Есенин

Тот, кто сеет слова, навсегда опорочен прилюдно,
словно вор, заклеймён – горячо и скандально: «поэт».
Завтра будут судить и в траншеи бросать неподсудных,
потому что у нас неподсудных, конечно же, нет.

Обнажённая правда навеки приравнена к блуду:
разве можно вот так, напоказ, подноготность души?
И целуют его в предвкушении казни Иуды,
и смолкают Петры, и Фомы говорят: «Не смеши!».

Раздражённая ложь обучившихся правилам боя
проступает сквозь грим обывательски тошных гримас.
И кружит вороньё над ещё не распятым тобою,
и уже норовит изловчиться и выклевать глаз.

Чередой Магдалин устремляются вслед проститутки –
кто-то скажет потом, как он был безоглядно любим…
Заигравшись до слёз, он исполнил смертельную шутку,
но остались слова, будто дети, рождённые им.

Я сегодня смотрю в эту книгу уже по-другому,
и не стану судить, и побуду – стоящей у рва,
словно там, на дороге, ведущей к последнему дому,
где навек обрела неподсудность его голова.
Лана Яснова

Я – в той старой твоей тетради?
Или ты – вот сейчас, в строке?

Раздражённая ложь обучившихся правилам боя
проступает сквозь грим обывательски тошных гримас.
И кружит вороньё над ещё не распятым тобою,
и уже норовит изловчиться и выклевать глаз

irtya, ой, как жаль, что я пропустила этот конкурс.. У меня же так много - именно об этомм. Основная моя тема, так сказать..

Тот, кто сеет слова, навсегда опорочен прилюдно,
словно вор, заклеймён – горячо и скандально: «поэт».

Наша встреча – всего лишь встреча:
так порой обрезают нить,
чтоб друг друга обнять за плечи
и за всё навсегда простить.

И правит миром повторимость –
уже неделю,
где я в свою необходимость
почти не верю…
И ночь похожа на усталость
чужих историй…
А что ушло и что осталось –
спроси у моря.

вот это уровень! А только что закончился конкурс с темой о поэтах и о поэзии... Очень сильные вещи, пронзительные!..

на термометрах – вычитание…

Настоящее, вырастай во мне –

Я сегодня смотрю в эту книгу уже по-другому,
и не стану судить, и побуду – стоящей у рва,
словно там, на дороге, ведущей к последнему дому,
где навек обрела неподсудность его голова.

Да, змеи водятся повсюду:
зелёный – стало быть, в вине;
с зубов стекают пересуды –
у тех, кто склонен к желтизне,
и подползают незаметно –
змеёй – предательство и ложь…
Зло многолико, многоцветно,
да только суть – не в цвете кож.

Будь начеку, мудрец Асклепий*,
храни свой посох, Эскулап,
где ластящийся раболепен
ползком – без крыльев и без лап:
оправдано рукоприкладство,
когда подобием оков –
клубок ревнительного братства
полудрузей-полуврагов.

Я к их укусам терпелива,
но лицемерить не могу,
когда дотронуться – брезгливо,
пусть даже вскользь и на бегу.
Несимпатичны яд и жало –
оставим символы врачу.
Быть мудрой, как змея? – Пожалуй.
Но хитрой змейкой – не хочу.

с теплом и благодарностью, Ваша Лана.

Быть может, весною заметней отличия:
оно умещается в каждом цветке.
И жизнь – это вовсе не путь в безъязычие,
а строчка, дрожащая на языке.

Пусть жмётся судьба скуповатым лабазником,
пускай не уступит ни дня, ни рубля
за роскошь цветения, будущность праздника,
за горстку своих – на планете Земля,

за то, что дала непродажное – главное,
за то, что прощает, за то, что хранит,
за то, что в конце мы всегда равноправные:
нас всех уравняют трава и гранит.

За эту строку и за слово межстрочное,
звучащее, может быть, громче строки,
за прочность живого – такого непрочного,
за белую ночь, за цветные мелки –

раскрашивать дни, чтобы не были серыми,
за солнце, луну (и… чтО там, при луне?..),
за то, что я всё-таки верю и верую –
себе-человеку и Богу – во мне,

за всю эту бездну богатства не скарбного,
за то, что вовек не измерить рублём,
стою – равноправной живой – перед равными –
в различиях сути, которой живём.

ЗМЕИ. ШУТКА

Уникальность

где посреди людского лая –
совсем неблизкий и не свой –
возьмёт и крикнет: «Мать чЕстная!
Ему же больно! Он живой!»

он целый мир вдыхает в рот