| malaba | Дата: Среда, 14 Май 2014, 18:36 | Сообщение # 1 |
|
Группа: Удаленные
| Малеева Маргарита,
15 лет
Кусочки заката.
Звонок своим сухим сварливым дребезгом срубил сладкие и беспечные дни. Срубил одним взмахом. Пропахшие жженой листвой бульдожьи морды туч приклеивались к школьным окнам и следили, едко ухмыляясь. Следили, как мы со скрипом впихиваем в расслабившиеся извилины теоремы, правила, определения. Слушали, как клацает мел, как он лихорадочно носится, пляшет, нервно дергается и жалобно повизгивает. Вся доска покроется холодной рябью чисел и слов, и мокрая тряпка слижет отчаянные старания мела, словно и не было ничего. И снова ему метаться, стараться и истираться в белую пыль. Всё сотрется с потрепанной, уже до рыжих проплешин исписанной доски, всё изведётся под корень. И многие эти графики примеры и доказательства сотрутся. Но - нужно, должны...
А потом надо брести ежась, поглядывая в пустые воспаленно-слезящиеся глазки фонарей. Стараться не слышать спешащий бесконечный топот толпы и поминутные взрёвы машин со стороны затопленной абсолютной чернотой дороги. Не слышать растерянный шепот умирающих деревьев, окутанных густым и острым горько-пряным запахом. В горло врывается ветер, щиплет за щеки, царапает ноздри своим щемяще-унылым ароматом. А я бреду. Домой!
Главное в квартире – окно, в которое по-очереди заглядывает то черно-белый день – растерянно и будто с укором, то ночь в розовом от фонарного зарева шлеме – хищно и нагло. Но могут приходить редкие и поэтому дорогие гости – нежная, постоянно смеющаяся синева утра и звездная сказка, которая всегда садится дивной птицей на мохнатые макушки сосен – подмигивать и дремать. Но главная часть дома – пустые углы. В такой вожмешься, закроешь глаза и… как с обрыва летишь в горячее, разноцветное, обволакивающее....
Взрослые консервируют осенью огурцы и помидоры, потому что больше нечего, нет у них ничего больше... А у нас, подростков – есть! По-моему, у каждого, только не каждый сознается. Все боятся, как бы другие не помяли, не испачкали, не разбили это чувство - сокровенное и хрустальное. Каждый пытается замариновать, поставить на полочку или осторожно запрятать под стекло, в рамку, а то вдруг другие всей толпой с криками восторга потянутся потрогать. Его надо хранить как можно дольше, чтобы не дай Бог не истрепалось, полиняло или прокисло!
Самые ревнивые, самые яростные хранители чувств в нашем классе это я и отличник Валя. Валя ещё и мой троюродный брат. Троюродность у нас серьезная, поэтому мы совершенно друг на друга не похожи. В отличие от меня Валя готов делиться с другими, он делает это чуть ли не каждую перемену, не заботясь о том, что однажды золотистая пыльца мечтаний может поблёкнуть, или её соскоблят насмешками и сомнениями.
Все чувства Вали копошатся, галдят и попискивают в его модном переливающемся всеми красками айфоне. Но там – не прошлое, а самое ближайшее, уже физически ощутимое будущее. Кажется, он вот-вот дотянется и сцапает это хитрое и верткое будущее своими бледными и невероятно длинными пальцами. Но глянцевое, сахарно-розовое будущее счастье сидит, не показываясь за светящимся экраном и соблазнительно скалится, как бесчисленные фотографии иностранных певиц и актрис, которые Валя часто показывает свите завороженных друзей. Я всегда остаюсь поодаль, чтобы не смущать его. Я наблюдаю.
Когда все устроятся на перемене около Валиной парты, он эффектным жестом достает из кармана свою модную игрушку и показывает всем одну из фотографий. Заранее хитровато улыбаясь, спрашивает:
-Ну и кто это? Знаете имя?
