| cydapywka | Дата: Вторник, 05 Дек 2017, 11:13 | Сообщение # 1 |
 Постоянный участник
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 144
Награды: 10
Репутация: 11
Статус:  | Зелёные огоньки
Солнце блеснуло последним лучом и спряталось за дальние горы. Звёзды на небе стали ярче, лес вокруг потемнел, речка громче зазвенела на перекатах, и ветер, шуршавший в кронах сосен, стих, словно уснул.
Мы зачарованно ловили последние минуты золотого заката, сулящего назавтра отличную погоду.
- Ой, гляньте! – привлекла всеобщее внимание Таютка, - вон на том берегу какие-то зеленые огоньки!
И действительно, по мере того, как гасло небо, напротив нас, за рекой, на её пологом берегу загорались огоньки. Их становилось всё больше.
- Интересное явление, - тихо проговорил Илья, - если бы эти искры горели на высоте, на чем-то высоком и тонком, то я бы сказал, что это огни Святого Эльма.
- Ну, сказал! - рассмеялся Петрович, выбивая о колено трубку, - огни Эльма во-первых голубые, во-вторых светятся во время грозы, и в-третьих, их можно увидеть на море, на мачтах корабля. А это болотные огни. Там за речкой самое болотистое место.
- Красиво, - заворожённо глядя за реку, протянула Таютка, - как в Новый год.
- Ты, Таисья, не смотри на огни эти долго, а то почуют они тебя и сманят, оглянуться не успеешь, - усмехнулся Петрович.
- Да, что ты её пугаешь, Петрович! – рассердилась Анна и поднялась с пенька, - пойдем спать, Таюта.
- Какой спать! Дядь Мить, а кто почует? Куда сманят? – девушка присела на лапник возле Петровича.
Петрович не спеша набил трубку свежим табаком, прикурил, сделал пару затяжек и, оглядев всех кто был у костра, спросил:
- Могу рассказать. А не забоитесь, на ночь-то глядя?
Каждый в нашей сплоченной компании знал - Петрович замечательный рассказчик. Потому собравшиеся, было, расходиться по палаткам, мы снова расселись вокруг костра.
- Ну.… Значит, слушайте…
Место, то, что за речкой, зовётся в народе Марьюшкина топь. Когда-то там не было никакой топи, сухотень была с подлеском. А дело было так.
Недалече отсель, была заимка. Жил там Степан, лесник. Заимка та досталась ему от отца, а тому от его отца, стало быть, от Степанова деда, в их семье все мужики лесниками были. Жил Степан один, за лесом смотрел да охотой промышлял. Людям плохим спуску не давал! Мало ли кого поймает в лесу или за порубкой неразрешенной, или за охотой неправедной. И ведь всегда словно видел он, кто и как себя в лесу, ему доверенном, ведет. Удивлялись тому люди, а потому и решили – помогает ему Лесавка. Видимо полюбился лесной ведунье молодой лесник. Она ему и зверя, и птицу под выстрел подставляла, и шкуры выделывать помогала, да так, что были они тонки и нежны словно бархат. А вокруг заимки и грибов всегда было не меряно, и ягод.
И всё бы хорошо, да плохо одному в доме справляться – еду приготовить, постирушку разную завести, да в подворье тоже женская рука нужна. Вот и Степан решил жениться. Да за него любая бы пошла! Парень высокий, статный, косая сажень в плечах, глаза как уголья, а сам – белесый, словно поле пшеничное, волосы вьются, словно шерстка у каракульчат. Но ни одна из здешних девок не привлекла лесничего. Но как-то раз на ярмарке, где он свои меха продавал, встретил он Марьюшку, мельника старшую дочку. Не сказать, чтобы больно красавица она была – росточку невеликого, носик курносенький, сама чернявая, а глаза, что твое озеро! Синие, бездонные. Вот и утонул наш лесник в её глазах. Быстро они сговорились, и с той же ярмарки увёз Степан свою голубку на заимку. Марьюшка-то девка ручкастая была – все в её руках горело-вертелось. И по дому-хозяйству успевает, и порукодельничать. А уж как вышивала! Словно кистью да красками рисовала. Счастливы были молодые, легко, с улыбкой жили. Но стали в доме чудеса непонятные твориться – то квашня перекиснет, да так, что хоть выбрасывай, то глечик с молоком сам по себе лопнет, то белье, для просушки на подворье развешанное, смолистыми шишками ветер закидает, сплошная порча белью, а то печь задымит, хоть из дому беги. И ведь случалось всё это, лишь когда Степана дома не было. Марьюшка-то слышала в селе разговоры о любви Лесавки к Степану, да веры этим словам не было. А как начали в доме эти пакости происходить, она и догадалась – то Лесавка её из дому выживает. И вот однажды, когда Степан на дальний кордон уехал, у Марьюшки вдруг из дымохода шишки посыпались. Вышла женка на высокое крыльцо дома да как крикнет:
- Где ты, лесная дева, покажись!
Зашумели, закачались сосны-великанши, поникли травы луговые, потемнело все вокруг. А когда развиднелось, возле заплота оказалась сама Лесавка во всей своей красе – лицо все в морщинах, как земля после пахоты, нос грушей сморщенной висит, глаза злющие зеленым пламенем горят, платье из травы и листьев ветками да паутиной переплетенных колышется, а ветра-то нет.
Но Марьюшка не испугалась и говорит:
- Ты чего в моем доме пакостишь?
- Не быть тебе хозяйкой в Степановом дому! – прошипела лесная дева.
- А это не тебе, нечисть лесная решать! Будешь пакостить, я твою Елань любимую подпалю, - смело говорила Марьюшка с Лесавкой.
Взмахнула ведьма лесная руками, поднялись кружиться вокруг нее листья, а сама как крикнет:
- Не посмеешь!
