|
Феликс Фельдман
|
ledola  | Дата: Суббота, 16 Дек 2017, 08:43 | Сообщение # 26 |
 Долгожитель форума
Группа: Модератор форума
Сообщений: 10688
| Цитата Phil_von_Tiras (  ) "Персональное дело" это ведь сатира на графоманство, здесь главный герой выполняет вспомогательную роль.
Я это поняла, Феликс. 
А зверь обречённый,
взглянув отрешённо,
на тех, кто во всём виноват,
вдруг прыгнет навстречу,
законам переча...
и этим последним прыжком
покажет - свобода
лесного народа
даётся всегда нелегко.
Долгих Елена
авторская библиотека:
СТИХИ
ПРОЗА
|
| |
| |
|
| ilchishina | Дата: Суббота, 16 Дек 2017, 13:40 | Сообщение # 27 |
 Долгожитель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 5223
| Цитата Phil_von_Tiras ( ) Гоша
Цепляет душу.
"Счастье не пойдет за тобой, если сама от него бегаешь."А.Н.Островский
--------------------------------
С уважением. Зинаида
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Суббота, 16 Дек 2017, 17:27 | Сообщение # 28 |
 Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Зина, добрый день. Давно не виделись. За чувства спасибо.
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
Сообщение отредактировал Phil_von_Tiras - Суббота, 16 Дек 2017, 17:27 |
| |
| |
|
| strong | Дата: Понедельник, 18 Дек 2017, 10:55 | Сообщение # 29 |
 Постоянный участник
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 305
| ЯБЛОЧКО
Светлый рассказ. Чувствуется атмосфера – атмосфера детства.
Только: «проложен мост» - может, перекинут или построен. Прокладывают трубу, дорогу.
ВАМ, ЛЮБИТЕЛИ ФАНТАСТИКИ
https://soyuz-pisatelei.ru/forum/262-15818-7
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Понедельник, 18 Дек 2017, 16:34 | Сообщение # 30 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Цитата strong ( ) ЯБЛОЧКО
Только: «проложен мост» - может, перекинут или построен. Прокладывают трубу, дорогу.
В самом деле. Исправил. Спасибо.
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Четверг, 21 Дек 2017, 15:43 | Сообщение # 31 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| !
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
Сообщение отредактировал Phil_von_Tiras - Четверг, 21 Дек 2017, 15:48 |
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Четверг, 21 Дек 2017, 15:48 | Сообщение # 32 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Цитата strong ( ) Люблю читать воспоминания, мемуары… особенно творческих людей. Их становление, первые шаги. Иногда даже больше самих произведений.
Теперь буду частым вашим гостем.
Здравствуйте, Генадий. Рад видеть вас в гостях, но то, что вы сочли за мемуары, отнюдь не мемуары в прямом смысле слова. Конечно, всякий рассказ базируется на каких-то фактах, но факты служат только толчком. В остальном работает художественная установка автора, определённая цель и выбранные для решения этой цели средства. Выходит, что я Вас по-хорошему обманул.
Впрочем, я больше пишу стихи, чем прозу. Приходите и туда.
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
|
| |
| |
|
| Мила_Тихонова | Дата: Вторник, 27 Фев 2018, 00:01 | Сообщение # 33 |
 Долгожитель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 19507
| Цитата Phil_von_Tiras ( ) Кубанский борщ
ах ты рыба, не скажу какая!
это ты над моим рецептом так надсмеялся?
поймаю - накажу!
и Свете нажалуюсь!
|
| |
| |
|
| Сокол | Дата: Вторник, 27 Фев 2018, 00:12 | Сообщение # 34 |
 Зашел почитать
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 40
| Цитата Мила_Тихонова ( ) это ты над моим рецептом так надсмеялся?
поймаю - накажу!
и Свете нажалуюсь!
Да я давно этот борщ съел, хоть и резал кусками. Сам варил, сам виноват.
Свете не говори, она про борщ ничего не знает.
|
| |
| |
|
| Мила_Тихонова | Дата: Вторник, 27 Фев 2018, 00:15 | Сообщение # 35 |
|
Долгожитель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 19507
| ой... это кто?
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Вторник, 27 Фев 2018, 00:28 | Сообщение # 36 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Цитата Мила_Тихонова ( ) ой... это кто?
Какие-то пёсики слева. Сам не знаю. Отвечал со странички Светы -- они и выползли.
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
|
| |
| |
|
| Мила_Тихонова | Дата: Вторник, 27 Фев 2018, 00:46 | Сообщение # 37 |
|
Долгожитель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 19507
| Цитата Phil_von_Tiras ( ) Отвечал со странички Светы
эх ты, конспиратор)))
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Пятница, 02 Мар 2018, 14:09 | Сообщение # 38 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Шлёма и Шлима
Шлёма и Шлима? Да это ведь простонародные имена. Если напишете древнееврейским шрифтом, то их не различить. Потому что начертанные, они состоят из одних согласных. Шлёма, на иврите Шломó с ударением на последнем слоге. То есть Соломон. Неплохо, правда? Тот, который построил первый в мире Святой храм Богу в Иерусалиме. И имя это – означает мир.
С именем Шлима посложней, и его библейского аналога ещё никто не нашёл. Как вы думаете, может быть от шлимазл? Есть такое слово в языке идиш и означает оно неудачник, недотёпа. Однако, возможно его значение из древнееврейского: шейлéм мазáль? Переводится – полное счастье. Ах, наверно, и то и другое. По обстоятельствам.
Шлима Пенёк, которой стукнуло пятьдесят, живёт в Тирасполе и работает в местном почтовом отделении. Город возник на левом берегу Днестра из крепости, которая была построена по особому распоряжению самого Суворова. Тирас – греческое название реки, а поль. Ну, это знает каждый. Поль от греческого полис – город.
Если кто-то хочет удивиться, а может быть и посмеяться над фамилией Шлимы, то здесь женщина ни при чём. Она унаследовала её от мужа, который не вернулся с войны. Конечно, о гибели мужа пришло извещение, где сообщалось, что старшина Велв Моисеевич Пенёк в бою за Социалистическую Родину, верный Воинской присяге, проявив геройство и мужество... Но Шлима, подобно другим матерям и жёнам, не верила и надеялась.
Каким прекрасным был день лета 45-го. Площадь Победы – переполнена людьми. Цветов в руках встречающих так много, что воздух кажется медово-густым от их аромата. Бойцы в гимнастёрках со скатанными шинелями через плечо спрыгивают с грузовиков прямо в объятия людей. Все стали вдруг и сразу родными. Какими красивыми казались тогда мужские лица. Какими стройными смотрелись в своих стареньких и, порой, нелепых платьях женщины. Пришла с букетом цветов и Шлима. Но Велвла не было. По лицу её катились слёзы. Однако, не слёзы счастья, и она машинально отдала свой букет случайному человеку.
Шлима и Велв были такими юными перед началом войны, их совместная жизнь – так коротка, что даже не успели зачать ребёнка. Так и осталась она в одиночестве, вдовой на долгие годы.
А Шлёма?