Все обычно, пристально разглядывая очередное прелестное личико, только качают головами, закусывая с досадой губы. Валя называет, растягивая каждую букву для значительности, с таким превосходством, словно эта самая актриса служит у него домработницей, или он завтра идёт с ней в кино. Но кроме фотографий актрис телефон трепетно хранит изображения американского флага всех размеров и жизненных ситуаций. После того, как Вале надоест посмеиваться над незнанием его друзьями зарубежного Олимпа, он показывает размытую фотографию самолета. И долго, ничего не говоря, гладит ее ласковым взглядом. Он касается её тонким пальцем, словно силясь почувствовать холодок алюминиевой, сырой от дождя обшивки, потрепанной многими чужими, явно не местными ветрами.
-Ну и что это? Зачем ты его опять показываешь? – в очередной раз недоумевает кто-нибудь из одноклассников.
-Я его из окна аэропорта видел, когда с родителями летал, - с умилением замечает он.
-И что в нем такого? – раздается в ответ презрительное фырканье Валиной лучшей подруги Веры.
-Это самолет американской компании!!! Американской, понимаешь?! – вскипает Валя, сотрясая удивленно моргающим телефоном. И все опускают глаза, молчанием одобряя Валину американскую мечту.
Но главное, что привлекает наших одноклассников разноцветным маяком среди серого моря рутины – музыкальные клипы, также бережно собранные Валей. Но все они до подозрительного похожи друг на друга , все они бездумно, дерзко и развязно умоляют, скандируют, требуют один бесконечный и бессмысленный праздник. Ох уж этот праздник, где наши сверстники, мчатся куда-то на дорогих машинах, танцуют и пьют то, что нам пить в виду возраста не положено. В них женщины с вызывающими, невыносимыми и манящими взглядами..., мужчины с броскими движениями и улыбками.
Как полыхали серенькие холодные Валины глаза, когда он смотрел один из таких клипов! Каким жадным упоением, какой завистью и надеждой!
Да, у него, как и у меня было свое сокровенное и теплое... Но ему не нужно было укромного уголка, чтобы оттуда сигануть в солнце. Он не стеснялся делать это при всех. И все было странно, как будто искажено, исковеркано бесстыдно, как русские слова, которые он пытался произносить со своим безупречным металлически-ледяным английским акцентом. И, казалось, что этот восторг был не его, а чей-то чужой. Украденный, купленный, заимствованный, подержанный кем-то и затертый до дыр...
Многие об этом смотрели на мечту Вали и завидовали, ведь он мог до неё дотянуться...Завидовали. Но не я.
У меня был мой крохотный и никому кроме меня не покорный зверек воспоминаний и радости. Редкий, наверное, странный. Но мой, мой собственный! Интересно, что будет, если попробовать и другим показать его?
Но только бы он не сбежал от меня!
Пока в каждой комнате квартиры теснились яблоки, алея пухлыми застенчивыми щечками, бояться было нечего. Нечего... Пока колыхался невесомый и невидимый аромат...
Куда делось лето? Кажется, в ту ночь оно прыгнуло в один из вагонов пригородного поезда, часто грохотавшего за лесом, и последний раз улыбнувшись, умчалось со стуком и свистом на той промокшей зеленой гусенице. Все спали. Кроме меня. Я думала о том, что у меня этим летом было невероятное богатство – целый месяц свободы, стеклянная веранда, солнце, ветер и яблоневый сад, глубоко вздыхавший о чем-то своем, тайном.
Лето с видом на уральские горы с шумящим и переливающимся морем деревьев, с зеркальным пятном далекого озера и звоном насекомых.
Лето с чердаком, наполненным книгами, вечерними разговорами, с тихим потрескиванием огня, запертого за черной узорчатой дверцей, с помаргиванием лампы, с зеванием двери, за которой уже опускается загадочная синева своим полупрозрачным пологом.
Почему тогда ежегодная летняя ссылка на бабушкину дачу превратилась в ЛЕТО. Наверное, потому, что был яблочный закат.