- Не боюсь я тебя, - отвечает ей женка, - кружи-не-кружи, а к дому и подворью ты больше не подступишься! Вот, смотри.
И Марьюшка указала Лесавке на лики святые, что на вереях у ворот да под стрехой укреплены были, а их чистый свет всю заимку укрывал.
Попробовала лесная дева зайти во двор, да словно обожглась и к лесу шарахнулась.
- Ну, погоди, я еще свое возьму! Не быть тебе счастливой, - прошипела она и растаяла.
Прошло сколько-то лет. Народились у Степана с Марьюшкой близняшки-дочки, одним лишь отличались – у одной черные волосы, у другой – белесые.. Непорядков в доме да подворье больше не случалось. Успокоилась Марьюшка, забыла про обещание Лесавки. Как-то раз летним вечером ушел Степан в село по делам. Марьюшка в доме хлопотала. А девчушки во дворе у заплота играли. Вдруг видят, по ту сторону светится что-то зеленым огоньком. Интересно стало малёхам. Они в дыру в заплоте и вылезли. К огонькам побежали, а те – дальше в лес. Девоньки за ними. Так и ушли от дома. Хватилась Марьюшка дочек, а их и след простыл, только игрушки у заплота брошены. Заплакала, закричала женка да в лес кинулась, деток своих искать. Кружит по лесу, зовет дочек, а в ответ только ветер в кронах шумит-смеётся. Стемнело уж почти, когда Марьюшка огоньки зелёные увидала и пошла на них.
Шла недолго. Услышала, река на перекате шумит, на звук и пошла, про огоньки забыла.
Вышла на берег как раз напротив того, где мы сейчас, без сил села на песок и заплакала.
Вдруг поднялся ветер, зашумел лес. И на самом краю обрыва объявилась Лесавка. Волосы ветром развиваются, глаза зелёным пламенем светятся.
- Говорила я тебе, не будешь ты счастливой, - засмеялась лесная дева.
- Верни мне дочек, - взмолилась Марьюшка.
Ещё громче рассмеялась Лесавка:
- А нужны ли они тебе такие? Ну, девоньки-болотницы, покажитесь матушке!
И как из воздуха стали рядом с нею две тени. Вместо платьев тина болотная, волосы ряской перепутаны, а глаза, как зелёные угли горят.
Увидела такое бедная женка, да так и пала на песок, забилась в рыданьях. И так много слёз выплакала Марьюшка, что на месте том болотина образовалась и Марьюшку поглотила!
И с тех пор никто не видел ни Марьюшку, ни дочек её, ни Степана. Он ведь когда жены с дочками дома не нашел, долго по лесу ходил, искал. Так долго, что разум потерял и пропал. Говорили люди, его Лесавка к себе в Лешии забрала.
А на Марьюшкиной топи с тех пор огоньки и светятся, прохожих к себе завлекая. Особенно они девочек малых любят таскать, превращая их в кикимор болотных. Как почуют взгляд живой, так и сманят, не заметишь, как к ним попал. А попал, уже и не вырваться.
Петрович пыхнул трубкой, улыбнулся в усы:
- Напужались?
- Дядь Мить, ты ведь всё придумал? - шепотом спросила Таютка.
- А это ты сама решай. Всё, всем спать, - Петрович поднялся со своего пенька, а следом за ним и все остальные разошлись по палаткам. И никто не отважился посмотреть за реку на Марьюшкину топь с её зелёными огоньками.
Словарик незнакомых слов:
Каракульчат – каракульчата - ягнята каракулевой породы
Глечик – небольшая крынка
Развиднелось – стало видно все вокруг
Заплота – заплот - забор
Вереях – верея - столбы, на которых крепились ворота
Стрехой - нижний свисающий край крыши
Малёхам – малёха - маленький ребенок
Золотник
Часто я вспоминаю, как прошлым летом завела меня грибная дорожка почти до самого Синегорска, набрел я на избушку лесника. Дело к ночи уже было, я и попросился на ночлег. Хозяин, лесник Фёдор, по доброте своей душевной не только на постой принял, но и накормил. Пока мы картошкой в мундире да огурцам соленым честь воздавали, слышал я за печкой покряхтывание да покашливание. А когда самовар забулькал-зафырчал, вышел из-за занавески дедок, при взгляде на которого я невольно улыбнулся. Именно таким я представлял себе шишка, верного стража в деревенском доме. Невысокий, в домотканой рубахе, холщевых штанах, заправленных в старенькие, подшитые валенки, из длинных рукавов рубашки чуть видно жилистые натруженные руки. Окладистая белая, как снег, борода лежит во всю грудь, а из-под видавшего вида треуха выглядывают жиденькие волосёнки, словно перья из подушки. Выцветшие от старости глаза смотрели внимательно, но светились хитринкой.
- Мир гостю, - проговорил дед, подсаживаясь к столу и принимая от Фёдора кружку с чаем.
- Добрый вечер, дедушка, - с улыбкой ответил я ему.
- Грибник, стало быть, - дедуля оценивающим взглядом окинул мою полную с верхом корзину, - Фёдор, ты корзину-то вынеси в ледник, а то утром полкорзинки выбросить можно будет.
Лесник молча кивнул и вышел, подхватив мою добычу.
- А вот скажи, мил человек, зачем тебе столько грибов-от? – прихлёбывая чай, тихо спросил меня старик.
- Как зачем? – не понял я его вопроса, - и грибницу сварить, жарёху сделать и на зиму насолить.
- Семья, стало быть, большая, - констатировал дед как факт.
- А как же – дети с семьями уже, всем грибов хочется. А мне в радость по лесу походить, - я с удовольствием наблюдал, как старичок наслаждался чаем.