Люди, я не знаю, верите ли вы в Бога. Может быть вы не верите в Бога, но вы верите в судьбу. Или вы верите Мойрам и другим греческим богам и богиням. Но букет цветов от Шлимы, который получил первый попавшийся солдатик, был Шлёма. Он был родом из Бессарабии. Как этот парень сумел пройти всю войну, щуплый, неловкий, не геркулес и остаться в живых? Или не попасть в плен? Рыжий. Но что значит рыжий?! Светофор. В солдатской землянке можно было не зажигать лампаду. И без неё светло. Нет, Шлима не запомнила этого солдата. Надо ей это? Её Вэлв был красавцем. Силач, ростом метр восемьдесят. Он, чудак брал её, лёгкую, изящную на руки и так ходил с ней по двору, не желая расставаться. Шлима прятала своё лицо у него на груди, обхватив руками за шею, и смущённо шептала: «Вэлв, соседи, дети...».
Да...
Но Шлёма запомнил Шлиму. И забыть больше не мог. Она ведь была еврейской красавицей. Такой она оставалась и многие годы спустя, хотя и пополнела. Лицо – «ви мильх унд блут», кровь с молоком, говорят евреи. Несмотря на полноту, оно не имело второго подбородка. Природа подарила ей гармоничное сложение и сохранила талию. Красивые полные руки её изящно взлетали, когда она закручивала на затылке каштановые пряди волос, ещё не по возрасту блестящие и мягкие. Те же небесные источники снабдили её неунывающим характером. Хотя она никогда не забывала своего Вэлвла, но постепенно успокоилась и вела одинокий образ жизни. С людьми всегда была готова к услугам.
Остаётся непонятным, как Шлёма долгие годы, осторожно расспрашивая своих клиенток, Тирасполь в те времена был небольшим, следил за ней и не решался познакомиться. Думал, куда уж ему со свиным рылом да в калашный ряд. Рыло, правда, было кошерным и не свиным по виду. За эти годы он поправился, покруглел, что сгладило остроту его черт. Появился небольшой животик, но не такой, чтобы застегивать ремень от брюк под ним. Волосы из ярко-рыжих стали тёмно-золотистыми. Невысокого роста он казался всё же пропорциональным. Но главным достоинством его внешности были глаза. Они светились голубизной и покорностью.
Сразу после войны Шлёма пошёл в ученики к известному в городе портному закройщику, потом что-то ещё закончил с получением диплома и стал неплохим мастером. Он, как и Шлима, оставался одиноким, но не вдовцом. Женат он никогда не был. Жил Шлёма в однокомнатной квартире с земляным полом на улице Свердлова 20. Через общую стенку к комнате примыкала фруктово-овощная база, которая поздним летом и осенью превращалась в торговую точку. Шлима жила на этой же улице, но метров на 300 дальше, за гаражами пожарников. Знала ли она Шлёму, он ведь был портным и жил недалеко? Да бог его знает. Может быть и слышала о нём, а может быть и нет. Позволить себе шить у портного она не могла.
Удивительное дело эта улица. До войны здесь и вокруг на примыкающих к ней улочкам жили довольно компактно евреи. Это были ремесленники или мелкие предприниматели, каких ещё терпела советская власть. Например, как их стали называть позже, семейные подряды: булочников, кондитеров, сапожников, жестянщиков или стекольщиков. Евреи, конечно же, друг друга знали, дружили семьями. Обитали в собственных домишках, которые потом разбомбила, растерзала, изуродовала война. Но, возвращаясь из эвакуации, остатки этих семей стремились, словно рыбы на нерест, к своим развалинам. Худо или бедно им это удавалось. И они заселяли выжившие дома и дворы, где звучала только одна речь – на идиш. Малые детишки сорванцы орали жаргоном на всю улицу, едва понимая что-либо по-русски. Это продолжалось недолго. Но было. В конце концов, не политика русификации, а прежде всего война объединила советских людей в русском языке. Он вытеснял идиш, но он не мог выдавить еврейские традиции, привычки, семейный уклад. А политика государства всё более загоняла весь этот аромат в подполье. Кроме непобедимого акцента.
В одном из таких дворов и жила Шлима. К этому времени в нём ютились в своих гнёздах, кроме евреев, русские, обрусевшие украинцы и молдаване, также частично обрусевшие. Небольшой палисадничек отделял её уголок от остального двора.
Именно теплым осенним днём произошло то, о чём безнадёжно мечтал многие годы Шлёма. Случилось так же обыденно, как осенний дождик. Он увидел её из окна своей комнаты нагружённой двумя тяжёлыми сумками овощей не столько для себя, сколько для соседей, так как она не умела отказывать. Но сегодня они с заданиями и просьбами перестарались. Шлёма не в силах был поступить иначе. Он не мог этого видеть. Его, как он думал, Шлима, кому он мысленно шил самые красивые и нарядные платья. Шлима, для которой он выискивал в журналах модели высшей марки из шерстяных и твидовых тканей и с замиранием сердца, зажав в зубах нитку с иголкой, делал ей в мечтах своих первую примерку. Мог ли он допустить, чтобы она так надрывалась?
Шлёма даже не осознал, как оказался подле неё и, напугав своим напором, ухватился за сумки.
– Позвольте, Шлима, – сказал он волнуясь.
– Молодой человек, – в испуге она отшатнулась, – вы мне сделали...– Шлима хотела сказать больно. Но осеклась. Он ведь назвал её по имени. Разве они знакомы?
– Ну, что вы, что вы. Как это можно? – запротестовала она.
– Я имею очень просить, Шлима, позвольте немножко вам помогать. Только ык дому.
– Если ви думаете, что я бандит, так нет, – рискнул он пошутить. – Я мирный портной. И продолжал уже бубнить вполголоса на идиш.
– Аза а лэмэлэ. А ымглик. Вус тун ди шхэйнм трахтн фун зих? (Такая овечка. Несчастье. Что себе думают соседи?). Родной язык смутил Шлиму, и она уступила. А Шлёма ещё несколько раз должен был преодолевать её сопротивление, чтобы донести тяжёлую поклажу до самого палисадничка.
Во дворе у Шлимы никого из соседей не было, кроме назойливой Фейги, которая развешивала бельё на протянутой между двумя деревьями общедворовой верёвке. Увидев Шлиму с кавалером, её губы растянулись в лукаво-сладкой улыбке. Чтобы не упустить случай выведать из новой ситуации побольше для будущих сплетен, она схватила Шлиму за руку и затарахтела.
– Ты подумай, Шлима, на моего шлимазл, – начала она нескончаемую песню о своём великовозрастном сыне, который, по её мнению, засиделся у неё на шее. И продолжала на идиш. – Эр вет амул хасн вен ди хур вакст ин ди длоние фун зейн хант (Он тогда женится, когда вырастут волосы на ладони). Эта Молкалы, скажи, Шлима, ну чем она ему не невеста. Дай бог мне такую жизнь, как хорошо отзываются о ней люди. Не сглазить бы... И что? Семья её, упаси бог, бедная? У неё ж такое приданное, что я бы пожелала половину того каждой хозяйке...
– Ах, перестань, Фейга. Не всё же богатство. Азохн вэй! А глик от им гетрофен (Горе. Ну и счастье ему привалило). Девка косит на оба глаза, одна нога сухая, и сэхл (разум) не больше, чем у коровы.