Последнюю неделю шел дождь. Я сидела на стеклянной веранде на даче. Только я и целая стая ведер, корзин, коробок, доверху залитых сладким пламенем – яблоками. Все они поглядывали на меня искоса хитро, посмеивались тихо и тепло и, кажется, шептали: «Не печалься. Лето ещё не кончилось...» А ветер, яростно подкидывая первые желтые клочки от дряхлых страниц книги-осени, стучится настойчиво в стекла веранды. А стекла только и могли, что дребезжать ворчливо и растерянно, да охать по-старчески укоризненно, роняя невзначай хрусталинки слез.
Но видимо яблокам с их разудалым и алым характером не хотелось слушать целыми днями этот древний заунывный и туманный мотив. Дети-непоседы не слушали шелест старых яблонь и всё звали, выпрашивали хоть один золотистый и ясный денек. И неведомая, над самыми облаками живущая сила все же ответила на зов.
Одеяло туч было бесцеремонно сдернуто – одним взмахом. Земля, раскисшая, дремавшая тяжело и тревожно, только вздрогнула от обжигающе ласковых тонких пальцев-лучиков. И где-то совсем рядом зазвенели птицы. Сначала будто редкими уколами, отрывистыми нотами проверяли - не мыльный ли пузырь, не обман ли этот миг? А после запели разом все сильнее, все замысловатей и порывистей...
Огромное рыжее солнце сидело на разлохмаченной спине синего чудища горы. Но она, разнежившись от горячей волны, только сильнее топорщило шерсть елей. Лучи тонкой сеткой расстелились между стволов яблонь. Как-то непривычно, кажется, неправильно. Капли на ветках и листьях горели, и наполнившись солнцем тяжело падали.
Под деревьями еще много несобранных яблок. Они были словно сложены в какой-то странный узор, который проявился именно сейчас в багровых лучах ... Ветви старой яблони склонились под тяжестью огромных желто-красных яблок. Яблоки были такие большие, что напоминали оранжевые китайские фонарики. Закатное солнце пульсом колотилось в них. Сорвав яблоко, я прижала его к щеке и почувствовала, что оно тёплое. Оно ждало солнца всю эту дождливую неделю и вот дождалось. Багровый лучик заката отпечатался на его покатом боку, как надежда на всё хорошее, что уже было и что ещё будет. Маленький сладкий кусочек.
Царственно и снисходительно кинуло моё лето последнее горящее золотое перышко. Закат. Как жар-птица, наглый и никому не подвластный, он очаровал и, насмехаясь, безжалостно, упорхнул.
Я и яблоки готовы были теперь ждать солнца и лета всю зиму. Яблоки привозили с дачи в корзинах и коробках. Некоторые из них походили на крохотных диковинных птичек с зеленой спинкой и малиновой грудкой, другие - на маленькие солнечные зайчики. Все они отчаянно старались снова и снова напоминать мне о последнем всполохе лета. Но килограммы гостей из лета становились для семьи головной болью. Долго и слаженно работать челюстями было сложно. Я же ела их с тихим ужасом, только если родители железобетонно на этом настаивали. Кто-то из ароматной стаи был зверски замучен соковыжималкой или порублен в пирог. Спасать их я не кидалась, потому что понимала, что почернеть и сморщиться намного хуже. И участь эта настигла всех. Но мои воспоминания все еще были живы без единого пятнышка плесени.