- Эт, хорошо, что не от жадности ты грибов много набрал, - дед отставил пустую кружку, достал из кармана трубку, кисет, набил табачку, достал из печки лучинку прикурил, пыхнул дымом пару раз и продолжил, - кто от жадности, к тому тёмная сила придёт.
- Батя, - обратился в нему Фёдор, вошедший в избушку с охапкой дров, - расскажи про Золотника гостю.
- Могу и рассказать, если слухать будете, - пыхнул трубкой старик.
- Расскажите, дедушка, глядишь и ночь скоротаем за разговором, - попросил я.
Старик докурил трубку, спрятал её, кряхтя залез на печь и начал рассказ….
Жил на прииске Дальнем мужичок. Откуда, из каких краев он пожаловал никто и не скажет, не ведали того люди. Просто появился он однажды вечером на околице, как из воздуха возник. Возраста – неопределенного, и не то чтобы стар-старичок, но и не парень - росточка невеликого, сухонький как сорожка вяленая, бородка с усами сивые с проседью, волосы белые как снег, под потрепанную шапчонку спрятанные, глаза когда-то карие были да выцвели, а взгляд внимательный, словно в самую душу смотрит. Имени мужичка тож никто не знает, назвался он Ветрович, так и кликали.
К старательскому труду Ветрович оказался неспособным, равно как и к любому другому, где сила мужская да сноровка необходимы. Зато было ему небесами умение дадено, за которое полюбился он люду приисковому, особливо бабам. Играл он на свирели да на рожке, была еще гармоника губная. Как на гармонике заиграет – ноги в пляс просятся, на свирели – душа веселела, все горести отступали, а ежели на рожке начинал коленца выводить – бабы в голос ревели, а мужики слезу в кулак прятали.
Приняли Ветровича на прииске, в пастухи определили.
Кажно утро собирал Ветрович по дворам, где коровку, где пару коз, и отправлялся на лесную опушку, там травостой был хороший да и речка для водопоя подход пологий имела. А с ним частенько пацанва из тех, что к большой работе не годились. Вот в такой ватажке и проходили дни. Как-то вечерело уже, и Ветрович с мальчуками приготовились по домам скотинку гнать, пришли они к водопою. Коровы с козами пьют, Ветрович у воды на свирельке своей играет, а мальцы, как истые дети старательские в речном песке шарются. Вдруг видит пастух волна на берег блестяшку малехонькую выкатила. Подобрал её он, покрутил в руках да говорит старшему из своих подручных:
- На-кось, тебе золотинку, Митяй, ты ноне знатну кашицу на привале сварил. Это тебе от наших коровок награда. Когда пастух сыт, ему и работается веселей.
А пацан- то рад тому радешенек.
Под песенку свирельки Ветровича скотинку по домам и проводили. Так и жили день за днем.
Однова нашли два брата жужелку в своем шурфе, размером с нокоток, а на вид приметную – на голову мужика похожую! Все как есть – глаза, нос, рот с улыбкой, картуз по самые брови надвинутый. Отмыли братовья камушек, тряпицей чистой попробовали блеск навести – глядят, а улыбка-то заметней стала!
Начальник-то прииска как энто дело увидал, деньжищ пообещал тому, кто остальные части тулова сыщет.
Что тут началось! Не было на прииске человека, который бы на речке да на ее ручьях не колготился. Только Ветровича в поисках не видали, пас себе спокойно коровенок да коз на опушке леса. Долго ли, коротко ли, а вскоре у начальника на столе лежали жужелки, из коих можно было человека составить, одной только ноги не хватало. И ведь что интересно, у любого, что частичку от золотого мужичка находил, фарт пропадал! Ну, начисто! Более энтот старателишко ни крупиночки золотой, самой малехонькой даже, не находил.
Сколь ни маялись мужики, а ушло золото, как не было.
А на хуторе, что вверх по реке был, жила баушка-ведунья. Акимовной звали. Она травами лечила страждущих, заговоры-наговоры знала. Вот к ней и пошли артельщики – старатели, спросить, отчего вдруг фарт золотой пропал.
Притопали на хутор, поклонились Акимовне:
- Баушка, тебе тайны земные ведомы, скажи, куда золото с прииска делося.
А баушка Акимовна как замашет на них, на всю артель-то, голиком да говорит:
- Сами вы, людишки, свое золото темной стороне отдали! Вот погодите, скоро темная сторона всю силу свою заимеет, совсем плохо будет! И не только вам, всему люду вкруг прииска, а может и дале!
Старшой артельный не больно старухиного голика испугался, сердито так ее спрашивает:
- Ты не махай тут помелом своим, место свое знай. Кажи толком, Акимовна, что за темная сила грядет и как с ней справиться!
Баушка голик не бросила, но махать им перестала. Вышла из избы на двор, артельные все за ней потопали.
Акимовна очертила голиком своим круг посреди двора, встала в него и старшого поманила. Егор, звали так старшого, стал рядом с баушкой. И она ему что-то говорить начала, а остальным и не слышно, будто за стеной стоят. Поговорили так-то Акимовна с Егором, она потом в избу зашла, вскорости вышла с пучком трав в руках.
- Вот, - говорит, - травы заповедные. Как случится то, о чем я сказала, брось этот пучок наземь. Сдержат травы немного темноту, а вы пока сыщете того, кто справиться с ней сможет. Ступайте, дел у меня много.
Вернулись артельные на прииск, в хате старшого все собрались, кто сам пришел, а кто и супружницу (из тех, что по-бойчее) привел.
Егор хмуро оглядел собравшихся, остановился взглядом на тех брательниках, что голову мужичковую нашли, и говорит:
- От вас вся беда и началась! Вам в руки темной силой заговоренная жужелка далася.
