержать в руках настоящее оружие. Я согласился, велел ему, на всякий случай, покараулить у окна на лестнице и пошел за наганом. Достал его из кобуры, встал в любимую позу перед зеркалом и нажал курок. Раздался выстрел. Да такой громкий! Целился в телефон, висевший на стене и которым могла пользоваться только хозяйка. Смотрю, телефон цел, в стене тоже нет пулевого отверстия. Прибежал на выстрел Алик. Стали всё убирать на место и обнаружили рядом с кобурой целую коробку с патронами. Патроны были какие-то странные. В них не было пуль, а концы гильз были аккуратно сплющены на конус в виде гофры. На коробке была надпись «капсюли – живители». Патроны оказались театральными. Это немного успокоило. Больше в этой комнате к вещам из театрального реквизита я не дотрагивался. Мирра Александровна ничего не заметила или сделала вид, что не заметила. Я учился в третьем или четвёртом классе, когда у соседки появился телевизор. Это был большой ящик с очень маленьким экраном. Назывался он КВН-49 и, конечно же, черно – белый. Я и мама иногда участвовали в просмотре телепередач. Подслеповатая Мирра Александровна, на правах хозяйки, садилась почти вплотную к экрану. Мы сидели сзади, выглядывали справа и слева от её широкой спины и изображали восторг от всего увиденного и услышанного. Правда, видно нам было далеко не всё, но зато хорошо слышно. Программа была всего одна. Показывали по телевизору новости, телевизионные спектакли и еще что-то. Нас приглашали на просмотр телеспек-таклей, особенно тех, в которых она когда-то играла. Просмотр сопровождался её громкими комментариями, поэтому ни названия спектаклей, ни их содержание моя память не сохранила.
Свободное время после школы мы проводили во дворе. Играли в забытые теперь прятки, пятнашки, простую и круговую лапту, волейбол через натянутую поперёк двора верёвку, если на ней не сушилось бельё. У каждой игры были свои неписаные правила, которые всегда соблюдались. Кроме этих, общих игр, у нас были свои, мальчишеские. Мы сражались на самими выструганных деревянных мечах и саблях, играли в войну, вооружившись самодельными пистолетами и автоматами, тоже деревянными. Играли и в казаки – разбойники. Разбойники убегали и прятались, казаки их искали и догоняли. В казаки – разбойники играли в разрушенном доме №16, будущей 171 школе, бесстрашно бегая по сохранившимся лестничным пролётам и перекрытиям. Игры в «разрухе» прекратились после того, как неожиданно увидели выскочившего навстречу потревоженного нами взрослого дядьку с ножом – финкой в руке.
Для игры в футбол во дворе места не хватало, поэтому играли в другом дворе, с внутренним садиком. Футбольных бутс не было ни у кого. Мяч, кирзовый, со шнуровкой и резиновой ка-мерой, был один на всех. Накачивали его силой своих лёгких, по очереди. У меня было две пары обуви: всесезонные ботинки, полученные по ордеру для семей, у которых кормилец погиб на фронте, и летние тапочки из кожзаменителя, которые крепились шнурком к щико-лоткам. Ботинки нужно было беречь. Пришлось гонять мяч в тапочках. Когда увидел во что они стали превращаться, попросил поставить меня на ворота. А когда тапочки совсем разва-лились и пришлось покупать новые, в футбол играть перестал.
Наши игры не всегда были безобидными. По Ковенскому переулку было опасно ходить, ко-гда там играли ребята – переростки. У них в карманах всегда были боевые патроны, чаще трассирующие, капсюли, вынутые из патронов, артиллерийский порох, который называли «макаронами». Он и выглядел как макароны тёмно – коричневого цвета. Патрон устанавли-вали на булыжник мостовой, били по нему другим камнем. Пуля летела вдоль переулка, ви-димая в полёте как огненная трасса. «Макароны» заворачивали в тонкую фольгу, клали на любую подставку, прижимали сверху и поджигали. Порох со свистом вырывался из фольги и летел ракетой. Мы, младшие по возрасту, тоже принимали участие в этих небезопасных приключениях.
Школы в то время были раздельные, мужские и женские. Наша школа была и по учебе, и по дисциплине не самой образцовой. Был у нас учитель по фамилии Христофоров. Ученики его называли Христофором и не любили за то, что нас, неслухов, бил длинной деревянной ли-нейкой и за то, что уроки давал нам по тетрадке, как говорили, его брата, погибшего на фронте, которого считали настоящим учителем. Однажды весь класс, уставший от монотонного чтения и побоев линейкой, решил Христофора проучить. Под дермантин на стуле подложили кнопки остриём вверх, под дермантин стола – бумажные капсюли из серы. Сами вооружились настоящими капсюлями из боевых патронов с воткнутыми в них через хлебный мякиш перьевыми ручками. Писали в то время ручкой, обычно деревянной, в которую вставлялось металлическое перо. В зависимости от мягкости и тонкости письма перья различались номерами. Моим любимым было перо №86, писавшее разнотолщинно и мягко.
В класс вошел Христофор, сел на стул и, не успев открыть свою тетрадку, подскочил, вскрик-нув от боли. В это время все дружно, как по команде, резко бросили в пол ручки с закреп-лёнными на них капсюлями. Раздалась трескотня выстрелов. Христофор схватил линейку и стал бить ею по столу. Начали стрелять серные капсюли и, чем сильнее и чаще он колотил по столу, тем громче и чаще они взрывались. Урок был сорван. Нас всех, по одному, вызывали к директору школы, чтобы найти зачинщика. Никто никого не выдал. Директора школы, боевого офицера – разведчика, потерявшего руку на фронте, мы очень уважали. Убедившись, что всё равно никого не выдадим, он пришел к нам в класс и рассказал о судьбе нашего учителя, который прошел всю войну, много раз был контужен и ранен, у которого все родные умерли от голода во время блокады, а нервы после контузий и ранений еще не восстановились. После беседы все, даже переростки, на его уроках вели себя почти образцово. Христофор больше никого не бил своей длинной деревянной линейкой. В четвёртом классе сдавали первые в нашей жизни экзамены. Экзаменовали нас по русскому языку устно и письменно и по арифметике устно и письменно. По русскому я получил 5/4, по арифметике – 5/5.
