| Фельдман Феликс Николаевич (Phil_von_Tiras) | Дата: Пятница, 02.03.2018, 14:09 | Сообщение # 38 |
 Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 895
Награды: 13
Репутация: 36
Статус:  | Шлёма и Шлима
Шлёма и Шлима? Да это ведь простонародные имена. Если напишете древнееврейским шрифтом, то их не различить. Потому что начертанные, они состоят из одних согласных. Шлёма, на иврите Шломó с ударением на последнем слоге. То есть Соломон. Неплохо, правда? Тот, который построил первый в мире Святой храм Богу в Иерусалиме. И имя это – означает мир.
С именем Шлима посложней, и его библейского аналога ещё никто не нашёл. Как вы думаете, может быть от шлимазл? Есть такое слово в языке идиш и означает оно неудачник, недотёпа. Однако, возможно его значение из древнееврейского: шейлéм мазáль? Переводится – полное счастье. Ах, наверно, и то и другое. По обстоятельствам.
Шлима Пенёк, которой стукнуло пятьдесят, живёт в Тирасполе и работает в местном почтовом отделении. Город возник на левом берегу Днестра из крепости, которая была построена по особому распоряжению самого Суворова. Тирас – греческое название реки, а поль. Ну, это знает каждый. Поль от греческого полис – город.
Если кто-то хочет удивиться, а может быть и посмеяться над фамилией Шлимы, то здесь женщина ни при чём. Она унаследовала её от мужа, который не вернулся с войны. Конечно, о гибели мужа пришло извещение, где сообщалось, что старшина Велв Моисеевич Пенёк в бою за Социалистическую Родину, верный Воинской присяге, проявив геройство и мужество... Но Шлима, подобно другим матерям и жёнам, не верила и надеялась.
Каким прекрасным был день лета 45-го. Площадь Победы – переполнена людьми. Цветов в руках встречающих так много, что воздух кажется медово-густым от их аромата. Бойцы в гимнастёрках со скатанными шинелями через плечо спрыгивают с грузовиков прямо в объятия людей. Все стали вдруг и сразу родными. Какими красивыми казались тогда мужские лица. Какими стройными смотрелись в своих стареньких и, порой, нелепых платьях женщины. Пришла с букетом цветов и Шлима. Но Велвла не было. По лицу её катились слёзы. Однако, не слёзы счастья, и она машинально отдала свой букет случайному человеку.
Шлима и Велв были такими юными перед началом войны, их совместная жизнь – так коротка, что даже не успели зачать ребёнка. Так и осталась она в одиночестве, вдовой на долгие годы.
А Шлёма?
Люди, я не знаю, верите ли вы в Бога. Может быть вы не верите в Бога, но вы верите в судьбу. Или вы верите Мойрам и другим греческим богам и богиням. Но букет цветов от Шлимы, который получил первый попавшийся солдатик, был Шлёма. Он был родом из Бессарабии. Как этот парень сумел пройти всю войну, щуплый, неловкий, не геркулес и остаться в живых? Или не попасть в плен? Рыжий. Но что значит рыжий?! Светофор. В солдатской землянке можно было не зажигать лампаду. И без неё светло. Нет, Шлима не запомнила этого солдата. Надо ей это? Её Вэлв был красавцем. Силач, ростом метр восемьдесят. Он, чудак брал её, лёгкую, изящную на руки и так ходил с ней по двору, не желая расставаться. Шлима прятала своё лицо у него на груди, обхватив руками за шею, и смущённо шептала: «Вэлв, соседи, дети...».
Да...
Но Шлёма запомнил Шлиму. И забыть больше не мог. Она ведь была еврейской красавицей. Такой она оставалась и многие годы спустя, хотя и пополнела. Лицо – «ви мильх унд блут», кровь с молоком, говорят евреи. Несмотря на полноту, оно не имело второго подбородка. Природа подарила ей гармоничное сложение и сохранила талию. Красивые полные руки её изящно взлетали, когда она закручивала на затылке каштановые пряди волос, ещё не по возрасту блестящие и мягкие. Те же небесные источники снабдили её неунывающим характером. Хотя она никогда не забывала своего Вэлвла, но постепенно успокоилась и вела одинокий образ жизни. С людьми всегда была готова к услугам.
Остаётся непонятным, как Шлёма долгие годы, осторожно расспрашивая своих клиенток, Тирасполь в те времена был небольшим, следил за ней и не решался познакомиться. Думал, куда уж ему со свиным рылом да в калашный ряд. Рыло, правда, было кошерным и не свиным по виду. За эти годы он поправился, покруглел, что сгладило остроту его черт. Появился небольшой животик, но не такой, чтобы застегивать ремень от брюк под ним. Волосы из ярко-рыжих стали тёмно-золотистыми. Невысокого роста он казался всё же пропорциональным. Но главным достоинством его внешности были глаза. Они светились голубизной и покорностью.