Загалдели все враз, ругаючи братовьев-то, а бабы-то норовят их ишо и стукнуть побольнее али за волосья трепануть.
- Тихо всем! – Прикрикнул Егор на артельщиков и ладонью по столешнице грохнул, - а любому из вас эта штуковина явилась, неужто, бросили бы?! А кто другие камушки к этой голове искал? А?
Примолкли артельщики, глаз друг на друга не поднимают.
- Вот то-то же. А то, загалдели тут, - Егор вздохнул тяжко и сказал, - жадность это наша общая сыграла. Акимовна баила, что ежели б меньше мы золота брали, да по-разумному, не вошла бы в силу темная жадность, да не послала супротив нас Золотника. Вот Жогины более всех в шурфе колготились, всё золотишка им мало было! Им и дался в руки чудо-камушек. Да заразный он оказался! Всех себе подчинил. И с каждой находкой таяло золото в земле. От того и фарт пропал.
- Что ж робить-то таперича, Егорушка? – В наступившей тишине раздался голос одного из братовьев Жогиных.
- Акимовна сказала, - Егор обвел взглядом артельщиков, - поможет нам тот, кто без золотой жадности в сердце. Только такой чистый душой человек и справится с темной силой. А тут вот какая заковыка…
-Да, говори уж! Не томи душу, Егор, - загалдели мужики.
Егор снова хлопнул по столу ладонью:
- Спаситель наш сам объявится, не знает он, что в нем наше спасение. А случится это, только когда Золотник в полную силу войдет!
- Тятя, - в избу вбежал старшой сынишка Егора, - там начальник всех в контору кличет.
Поднялися артельщики да всем тулаем пошли из избы.
Начальник прииска на конторском дворе не один стоял, выжидаючи, когда старатели подойдут. Рядом незнакомец был, по-господски одетый, наглой, видать из больших, городских начальников. Стоит на палку резную опирается.
Как подошли артельщики к конторе, чужак вперед вышел и, постукивая палкой оземь, начал кричать:
- Что ж вы стараетесь плохо? Мало золота в контору сдаете. Али на пожарну захотели?
Егор вперед вышел и, голосу не повышая, отвечает:
- Ты нас пожарной не пужай, мил человек. Мы тебя в первый раз видим, не знам, кто ты, поколотить могём.
Чужак аж запыхтел от недовольства. Начальник-то вступиться хотел да приезжий его придержал:
- Ты, видать, старшой в артели, так вот, говори да не заговаривайся! Место свое знай. Отвечай,
что ж золота мало стали сдавать?
Егор так прямо и вывалил:
- Ушло золото. Перебуторивать впустую уже устали. Ежели ране много находили поддернова золота, не говоря о шурфах, то ныне как корова языком слизала. Нет золота. Вот как жужелки мужичковые нашлись, так и пропало.
- Это ты о самородках, что на мужика похожи, говоришь? – Приезжий палкой своей по ладони похлопал, - видел я эту забаву. И вот что вам скажу, тому, кто последний камень найдет, контора втрое заплатит. А золото ищите! Ушло, говоришь? Да, ведь неходячее оно. Старайтесь лучше.
С энтими словами чужак в двуколку сел, да и покатил прочь.
Смотрели ему вслед артельщики хмурые, а думка-то, поди, у всех одна была.… О темной силе, что надвигалась на прииск.
- Тятя, тятя, подивись, чего маманя в рыбине нашла, - сын Егоров подбежал к отцу и разжал ладошку.
Все, кто рядом стоял, ахнули! На пацанковой ладошке лежала жужелка точь в точь нога человечья.
- Я большущую рыбину в речке поймал, маманя ей пузо взрезала, а там – это, - затараторил малец.
Егор осторожно взял жужелку и передал ее начальнику. Тот аж потом покрылся, увидав такое. Схватил золотинку да в контору бегом. Егор да кое-кто из мужиков за ним поспешили.
В конторе начальник достал из шкафа шкатулку, вытряхнул из нее прежние жужелки и положил все, как человека сложил.
Вдруг жужелки затряслись, будто кто стол зашатал, и стали друг к дружке слипаться. Склеился золотой мужичок и на ножки встал. Картуз на головенке поправил, оглядел всех да как гаркнет:
- Ашать давай!
А артельщиков-то оторопь взяла, глядят во все глаза. Начальник ближе стоял, возьми да и ткни пальцем в плечо Золотника. Тот оглянулся, ощерился, и схватил его за палец. В тот же миг начальник застыл на месте словно каменный и стал золотеть с того самого пальца. А как весь озолотел - в песок осыпался. А Золотник со стола спрыгнул, сел возле кучи, что недавно начальником была, и начал то золото жадно есть. И ведь не подавится!
Артельщики отутовели малеха да бежать из конторы. Прям кубарем с конторского крыльца скатились. Лица у всех белее снега, глаза как блёнды горят. Руками в сторону конторы машут, а слова вымолвить ни один не могёт. А народу-то на конторском дворе, чай, немало было. Как увидали тех, кто из конторы не в себе выбежал, зароптали, загомонили. А тут шаги громкие послышались, дверь конторы распахнулась, как не было её, и на крыльцо Золотник вышел, только росту он теперь был как паренёк-подлеток. Стоит и бубнит «Ашать давай! Ашать давай!». Возле ступенек на земле лежал один из брательников Жогиных, видать, когда выбегал из конторы упал да зашибся сильно, на ноги встать невмочь. Золотник его пальцем коснулся, вмиг вместо старателя кучка песка золотого. Уселся мужичок подле, и пока все золото не съел – не встал.
А народ-то только охнул на это. Смотрят на него во все глаза, с места сойти никто не может, как есть приморожены!