После четвёртого класса, получив обязательное в то время начальное образование, переростки были направлены в ремесленные училища, чтобы получить там рабочую специальность и неполное среднее образование (7 классов). В ремесленных училищах выдавали форму и кормили. Учился я с переменным успехом, но в годовых оценках преобладали четвёрки и пятёрки. Во втором классе заболел скарлатиной и всю вторую четверть провел в Дудергофском санатории. Дудергоф – посёлок под Ленинградом. Там течет речка Дудергофка и есть Воронья гора. На Вороньей горе во время войны стояла огромная немецкая пушка «Большая Берта». Её снаряды долетали до Исаакиевского собора, на гранитных колоннах которого и теперь видны сколы – отметины от осколков этих снарядов. В санатории я впервые попробовал сгущенное молоко. Правда, нам его не столько давали, сколько размазывали по донышку блюдца, но зато почти каждый день. Блюдце я вылизывал так тщательно, что можно было не мыть. После санатория учиться стал заметно лучше. Вскоре всех второклассников, кроме переростков, приняли в пионеры. Нас построили и, после пионерской клятвы: «Я, пионер Советского Союза, торжественно обещаю быть верным ленинцем…» повязали на шею заранее купленные родителями красные галстуки. Галстуки были шелковые и сатиновые. На шелковый у нас денег не было. Я носил сатиновый. Галстук завязывал только в школе. Всё остальное время он лежал в кармане или полевой сумке.
Песни за пределами школы мы пели совсем не пионерские, часто из лагерного репертуара. Содержание и смысл этих песен нас мало интересовали. Привлекали напевность и легко запоминающийся текст, например: «Развевался серенький дымок, таял в золотых лучах заката. Песенку донёс мне ветерок, ту, что пела милая когда-то. Кто же познакомил, детка, нас, кто, родная, нам принёс разлуку, кто на наше счастье и покой поднял окровавленную руку? Лагерь познакомил, детка, нас, а начальник нам принёс разлуку. Он на наше счастье и покой поднял окровавленную руку. И за это, милая моя, бить лягавых обещаю метко, потому что воля дорога, а на воле я бываю редко…»
В сентябре мама привела меня во Дворец пионеров, бывший Аничков, теперь Дворец твор-чества юных, чтобы записать в какой – нибудь из кружков. В вестибюле рядом с широкой мраморной лестницей висела большая доска с перечнем самых разных кружков и спортив-ных секций. Выбрали почему-то Кружок мягкой игрушки. Когда пришел на первое занятие и увидел, что там почти одни девчонки, попросил перевести в другой, Механической игрушки. В кружке мы собирали из стандартных деталей – заготовок разные механические устройства – игрушки. Занятие творческое. Мне понравилось, но через год, под впечатлением книги «Жизнь и приключения капитан – лейтенанта Головнина, мореплавателя и землепроходца», перешел в географический, а после него вместе с Аликом и Валерой из нашего двора, - в Туристский. Нас учили ставить палатки, разводить костёр, ориентироваться на местности по компасу и по карте. В этом кружке занимались до выхода из пионерского возраста. Под Ленинградом, в посёлке Кавголово, у Дворца пионеров была лыжная спортивная база. Там нам выдавали лыжи и ботинки, а после занятий можно было отогреться, просохнуть и попить горячего чая. Мы изучали разные стили ходьбы, кроме конькового, который еще не был разработан. Когда изучали безопасные способы спуска с гор, инструктор говорил, взглянув на девочек:
- Если чувствуете, что теряете равновесие, садитесь на «мадам – сижу» и продолжайте спуск. В один из морозных дней, катаясь без шапки, не заметил, как отморозил уши. Зашел на базу, прислонился к печке, чтобы отогреться. Ребята смотрят на меня и хохочут. Потрогал уши. Они распухли как пельмени, увеличились вдвое, а кожа на них готова лопнуть. Дней десять мне их мазали какой-то мазью и забинтовывали. В работе кружка, кроме спортивных занятий, были предусмотрены экскурсии. Самой «вкусной» была экскурсия на кондитерскую фабрику имени Н.К.Крупской. В экскурсоводы нам выделили женщину – мастера кондитерского производства. Она начала экскурсию с предупреждения.
- У многих из вас есть младшие сёстры и братья. Даже если очень захочется их угостить чем – то из увиденного, знайте, что конфет здесь вы можете съесть, сколько хотите и сколько сможете, но выносить за проходную ничего нельзя. Мы начнём экскурсию с карамельного производства, но советую карамелью не увлекаться, потому что следующим будет производство шоколадных конфет и шоколада.
Я прислушался к совету и, когда многие ребята уже не могли видеть сладкое, попробовал многие сорта конфет и шоколада. В шоколадном цехе нам нравились не только конфеты, но и конвейеры, несущие на себе шоколадные реки, которые втекали в какие – то закрытые механизмы и выходили из них готовыми конфетами, двигающимися к упаковочным автоматам, которые металлическими пальчиками осторожно брали конфету, заворачивали в фольгированную бумажку и передавали дальше. Следующие сдвоенные пальчики каждую конфету обёртывали красочным фантиком и аккуратно защемляли концы фантиков «конвертиком». И мы увидели, что это конфеты «Мишка на Севере».
Последней, и самой интересной, была экскурсия в Кронштадт в октябре 1953 года. Крон-штадт находится на острове Котлин, построен при Петре первом как крепость и военно – морская база, защищавшая Петербург со стороны Балтийского моря. Город был закрытый, и в него можно было попасть только с экскурсией. Хотел найти могилу отца, погибшего в Кронштадте десять лет назад. Руководительница нашей группы сказала, что он, очевидно, похоронен на территории военно – морской базы, и попасть туда мы не сможем. Повзрослев, я посылал запросы в военкомат Кронштадта, остававшиеся без ответа. Наконец, в апреле 1989 года сообщили, что мой отец похоронен в могиле неизвестного матроса. И только в 2009 году младшему сыну Андрею, к сожалению, ушедшему из жизни в 2010, через Интернет удалось узнать, что мой отец, матрос Ластовский Р.С., похоронен в братской могиле мемориальной части городского кладбища Кронштадта. Теперь Кронштадт соединили с берегами Финского залива дамбой и подводным тоннелем. Он стал открытым городом, и цветы к братской могиле, в которой похоронен и мой отец, приносим вместе с внуком, а его правнуком Андреем.