– Ша, тьфу на тебе, Шлима! Гот мит эйн нант штрофт, мит дэ андере хейлт (Одной рукой Бог карает, другой исцеляет). Что же мне всю жизнь мучиться с ним на белом свете. Пусть мои лейдн (страдания) ему боком выйдут, огонь ему в живот.
– Вот тебе на, Фейга, – не выдержала Шлима при чужом человеке. – Ты не обижайся, но я тáки скажу. Ир зент а шлехте момы (ты плохая мать). С этими словами Шлима знаками показала Шлёме, что надо быстрее скрыться за дверью, чтобы не получить вдогон отборного русского мата, приглушённые отзвуки которого донеслись до них уже с другой стороны.
Ах, эта Фейга. «Уголь – для жару, а дрова – для огня; а человек сварливый – для разжжения ссоры», – говорится в Притчах соломоновых.
Удача второй раз улыбнулась портному. Ему позволили войти в храм к принцессе. Нет, к королеве. Жильё женщины это ведь аттестат зрелости. Нет, это её диплом и, если вы проницательный человек, то половину о ней вы узнаете уже до начала совместной жизни. А что представляет собой вторая – это, конечно, только потом.
Гость есть гость, а еврейское хлебосольство не хуже грузинского. Восток. Было обеденное время, но, поскольку день выдался жарким, Шлима предложила для начала по чашечке густого зелёного чая.
Шепну вам на ушко: молчаливый Шлёма ей понравился.
После чая Шлима подала гостю бульон с лапшой, пирог с куриной печёнкой и гусинным жиром. А потом ещё цимес и стаканчик вишневки, которую она настаивала по собственному рецепту.
– Их вилн ир заген, Шлимэ (я хочу вам сказать, Шлима), – восхитился разомлевший гость, – ви фил их геденк зих, их хаб нит гегесн аза гешмак цимес. Ойх их вет загн ир, эс из тáки эхт цимес (я хочу вам сказать, Шлима, сколько я себя помню, я не ел такого вкусного цимеса. И я вам скажу, это действительно подлинный цимес).
Застолье всегда располагает душевно близких людей. Из деликатности следовало, хотя бы формально, пригласить гостя ещё раз, к тому же назло Фейге, острый язычок которой не щадил и одиночества Шлимы. Для Шлёмы это был царский жест. И он явился. Пришёл через неделю, тихонько уселся в палисадничке на скамейке, что стояла вдоль стены и слева от входной двери, и ждал. Потом он мог сидеть так часами, терпеливо дожидаясь появления Шлимы. Иногда просто, чтобы сказать «здрасти» и уйти, якобы заторопившись по неотложному делу. Он приходил, сидел и ждал, даже если её не было дома. Близость её гнёздышка грела ему сердце. Они часто сидели и вместе. Просто так. Сидели и молчали. Пару слов и молчок.
И что она? Букет цветов на площади Победы, не он ли оказался эстафетной палочкой, которую вручила Шлиме сама судьба? Но об этом она задумалась позже.
Вечерами они играли в карты, в подкидного дурака. Сидели за круглым столом, который помещался посреди комнаты напротив окна во двор. Он выполнял всевозможные бытовые службы и не только для приёма пищи. А за ним в углу возвышалась кирпичная печь, которая отапливалась дровами и углем. К её противоположной от стены боковой части примыкала полуторная кровать с пышными подушками и расшитым покрывалом. Шлёма понимал в карточной игре и знал с десяток приёмов мухляжа, но он никак не мог допустить, чтобы проиграла Шлима. Это что же, она с его подачи будет дурой?
– Шлоймеле, – смеялась Шлима, – что вы делаете вид, что вы маленький ребёнок и не умеете играть в карты. И она заглядывала ему в глаза, которые светились голубизной и покорностью. А он ловил её взгляд, ощущал её присутствие и тихая радость наполняла его грудь.
Ему очень хотелось пошить ей нарядное платье. Уж он знал, какой фасон и цвет подойдут ей лучше всего. Но она, смущаясь, отнекивалась, понимая, что денег с неё он не возьмёт. Решилась на простой домашний халат, чтобы просто уступить. Но Шлёма всё-таки уговорил её на летний сарафанчик. Тогда, на примерке он привычным движение взял в руки сантиметр, профессионально охватил им область груди, сомкнул руки и... И вдруг вздрогнул. Она это почувствовала, замерла, покраснела. Это длилось мгновенье, но миг был многозначащим для обоих. Что-то серьёзное сдвинулось, и это что-то было семейным прологом.
Позже Шлима вспоминала, как смешно он хватал пустые вёдра и бежал наполнять их к водопроводной колонке, которая была расположена на улице и довольно далеко от её дома. Как же, чтобы его Шлимеле таскала вёдра? Она вспоминала, как он, растапливая печь, усиленнно дул в топливник, а из зольника в лицо ему брызнуло сажей, и они вместе хохотали, как дети. Как же, разве королевское это дело растапливать холодную печь? Шлимеле. Его. Слово «его». Шлёма не заметил, как это притяжательное местоимение помимо воли незаметно спустилось с небесных чертогов недоступной раньше королевы на землю и стало магнетической плотью, которую ему хотелось уже не только в мечтах, в эмпиреях.
Миновала зима. Весной, после ледохода Днестр широко разливается, порой выплёскиваясь на ближайшие улицы города. Особенно достаётся правому его лесистому берегу. Но к Первому Мая вода уходит, река отфыркивается и, насыщенная земля, лес ликуют под благосклонным и добрым солнцем. Второго мая жители города спешат на маёвку к природе с сумками снеди и молдавского вина. Уже во всю ведут колоратурные партии соловьи. Лес, который называли кицканским, полон птичьего пения, радости и людских голосов. Уютных полян с буйством цветов, оставшихся от разлива озерков, тихо журчащих ручьёв хватает на всех. Шлима и Шлёма также не могли пропустить эту весенне-летнюю радость, песню весны в их собственных душах. Они будто слышали священные слова из Песни песней, написанные лично для них: «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей;»
Они разыскали небольшую полянку, куда не доходили голоса людей, где можно было побыть без свидетелей, постелили на сочной бархатной траве скатерть, разлили в чашки красного душистого вина и, перекусив, прилегли, ещё немного смущаясь, под развесистым дубом. «Ложе у нас – зелень», могли процитировать они Песнь песней. «Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы». Им было уже всё ясно. Они принадлежат друг другу, не Суламифь и её возлюбленный, а двое пожилых людей, прошедших через испытания тяжёлой войны, знавших и голод и смерть. Они не говорили друг другу главного слова: Шлёма, кто доселе никогда не знал любви и Шлима, которая давно забыла что такое любовь.
Просидели до самого вечера, окрылённые внутренне созревшим решением. Лёгкий прохладный ветерок напомнил им, что и солнышко спустилось вниз за деревья. Оно протянуло им на прощанье золото рук своих сквозь частокол ветвей, заигрывая с рыжими волосами Шлёмы. Замолкал постепенно щебет птиц и удлинились тени. Не дожидаясь, пока полностью погаснет светило дня, они заторопились домой, и Шлима вновь заглянула в его глаза, которые светились голубизной и покорностью. Перехватив умоляющий взгляд, она сказала: «Оставайся.»
Природа не нуждается в инструкциях, скажу я вам. Но...