Золотник, съевши кучку золота, весь затрясся как в лихорадке и вырос вровень с мужиками.
Стоит возле крыльца золотыми мургалами ворочает по сторонам и бормочет по-прежнему «Ашать давай! Ашать давай!».
Постоял-постоял да двинулся на людей. Егор выхватил из-за пазухи пучок трав, что Акимовна дала, в ноги чудищу бросил. От трав этих поднялся дым, окутал Золотника облаком, он и встал на месте. А народ во дворе оклемался, да по своим дворам все кинулись. Вскорости прииск опустел, как и не жил там никто. Даже собаки не брехали по дворам.
Долгонько тишина стояла, пока солнце к закату не покатилось. К вечеру ветер поднялся, тучи по небу заходили, заметались. По земле гул пошел, как будто кто тяжелый топает. Из ворот двора конторского вышел Золотник. Тяжело ступает, как человек старый или хворый. А на каждом шаге по земле дрожь походит, как волна на лесном озере. По всей улице слышно как он бормочет «Ашать давай!»
А с другого конца, слышко, донеслись звуки свирели, это возвращались к своим дворам коровы да козы, которых вел своей свирелью Ветрович. Животины шли, ни коим глазом не поглядев на Золотника, и разбрелись к хозяйским воротам. А пастух с места сойти не мог, как мертвяк, стоял перед ним. Голодное чудище заторопилось к Ветровичу, схватило того за руку. Ан, нет! Не закаменел от такой хватки человек! Не стал в золото превращаться. Золотника затрясло как в лихорадке, и он ростом поменьше стал, а сам всё лапал и лапал Ветровича. А пастух вдруг рассмеялся, достал губную гармонику, заиграл плясовую, да вокруг него в пляс пустился. Золотник всё руками машет, схватить Ветровича хочет да всё впустую. Гармоника всё веселей да веселей играет. Золотник уже и с места сойти не может, трясет его, ажно земля дрожит. Вдруг остановился и, словно облако золотое, растаял, на земле лишь несколько золотых таракашек с пылью дорожной смешались. А пастух все играл на своей гармонике да играл. Так играючи и ушел с прииска, и больше его никто не видал.
А на прииск, говорят, золото вернулось, да только люди стали бояться много его добывать…
Утром Фёдор подвёз меня до Синегорска к первому автобусу, и всю дорогу до города я вспоминал рассказ деда, жалея, что некоторым людям не является такой вот Золотник.
Прошкина гармошка
Жил в селе Балакино парень. Собой красив да высок, одна беда - с детства был совсем болящий, потому вырос хилым да слабым, к тяжелой работе неспособный. Но дано ему было Господом умение музыку творить. Делал он рожки пастухам - как заиграют, ни одна скотина от них не отойдёт. Делал он солдатам барабаны - громче, звонче не сыскать. И гармошки делал для селян, под его гармошку на праздник так народ веселился, да пел-танцевал, что и вина никакого не надо было! Звали парня Прохор. Люди злые да завистливые кликали Прошкой, а кто уважал его мастерство, величали Прохор Семёныч. Парень-то в самой поре был, когда жениться надо. Девки засматривались на него, красив парень и ласков, да только замуж за него ни одна не хотела. Какой же из него работник-кормилец, коли, за свои дудки с гармошками Прохор гроши получал. А много ли заплатит мастеру люд работный!? У него самого в кармане шиш да маненько.
Но ведь и Прохору ни одна девка в селе не приглянулась так, чтоб сердце зашлось.
Но однажды на Ивана-Купалу было в селе гуляние. С окрестных деревень парни да девки собрались хороводы водить, жениха иль невесту себе выбирать.
Смотрел Прохор на хороводы, на веселых парней, на девок в венках, как они через костёр прыгают.… Грустно парню стало, и пошел он на берег реки. Сел на камень возле переката и стал слушать, как вода среди камней журчит-играет. Уже и светать начало, вдруг видит - венки плывут. Понравился ему один. Он от всех наотличку был сплетен - веточки белого донника свивались с голубыми незабудками, а промеж них, реденько выглядывали розовые колечки лилии, что в народе «царские кудри» зовется. Венок этот близко к берегу плыл, Прохор и подхватил его. Интересно ему стало, чей это венок. Одел на себя и вышел к хороводу.
Увидали его люди на поляне, распался круг, и парень в самой серединке оказался. Девки с венка глаз не сводят и шушукаются, мол, кто ж из них такой венок сплела. А парни за девками наблюдают - которая сознается, что ее венок.
Прохор осматривал всех и ждал. Тихо стало на поляне, только костер потрескивал.
Вдруг сойкнул кто-то, и из-за девок, сгрудившихся у костра, вышла Василиса, дочь кузнеца. Высокая, статная с длиной черной, как смоль, косой, украшенной голубой лентой. По синему полю сарафана рассыпались ромашки, при каждом шаге в бликах костра казалось, каждый цветочек качал своей белокурой головкой.
Прохор глянул в васильковые глаза, и сердце сжалось в комочек и расправилось как пружина, застучав быстро и громко. А красавица подошла ближе, встала супротив его. Да не успела и слова вымолвить, как встали по обоим бокам два таких же высоких, статных черноволосых парня. Взглянула девушка на одного, на другого, потемнели её глазки - из васильковых сделались синими, и она с ухмылкой сказала:
- Вот уж не думала, не гадала, что мой венок гармонисту достанется!
- Не пара тебе наша сестра, - хмуро глядя на Прохора, промолвил один из парней, что рядом с девушкой стояли.
Красавица гордо подняла голову, косу на спину перекинула и говорит брату:
- Пара не пара, не тебе братец Тихон решать. А я вот что скажу, Прохор, пойду я за тебя замуж только тогда, когда гармошка твоя сможет старому молодость вернуть.