В октябре 1953 года мы провели в Кронштадте весь день. Сначала посетили линкор «Ок-тябрьская революция», громадина которого возвышалась так высоко над пирсом, что подъ-ём по трапу на борт был как на крышу многоэтажного здания. Экскурсоводом по кораблю был молодой высокий офицер. Он подробно рассказал нам историю корабля, показал прак-тически весь линкор от машинного отделения до огромных орудий главного калибра. Побывали даже внутри башен этих орудий. Не спускались только на дно трюма, которое через открытый палубный люк казалось таким далёким, что страшно смотреть. Показали и машинное отделение. Мы ходили по его лестницам и переходам как по большому заводу. Корабль был построен в 1913 году, но и в середине пятидесятых оставался одним из самых мощных и хорошо оснащенных. Длина корабля больше 150 метров. Матросы говорили, что палуба размером с футбольное поле. Обедали в офицерской кают – компании за накрытым белоснежной скатертью столом. Кормили настоящим украинским борщом, вкусными котлетами с картофельным пюре, на третье дали компот из сухофруктов. Посуда фарфоровая с дореволюционными вензелями. Кают – компания сверкала полированной дубовой отделкой стен, медью и бронзой дверных ручек, иллюминаторов и настенных часов с 24 – часовым циферблатом. После обеда была экскурсия по городу. Мы прошлись по настоящей чугунной набережной, выложенной плитами из чугуна, осмотрели Петровский сухой док, заложенный еще Петром первым, и взошли на канонерскую лодку «Комсомолец», которая после линкора показалась почти игрушечной. Раньше она называлась «Красная звезда», во время войны была потоплена, затем её подняли, отремонтировали, ввели в строй и переименовали. Ужинали на канонерской лодке, сидя за откидным металлическим столом на «рундуках» - матросских койках. Нам предложили макароны по – флотски в алюминиевой миске. Ели макароны алюминиевыми ложками, потом пили сладкий чай из алюминиевых кружек. Макароны показались вкуснее офицерского обеда в кают – компании. Неизвестно, сколько лет еще прослужила канонерская лодка, а вот линкор «Октябрьская революция» в конце пятидесятых перегнали на Черное море и сдали в металлолом, как говорят моряки, пустили на «иголки». Возможно, мы были последними экскурсантами на этом корабле.
Весной 1952 года мы, трое друзей из одного двора, решили записаться в яхт – клуб Совета Профсоюзов. Яхт – клуб находится на самом мысу Петровского острова. Меня, Алика и Вале-ру приписали к яхте «Сказка». Мы, чувствуя себя членами экипажа, с энтузиазмом счищали с бортов и днища старую краску, готовы были выполнить самую тяжелую и грязную работу. К открытию навигации наша яхта сверкала свежей краской, стала красивой и стройной. В первое воскресенье июня членов яхт – клуба построили поэкипажно. Перед строем установили старинную корабельную пушку, направив ствол в сторону открытой воды. Капитан - начальник клуба подошел строевым шагом к пушке, вынул из заранее разожженной жаровни изогнутый крючком раскалённый металлический прут и приложил к запальному отверстию пушки. Раздался громкий холостой выстрел. Навигация была объявлена открытой. Каждый экипаж подошел к своей яхте, еще не спущенной на воду. И мы подошли к своей «Сказке». Капитан зачитал список зачисленных в состав экипажа, но своих фамилий мы не услышали. В первую очередь принимали мальчишек, у которых родители служили во флоте, ну и, наверное, тех, за кого могли ходатайствовать близкие к власти. За нас хлопотать было некому. Попросили оставить хотя бы при клубе. Нам предложили войти матросами в состав экипажа катеров, обслуживающих соревнования и гидрологов, работающих в Финском заливе. Мы согласились и опять принялись за хозяйственные работы, связанные с устранением недоделок, обнаруженных комиссией по проверке готовности к навигации. В нашем подразделении было три катера: «Шторм» - лёгкий быстроходный беспалубный катер – спасатель; «Василий Щепкин» - большой судейский баркасного типа с дизельным двигателем от трактора; и «Дозорный» - катер, на котором мы будем выходить в открытый залив с гидрологами. Низкосидящий быстроходный «Шторм» выполнял задания внутри акватории. Когда штормило, и катер на скорости летел по волнам, казалось, что он скачет по огромным ухабам. На «Дозорном» был моторный отсек, капитанская рубка, небольшой камбуз и кают – компания, в которой стояли стол и раскладной диван. В носовой части, в кок – пите, была матросская койка. Корма за кают – компанией открытая, там под скамейками были два бака с топливом. Катер немецкий, трофейный. На нём после войны установили мощный американский дизельный двигатель. Кроме троих матросов в экипаже были капитан, боцман и механик, которого по – флотски называли «маслопупом».
Когда выходили с гидрологами, нашей задачей было поставить катер на якорь в указанной ими точке и, качаясь на волнах, ждать окончания их измерений. В первый рейс «Дозорный» вышел сразу после открытия навигации. Леера вдоль бортов еще не были натянуты на леерные стойки. В заливе прилично «болтало». Когда снимались с одной из точек, я стоял на носу, поднимал якорь. Громко крикнув положенное «панер!» при отрыве от грунта , затем «якорь чист» при выходе его из воды, почувствовал, что палуба ушла из – под ног, схватился за леерную стойку и повис над водой. Оказавшийся рядом боцман успел подхватить меня и вытащить на палубу. Капитан, чтобы ободрить, разрешил встать за штурвал и вести катер к яхт – клубу, объяснив как ориентироваться по Толбухинскому маяку, бакенам и береговому створу. Осенью, когда навигация для яхт уже закончилась, мы вышли с двумя девушками – гидрологами далеко в залив. Штормило, когда двигатель заглох и катер потерял ход. Дрейфуем уже несколько часов, а механик всё еще возится с двигателем. Катер валяет сбоку на бок как ваньку – встаньку. Девушки, побледневшие, то сидят на диване, то бегут на корму опорожнять желудок. Уже темно, а связи с берегом нет. Боцман, в спешке, не внёс нас в список судов, выходящих в «море». Значит, искать нас не будут. Был двенадцатый час ночи, когда двигатель заработал. Выбившийся из сил, но счастливый механик вошел в рубку и мы, ориентируясь по звёздам, потом по огням Толбухинского маяка, направились в родной яхт – клуб.
Принимали мы участие и в ночной проводке яхт в акваторию Петропавловской крепости для показательных выступлений на фестивале Белых ночей. Яхты проходили на буксире за нами под разведёнными невскими мостами, а мы любовались открывающейся панорамой ночного города, особенно Петропавловской крепостью.
|
| |
| |
| Станислав_Ластовский | Дата: Суббота, 03 Май 2014, 18:29 | Сообщение # 2 |
|
Постоянный участник
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 125
Награды: 3
Репутация: 6
Статус: | МЫ ВСЕ УЧИЛИСЬ…
Глава вторая
Когда закончилась навигация, я и Алик записались в секцию фехтования Трудовых резервов на Конюшенной площади. У Олега реакция оказалась лучше моей. Его записали на саблю (эспадрон), а я стал заниматься рапирой. Я получил зелёные стёганые тренировочные «доспехи», перчатку – крагу, защитную маску и рапиру. Фехтовальный зал был на втором этаже. При спуске по лестнице после первых занятий ноги на каждой ступеньке стремились сложиться в коленях без нашего желания и участия. Со стороны это выглядело забавно. Через некоторое время чувствовали себя настоящими мушкетёрами. Ребятам, сражавшимся во дворе на деревянных мечах, стали давать уроки фехтования. Через несколько месяцев занятий стали участвовать в соревнованиях. Частыми соперниками были рапиристы Дворца пионеров. В одном из боёв у противника обломился кончик рапиры, она стала острой и проткнула сетку моей защитной маски. До глаза оставалось несколько миллиметров. Количество побед в районных соревнованиях у нас было достаточным для получения спортивного разряда, но для официального оформления необходимо участие и хоть одна победа на первенстве города. Занятия во всех кружках и спортивных секциях были бесплатными, но для участия в соревнованиях на первенство города нужно было купить специальную форму фехтовальщика и белую спортивную обувь. Мы понимали, что у наших мам нет лишней копейки, поэтому даже не сказали им о необходимости покупки формы. Без формы продолжать занятия в секции не имело смысла.