Люди, вы не поверите. Шлима была его первой женщиной. Нет, нет, он однажды попробовал, подавшись общему настроению мести и вольницы. Это случилось в Германии, когда он предложил старой толстой немке две банки тушёнки за услуги. Говорил с ней на идиш, та удивилась выговору и хотела узнать, что это за диалект такой, но согласилась. Однако, соседка застучала в дверь и чего-то настойчиво просила, тётка нервничала, торопила его, и он так ничего и не понял.
А теперь, когда мечта сбылась, он волновался как юноша. От неожиданного бессилия, из-за отчаяния по его щекам текли слёзы. Он ненавидел себя, всю холостяцкую жизнь, свою непорочность, робость а она, языком слизывала его слёзы, обнимала, целовала и шептала: «Шлоймеле ты же самый замечательный на свете. Из эс, глупенький, азой вихтик? (Разве это так важно?). Мейн зисер, мейн фаргенигн, мейн хаис» (Мой сладкий, моё наслаждение, моё блаженство)...
Они стали как одно целое, душевно похожие, как согласные в их именах. Шлм = Шлм, справа налево. Это ведь так по-еврейски. Ничего лишнего. Их имена – мир плюс полное счастье. Без гласных. Гласные расставляет жизнь.
Я так рад за них. Мазл тов (счастья вам), молодожёны.
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
|
| |
| |
|
| ledola | Дата: Понедельник, 04 Фев 2019, 09:03 | Сообщение # 39 |
|
Долгожитель форума
Группа: Модератор форума
Сообщений: 10688
| Цитата Phil_von_Tiras ( ) Шлёма, на иврите Шломó с ударением на последнем слоге. То есть Соломон.
Интересно, слово "шалом" тот же корень?
Цитата Phil_von_Tiras ( ) В конце концов, не политика русификации, а прежде всего война объединила советских людей в русском языке.
как верно!
Цитата Phil_von_Tiras ( ) Только ык дому.
наверное, опечатка...
***
Чудесно, Феликс! прям мороз по коже - до чего хорошо!!
А зверь обречённый,
взглянув отрешённо,
на тех, кто во всём виноват,
вдруг прыгнет навстречу,
законам переча...
и этим последним прыжком
покажет - свобода
лесного народа
даётся всегда нелегко.
Долгих Елена
авторская библиотека:
СТИХИ
ПРОЗА
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Воскресенье, 10 Фев 2019, 20:21 | Сообщение # 40 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Цитата ledola ( ) Интересно, слово "шалом" тот же корень?
Цитата Phil_von_Tiras ()
В конце концов, не политика русификации, а прежде всего война объединила советских людей в русском языке.
как верно!
Цитата Phil_von_Tiras ()
Только ык дому.
наверное, опечатка...
***
Чудесно, Феликс! прям мороз по коже - до чего хорошо!!
Да, шалом с тем же корнем.
ык, ыв -- не опечатки. Румыны не могут произносить наши однобуквенные предлоги, поэтому добавляют в речи гласные.
И очень рад, что вам понравилось, Лена.
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Понедельник, 01 Июл 2019, 18:38 | Сообщение # 41 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Енот
Я* сижу в овальном зале и смотрю в окно, в ту сторону, где пару недель назад произошло то, что своей непонятностью сверлит мне голову. Собственно, событие по местным масштабам ординарное, почти бытовое. Не оно вызывает непонимание, а моё состояние после него.
Овальный зал находится в графском доме, который периодически посещаем мной в различные времена года. В нём живут мои старые знакомые, можно сказать друзья, граф и графиня... Назову их по старинке N.
К садовому фасаду дома примыкает парк с прудом, в котором водятся карпы и ещё какие-то мелкие рыбы.
Я люблю этот парк. В цикле «Парк на двоих» он был описан мной так:
Деревья спят, и утро в дрёмной сказке.
Сад заворожен феей на века.
И только, вроде, по её подсказке
на холмике за ним издалека
анютины подглядывают глазки.
С рассветом солнца луч еще не жаркий,
цветные заточив карандаши,
зарю штрихует розовым и в парке,
когда не видно ни одной души,
тайком ветвистые целует арки...
И далее:
С десяток стройных корабельных сосен
в молитве тянутся руками вверх
в бездонную, распахнутую просинь,
замаливая первородный грех,
застыв в печальном и немом вопросе...
Последние слова словно пророчили происшедшее и моё состояние после него. Теперь о парке.
От некогда величественного в английском стиле творения культурной осталась только часть. Остальная, одичавшая, ещё угадывается и лежит на участках по разные стороны современного хутора.
В далёком прошлом значительная территория: деревня, парк, поля, ныне засеянные пшеницей, лес, остатки которого ещё сохранились, деревня на противоположной стороне от федеральной 217-й дороги принадлежала богатой баронессе. А посреди всех этих реликтов за исключением графского дома, он был построен позже, до сих пор айсбергом возвышается старинный замок ‒ центр местного мироздания.
Да, когда-то в нём бурлила весёлая жизнь, устраивались балы, турниры. Роскошные одежды дам и кавалеров конкурировали с блеском залов и комнат. Свидетелями этой жизни остались картины, мебель и уникальная библиотека. Всё это перенесли в графский дом. Замок ещё хранил ароматы былой дворянской жизни, когда наступили иные времена. Его продали и он стал хиреть из-за ненужности. Я бывал в нём.
Впрочем, что значит бывал. Я тут жил. А в начале девяностых прошлого столетия в нём поселили еврейских эмигрантов из бывшего СССР, около трёхсот человек. И он снова ожил. Было много свободного времени, и я излазил замок, как говорится, вдоль и поперёк. Кроме огромного бального зала, превращённого в насмешку над дворянством в шумную общепитовскую столовую, в здании помимо заселённых комнат было ещё масса закоулков, не затребованных помещений и, главное, могучая, возвышающаяся над замком башня с тёмными кельями, переходами в чердачное запущенное пространство, где на крепёжной балке повесился один из неуравновешенных эмигрантов.
За последующие год-два эмигрантов расселили, а замок превратили в домициль для престарелых людей, типичное коммерческое предприятие, в котором ныне живут приблизительно 140 медленно умирающих стариков.
В этот приезд я по случайному обстоятельству вновь оказался в замке. Нутро башни, из амбразуры окна которой открывается вид на монументальный мрачный мавзолей, хранило в себе, я это вдруг почувствовал, упрёк и обиду. Уж не знаю на кого, возможно на повесившегося, или на то, что к нему пристроили обычное современное здание типа общаги. Это настроение я ощутил и в лесочке на левом фланге замка. Замок, мавзолей и лес как будто сговорились. Против меня ли?
Крупной живности: волков, лисиц в этом и в иных лесистых участках бывшего владения давно усопшей баронессы, конечно, нет. Но улепётывающих зайцев я видел. Прочей мелкоты также хватает.
Сейчас июнь. Как и тогда, когда писалось стихотворение. Но назойливо, после упомянутого события в голову лезла строка о замаливании греха. Собственно какого? И почему сосны застыли в немом вопросе? На что намекала мне Муза?