Вздохнул гармонист, снял венок и бережно положил к ногам Василисы.
- При всех ты слово дала, при всех и я обещаю вернуться, когда моя гармошка станет такой, как ты хочешь - сказал и пошел, не оглядываясь в сторону села.
И не увидел парень, как поникла голова у девушки, и как вздохнула Василиса украдкой от братьев.
Дома Прохор положил в котомку фляжку с водой, краюху хлеба, бережно завернутую в чистую тряпицу, шматок сала да пригоршню соли в расшитом кисете, что сестра младшая ему подарила. Матушка еще положила новую красную рубаху, не надеванную ни разу, а сестра - рушник, украшенный вышивкой.
Оглядел Прохор дом в остатний раз, принял матушкино благословение, обнял сестренку, вскинул на плечо гармошку-неразлучницу и скорым шагом зашагал из села. А того не заметил он, что одна и кнопочек на его гармони особым светом засияла - так на ней осталось материнское благословение.
Недалече ушел от села Прохор, до ближайшего косогора, как вдруг почуял, как что-то ему в сапоге идти мешает. Присел на камень придорожный, снял сапог, потряс, и на ладонь камушек выпал, и невелик вроде, а идти не дает. Посмотрел на него Прохор, закинуть хотел куда подальше, да остановился, взглядом за село родное зацепился. А там у самой у околицы увидел девицу в синем сарафане. Догадался парень, кто его проводить к околице вышел, помахал ей, а камушку «спасибо» прошептал и в карман положил. А печаль девичья на кнопочку гармошкину легла цветом синих глаз дочери кузнеца.
Как с пригорка Прохор спустился, села и видно не стало, вроде и грустить хочется, а тепло на душе у молодца, что девица лЮбая ему вслед глядела.
Идёт с улыбкой парень по дороге. Справа-слева поле пшеничное волнами перекатывается под ветром. Тишь стоит такая, что слышно как колосья шуршат. А где-то в вышине поёт свою звонкую песню жаворонок. Вдруг изменилась птичья песня, от радости и следа не осталось, тревожные крики песней трудно назвать. Пригляделся Прохор, а птичка над одним местом кружит, то к земле припадет, то взлетит невысоко и кричит, словно напугать кого хочет. Поспешил поближе подойти парень, глядит, среди колосьев гнёздышко с малыми птенцами, а недалече к нему змея по пашне ползет, иногда останавливаясь, чтобы жаворонка в полёте поймать. Поторопился Прохор на помощь, не успела змеюка опасность заметить, как распрощалась с жизнью под каблуком Прохорова сапога. Поднял спаситель гадину за хвост да забросил на дорогу, в пыль, а сам дальше пошел, не оглядываясь. А птичка-невеличка покружилась над его головой, легкое беленькое перышко на гармонь сронила и ввысь поднялась, чтобы снова запеть песню радости и благодарности.
Всё дальше шел Прохор, всё выше солнце поднималось. Пить захотел парень, а вскоре услышал, вода журчит, словно вздыхает. Подошел ближе, видит, камень большой поперек ручья лежит, по всему видать, с пригорка скатился. А ручью-то и деваться некуда, нет пути вперед, а столкнуть преграду силенок не хватает. Положил Прохор на берегу поклажу свою да гармонь-подругу и в ручей шагнул. Стал камень шатать-расшатывать, в сторону толкать. А ручей словно понял, что человек ему помочь хочет, тоже стал камень подталкивать. Так вместе и выкатили камень на берег, освободили дорогу воде. Ручеек словно повеселел, волной плеснул, одна капелька на гармонь упала и улыбкой на ней засветилась.
Прохор посидел на берегу ручья, отдохнул, напился, фляжку студёной водой наполнил и пошел дальше по берегу. Да недалеко ушел. До поворота только. Как раз, где ручей русло свое поворачивал, ива росла. Да так близко к воде, что быстрой водой вымыло всю землю с корней ивовых, наклонилась она, ветви в воде полощет, того и гляди сама в ручей ляжет. До того грустной была ива, что пожалел её парень, решил помочь. Подумал-подумал и придумал! Вернулся к тому камню, что ручью течь мешал, и давай его по воде толкать-катить. А ручей ему помогает, волной своей камень гонит. Так и прикатили каменюку к иве. Прохор к дороге сходил, камней поменьше набрал и ими корни дерева обложил, а крайним - тот большой камень пристроил. Ива-то упор почувствовала, выпрямилась, ветви из воды подняла. Прохора по плечам гладит, словно благодарит. А мокрый ивовый листик к гармошке прилип, так там и остался на память об иве-грустиночке. Погладил музыкант дерево по стволу, попрощался и дальше отправился.
А дорога из низины на холм поднялась. Попутчиком Прохора стал ветер-ветерович. Сделает парень шаг, ветер из его следа пыль столбиком поднимет да в волосы Прохору бросит. Надоела гармонисту такая игра. Смотрит, у края дороги высохшая береза лежит. Остановился возле, срезал бересты, из нее сделал тонких листиков несколько, в одном конце берестяных листиков ножом осторожно дырочку сделал, сучок небольшой в нее вставил, да так, чтоб крутились берестянки. Вертушка-игрушка получилась. Приладил её на палке к березе и к ветру повернул. Ветер-ветерович дунул раз, другой, и закрутились берестянки, а ветру того и надо, чтобы от его воли все крутилось-шевелилось. Поиграл так ветер с вертушкой, потом легонько так дунул, как дохнул, на меха гармони. И не хотел Прохор, а меха сами развернулись ветру подвластные. Сложил музыкант гармонь и почуял, сила в ней появилась, громче звуки ее стали.