Соседка записала меня в Базовую матросскую библиотеку в Матросском клубе на Площади труда, чтобы брал для неё книги на французском языке, заодно и для себя. Тогда и прочитал одну за другой «Три мушкетёра», «Виконт де Бражелон» и «Двадцать лет спустя» Александра Дюма, а потом много книг на морскую тему.
И я, и Алик были постоянными посетителями библиотек до середины шестидесятых годов, когда все стали комплектовать собственные библиотеки из книг – приложений к журналу «Огонёк» и книг, выдаваемых в обмен на сданную макулатуру. Сначала нашей библиотекой была Публичная библиотека имени Салтыкова - Щедрина на Фонтанке, потом библиотека имени Маяковского тоже на Фонтанке, но напротив Дворца пионеров.
Летние школьные каникулы проходили обычно в пионерском лагере. Мама работала на за-воде пластмасс имени «Комсомольской Правды». Там в профкоме ей выделяли путёвки в пионерлагерь для меня, обычно на две смены. Наш лагерь был на берегу озера Перки – Ярве (теперь Кирилловское). Ездили в лагерь с Финляндского вокзала на поезде, который тащил коптящий черным дымом паровоз. Если окна в вагоне были открыты, а мы, любопытные, высовывались из них, то выходили из вагона с почерневшими закоптелыми лицами. Прибывших пионеров распределяли по отрядам в соответствии с возрастом. В озере Перки – Ярве мы учились плавать. «Саженки» и брасс освоил за одну смену. Недалеко от пионер – лагеря, где небольшая речка впадает в озеро, очевидно, были жестокие бои с применением артиллерии. Там в любом месте, если приподнять дёрн, можно было найти артиллерийский порох «макароны» россыпью, а в полузасыпанных окопах пороховые артиллерийские заряды в шелковых мешочках. За пределы лагеря можно было выйти только строем с пионервожатым или воспитателем. И всё же мы незаметно, во время послеобеденного тихого часа или когда рядом не было взрослых, выбирались за забор, а возвращались с карманами, набитыми порохом. В один из первых заездов, еще в поезде, я подружился с Володей С. И я, и Володя уже немного покуривали, никого не боялись. Жилые корпуса были деревянными двухэтажными. На первом этаже обычно жили мальчишки, на втором девочки. Так сложилось, что девчонки задирали нас чаще, чем мы их. Решили девичий отряд проучить. Лошадиный череп, найденный в лесу, наполнили порохом из шелкового мешочка и закрепили на длинной палке. Вечером, после отбоя, когда воспитатели и пионервожатые разошлись по своим домам, к палке с черепом подвязали белую простыню, почти всем отрядом, кто не боялся, вышли на улицу, подожгли порох в черепе и подняли на уровень второго этажа. Череп засветился изнутри, из пустых глазниц полетели искры. Наши восторженные крики были перекрыты визгом и криками перепуганных девчонок. Когда прибежали встревоженные воспитатели, мы уже лежали в постелях, успев убрать все улики. Через несколько дней девчонки нам отомстили. Жалуясь на желудок, они набрали в медпункте горсть таблеток слабительного, пургена, и насыпали в бачок с супом, предназначенный для нашего отряда. Остаток дня отряд провёл в туалете или рядом с ним. Игры с порохом иногда заканчивались трагически. В одном из отрядов, не в нашей смене, мальчик выжег себе глаза, когда насыпал порох на камень и стал зажигать его через увеличительное стекло. Был случай, когда я мог и погибнуть. Обычно лето у меня делилось на две части. Первая половина летних каникул проходила в пионерском лагере, оставшееся время до начала занятий я проводил на даче у родственников. В 1951 году мои родственники, Подольские, сняли дачу в Латвии в деревне Тележники недалеко от станции Пундури в районе Резекне. Это была русская деревня, латышей в ней не было. Хозяин дома, в котором поселились, для меня дядя Андрей, рассказывал о жизни до войны, о том, какой он был крепкий хозяин, какие у него были красивые лошади и что теперь, когда эти лошади стали колхозными, приходится их выпрашивать у председателя для своих нужд. Когда косили сено, он разрешал встать рядом с собой на, когда – то принадлежавшую ему, пароконную сенокосилку, но при этом так зло хлестал лошадей, что я не выдерживал и соскакивал. Я понимал, что советская власть его чем-то обидела, жалел невинных лошадей, но ему не сочувствовал.
Пастухом в деревне был пятнадцатилетний Вася. Я иногда ходил с ним на выпас в пойме местной речки. Отогнав стадо подальше, мы поднимали со дна реки, сброшенные туда после войны снаряды и миномётные мины. Василий умело свинчивал со снарядов боеголовки и вынимал капсюли – детонаторы. Потом мы разжигали костёр, вытапливали тол из миномётных мин, капсюли – детонаторы укладывали по периметру разгоравшегося костра, отходили сами и отгоняли коров подальше. Через несколько минут влага испарялась, и детонаторы начинали взрываться, разбрасывая во все стороны остатки костра. В один из таких походов я достал со дна речки немецкую противопехотную гранату. У неё на длинной деревянной ручке был металлический корпус коричневого из-за ржавчины цвета. Разобрать гранату не удалось. Недалеко от нашего кострища была железнодорожная насыпь и небольшой мост через речку. Я решил, что корпус гранаты пластмассовый (как из эбонита), и его можно расколоть. Поднялся на насыпь, убедился, что поезда не видно, и стал колотить по перилам моста. Опытный Василий подбежал ко мне, схватил гранату и бросил подальше в реку. А у меня, когда вспоминаю этот случай, до сих пор мурашки по телу.