Сразу после войны Шлёма пошёл в ученики к известному в городе портному закройщику, потом что-то ещё закончил с получением диплома и стал неплохим мастером. Он, как и Шлима, оставался одиноким, но не вдовцом. Женат он никогда не был. Жил Шлёма в однокомнатной квартире с земляным полом на улице Свердлова 20. Через общую стенку к комнате примыкала фруктово-овощная база, которая поздним летом и осенью превращалась в торговую точку. Шлима жила на этой же улице, но метров на 300 дальше, за гаражами пожарников. Знала ли она Шлёму, он ведь был портным и жил недалеко? Да бог его знает. Может быть и слышала о нём, а может быть и нет. Позволить себе шить у портного она не могла.
Удивительное дело эта улица. До войны здесь и вокруг на примыкающих к ней улочкам жили довольно компактно евреи. Это были ремесленники или мелкие предприниматели, каких ещё терпела советская власть. Например, как их стали называть позже, семейные подряды: булочников, кондитеров, сапожников, жестянщиков или стекольщиков. Евреи, конечно же, друг друга знали, дружили семьями. Обитали в собственных домишках, которые потом разбомбила, растерзала, изуродовала война. Но, возвращаясь из эвакуации, остатки этих семей стремились, словно рыбы на нерест, к своим развалинам. Худо или бедно им это удавалось. И они заселяли выжившие дома и дворы, где звучала только одна речь – на идиш. Малые детишки сорванцы орали жаргоном на всю улицу, едва понимая что-либо по-русски. Это продолжалось недолго. Но было. В конце концов, не политика русификации, а прежде всего война объединила советских людей в русском языке. Он вытеснял идиш, но он не мог выдавить еврейские традиции, привычки, семейный уклад. А политика государства всё более загоняла весь этот аромат в подполье. Кроме непобедимого акцента.
В одном из таких дворов и жила Шлима. К этому времени в нём ютились в своих гнёздах, кроме евреев, русские, обрусевшие украинцы и молдаване, также частично обрусевшие. Небольшой палисадничек отделял её уголок от остального двора.
Именно теплым осенним днём произошло то, о чём безнадёжно мечтал многие годы Шлёма. Случилось так же обыденно, как осенний дождик. Он увидел её из окна своей комнаты нагружённой двумя тяжёлыми сумками овощей не столько для себя, сколько для соседей, так как она не умела отказывать. Но сегодня они с заданиями и просьбами перестарались. Шлёма не в силах был поступить иначе. Он не мог этого видеть. Его, как он думал, Шлима, кому он мысленно шил самые красивые и нарядные платья. Шлима, для которой он выискивал в журналах модели высшей марки из шерстяных и твидовых тканей и с замиранием сердца, зажав в зубах нитку с иголкой, делал ей в мечтах своих первую примерку. Мог ли он допустить, чтобы она так надрывалась?
Шлёма даже не осознал, как оказался подле неё и, напугав своим напором, ухватился за сумки.
– Позвольте, Шлима, – сказал он волнуясь.
– Молодой человек, – в испуге она отшатнулась, – вы мне сделали...– Шлима хотела сказать больно. Но осеклась. Он ведь назвал её по имени. Разве они знакомы?
– Ну, что вы, что вы. Как это можно? – запротестовала она.
– Я имею очень просить, Шлима, позвольте немножко вам помогать. Только ык дому.
– Если ви думаете, что я бандит, так нет, – рискнул он пошутить. – Я мирный портной. И продолжал уже бубнить вполголоса на идиш.
– Аза а лэмэлэ. А ымглик. Вус тун ди шхэйнм трахтн фун зих? (Такая овечка. Несчастье. Что себе думают соседи?). Родной язык смутил Шлиму, и она уступила. А Шлёма ещё несколько раз должен был преодолевать её сопротивление, чтобы донести тяжёлую поклажу до самого палисадничка.
Во дворе у Шлимы никого из соседей не было, кроме назойливой Фейги, которая развешивала бельё на протянутой между двумя деревьями общедворовой верёвке. Увидев Шлиму с кавалером, её губы растянулись в лукаво-сладкой улыбке. Чтобы не упустить случай выведать из новой ситуации побольше для будущих сплетен, она схватила Шлиму за руку и затарахтела.