Через несколько дней после смерти последнего яблока снег словно почувствовал, что больше ему не помешают и сыпанул на окоченевшие улицы. Был выходной и я, болезненно поморщив лоб, легла, отвернувшись к стене. Но тени тяжелых и липких хлопьев, как тараканы ползли по стеклу. Поспать мне не дали. Родители затеяли что-то грандиозное. Громогласно хлопала дверь, с азартом клацал замок. В коридоре слышалась какая-то тяжелая возня. Кот и, влетавший поминутно, юркий хулиганистый сквозняк, путались под ногами, вызывая негодование. Наконец, за дверью моей комнаты повеяло затишьем. Я выползла в коридор, все еще освещенный нервно моргающей после такого события лампочкой, и запнулась о твердый и неприютно шершавый бок огромного мешка. С картошкой. Одного из десятка таких же – олицетворение неподъемного бабушкиного труда - какими-то чудесными силами доставленных сюда родителями. Эти грузные, бесформенные гости, грубо втолпились в большую комнату. Запах от них шел слабый - давно уже высохшей земли. Картошка, в отличие от яблок, должна была выдержать целую зиму. Поэтому мешки поволокли на балкон, где уже разинул свою необъятную кривую пасть холодильный мешок, готовый глотать эту картошку десятками килограммов.
К ногам брякнулся, задорно шурша пакет, сквозь который просвечивал такой знакомый яркий огонек.
-И как они только выжили? Снег ведь уже, – недоумевали родители, видя мою улыбку.
Два последних яблока. Я грела их на ладонях, дыша на онемевшие от жуткого холода щеки. Закат горел в них! Они были огромные, с тепловато-восковым сиянием под плотной кожицей и алым румянцем с одной стороны. Это были те самые. Большие. Со старой яблони. И, совсем уже похожие на домашних котов, яблоки томно жмурились от света лампы, ловя алыми спинками матовый блеск...
- Это особый сорт, поздний. Но долго они не проживут, даже если на балкон! Съешь их скорее! – крикнула мама, выкладывая картошку в холодильную пасть.
Есть я их не могла! Они должны стать моим шансом!
Следующим строгим стальным утром я усмехалась. Краешком губы. И утру, и уже плетущемуся нехотя грузному дню, и всем возможным неудачам, которые поджидали меня где-то совсем близко. В черепе – две цели, две шпаги, которые должны были проткнуть раз и навсегда эту сизость и серость, без приглашения вломившуюся в каждый день. И два яблока, хранивших пока величественное молчание в моей сумке должны были вместе со мной совершить последний в их жизни подвиг. У каждого он был свой.
Первое яблоко я хотела отдать Вале. Я хотела во всех красках, до мельчайшего штриха перерисовать ему картину того вечера с волшебным закатом. Я хотела рассказать ему о лете с ветром, солнцем, шелестом яблоневого сада. Ещё бы сказать о том, что думая о лете, легко пережить любую зиму. Я скажу, что здорово, мечтать о лете зимою, глядя на яблоки. А ещё лучше, если кто-то тебя понимает. Тот, кто тоже знает, как ветер шумит лесом, как раскачиваются ветви с тяжелыми яблоками, как над горами садится солнце. Я уже видела, как Валя держит меня прямым взглядом, полным серовато-голубого, как лед, превосходства. Он ухмыльнется неверяще и язвительно, но, наверное, ответит: «Как жаль, а у нас нет яблоневого сада!». А я скажу, ему потерявшему неприступность и надменность: «Ничего! Ведь следующим летом можно поехать ко мне!» А все вокруг будут спрашивать: «Где ваш сад? А есть ли дом? А можно ли нам?» Мы разделим это яблоко. И день будет другим.
После перемены, я, уже заранее краснея от смущения, подошла к Валиной парте, крепко сжимая в кулаке своё сокровище. Валя, в очередной раз любовно ковырял фотографию самолета, словно пытаясь сделать хоть бы крошечный лаз в свою мечту. Друзья скучали рядом, подпирая чугунные головы кулаками. Я, с трудом вылепив из онемевших дрожащих губ какое-то подобие улыбки, забыв все слова, предложила, заикаясь:
-Хочешь яблоко?
Валя на минуту даже забыл нацепить маску снисходительного достоинства, оторвавшись от своего занятия. Друзья тоже зашевелились, растерянно поглядывая на меня. Но через несколько секунд лицо Валино чуть остекленело. Выждав некоторое время, он ответил спокойно, без всякой грубости и угрозы с задумчивой холодной вежливостью:
- Странный ты человек, позоришь меня только... Зачем мне твои яблоки? Сама посуди – у всех сейчас полон дом этого хлама, от них деваться некуда!