На улице Толмачева, недалеко от цирка, был детский кинотеатр «Родина». В нём мы смотрели первый цветной фильм «Падение Берлина», который пользовался таким успехом, что очередь в кассы нужно было занимать с улицы. Пред началом вечерних киносеансов в фойе кинотеатров всегда были концерты, на которых певцы, чаще певицы, исполняли популярные песни в сопровождении небольших оркестров. В кинотеатре «Родина» был даже концертный зал со сценой и рядами кресел как в театре. Зал находился в цокольном помещении, куда вела широкая мраморная лестница. Пред началом дневных сеансов там выступали детские коллективы художественной самодеятельности. Иногда ставили и спектакли. На этой сцене я увидел «Тома Сойера» в исполнении детского театра Дворца пионеров. Но нам больше нравился «Колизей» на Невском проспекте, куда можно было пробраться без билета. Главный вход у него был в глубине двора. Выходы из зрительного зала были тоже во двор. После окончания очередного сеанса большие деревянные двухстворчатые двери распахивались, и оттуда выходила толпа зрителей. Нашей задачей было просочиться сквозь толпу, войти в двери и спрятаться в широких складках тяжелых плотных портьер. Когда зал пустел, билетёры запирали двери, задвигали портьеры и выключали свет. Мы наощупь пробирались между рядами кресел, садились где-нибудь подальше от входных дверей зала и ждали начало сеанса. Иногда билетёры только делали вид, что нас не видят. На фильмы, запрещенные детям до 16 лет, и на вечерние сеансы попадали таким же образом.
Мне и Алику было по двенадцать лет, Володе четырнадцать, когда решили узнать вкус водки. Володя жил на втором этаже деревянного дома рядом с лесопарком «Сосновка». Дорога до его дома занимала 40 минут езды на трамвае, но мы иногда приезжали к нему, чтобы вместе погулять по парку. На деньги, сэкономленные из выданных на кино и мороженое, купили «маленькую» (0,25л.) самой дешевой водки «Ленинградская». Она стоила 11 рублей, 20 копеек, немного дороже трёх билетов в кино на вечерний сеанс. Детский билет на утренний сеанс в кино стоил один рубль, взрослый на вечерний сеанс – три рубля в ценах до реформы 1961 года. Прихватив с собой стакан и бутерброды с колбасой, пошли в парк, нашли укромное местечко и распили «маленькую» на троих. Водка оказалась совсем не вкусной, горькой, с противным запахом. Но нам почему-то стало весело и даже захотелось искупаться в парковом пруду. Погода была не для купания, но нас это не остановило. Плавок с собой не было, но и людей рядом с прудом тоже. Мы, расхрабрившиеся, бросились в воду нагишом. Когда стали замерзать, поплыли к берегу, а по берегу гуляет женщина собакой. Когда они ушли, мы закоченели вовсе. Выскочили, быстро оделись и долго бегали по парку, чтобы согреться. Водка мне настолько не понравилась, что второй раз её выпил лет через восемь, и то на чьём-то дне рождения. Обычно я, Алик и Валера, прежде, чем идти гулять по городу или еще куда, заходили в булочную угол Восстания и Жуковского, покупали по кульку доступных нам по цене конфет и, наслаждаясь их вкусом, отправлялись дальше. Это были соевые в шоколадной глазури «Кавказские» или «Соевые батончики».
Когда в школе появился новый предмет «химия», мы сразу же начали применять полученные знания на практике. Сначала решили, что уж если китайцы тысячу лет назад смогли придумать порох, то и у нас он получится. Уголь достали, селитру не нашли, от пороха отказались, но свои опыты продолжили. У тёти Наташи, мамы Олега, обнаружили йод в кристаллах и глицерин. Возникла идея о реакции с выделением большого количества тепла. Опыт решили проводить на лестничной площадке второго этажа, рядом с квартирой Алика. На подоконник положили лист бумаги из школьной тетрадки, со старой алюминиевой ложки напильником настругали на него мелкой алюминиевой пудры, насыпали кристаллы йода, тщательно перемешали и капнули несколько капель глицерина. Началась бурная реакция. Возникший в центре подоконника слабый огонёк начал быстро разгораться с выделением едкого дыма фиолетового цвета. Мы сбежали на первый этаж, а все четыре этажа лестничных пролётов заполнились фиолетовым дымом. Подоконник из дюймовой доски прогорел в центре насквозь и таким оставался до капитального ремонта, когда проводили паровое отопление.
Имевшегося в наличии йода хватило еще на один опыт. Смесь йода с алюминиевой пудрой поместили в спичечный коробок, рядом со смесью – крупную каплю глицерина. Коробок с большой осторожностью положили на край прилавка в гастрономе рядом с нашим домом, вышли на улицу и встали так, чтобы через витринное стекло видеть результаты опыта. Через несколько минут кто-то из покупателей задел коробок, тот упал на пол, глицерин перетёк на смесь, магазин начал заполняться дымом. Алик, опередив меня, забежал в магазин, сложенными вдвое вязаными рукавичками схватил коробок и выкинул на улицу в снег. Никто не догадался, что виновниками происшествия мы и были.
Пришлось однажды стать и невольным участником настоящего преступления. Поздно вече-ром возвращаюсь домой, прохожу через ворота под арку и в полутьме вижу двоих мужчин. Один, пьяный, лежит на земле, другой, ворочая его с боку на бок, шарит по карманам и что-то перекладывает в свои.
- Присоединяйся и бери, что осталось… да вот, бери часы,- говорит мне. Я, с перепугу, взял часы и пошел домой. Долго эти часы не давали мне покоя. Если надену на руку, обязательно спросят, откуда они у меня. В то время часы стоили недёшево. Несколько дней носил часы в кармане, украдкой доставал их, слушал тиканье и поглядывал на циферблат. Но чувствовал себя не собственником, а преступником. Часы словно жгли карман, а заодно и совесть. И что делать с ними не знаю. Наконец, Володя С. договорился со старшей двоюродной сестрой. Та обещала часы продать. Передав часы, я испытал такое облегчение, словно избавился от тяжелой ноши. Ни часов, ни денег мы больше не увидели, но и разочарования не было.
В комсомол меня приняли в марте 1953 года. Пятого марта, в день смерти Сталина, шел обычный урок литературы. Урок вела Ядвига Александровна Городецкая. Она говорила с трудом, сквозь слёзы, прикладывая платочек к глазам. В 12 часов дня завыли автомобильные сирены, зазвонили трамваи, загудели заводские гудки. Мы бросились к окнам. Всё движение остановилось. Через пять минут стало тихо до звона в ушах. Страна в трауре. Учительница плачет, не скрывая слёз. Плакали практически все взрослые, а вот плачущих школьников, по-моему, не было. Вечером, играя в переулке, я увидел, как Ядвига Александровна подошла к костёлу, убедилась, как ей казалось, что её никто не видит, поднялась по ступенькам и вошла в костёл. После похорон Сталина семиклассников собрали и объявили, что всех, по сталинскому набору, принимают в комсомол. В комсомол принимали с 14 лет. Я сказал, что мне четырнадцать исполнится только в мае. Секретарь комитета комсомола ответил, что примут всё равно, только комсомольский значок должен буду носить после дня рождения.