– Ты подумай, Шлима, на моего шлимазл, – начала она нескончаемую песню о своём великовозрастном сыне, который, по её мнению, засиделся у неё на шее. И продолжала на идиш. – Эр вет амул хасн вен ди хур вакст ин ди длоние фун зейн хант (Он тогда женится, когда вырастут волосы на ладони). Эта Молкалы, скажи, Шлима, ну чем она ему не невеста. Дай бог мне такую жизнь, как хорошо отзываются о ней люди. Не сглазить бы... И что? Семья её, упаси бог, бедная? У неё ж такое приданное, что я бы пожелала половину того каждой хозяйке...
– Ах, перестань, Фейга. Не всё же богатство. Азохн вэй! А глик от им гетрофен (Горе. Ну и счастье ему привалило). Девка косит на оба глаза, одна нога сухая, и сэхл (разум) не больше, чем у коровы.
– Ша, тьфу на тебе, Шлима! Гот мит эйн нант штрофт, мит дэ андере хейлт (Одной рукой Бог карает, другой исцеляет). Что же мне всю жизнь мучиться с ним на белом свете. Пусть мои лейдн (страдания) ему боком выйдут, огонь ему в живот.
– Вот тебе на, Фейга, – не выдержала Шлима при чужом человеке. – Ты не обижайся, но я тáки скажу. Ир зент а шлехте момы (ты плохая мать). С этими словами Шлима знаками показала Шлёме, что надо быстрее скрыться за дверью, чтобы не получить вдогон отборного русского мата, приглушённые отзвуки которого донеслись до них уже с другой стороны.
Ах, эта Фейга. «Уголь – для жару, а дрова – для огня; а человек сварливый – для разжжения ссоры», – говорится в Притчах соломоновых.
Удача второй раз улыбнулась портному. Ему позволили войти в храм к принцессе. Нет, к королеве. Жильё женщины это ведь аттестат зрелости. Нет, это её диплом и, если вы проницательный человек, то половину о ней вы узнаете уже до начала совместной жизни. А что представляет собой вторая – это, конечно, только потом.
Гость есть гость, а еврейское хлебосольство не хуже грузинского. Восток. Было обеденное время, но, поскольку день выдался жарким, Шлима предложила для начала по чашечке густого зелёного чая.
Шепну вам на ушко: молчаливый Шлёма ей понравился.
После чая Шлима подала гостю бульон с лапшой, пирог с куриной печёнкой и гусинным жиром. А потом ещё цимес и стаканчик вишневки, которую она настаивала по собственному рецепту.
– Их вилн ир заген, Шлимэ (я хочу вам сказать, Шлима), – восхитился разомлевший гость, – ви фил их геденк зих, их хаб нит гегесн аза гешмак цимес. Ойх их вет загн ир, эс из тáки эхт цимес (я хочу вам сказать, Шлима, сколько я себя помню, я не ел такого вкусного цимеса. И я вам скажу, это действительно подлинный цимес).
Застолье всегда располагает душевно близких людей. Из деликатности следовало, хотя бы формально, пригласить гостя ещё раз, к тому же назло Фейге, острый язычок которой не щадил и одиночества Шлимы. Для Шлёмы это был царский жест. И он явился. Пришёл через неделю, тихонько уселся в палисадничке на скамейке, что стояла вдоль стены и слева от входной двери, и ждал. Потом он мог сидеть так часами, терпеливо дожидаясь появления Шлимы. Иногда просто, чтобы сказать «здрасти» и уйти, якобы заторопившись по неотложному делу. Он приходил, сидел и ждал, даже если её не было дома. Близость её гнёздышка грела ему сердце. Они часто сидели и вместе. Просто так. Сидели и молчали. Пару слов и молчок.
И что она? Букет цветов на площади Победы, не он ли оказался эстафетной палочкой, которую вручила Шлиме сама судьба? Но об этом она задумалась позже.
Вечерами они играли в карты, в подкидного дурака. Сидели за круглым столом, который помещался посреди комнаты напротив окна во двор. Он выполнял всевозможные бытовые службы и не только для приёма пищи. А за ним в углу возвышалась кирпичная печь, которая отапливалась дровами и углем. К её противоположной от стены боковой части примыкала полуторная кровать с пышными подушками и расшитым покрывалом. Шлёма понимал в карточной игре и знал с десяток приёмов мухляжа, но он никак не мог допустить, чтобы проиграла Шлима. Это что же, она с его подачи будет дурой?
– Шлоймеле, – смеялась Шлима, – что вы делаете вид, что вы маленький ребёнок и не умеете играть в карты. И она заглядывала ему в глаза, которые светились голубизной и покорностью. А он ловил её взгляд, ощущал её присутствие и тихая радость наполняла его грудь.