Как обычно, по утрам по гравиевым дорожкам парка я совершаю разминочную пробежку за пруд и снова к дому круга три-четыре, так, чтобы набралось километр-два пути. И затем к огромному, пожалуй, двухсотлетнему кедру. Под ним большая садовая белая скамья. Здесь можно остановиться для гимнастических упражнений. Этот кедр тоже реликт. Кстати, парк занесён в список охраняемых государством объектов. Ствол дерева настолько широк, что как-то нас, трёх мужиков не хватило, чтобы его обнять. Нижние ветви его достают до земли, образуя естественный шалаш, в котором находишь укрытие в жаркий солнечный день. И вообще эти ветви и не ветви, а деревья выросшие на теле гиганта. Для пернатых и обитателей дупел тем более неплохое жилище.
Когда, запыхавшись, я приблизился к кедру, положение скамьи мне не понравилось. Кто-то из недавних гостей перенёс её на другое, непривычное мне место. Протащить её немного волоком, хотя ножки её утопали в столетнем хвойном настиле, было ещё возможно, и я резво ухватился за боковую ручку скамьи, взглядом сосредоточившись на ней. И вздрогнул, остолбенел, когда услышал и одновременно увидел шипяще-рычащее на меня существо. В первый момент оно показалось мне разъярённой крысой. Я отпрянул. Крыс ненавижу, и никто не может меня уговорить, что они умны и тем заслуживают уважения. Зверёк стоял весь вздыбившись на вытянутых ножках. Очнувшись и несколько отойдя в сторону, я увидел, что он едва держится, да и мордочка была явно не крысиная. Настала очередь устанавливать добрососедские отношения. Стоять он больше не мог, и лежал, как-то неестественно подвёрнув под себя ноги. Я повёл примирительно ласковую речь, улыбался, отступил назад. Зверьку явно не нравилось, что я смотрю ему в глаза. В его же –выражалась откровенная враждебность. Он мне не верил, не доверял. И, как оказалось позже, был прав.
Что же оставалось делать? По внешнему виду этот строптивец был мне незнаком. К тому ж очень юн, возможно не так давно родившись. Я снял его на мобильник и пошёл к знакомому хуторянину, но какое-то тяжёлое чувство всё это время не покидало меня. Тот, взглянув, тут же изрёк по-немецки: Waschbär, то есть енот полоскун.
Ах, ты Боже мой! Крошка Енот... Советский мультик... Почему же ты не улыбнулся мне Крошка Енот, ёкнуло в груди?
Приговор хуторянина был жесток: " Его придётся убить. Он, видимо, выпал из дупла. Сейчас позвоню егерю". И он поведал мне, что в лесочке на окраине пшеничного поля обосновалась целая семья енотов. Здесь, мол, у них нет естественных врагов, только лишь человек. Они, во множестве размножаясь, причиняют хозяйству большой вред и, несмотря на запрет отстрела, егеря в особых случаях полномочны их уничтожать. К тому же он припугнул меня – не брать енота на руки: "Схватит за палец, откусит в одно мгновение. Зубы у него, как ножи".
Оставалось непонятным, если крошка енот вывалился из дупла кедра или, скорее, гнезда, то почему его покинула мать. Еноты прекрасно лазают по деревьям, их пятипалые лапы с длинными пальцами и когтями чуть ли не рука человеческая, и взять щенка за шкирку, утащить подальше от опасности матери не стоило труда. Впрочем, хвойные деревья не в фаворе у енотов. Откуда же он появился? Загадка оставалась неразрешимой.
Пришлось смириться и, в ожидании егеря, я вернулся к кедру. Малыш должно быть спал. Еноты ведь ночные охотники. Почуяв меня, он стал ворчливо хмыкать и почти по-пластунски начал двигаться к кедру. Перемещение давалось ему плохо, ножки подгибались и расползались в стороны. Спрятать его я уже не имел права и, когда преграждал крохе путь, он, превозмогая боль, вновь принимал агрессивную позицию, вытягивал шею и злобно рычал. Это в его-то годы. В глазах-бусинках прочитывалась тоска, будто он угадывал свою судьбу, а вытянутая вперёд мордочка была изумительно красива. Белобрысые надбровья, не доходящие до щёк, черный блестящий носик с кошачьими усиками и стоячие ушки, отороченные беловато-серым мехом, и всё это в младенчески милом облике. Красота сближает человека со зверем. Видимо, фундаментальные законы красоты у нас общие. Тем более законы жизни.
Я принёс ящик из детского песочника и накрыл зверька, чтобы не уполз. Пусть поспит перед смертью. Мучила совесть. Под ящиком темно, а я лишаю его белого света.
Егеря привёл уже знакомый хуторянин. Высокий, крепко сбитый уверенный в себе молодой человек держал в руках охотничий нож. Он приподнял край ящика, выманивая енота и, когда тот высунул голову, прижал её к траве. Затем прощупал ножом сонную артерию, проколол её и протолкнул нож далее. Кровь младенца была почти не видна, потому что втекала в землю. Туда, откуда в итоге все мы и вышли до первородного греха. В душе у меня похолодело. "Он ещё жив!" – сдерживая дрожь, воскликнул я минуты через две. Хоть бы убил мгновенно! Зверёк широко разевал пасть. "Это нервы, рефлекс", ‒ спокойно отпарировал егерь и посмотрел на меня с подозрением. Мол, суёте везде свой нос, защитники фауны и флоры. Я хотел ему возразить, но какая-то неведомая сила сжала извилины мозга и поселилась в нём. Мой язык застрял в гортани. Лицо егеря показалось мне преображённым, странным, нечто воландское.
Оставаться рядом я больше не мог. Кто-то или что-то управляло мною. Не я ушёл, а ноги увели меня прочь от места казни. Минут через десять, прижавшись носом к окну овального зала, я видел как оба шли из парка нечто оживлённо обсуждая. Егерь за пышный и короткий полосатый хвостик нёс, словно тряпочку, енота, слегка размахивая им. Уж не на шапку ли мех убиенного, подумалось мельком. Увидев меня, он криво усмехнулся, оскалив зубы. Хуторянин заискивающе заглядывал ему в лицо.
С этих пор не только ночью, но и днём меня стало преследовать тягостное чувство причастности к акту смерти. Я начал иначе видеть и обращать внимание на то, что раньше игнорировал. Будто мне открылась дверь в потусторонее.
В бюро дома на стенах развешены рога косуль. Несколько десятков. Теперь, когда я на них смотрел, они обрастали плотью, и в глазах их стояли слёзы. В громадной морозилке всегда мясо дичи. Граф охотник, неужели его в этом упрекнёшь. Всё делается легально, по закону. А кто их пишет?
Несколько лет назад, когда перекрыли доступ воды к пруду из мелководной речки Хамель, чтобы его очистить, в оставшихся лужах задыхались, отчаянно пытаясь куда-то выплеснуться, карпы. Никому они не были нужны. Никто их не спасал. Смерть выплясывала свой танец.
В доме старинные картины, портреты важных персон. Их давно нет на свете, но они глядят в комнаты и на меня. Укоризненно. Их взгляды просверливают. Никогда раньше они так не смотрели. Что-то сделано неправильно. Нечто им известно, чего я не знаю.
Нет, дом здесь ни при чём. Он уютен и светел, а парк залит солнцем. Но ночью открываются невидимые днём проходы в замок, и вельможи, обратившись в тени, покидают картины и уходят в старинное жилище, чтобы помолиться за своё охотничье прошлое.