Но тут забытые слова прорвались. Я, сбиваясь, дрожащим голосом, как в забытьи все пыталась спасти то, что была наповал поражено одной фразой, забормотала:
-Но я же не просто так его принесла! Выслушай... Я рассказать хочу... Про последний день, про вечер, про закат... Про вот эти вот самые яблоки!..
Валя снова растерялся, несколько минут тупо просвечивал меня прозрачными глазками. Друзья же насторожились и приготовились, как гончие собаки, гнать меня от хозяина. Ждали сигнала. Одни были готовы тихо подхихикивать, другие хохотать во все горло... Но момент сорвался. Валя встретился случайно с моими глазами и, кажется, что-то испуганное промелькнуло на его лице. Валя махнул рукой и снова утонул в айфоне. Что-то ритмично забилось, запело, замелькало, а кучка одноклассников привычно вцепились глазами в экран.
Яблоко долго утешало меня теплой тяжестью, и все же помогло мне сдавить зацарапавшуюся в горле волну слез, запрятать поглубже...
Второй план должен был действовать безотказно.
После школы я, врезаясь лицом в плотную завесу метели. Несмотря на все ее старания остановить и отшвырнуть меня с занесенного пути, я только прибавляла шаг и стискивала зубы. Яблоки в сумке были для меня словно волшебный щит, не дававший ветру намертво в меня вцепиться. И вот посреди синевато-серой вечереющей завесы улиц замигал приветственно желтый огонек – студия «Акварель». Студия размещалась в обычном жилом доме, в нескольких смежных квартирах. Звякнул радостно колокольчик, я, все же опоздавшая на несколько минут, кивнула, виновато улыбаясь, учительнице, выглянувшей из соседней комнаты-класса. Та, заметно обрадовавшись моему приходу, кивнула в ответ, попросив заходить побыстрее. Я, скинув куртку и шапку, облепленные рыхлым снегом, выложила пакет с яблоками на небольшой столик в вестибюле и влетела в жарко сиявший класс.
Небольшую комнату заполнила веселая стая солнечно-желтых, лакированных, уже слегка потрепанных мольбертов. Около них топтались кружковцы. Все уже собрались и раскладывали карандаши, мелки, кисти и акварель, галдели, приветствуя меня. Они были младше, но все же, если бы здесь я захотела рассказать про закат, то никто бы ни одного презрительного смешка не выронил, хоть смеяться тут все любили. Интересно, а у них есть троюродные братья, которых они тоже позорят своей «странностью»?
На столике перед мольбертами уже величественно застыли, сияя, словно артисты на сцене, глиняный кувшин, апельсин и яблоко. Пластмассовые.
-Ирина Сергеевна, а можно я свои яблока положу. Свои. Настоящие ? – спросила я.
-Конечно, положи, - слегка удивившись, согласилась учительница.
Я уже метнулась в вестибюль, где лежали мои яблоки.
Урок начался. На десять минут под ярко горевшими лампами слышались только отчетливые, слегка сонные объяснения учительницы, редкие смешки и возгласы, усердный скрежет карандашных грифелей. На последней точке, после записанного определения бесцеремонно хлопнула, впустив взвывший сквозняк, дверь. Звякнул задорно колокольчик. В коридор влетела разрумянившаяся от мороза Татьяна Алексеевна, директор студии и наша вторая учительница, как обычно кипящая энергией и, вовсе не идущим к этому хмурому дню, весельем.
-Что, двоечники, замучались?!! – подзадорила она некоторых скисших уже от начала урока. Все, тут же повеселев, начали упрашивать Татьяну Алексеевну провести следующий урок. В отличие от Ирины Сергеевны она делала снисхождения даже самым последним лентяям и говорила всегда, как-то полушутливо, а иногда излишне ласково.
-Ого, чьи это яблоки? – раздался ее театрально-восторженный возглас. – У кого это такие громадины в саду выросли? Да красные какие, медовые...