В 1954 году я окончил школу, получив неполное среднее образование. Собрали семейный совет для решения моей судьбы. Одна из дальних родственниц посоветовала поступить в Стоматологический техникум, куда сможет устроить меня без проблем, и после которого я, работая техником – стоматологом, буду иметь и деньги, и даже, возможно, золото. Я твёрдо ответил, что уже выбрал для себя Военно – Механический техникум, в котором готовят не каких-то техников – стоматологов, а необходимых стране специалистов оборонной промыш-ленности. Алик тоже подал документы в этот техникум. На вступительных экзаменах он на-брал необходимый проходной балл, а я написал диктант на двойку. Это при том, что учился, особенно по русскому языку и литературе, лучше его. Пришлось продолжить учебу в вось-мом классе 171 школы. С 1954 года ввели смешанное обучение, вместе с девчонками. Они нам казались какими-то странными существами, не похожими на нас.
Меня посадили за парту с девочкой с улицы Чехова, Наташей. Она была некрасивая, в очках с круглыми стёклами. Наша парта стояла в середине третьего ряда, возле стенки. Просматривалась только со стороны прохода. Наташа сидела справа, у стенки. На уроках она то и дело подсовывала мне записки. Не о любви, а об учительницах и подругах, да в таких выражениях, что даже я, привыкший на улице слышать не самую литературную речь, невольно внутренне краснел. В то время начали носить капроновые чулки. Если на уроке не нужно было писать, Наташа приподнимала платье выше колен, предлагала посмотреть какие у неё красивые ноги в этих чулках и даже положить на них руку. В один из весенних дней она сказала, что хочет познакомить меня со своей красивой подругой, которая живёт на улице Маяковского, 40. Пришли, поднялись на третий этаж, позвонили. Вышла очень красивая девочка. Стоим на лестничной площадке, болтаем обо всём на свете. Ну ладно, думаю, а дальше-то что?
- Поцелуйтесь же, наконец, - говорит Наташка. Поцеловались, неумело прижавшись сомкну-тыми губами. Особых чувств, при этом, у меня не возникло. Думаю, что и у девочки тоже.
За учебу с восьмого класса и до окончания школы нужно было платить. Не думаю, что это были большие деньги, но для нашего бюджета и они были заметны. Мама хотела, чтобы я закончил десятилетку, но мне удалось её убедить, что, если поступлю в техникум, то, вместо того, чтобы платить за учебу, буду еще получать стипендию. Окончив восьмой класс, снова подал документы в тот же техникум. Прошел по конкурсу на отделение «Технология обра-ботки металлов резанием». Кроме этого отделения были: радиотехническое, артвоору-жений и оптических приборов, но на них я не добрал конкурсных баллов. Техникум находился на Чугунной улице, примыкая к территории Оптико – механического завода имени ОГПУ, позже – ЛОМО, входил в структуру не Министерства среднего образования, как все техникумы, а в Министерство оборонной промышленности. До 1959 года парни, окончившие техникум, получали звание младшего лейтенанта запаса и распределялись по оборонным предприятиям на территории всей страны. Директором техникума был Матвей Ильич Идельсон, который организовал учебу по институтским правилам. У нас, как в институте, читали лекции, проводили семинары, группы были объединены в потоки. В других техникумах обучение шло как в школе. Преимущества нашей системы я оценил во время учебы в институте. Мне не нужен был переходный период привыкания к незнакомой методике обучения. Нас в техникуме приучили работать самостоятельно. Техникум, финансировавшийся Министерством оборонной промышленности, имел отличные лаборатории, установки для измерения прочностных характеристик материалов, производственные мастерские с самым современным на то время оборудованием. Для практического знакомства с артвооружением во дворе техникума были выставлены зенитные установки, миномёты и пушки разного калибра.
В1958 году техникум переименовали в Физико – механический в связи с предстоящим уча-стием во Всемирной выставке в Брюсселе, на которой был представлен прибор, разработан-ный нашими специалистами и изготовленный в техникумовских мастерских при участии студентов.
При зачислении в техникум всем пришлось заполнять анкету на нескольких листах. Среди вопросов анкеты были: «служили-ли вы в белой армии?; участвовали-ли вы в войне с бело-финнами и Великой отечественной войне?; не находились-ли на оккупированной террито-рии?». Когда мы, четырнадцати – пятнадцатилетние, спросили, зачем нам задают такие вопросы, нам ответили: «Так положено». Занятия в техникуме начались с того, что каждая группа первого курса, по очереди, участвовала в подготовке к запуску Ленинградского метрополитена. Нашей группе была поручена уборка подземного вестибюля станции Площадь Ленина, Финляндский вокзал. Спускались в метро мы не на площади Ленина, а в стороне от неё. Там стояла обшитая деревом высокая вышка. Нам выдали мётлы, совки, вёдра, пластмассовые каски метростроя, прорезиненные куртки и ввели в большую шахтовую клеть. Клеть, слабо освещённая тусклой зарешеченной лампочкой, быстро полетела вниз. На нас сверху то текла, то капала вода. Спасали выданные каски и куртки. На уровне груди и выше стенки клети были из проволочной сетки. Сквозь сетку мы старались хоть что-то рассмотреть, но ничего не видели. Клеть прекратила своё падение, и мы оказались в большом, хорошо освещенном помещении. Рядом на рельсах стоял рабочий электровоз, за ним две железнодорожные платформы с сиденьями и несколько грузовых. Нас рассадили по платформам, и мы поехали. В пути несколько раз останавливались, по боковому проходу попадали в какие-то огромные помещения, собирали мусор, грузили на платформы и ехали дальше. Оказалось, что метро – не просто тоннель с рельсами, а настоящий подземный город. Но вот и подъехали к вестибюлю станции. Здесь уже много света, блестит свежая отделка, но еще пыльно и на платформе много мусора, который нам нужно убрать. После работы поднялись наверх в той же клети и сдали всё имущество. Нас построили, поблагодарили за выполненную работу и выдали каждому пригласительный билет на право бесплатной поездки в день открытия метрополитена. Первая и единственная на то время линия была от Финляндского вокзала до Автово. Мы несколько раз прокатились, выходя на каждой станции. Любая из них приводила в восторг, но особенно Автово с её стеклянными колоннами и красочным мозаичным панно в торцевой стене вестибюля.