Это всё замок. Он чем-то недоволен, и он рядом. Он, видимо, недоволен и тем, что в нём поместили умирать стариков. Нет дня, чтобы с душераздирающим свистом не врывались в его двор машины скорой помощи. И у всех этих стариков есть дети, которые их здесь пристроили. Поселили умирать в ускоренном темпе. Сознательно.
Я стал вспоминать: в башне и под крышей висят рукокрылые. Иногда они срывались и, шурша, летали среди завалов старинной рухляди и мебели, не обращая на меня, разумеется, внимания. Паутина, как гигантская паучья сеть, предназначенная не для мух, а для людей, висит на всём тускло освещённом пространстве чердака. В мавзолее, усыпальнице прежних хозяев, выбиты стёкла в некоторых окнах, и оттуда по ночам вылетают на охоту летучие мыши. За кем они охотятся? Ах, они собирают души зверей, убитых человеком и складируют их в мавзолее. Этот лес меня тоже пугает, хотя рядом мирно журчит Хамель, текущая в Хамельн. В город того легендарного крысолова, который уничтожил крыс, но и детей увёл из мести за неуплату денег.
Замок, портреты, рукокрылые – все они упрекают и обвиняют. Они знают о нас больше, чем знаем о себе мы сами. И требуют покаяния. За что и от кого? Покаяния от нас, ныне живущих, или от грядущих поколений? И что со мной произошло? Это наваждение или откровение?
Я не умею молиться, но ночью прошу прощения у крошки енота. И не только за себя. За егеря тоже. И за хуторян, и за всё человечество, которое властно решает, кого можно лишать жизни. Каин убил брата и породил зло. Первородное. Оно тяжелее, чем вкушение запретного яблока. Он запрограмировал нас на убийство. Сначала на малое, а потом и на большое. Мы убиваем наших братьев меньших ради еды и одежды. Ну, якобы защищая также нашу жизнь. И ещё бог знает зачем. Да кто смеет на Земле противостоять людям?
Но, убивая ради еды изначально и в борьбе за еду, мы научились убивать вообще. Люди чувствуют себя безнаказанными господами, и нам это нравится. Убийство стало удовольствием. А в итоге всё бумерангом возвращается обратно: борьба за существование, агрессивность, войны, самоистребление. Потому, наверно, и не приживается учение Иисуса Христа, неважно Бог он или гениальный человек.
Я спрашиваю у человечества: «Что делать?»
Вероятно, избежать зла убийством можно и нужно, охватив всю живую оболочку нашей планеты разумным управлением. Если не придётся убивать ради еды, то люди отучатся убивать вообще. Они научатся не иметь врагов. То есть, говоря по-простому, станут действительно Homo Sapiens. Получится ли? Разум утверждает – это возможно.
Наконец я понял, почему сосны «застыли в печальном и немом вопросе».
*Местоимение «я» не означает биографического содержания рассказа, хотя он и базируется на реальных фактах.
18-21 июля 2019
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
|
| |
| |
|
| ledola | Дата: Среда, 03 Июл 2019, 00:16 | Сообщение # 42 |
|
Долгожитель форума
Группа: Модератор форума
Сообщений: 10688
| Цитата Phil_von_Tiras ( ) Но, убивая ради еды изначально и в борьбе за еду, мы научились убивать вообще. Люди чувствуют себя безнаказанными господами, и нам это нравится. Убийство стало удовольствием. А в итоге всё бумерангом возвращается обратно: борьба за существование, агрессивность, войны, самоистребление.
Отлично, Феликс. Вам удаётся совместить и философию и просто рассказ о жизненных обстоятельствах. Причем это делается с легкостью. С удовольствием прочла.
А зверь обречённый,
взглянув отрешённо,
на тех, кто во всём виноват,
вдруг прыгнет навстречу,
законам переча...
и этим последним прыжком
покажет - свобода
лесного народа
даётся всегда нелегко.
Долгих Елена
авторская библиотека:
СТИХИ
ПРОЗА
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Четверг, 04 Июл 2019, 17:55 | Сообщение # 43 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Спасибо, Лена. 
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
|
| |
| |
|
| Phil_von_Tiras | Дата: Среда, 11 Ноя 2020, 16:25 | Сообщение # 44 |
|
Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1030
| Пробуждение
— Филенька, иди сюда, сынок.
Молодая женщина лет двадцати семи сидела на табурете у общего стола посреди большой прямоугольной и, по сути, пустой комнаты. Кроме стола и нескольких табуреток в ней у стен напротив друг друга были встроены невысоко от пола нары. С правой стороны от входа ночью на них спала она с сыном, свекровь с её приёмной дочерью и её ребенком. А с противоположной стороны спала другая, совсем чужая семья. Никаких перегородок не было.
Малыш с разбегу ткнулся в мамины колени.
— Смотри, я отобрала сегодня для папы нашу фотокарточку.
С чёрно-белой фотографии смотрел, стоя на табуретке и обняв маму рукой, в меру упитанный мальчик. Для военного времени мальчик как мальчик. Правда, довольно крупная голова колыхалась на тонкой шейке. Одна штанина задралась на ноге, другая была спущена, одет он был бедно и в застиранной одежонке. Глаза его с фотографии глядели не по-детски серьёзно и немного виновато.
Мать задумала послать фотокарточку на фронт. Отец не видел своего ребёнка уже два года. Малыш внимательно посмотрел на фото и остался доволен. Он вспомнил детей из детского сада. Таких папа не хотел бы увидеть.
В ателье, что располагалась прямо на улице, ему велели смотреть в глазок какого-то ящика и обещали, что оттуда вылетит птичка. А он знал и был уверен, что никакой птички там нет. Глазок совсем маленький, а птичка побольше. Да будь он птичкой, ни за что не стал бы жить в этом чёрном ящике. Неопределённость вызывала неудовлетворение. Он испытывал чувство неудобства за взрослых. Почему этому дядьке надо его обманывать? И почему с ним согласна мама? Спросить её? Но ведь она спокойна. Нет, нет, мама не согласна с этим дядькой. Наверно, она не слышала.
Об обмане он кое-что уже знал. В детском саду товарищ попросил только на минуточку подержать его порцию хлеба. Она была небольшая, посыпанная сахаром. Когда он это сделал, тот быстро запихал весь кусочек себе в рот. Времена-то были голодные. Это было неожиданно и очень обидно. Тем более, он видел, как ухмыльнулась воспитательница. «Она с этим согласна?» — подумал он тогда.
Теперь он уже кое-что узнал и о коварстве. Одного случая оказалось достаточно, чтобы запомнить на всю жизнь. Но и в грядущей своей жизни он будет всегда перед ним бессилен. А воспитательнице мальчик, видимо, не нравился. Не потому, что он был недисциплинирован, этого не было. И не потому, что он был неряшлив. Как раз наоборот. Но в нём было что-то непривычное, не своё, не родное. Может быть потому, что воспитательница видела в нём то, что не ожидала видеть у ребёнка, а именно: он понимал смысл её действий. Это было в глазах его. Потому и была довольна, что его обманули.