Ирина Сергеевна слабо улыбнулась
-Это мои, - отозвалась я, сильно польщенная.
-Ну ничего себе... Ты это нам принесла?
Я кивнула.
-Вот спасибо тебе огроменное!.. Да если мы сейчас все, да каждый нарисуем эти яблоки. У нас же просто яблоневый сад получится! Это просто праздник лета в такую зиму! Я заулыбалась, вьюга во мне стала оттаивать. Мои ожидания оправдались. Здесь читали мои мысли. Я уже видела, как десятки ало-желтых яблок заполонят стену, где мы вывешивали свои работы. А потом я поделюсь… Поделюсь летом, закатом и надеждой, на то что…
Карандаши упорно вгрызались в бумагу, стараясь делать кривобокие кувшины как можно прямее. С особенным остервенением делала это я, снова и снова поправляя контур, густо заросший кривыми по непривычке линиями. Скорее бы начать работать цветом…
Татьяна Алексеевна, свободная до следующего урока, в веселой суете, вилась по классу, то бегая мыть яблоки, то подыскивая под мой подарок вазу «поярче и повнушительней». При этом, ловко уворачиваясь от золотистых лап мольбертов, она не оставила ни одну работу без хлесткого комментария:
-Это что еще за заборное творчество? Аккуратней!.. А вот это ты молодец, работаешь сегодня... Добавь цвета! Что за серость…
Ирина Сергеевна тоже ходила между мольбертами, помогая нам и поправляя работы, но тихо и незаметно.
Привычный ход занятий прервал пушечный среди тишины хлопок двери, заставив вздрогнуть и тревожно приглядеться к появившейся серой фигуре. Колокольчик то ли ойкнул, то ли пискнул. Дверь в студию была закрыта, но в пузырчатом белом стекле гость просматривался черным необыкновенно длинным прямоугольником. Прямоугольник важно выплыл на середину вестибюля. Заскрипели взволнованно мольберты. Все потихоньку подтягивались к двери, желая взглянуть на пришедшего. Тут к огромному черному прямоугольнику с бурным потоком приветствий подскочил розовый маленький овальчик – Татьяна Алексеевна. Завязался какой-то разговор. Татьяна Алексеевна что-то оживленно тараторила. Гость отвечал коротко, но при этом вкладывал в свой ответ такую значительность, от которой мне казалось, прямоугольник становился ещё больше.
Басовитый голос звучал громко и покровительственно. Мой до необыкновенного любопытный и наглый сосед Пашка Семёнов почти наполовину вылез за дозволенную границу – дверь, то и дело ныряя обратно, очевидно ловя на себе рассерженные взгляды.
-Во дела! Опять он! – поделился Пашка с нами своим потрясением. Тут же всезнающий Пашка рассказал, что гость был каким-то влиятельным в городе лицом, с которым Татьяна Алексеевна, как директор студии, давно завела завидное знакомство. Поэтому черный прямоугольник появлялся тут довольно часто. Волнение и любопытство хлестало уже через край, когда Татьяны Алексеевны не переставая щебетать о наших талантах ввела гостя в комнату.
- А у нас гости! Давайте поздороваемся. Петр Аркадьевич заглянул к нам на минутку. А это выставка наших работ.
Взгляд у Петра Аркадьевича был льдисто-серый, как у Вали, но полный еще большего, уже взрослого, чуть ли не космического величия, заставлял ещё старательнее шуршать карандашами и пастелью по бумаге. Сквозь черное распахнутое пальто проглядывал его каждодневный облик – пиджачный, идеально отглаженный. Сам он словно целиком был вырезан из огромного куска стали вместе с этим пиджаком. Даже бритые виски поблескивали той же металлической сединой. Он разглядывал наши работы и кивал в такт словам Татьяны Алексеевны. Внезапно он, коротко зевнув, перевел взгляд на мои яблоки. Я вздрогнула и оцепенела.