После успешной сдачи экзаменов, я – за первый курс, Алик за второй, мы захотели немного заработать. Уговорили мою маму помочь нам устроиться в летнее время на завод пластмасс имени «Комсомольской правды», где она работала. Оформили нас подсобниками в прессо-вый цех. Главной и ежедневной задачей было забирать у прессовщиц готовые изделия, отвозить их на механический участок для снятия заусенец, а потом на склад. Работали в три смены. Ночная смена была не самая тяжелая по загрузке, но трудная. Во-первых, хотелось спать, во-вторых, в ночную смену была тяжелая психологическая нагрузка, особенно когда везёшь свою тележку мимо работниц, стоящих возле горячих прессов в распахнутых синих халатах, надетых на голое тело. В цехе было два душа, мужской и женский. В женский после смены всегда очередь, а в мужском – я и Алик. Иногда женщины просились помыться вместе с нами. Я, имея опыт мытья в женской бане после эвакуации в восьмилетнем возрасте, был не против, но Алик возражал, и мы дверь им не открывали. На складе готовых изделий работала, протирая их ветошью от пыли, наша ровесница со странным именем Анфиса. Она мне нравилась. В ночную смену, если появлялось свободное время, я заходил к ней на склад. Мы сидели за большими мешками с ветошью, о чем-то шептались, иногда несмело целовались. Однажды она призналась, что уже видела главный мужской орган у своего брата и даже трогала отвердевший, с синими прожилками. Предложила потрогать мой, но я застеснялся и не разрешил. В следующую ночную смену Анфисы не было. Позже мне сказали, что её отвезли в деревню до конца лета. После ночной смены мы садились на трамвай, ехали к Петропавловской крепости, купались, загорали, потом отправлялись домой отсыпаться. Все заработанные деньги отдали мамам. Себе купили по одинаковой байковой клетчатой ковбойке на «барахолке», которая тогда находилась на Обводном канале, там, где сейчас автобусная станция.
Еще на первом курсе меня ввели в состав комитета комсомола от нашей группы. Особой ак-тивности в комсомольской работе не проявлял, но участвовал в редактировании и выпуске стенных газет. И всё же, по окончании второго курса, комитет наградил меня путёвкой в комсомольско – молодёжный лагерь. Лагерь находился на Карельском перешейке, на берегу Финского залива недалеко от посёлка «Молодёжный». Жили в больших армейских палатках, установленных на дощатых настилах. В палатке помещалось больше двадцати солдатских кроватей с тумбочками между ними в проходе. Каждому отряду была выделена одна палатка. Руководителем – воспитателем нашего отряда была двадцатилетняя студентка университета Лилия Николаевна. Она участвовала вместе с нами во всех официальных и неофициальных мероприятиях. Вечером после отбоя, когда выключали свет, в полумраке белых ночей мы рассказывали по – очереди кто анекдоты, кто вспоминал что-нибудь смешное или страшное, типа «в черной, чёрной комнате…». Когда все рассказы иссякли, я стал пересказывать недавно прочитанную книгу немецкого писателя Эриха Лёста «Западная марка продолжает падать» о том, как молодые немецкие безработные постепенно превращались в безжалостных гангстеров, ради наживы даже пытавших свои жертвы, особенно банкиров. Пересказывал содержание и других прочитанных книг. Лилия Николаевна, так мы должны были её называть, случайно услышав мой рассказ, стала приходить к нам и по вечерам, садилась на табуретку рядом с моей кроватью и тоже слушала. Когда она уходила, рядом с моей подушкой всегда оставляла какую-нибудь вкуснятину, чаще всего шоколадные конфеты. Ребята начали подтрунивать, говорили, что так зарождается любовь. Во всяком случае, в однодневных походах, прогулках по лесу и при купании в заливе мы всегда были рядом. В один из вечеров на танцевальной площадке после очередного танца она не выпустила своей руки, и мы пошли к деревянным одноэтажным домикам, в которых жили воспитатели. От неё немного пахло вином. Вошли в её комнату и, не включая света, стали целоваться, тесно прижавшись друг к другу. Я сбросил рубашку, она сняла платье. Когда из одежды остался минимум, Лили Марлен, как с этого момента она велела себя называть, сказала:
- Остановись. Я не хочу из-за тебя, несовершеннолетнего, попасть под суд. Подождём твоего восемнадцатилетия. И целоваться как следует ты еще не умеешь. Да не расстраивайся, целоваться будем учиться вместе. И имей в виду, мне нравится, когда целуют не только в губы… Лили встала с кровати, надела платье, помогла мне, еще возбуждённому, застегнуть рубашку, и мы возвратились на танцплощадку.
Лагерная смена пролетела как один миг, но наши встречи этим не закончились.
Лили Марлен училась на факультете иностранных языков Ленинградского университета. Факультет занимал один из корпусов бывшего Института благородных девиц позади Смольного собора. Там, в садике на берегу Невы, мы и встречались, но наши свидания постепенно становились всё реже и прекратились до моего совершеннолетия.
После третьего курса, в 1958 году, получил профсоюзную путёвку в дом отдыха имени Воров-ского на берегу Оредежи под Сиверской. Жили там мы в длинных деревянных одноэтажных зданиях в комнатах на несколько человек и всеми удобствами в конце коридора. Мне повезло, у меня в комнате было всего два соседа. Один из них, старше меня года на три, продержался, правда, только полторы недели из двух. Когда через неделю беспросыпно – пьяного «отдыха» закончились деньги, он съездил домой, возвратился на следующее утро с деньгами и рассказал, что просто заехал к родителям на дачу в их отсутствие, спустился в подвал, открыл крышку большого молочного (не 30-ли литрового?) бидона, полного бумажных денег и взял, сколько поместилось в руку. Папа его работал крупным начальником в сфере общественного питания, и пропажу нескольких сотен рублей просто не заметит. После второй поездки к своему источнику средств, в дом отдыха он не возвратился.
Второй сосед, рабочий Монетного Двора, сначала, пока были деньги, пил водку, потом, когда деньги закончились, а сосед не возвратился, перешел на одеколон, который разводил водой. Предлагал и мне выпить этой молочного цвета жидкости, но я не смог. Когда у него еще были деньги, иногда после танцев он возвращался только к завтраку и с горящими глазами рассказывал о своих приключениях во всех подробностях. Когда перешел на одеколон, на танцы его было уже не затащить, но зато стал много рассказывать о своей работе. Работал он на чеканочном прессе, чеканил монеты. Дыша перегаром цветочного одеколона, он рассказал мне по секрету о предстоящей денежной реформе. Когда она случится, не знал, но по его рассказам выходило, что у нас будут новые деньги, что на один рубль можно будет купить как сейчас на десять. И рубли эти будут металлическими. Появятся разные автоматы, которые будут принимать эти рубли. Опустишь в автомат такой рубль, а он тебе выдаст горячую сосиску с гарниром на бумажной тарелочке. А может выдать и кофе с булочкой. Будут целые кафе - автоматы, уличные автоматы с газированной водой и даже пивом. Показал будущий металли- ческий рубль, дал подержать в руке, но потом спрятал в карман и сказал, что это пока государственная тайна. Его рассказы я слушал как сказку, но 1961 году была денежная реформа, и всё произошло именно так, как он говорил. На улицах теперь вместо продавщиц, стоящих за лотками с газированной водой и сиропом в длинных стеклянных стаканах, появились автоматы с газированной водой за одну копейку без сиропа и за три копейки с сиропом на выбор. Автоматы были оборудованы и автоматической мойкой внутри. Поставишь на неё стакан, нажмёшь сверху, и мощная струя воды обмоет его со всех сторон.