Между тем шла война, тяжёлая отечественная война. И он уже и о ней тоже кое-что знал, испытал и много видел. Знал также, что они оказались в этом захолустном кыргызском городке по причине войны очень далеко от дома и неизвестно, что будет дальше.
Путевые страхи
Когда началась война ему было два с половиной года, но об этом времени он мало что помнил. В памяти всплывал только день рождения, потому что в этот день ему подарили лошадку. Она была на платформе из трёх колёс. Ему велели на неё сесть, он пытался, но не получалось. В доме было много гостей. Видимо, они ждали от него восторгов, но у него не получалось и от этого лошадка стала ему чужой и неприятной. Больше он к ней не подходил.
Семья была большая, жили в своём частном доме, где держали и небольшой магазинчик сдобы, и он помнил ещё бесконечные среди домочадцев тревожные разговоры. В чём состояла тревога он не понимал, впечаталось только постоянно повторяемое страшное слово: Гитлер.
Гитлер почему-то казался ему не человеком, а животным и это не было привычное животное как, скажем, козы, овцы, коровы. Этих он видел. А Гитлера никогда не видел, поэтому он представлялся ему обязательно кроваво-красным, большим и тучным, как корова, но почти круглым, как огромный раздутый шар с маленькой головой. Он всё время приходил и приходил, как вращение испорченной пластинки, ложился на цветы в палисаднике, или на двери погреба, наклонно встроенные снаружи дома. Короче делал что-то очень нехорошее и был почему-то всегда мокрым...
Железнодорожный состав шёл долго с бесконечными остановками. Откуда было ему знать, что уже 22 июня немцы и румыны бомбили Тирасполь. Хоть и поздновато, но последовало распоряжение об эвакуации в начале июля. Эвакуировались спешно, но как-то по раздельности членов большой семьи. Бомбёжек в пути Филя не помнил. Даже вагон, в котором он ехал с мамой, был приличным, пассажирским. Только на одной из станций поезд вдруг резко остановился.
Филя уже различал своих военных. По папиной форме. Но у этих на вокзале форма была другая. Из вагона вдруг спешно исчезли все пассажиры. Возможно по радио было приказано всем выйти. Мама не знала что делать. Она выглянула в окно и охнула. На пероне кто-то что-то проверял. Мальчик почувствовал: беда. В маленьком сердечке захолонуло и ужас разлился по всему телу так, что окаменели ноги. Он не успел заплакать, да и не мог. Филя, правда, уже знал, они с мамой называются «евреи», и это почему-то опасно. Но «это» оказалось настолько непонятным, что его воображение ничего не рисовало. А на пероне бежал, что-то кричал и махал руками чужой военный. Он торопился. Страх был связан с ним, точнее с его униформой. И слово «евреи» сразу материализовалось.
Поезд дёрнулся. Остановился. Вновь дёрнулся и плавно покатил с вокзала. В вагоне, а может быть во всём поезде оставались только двое: мать и прижимавшийся к ней мальчишка. Что потом сделала мама, как выбралась из западни он не помнил. И никогда её об этом не спрашивал. Страх, который теперь поселился в его душе, не был страхом природным, инстинктивным. Это был страх перед людьми. Угроза жизни исходила от людей, чего он до сих пор не знал.
Другой раз испытал и страх, и ужас, когда мама отстала от поезда. Когда тот тронулся, а её, которая на остановке побежала за кипятком, всё не было, соседи в переполненном купе зашептались. Но теперь он уже мог, преждевременно взрослея, оценить ситуацию. Они обсуждали куда и кому его сдать. Он этого не хотел, рванул к двери и... наткнулся на раскрасневшуюся запыхавшуюся маму. Молодая и сильная женщина догнала поезд и её втянули на площадку.
Где-то на каком-то участке пути семья или, точнее женская часть её соединились. Тоже чудо. Потом он вспомнил, не мог не вспомнить эту несчастную лошадь.
Была, наверно, середина августа. Двоюродная сестра, которая была на два года старше, держала за руку его и своего младшего братика. Они свернули на тропинку в стороне от скверика. День в Миллерово выдался очень жарким. Неподалёку трое солдат с расстёгнутыми пугавицами солдатской робы зло работали лопатами. Дети подошли ближе. В глубокой яме, видимо воронке от бомбы, лежала лошадь. Один солдат снял с головы пилотку, оттёр пот, глянул на детей, брякнув:
— Гляди, жидята, – и криво усмехнулся.
Что такое евреи Филя уже знал, а жидята – ещё нет. Однако, приобретаемый опыт подсказывал, что это плохо. Девочка, более догадливая, развернулась, уводя мальчишек.
— А, что? – продолжал в догонку солдат, видимо, старшой. — Может быть... — и он кивнул на яму. Все трое расхохотались.
«Дан приказ: ему на Запад, Ей в другую сторону...» – поётся в прощальной комсомольской песне. К осени уже вся Молдавия и Буковина были окупированы румынскими войсками. Также потеряны Донбасс и Криворожский бассейн. Оставлены Минск, Киев, Харьков, Смоленск, Одесса, Днепропетровск. Враг рвался к Кавказу, продвигаясь в восточном направлении. Эвакуация вела в Сталинград, но в декабре он уже горел. Следовало двигаться дальше. И здесь произошло нечто, что он тоже хорошо запомнил.
Чтобы двигаться дальше, надо было добыть билеты на пароход «Иосиф Сталин». Мест оставалось мало, а желающих много. Филя маялся от духоты, стоя с мамой у огромного стола, по другую сторону которого тётя выдавала билеты. Вдруг мама наклонилась к нему и сказала: «Я подсажу тебя, а ты ползи к этой тёте и попроси два билета».
Учёные люди утверждают, что уже с двух лет у детей развивается совесть. Так это или нет, но малыш почувствовал что-то неладное. Он был поставлен на четвереньки на крышке стола, мама подталкивала его сзади и кричала: «С детьми в первую очередь!» Ему стало страшно и немножко стыдно.
Он увидел себя со стороны в этом нелепом положении и не хотел
говорить: «Тётенька, дайте нам два билета». Но мама подталкивала, требовала, и он подчинился, ощущая фальшь своего действия. Билеты они получили, но маленькая, едва ощутимая первая трещина в душевной связи матери и ребёнка появилась. Он её, правда, не запомнил.
На пароходе их место было на палубе. Еды никакой, только кипяток. Плыли в Астрахань и Филя узнал, что такое бомбёжка. Прибывших в Астрахань насмешкой судьбы поместили в здание кинотеатра «Победа». Условия ужасные, помощи никакой. Начался повальный мор, детская корь. Врачи и медики требовали отдавать детей в больницу. Кто отдавал детей обратно их уже не видел, все поумирали: явная диверсия персонала, ожидавшего спасительных немцев.
Больной корью Филя лежал на руках у матери и хныкал:
— Мамочка, я падаю. А мама продала папино пальто и на вырученные деньги покупала детям молоко. Может быть это и спасло их. А может быть они выжили, потому что родители их в больницу не отдали.