На закате повстречался ему у края тропинки цветок невиданной красоты – сам невысок, листья резные, а лепестки на ромашку похожие, только все цвета разного. На самом солнцепеке рос цветок, и поникли его листики-лепесточки от жажды. Достал Прохор фляжку и стал по капле корни цветка поливать, потом налил водицы в ладонь и сбрызнул все лепестки. Чуть погодя ожил цветок, листики-лепесточки поднялись, все краски заблестели-запереливались. Подивился парень на красоту невиданную, улыбнулся, фляжку убрал и зашагал дальше. А от цветка лепесток разноцветный ему вдогон полетел и прилип к кнопочке самой верхней, с ним все краски на гармошке ярче стали.
К вечеру нашел Прохор и для ночлега место – на холме камни были кругом сложены, словно стены дома. Парень лапника елового из леса ближнего принес – крыша получилась. Устроился спать Прохор, и проспал до самого рассвета, а снились ему белые ромашки на Василисином сарафане.
Сколько он с той поры рассветов встретил, Прохор уже и со счета сбился. Рубаха от дождя-снега да солнца жаркого выгорела, истлела, сапоги сносились – не раз на больших ярмарках гармонист себе обнову покупал. В разных селах-деревнях побывал, и в город-завод дорога его приводила. Везде людям радость нес парень музыкой своей, и каждое дело доброе особой меткою в гармонь его вливалось.
Всё чаще грустные песни пела гармошка, выдавая чувства Прохора. Грустил он оттого, что не мог никак условие Василисы выполнить – сколько ни старался, не молодел никто.
Как-то раз застала зорька вечерняя Прохора у одинокой березы, что росла у дороги. Присел, облокотившись на березу, из котомки хлеба кусок, флягу с ключевой достал, да на зарю-зоряницу засмотрелся-задумался и обратно все сложил. Устроился поудобнее да спать лег. Березка над ним ветви склонила, ветер ласково ее листвою играя, колыбельную
напевал.
С первым лучом солнца проснулся Прохор, да в путь отправился. Долго ли, коротко ли шел, да подняться на пригорок пришлось, так дорога легла. А за пригорком-то село раскинулось, маковки церкви на солнышке огоньками горят. Как увидел Прохор село – сердце замерло, потом заколотилось как рыбка в сетях. Слеза скатилась по щеке.
Родное село лежало перед ним.
Прохор гармошку в котомку уложил и пошел к дому, где матушка его с сестрой жили. У забора остановился, во двор заглянул, а там мальчонка с девчушкой с котятами играют. Заметили Прохора, испугались, закричали, в дом побежали. На их крики вышла из дома женщина. Смотрит на нее гармонист, и понять не может – из дома уходил у матушки седые волосы были, а теперь-то русые, как поле пшеничное.
- Здравствуй, матушка, - тихо проговорил он, когда женщина ближе к забору подошла.
- Матушка наша уж пятое лето на погосте, Прошенька, - заплакала женщина, - я сестра твоя, а это племяши твои. Долго же ты скитался, братушка. Вон, до седых волос бродил.
Что есть силы Прохор сжал руками штакетины, да зарыдав, голову на кулаки уронил.
Подкосились ноги у гармониста, опустился он на скамью, достал гармонь-неразлучницу и заиграл, всю боль свою в меха вкладывая. Играл музыкант, а ветер, поиграв седыми кудрями, разносил по всему селу печальную мелодию, и у каждого, кто слышал её, сердце от боли и сострадания сжималось.
Вдруг ощутил Прохор чью-то ладонь на своем плече:
- Прошенька, смотри, - привлекла его внимание сестра.
Глянул он вдоль улицы и замер, лишь руки его продолжали лады на гармошке перебирать.
А по улице шла к нему женщина в синем с ромашками сарафане, с седой косою, перекинутой через плечо. И чем ближе подходила женщина, тем темнее становилась ее коса, а на лице разглаживались морщины.
Смотрел Прохор в ясные васильковые глаза и ничего вокруг не видел, а сердце билось как птица в клетке.
- Вернулся, любимый, - прошептала Василиса, встав рядом с ним.
Отложил гармонь музыкант, обнял любимую и крепко поцеловал.
А музыка продолжала звучать, гармонь засияла всеми красками, и сияние это накрыло влюбленных, поплыло вместе с музыкой над селом и заполонило весь свет.
Каждый, кто видел это сияние и слышал эту музыку, молодел.
А на следующий день заиграла-забурлила свадьба. На все село звучала радостью и любовью Прохорова гармонь, а все, кто слушал ее звуки, делил с Прохором и Василисой и любовь, и счастье, и молодость.
Надежда Сергеева, уралочка
Сообщение отредактировал cydapywka - Вторник, 05 Дек 2017, 11:24 |
| |
| |
| cydapywka | Дата: Вторник, 05 Дек 2017, 11:22 | Сообщение # 2 |
|
Постоянный участник
Группа: МСТС "Озарение"
Сообщений: 144
Награды: 10
Репутация: 11
Статус: | Продолжаем 
Бирюсинка
Пригласил меня как-то сосед на сомовую рыбалку на Лесном озере. До кордона добирались на соседской «Ниве». После дождей дорога размокла, труженица «Нива» с трудом пробиралась по лесной дороге. Так что добрались мы на место только к вечеру порядком уставшие, потому что пару раз пришлось машину из ям вытаскивать. Хозяин кордона, лесник, встретил нас радушно, отправил в подготовленную баню. Как же здорово попариться с устатку! А какой запах стоит в парилке от хвойного веничка! Душа отдыхает.
Когда вернулись в дом после баньки, нас встретил накрытый стол. Просто глаза разбежались от разнообразия – тут и брусника моченая, и грибочки разные, и картошечка вареная, и капустка квашеная с клюквой, и огурки с помидорками. А царем на столе был сомовик - пирог с сомом. На отдельном блюде лежали куски обжаренного сома. На углу стола пыхтел самовар, на вершине которого стоял заварник, источавший ягодный аромат.