Учился в техникуме я, в общем-то, неплохо. Стипендию получал, пенсию за отца тоже. Это было неплохой добавкой к маминой зарплате. Правда, руководительница группы Анна Александровна Караваева считала, что мог бы учиться и лучше. Она преподавала нам математику. Много лет после окончания техникума мы ежегодно поздравляли её с днём рождения. Она приглашала нас домой на чаепитие. Мы приходили с праздничным тортом и цветами, садились вокруг стола, каждый рассказывал о себе. Анна Александровна расспрашивала о наших успехах, о тех, кто не смог прийти на встречу, при этом всех помнила по именам.
- Я вас часто ругала, называла иногда лодырями и неучами, но по сравнению с теми, кто сейчас приходит после школы, вы были профессорами, - сказала она на одной из встреч.
Грицевский Сергей Сергеевич, читавший нам электротехнику, говорил:
- Вам повезло, что вас учат преподаватели, учившиеся у настоящих Педагогов, педагогов с большой буквы. Возможно, вы это сейчас не понимаете, но со временем поймёте.
Уже учась в институте, я убедился, что уровень лекций некоторых техникумовских препода-вателей был выше, чем у вузовских.
В техникуме были две экзаменационные сессии, как в вузах, зимняя и летняя. При подготовке к некоторым экзаменам я старательно готовил шпаргалки, но пользовался ими редко, просто в день экзамена вставал по будильнику в пять утра, садился за стол, открывал конспект и читал. Волновался перед экзаменом как и все, но как только брал в руки билет, успокаивался, садился на место и сосредоточивался на вопросах билета. Перед моими глазами словно перелистывались страницы конспекта, я делал необходимые записи на экзаменационном листе и шел отвечать.
Никогда не жалел, что закончил техникум. Знания, полученные в нём, пригодились много позже, когда учился в институте на вечернем отделении. Вечерникам полагалось 30 дней оплачиваемого отпуска для сдачи экзаменов. Чтобы лучше отдохнуть, я брал десять дней на зимнюю сессию и двадцать на летнюю. Летом готовился к экзаменам в Приморском парке победы, заодно купаясь и загорая. Учился в ЛИТМО, институте точной механики и оптики. В день сдачи экзамена по технологии приборостроения в аудиторию пришел прямо с пляжа.
- Загорал, а может и купался? - спросил преподаватель, - Берите билет, и посмотрим, что бу-дет с вашим загаром после ответа.
Взял билет, вижу, что повезло и прошу разрешения отвечать без подготовки. После ответа на билет и дополнительные вопросы преподаватель написал в зачетке «Отл.» и предложил возвратиться на пляж.
А в техникуме подошло время выбирать тему дипломной работы. Я проходил преддиплом-ную практику на предприятии почтовый ящик 576, куда и был распределён по окончании техникума. Руководителем дипломного проекта назначили одного из самых опытных техно-логов завода. Он предложил тему «Групповая технология механической обработки деталей приборостроения». В техникуме тему утвердили. Консультантом проекта стал Митрофанов Сергей Павлович – основатель и автор групповой технологии, а в то время секретарь обкома партии по промышленности. Жил он с семьёй на Петроградской стороне, в доме, который называли «гимн колоннам», рядом с домом Политкаторжан и недалеко от мечети.
Прежде, чем попасть к нашему руководителю, нужно было на первом этаже его парадной пройти через вооруженную охрану. Мы, трое дипломников, должны были показать в раскрытом виде паспорт или студенческий билет охраннику. Тот сначала сверял наши фамилии со списком посетителей, потом долго всматривался в наши физиономии, сравнивая с фото на документе, затем звонил и только после этого разрешал подняться по широкой лестнице с ковровой дорожкой на третий этаж. Часто хозяина к назначенному времени не оказывалось дома. В квартире, кроме хозяина, жили его жена, сын и дочь. Сын учился в нашем техникуме на радиотехническом отделении. Учился хорошо. Техникум закончил, по-моему, с красным дипломом. Чтобы скоротать время ожидания, хозяйка угощала нас чаем с печеньем или конфетами, а мы незаметно, как нам казалось, рассматривали квартиру. Квартира просторная, пятикомнатная с большим белым роялем в центре гостиной, на котором никто из домашних не играл. В рабочем кабинете на стене, украшенной персидским ковром, висели два двуствольных охотничьих ружья знаменитой фирмы Золинген. Одно с обычным расположением стволов, другое – с вертикальным. На противоположной стене был книжный шкаф, где на полке рядом с книгами стоял шикарный только что освоенный ГОМЗом фотоаппарат «зеркалака» Ленинград , которым никто не фотографировал. Я о таком даже и не мечтал, тем более, что и самый дешевый фотоаппарат «Смена» был мне не по карману. На письменном столе стояла пепельница в виде «писающего» мальчика, при нажатии на голову которого, струя гасила окурок. Пепельница была привезена из Брюсселя с международной выставки, на которой было представлено изделие нашего техникума, но авторов туда не пригласили. Наконец-то приехал наш руководитель. Он просмотрел наши материалы, кое-что подправил, показал только что вышедшую из печати, пахнущую типографской краской свою новую книгу «Научные основы групповой технологии», сказал, что у него пока пять экземпляров, но книга скоро поступит в продажу и тогда на каждом нами купленном экземпляре оставит авторский автограф с пожеланиями успешной защиты диплома. Мы убедились, что эти книги в магазинах не в дефиците, но покупать не стали. Еще несколько раз пришлось посещать нашего консультан-та, и каждый раз мы томились в ожидании его приезда.
Полное название моего проекта было «Разработка группового технологического процесса на группу деталей, применительно к токарно – револьверному станку с программным управле-нием». Программирование в то время осуществлялось при помощи гидромеханических уст-ройств, которые мне и пришлось разрабатывать.
Защита дипломного проекта прошла успешно. Мне был вручен диплом об окончании Ленинградского Физико – Механического техникума, присвоении квалификации «техник - технолог» и выдано направление на завод почтовый ящик 576 техником – технологом.
Отдохнув положенные июнь и июль, в августе вышел на работу, в сентябре был отправлен в колхоз, а восьмого октября 1959 года по повестке военкомата был призван в армию.
|
| |
| |