Через пару недель всех эвакуированных отправили в село Пироговка, что в пятистах километров от Астрахани. Была зима, а зимняя одежда, если и была, то распродана. У Фили отморожены ножки. Из еды только рыба и кипяток. Бабушка, мамина мама умерла по дороге. Он видел, как деловито суетились вокруг неё три дочери. Она лежала на очень высокой постели, и всё было обыденно. Здесь страха он не испытывал, потому что не понимал, что такое смерть. До этого отлучился дедушка и исчез навсегда. Теперь у него оставалась только одна бабушка, папина мама. Но следовало двигаться дальше.
Дальше, дальше, дальше. До конечного пункта эвакуации в межгорной долине небольшого кыргызского городка Узген.
В Кыргызстане.
В этом чужом городке, точнее даже ауле у него не было товарищей. Но он не помнит себя скучающим. Что-то он находил, которое удовлетворяло его быть довольным самим собой. Во дворе, где они жили, мальчиков не было. Была лишь Ева, дочка бабушкиной приёмной дочери и две киргизские девочки, дочери хозяйки двора. Он очень их интересовал как мальчик. Они были старше и непременно хотели его лечить. Но в лечение обязательно входила процедура раздевания штанишек. Для того чтобы этого добиться, они угощали его какими-то пирожками, густо начинёнными неприятной на вкус зеленью. Он, во-первых, голоден не был: мама работала, а бабушка неплохо зарабатывала шитьём. Она была профессиональной, как тогда говорили, модисткой. Во-вторых, он уже понимал, зачем они его угощают и чего добиваются. Однако, несмотря на его сопротивление, они стягивали с него штанишки и делали ватные примочки, что-то обсуждая. Ему очень хотелось плакать, особенно потому что они всё это обсуждали, но он не плакал и становился немного взрослее.
В детском саду местные дети его не интересовали, хотя по-русски они понимали. Они почему-то всегда сидели на горшке, когда он поутру приходил из дому. Нянечки с ними возились, ругались и заталкивали обратно прямую кишку, которая у них выпадала. Это происходило в передней, пройдя которую, попадали во вторую игровую комнату. И здесь он многое понимал. Понимал что они нездоровые дети, но он был здоров и как-то стеснялся, что он такой здоровый.
Однажды мама взяла его на работу. Работой оказалась парикмахерская, мама была в ней уборщицей. Время от времени она брала метлу и сметала на полу волосы клиентов. Парикмахерами были суровые кыргызы. Они что-то сказали маме, она кивнула, а дома сказала, что эти дяди не хотят, чтобы она приводила ребёнка. Он не понимал почему и не мог найти в своей голове объяснения. Только почувствовал, что, как и в садике, он чужой.
Он часто чувствовал себя чужим. А когда он вдруг чувствовал себя чужим, то шёл через улицу напротив. Это не было опасно, ему не препятствовали, потому что улица была и не улица, а так себе просёлочная немощёная дорога, по которой протекало два арыка. Арык — это по кыргызски ручей. Первый, который был перед их двором — совсем мелкий, почти без воды. Зато второй... О, второй, параллельный первому и напротив их двора был необыкновенный. На нём стояла мельница. Ручей был здесь широк и глубок. Вода врывалась внутрь мельницы, крутила лопасти колеса и вырывалась с другой стороны усталая, но удовлетворённая. Вот на этот удовлетворённый поток Филя часто любил смотреть и о чём-то думать. Он умел уже долго думать и думал, почему он и сам хочет быть чужим, ещё не зная, потому что был маленьким, что чужим будет всю жизнь.
Между тем у него, наконец, появился товарищ. Скорее всего это был товарищ из детского сада и, должно быть из новеньких. Война продолжалась и время от времени появлялись и в этом захолустном городке новые люди.
Собственно, интересовал его не сам товарищ, а его собственность. Собственностью товарища был ксилофон. Этот детский инструмент малыша околдовал. Мало того, что он издавал звуки, эти звуки можно было извлекать самому. И это были разные звуки. Если бить молоточками по пластинкам, комбинируя, получалась мелодия. Он это делал и замирал. Он мог проделывать это бесконечно и никогда это занятие ему не надоедало. Но оно надоедало взрослым. Они отбирали инструмент.
Чтобы получить к нему доступ ещё раз, надо было прийти в гости.
Семья товарища жила выше, на горке. Было лето. Филя помнит, что шёл туда, принуждая себя. То ли он не умел вписаться в гости, то ли потому что к нему относились равнодушно. Не прогоняли, но и не жаловали. А он упрекал себя в том, что идёт в гости не ради товарища, а ради ксилофона. Малыш давно научился рефлектировать. Было ему четыре годочка от роду.
Письмо
Папа был на фронте, а мама писала ему письма. Тогда конвертов у людей не было и письма складывали в треугольнички. Чтобы попасть на фронт, который, разумеется, не оставался на одном месте, надо было знать адрес полевой почты. Наверно, не мама придумала, а может быть и она, обводить на листке письма пальчики руки растущего ребёнка. Таким образом папа мог следить за ростом своего дитяти. Он как бы бывал рядом со своей семьёй и понимал, чего ради он воюет. Папа тоже писал письма маме, а одновременно и своей маме, потому что обе мамы жили вместе.
Филе было уже пять лет, когда с фронта пришло очень плохое письмо. Оно было не от папы, а от его командира и называлось это письмо «извещение». До этого было другое письмо от папы, где он сообщал, что его повысили в звании, он уже старший лейтенант и будет ещё беспощадней бить врага.
Когда мама прочитала вслух письмо от командира, она закричала так громко, что во двор высыпали все, кто в находился в домах. Мама плакала и кричала. Бабушка тоже плакала, но не кричала. Она плакала тихо, но очень горько. Малыш почувствовал эту разницу и тоже заплакал. Он ещё не совсем понимал, что у него больше нет папы и никогда больше не будет, но испугался за маму. Мама была рядом, а папа очень далеко, и он папу не помнил. Но за маму он испугался не потому что она плакала, стонала и кричала. Она кричала как-то не так. Голос у мамы был очень сильный, и кричала она всё громче. Даже люди с улицы забегали в их двор, чтобы узнать, что случилось. А мама рвала на голове волосы и била себя по лицу. Это было ужасно и продолжалось долго. Потом она останавливалась, вся красная, что-то вполне нормально, почти спокойно говорила бабушке, краем глаза следила за своим мальчиком и вновь начинала громко орать. До изнеможения.
Это был ритуальный плач по-убиенному. Но Филя этого не знал. Ему было очень страшно за маму, но, плача, он пошёл не к ней, а к бабушке. Та обняла внука. Это было всё, что у неё оставалось, и каким-то невероятным чутьём мальчик понимал и это. Он чувствовал и сознавал, что и бабушка отныне ближе ему, чем мама. Что никто никогда не будет его любить больше, чем бабушка. Мама становилась далёкой. Пройдёт время, и она перестанет кричать. У неё появятся другие дети, а бабушка будет плакать. Горько и всегда. Старая маленькая душевная трещина между ним и мамой, которая появилась тогда у раздачи билетов на пароход «Иосиф Сталин», всплыла в его сознании и стала расширяться. Эта душевная пуповина рвалась. Он прижимался к бабушке, к такой тёплой и мягкой и стеснялся за маму.
В этот день он перестал быть ребёнком.
Дух дышит, где хочет.
Моя авторская библиотека
Сообщение отредактировал Phil_von_Tiras - Понедельник, 16 Ноя 2020, 15:19 |
| |
| |