Ему очень хотелось пошить ей нарядное платье. Уж он знал, какой фасон и цвет подойдут ей лучше всего. Но она, смущаясь, отнекивалась, понимая, что денег с неё он не возьмёт. Решилась на простой домашний халат, чтобы просто уступить. Но Шлёма всё-таки уговорил её на летний сарафанчик. Тогда, на примерке он привычным движение взял в руки сантиметр, профессионально охватил им область груди, сомкнул руки и... И вдруг вздрогнул. Она это почувствовала, замерла, покраснела. Это длилось мгновенье, но миг был многозначащим для обоих. Что-то серьёзное сдвинулось, и это что-то было семейным прологом.
Позже Шлима вспоминала, как смешно он хватал пустые вёдра и бежал наполнять их к водопроводной колонке, которая была расположена на улице и довольно далеко от её дома. Как же, чтобы его Шлимеле таскала вёдра? Она вспоминала, как он, растапливая печь, усиленнно дул в топливник, а из зольника в лицо ему брызнуло сажей, и они вместе хохотали, как дети. Как же, разве королевское это дело растапливать холодную печь? Шлимеле. Его. Слово «его». Шлёма не заметил, как это притяжательное местоимение помимо воли незаметно спустилось с небесных чертогов недоступной раньше королевы на землю и стало магнетической плотью, которую ему хотелось уже не только в мечтах, в эмпиреях.
Миновала зима. Весной, после ледохода Днестр широко разливается, порой выплёскиваясь на ближайшие улицы города. Особенно достаётся правому его лесистому берегу. Но к Первому Мая вода уходит, река отфыркивается и, насыщенная земля, лес ликуют под благосклонным и добрым солнцем. Второго мая жители города спешат на маёвку к природе с сумками снеди и молдавского вина. Уже во всю ведут колоратурные партии соловьи. Лес, который называли кицканским, полон птичьего пения, радости и людских голосов. Уютных полян с буйством цветов, оставшихся от разлива озерков, тихо журчащих ручьёв хватает на всех. Шлима и Шлёма также не могли пропустить эту весенне-летнюю радость, песню весны в их собственных душах. Они будто слышали священные слова из Песни песней, написанные лично для них: «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей;»
Они разыскали небольшую полянку, куда не доходили голоса людей, где можно было побыть без свидетелей, постелили на сочной бархатной траве скатерть, разлили в чашки красного душистого вина и, перекусив, прилегли, ещё немного смущаясь, под развесистым дубом. «Ложе у нас – зелень», могли процитировать они Песнь песней. «Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы». Им было уже всё ясно. Они принадлежат друг другу, не Суламифь и её возлюбленный, а двое пожилых людей, прошедших через испытания тяжёлой войны, знавших и голод и смерть. Они не говорили друг другу главного слова: Шлёма, кто доселе никогда не знал любви и Шлима, которая давно забыла что такое любовь.
Просидели до самого вечера, окрылённые внутренне созревшим решением. Лёгкий прохладный ветерок напомнил им, что и солнышко спустилось вниз за деревья. Оно протянуло им на прощанье золото рук своих сквозь частокол ветвей, заигрывая с рыжими волосами Шлёмы. Замолкал постепенно щебет птиц и удлинились тени. Не дожидаясь, пока полностью погаснет светило дня, они заторопились домой, и Шлима вновь заглянула в его глаза, которые светились голубизной и покорностью. Перехватив умоляющий взгляд, она сказала: «Оставайся.»
Природа не нуждается в инструкциях, скажу я вам. Но...
Люди, вы не поверите. Шлима была его первой женщиной. Нет, нет, он однажды попробовал, подавшись общему настроению мести и вольницы. Это случилось в Германии, когда он предложил старой толстой немке две банки тушёнки за услуги. Говорил с ней на идиш, та удивилась выговору и хотела узнать, что это за диалект такой, но согласилась. Однако, соседка застучала в дверь и чего-то настойчиво просила, тётка нервничала, торопила его, и он так ничего и не понял.
А теперь, когда мечта сбылась, он волновался как юноша. От неожиданного бессилия, из-за отчаяния по его щекам текли слёзы. Он ненавидел себя, всю холостяцкую жизнь, свою непорочность, робость а она, языком слизывала его слёзы, обнимала, целовала и шептала: «Шлоймеле ты же самый замечательный на свете. Из эс, глупенький, азой вихтик? (Разве это так важно?). Мейн зисер, мейн фаргенигн, мейн хаис» (Мой сладкий, моё наслаждение, моё блаженство)...
Они стали как одно целое, душевно похожие, как согласные в их именах. Шлм = Шлм, справа налево. Это ведь так по-еврейски. Ничего лишнего. Их имена – мир плюс полное счастье. Без гласных. Гласные расставляет жизнь.
Я так рад за них. Мазл тов (счастья вам), молодожёны.
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
|
| |
| |