-Ой, а это домашние яблочки! – прервала свою очередную историю Татьяна Алексеевна - Хотите? Угощайтесь! – она ловко подхватила вазу, держа ее на обеих руках.
Мне показалась, что яблоки тесно прижались друг к другу и побледнели от ужаса.
Сухо поблагодарив, гость взял одно и тут же с хрустом откусил. Под ребрами у меня тоже что-то хрустнуло.
-Ну дает! - закопошилось сзади язвительное шушуканье Пашки – Как жрет! Меценат!
Снова полилась речь. Прямоугольник слушал и кусал. Кусал как-то равнодушно, механически, словно и не чувствовал, как хлещет кровь заката, хрустят хрящики волшебного вечера. Первое яблоко было съедено. Длинные бледные пальцы вцепились во второе.
Как умирал мой последний шанс подарить листку бумаги хоть один кусочек, осколочек воспоминаний, я смотреть не стала. Но что я тогда могла сделать? Попросить его не есть? С плачем вцепиться ему в руки? Никто бы не понял. Даже если бы Ирина Сергеевна настояла. А она вышла из учительской в тот момент, как я, почти ничего уже не чувствуя, отходила от двери. Она легко все во мне прочитала. Все что оборвалось, надломилось и плеснулось черной несмываемой кляксой на только что законченную дышащую чистым золотым светом картину. Вздохнув, она сказала почти шепотом:
- Жаль...
Дальше она стала говорить какие-то утешения, выпытывать, почему эти яблоки так были мне дороги и почему я хотела рисовать именно их. Все разошлись по своим местам и затихли, дорисовывая натюрморт с пластмассовым яблоком. Ирина Сергеевна внимательно посмотрела на меня, но уже не сочувственно, а как-то удивленно. Я старательно улыбалась. Ну не глупо ли показывать людям, что мне жалко яблок? Валя прав, такого хлама у всех дома навалом. Ещё выбрасывают наверно…А человек может голодный был…
Гость уже давно ушел, оставив в вестибюле грязные растекшиеся комья снега.
Я бросила растерянный взгляд на вазу. Два коричневеющих огрызка опять резанули, прищемили что-то внутри, я резко отвернулась. Домой идти пришлось сквозь вьюгу. Я не чувствовала холода, кусавшего за щеки, не понимала куда иду, все делая инстинктивно. Странное ощущение внезапно свалилось на меня с бесцветного неба и обволокло меня всю, намертво вцепившись. Злое наслаждение, заегозилось на искусанных губах едкой улыбкой. Бесконечная завеса назойливой мокрой моли, белого пепла, все это удушливое глухое и беспросветное стало вдруг упоительным, я готова была кинуться в объятья и раствориться в сизом воющем мире, подхваченная порывом взбесившегося ветра...
Дома я даже рассказала про гостя, которому понравились наши яблоки. Уставшие родители покивали и посмеялись вместе со мной, ничего не заметив. Я легла спать отвернувшись к стене. Как и мир за окном она была такой же безразличной, ровной и неизменно-черной... А впереди были вспышки – черного и сизого, дня и ночи. И я даже гадать не стала, когда хоть раз промелькнет в этом хоть что-то теплое.
Следующим утром на перемене Валя вновь сидел со своим телефоном, окруженный одноклассниками. Я стояла у окна и смотрела на мокрые сосны и прикидывала, когда же снег наконец…. Вдруг я услышала, голос Вали, который обращался ко мне:
-У тебя остались еще яблоки?
Я медленно обернулась. На его экране выжидающе застыл самолет.
– А то до обеда еще долго. Съесть что-нибудь хочется. Что, нету? Серьезно? Жаль…
Кстати, а где у вас сад?
Мне показалось… или на его щеках действительно был странный, недопустимый для его алюминиево-самолетной вежливости алый оттенок?
Сообщение отредактировал malaba - Пятница, 23 Май 2014, 17:34 |
| |
| |
Пусть окружающие понимают тебя и ценят твою тонкую, ранимую душу!