- Садитесь, гости дорогие, повечеряем, - пригласил нас хозяин и позвал, повернувшись к печи, - отец, айда к столу.
Раздалось кряхтение, покашливание, а вслед за ними из-за шторки появился старик.
Росточку невысокого, в самотканой, вышитой голубыми цветами, рубахе, подпоясанный бечевой. Вызвали у нас улыбку вполне современные спортивные штаны. Из-под видавшей виды ушанки выбивались белые как снег волосы, небольшая аккуратная бородка была чуть темнее волос, с пепельным отливом. На ногах у старичка латаные валеночки. Поразили его глаза, смотрят внимательно, но горит в них искорка-смешинка.
Дед уселся на лавку возле самовара, нацедил заварки, наполняя горницу запахом леса. Сын добавил в кружку кипяток, и подал на тарелке кусок пирога.
Трапезничали молча. А я, стараясь незаметно, разглядывал дедову рубашку. Таких сине-голубых рисунков в русской вышивке я и не встречал раньше. На белом поле вилась голубая веточка, а от нее отходили ниточки, увенчанные крупными цветами - колокольчиками. А по всей рубашке разбросаны маленькие цветочки, похожие на яблоневый цвет.
После ужина все вышли на широкое крыльцо. Дед сел на верхнюю ступеньку, достал трубку, забил в нее щепоть табака из вышитого синими цветами кисета. Прикурил от сыновой зажигалки. Пыхнул пару раз и повернулся ко мне:
- Глянулась тебе моя рубашка?
Я смущенно кивнул, не найдя, что ответить.
- А что скажешь, если ей почти сто лет, - старик серьезно смотрел на меня, и я даже подумал, что он шутит.
Дед попыхтел трубкой, потом стукнул пару раз о перила, выбивая пепел, и проговорил:
- Рубашка эта подарена была еще деду моему. Наутро после свадьбы лежала на лавке возле кровати.
- А кто подарил? – поторопился я спросить.
Лесник помог деду подняться и сказал:
- А пойдемте-ка в дом, тут комарье не даст поговорить.
В горнице старик попросил у сына чаю, сам залез на печь, и грея руки о бока горячей кружки сказал:
- Такие подарки хорошим людям делала Бирюсинка, бирюзовая девка.
- Расскажи, отец, людям интересно будет, - проговорил лесник, усаживаясь рядом с нами на лавку.
- А что ж не рассказать, слухайте. Давно это было…
Жили на хуторе, что за селом Елизарьевским, старичок да старушка, не старые еще, но уже в возрасте, Евдоким да Меланьюшка. Они, как сын их на шахте погиб, в странствие из родных мест ушли, вот на том хуторе задержались на зиму, так и прижились. Хозяин хуторской добрый был, пожалел горемычных, флигелек им выделил, Евдокима на пасеку поставил, а Меланьюшка стала хозяйке с детками малыми помогать, а их-то ни много, ни мало, а аж семеро на хуторе было. Согрелись душою старички наши, горе полегчало, улыбками лица осветились. Всякий, кто в тех местах бывал ли, работал ли на хозяина, бывало, вечерок коротал во флигеле у Евдокима с Меланьей. Сам-то трубкой попыхивал да были-бывальщины рассказывал, детишек радовал - игрушки из березы вырезал, а женка евойная напечет лепешек на меду да гостей потчует теми лепехами с ягодным взваром. А потом сядет в уголке, вышивку в руки возьмет, и под разговор вышивает. Влеготку жили. А как повырастали дети хозяйские, кто взамуж в село уехал, кто на рудник робить подался, погрустнели Евдоким с Меланьюшкой. Вроде и забот-хлопот меньше стало, а грусть-кручинушка заневолила, душу замутила. В то время хозяин-от пасеку-то на дальние луга перевез, Евдоким без дела остался. Сядут бывалочь вместе на лавочку у флигеля, на закат смотрят немигаючи, а из глаз слёзоньки ручейками так и катятся.
Лето уже на излете было, когда пошли старички в лес по грибы. Хорошо набрали, и на засолку, и на посушку. Идут по лесной тропинке неторопко, пташек лесных слушают. Случилось им на взгорок подняться. Пологой тропка была, для старичков нетрудной. Стоят Евдоким с Меланьей на вершине, любуются. Сосновые кроны ковром кружевным стелются до самого солнца, местами светлые листики березок в тот ковер вплетаются, а кое-где проплешины видны, там, видать, еланки лесные, заповедные спрятаны. А над ними гонит бродяга-ветер облака, и большие, и поменьше.
Подлетело к старикам большое облако, на птицу похожее, и к самым ногам легло, словно приглашает, мол, ступайте на меня.
Переглянулись Евдоким с женой, поставили свои корзинки наземь, за руки взялись и ступили на облако, а оно их подняло над землей легонько, да к подножию горушки мяконько опустило.
Незнакомое место оказалось. Лес негустой, солнышком просвеченный насквозь. Подбежала к ним белочка, засвиркала и в кусты, что у самой горушки росли, прыгнула.
Евдоким раздвинул ветви, а там, в горе - глядельце. С две ладошки размером.
Смотрят старики, а им из глядельца девчушка в синем сарафане да косыночке синей улыбается и рукой куда-то вниз показывает.
Присел Евдоким к самым корням куста, а там, на листе лежит горстка синих камушков, да не гладко синих, а в прожилочках. Стали старики эти камушки разглядывать и дивятся – на одном будто лицо нарисовано.
Поднял Евдоким камушки вместе с листиком с земли и в глядельце посмотрел. А девчонка засмеялась, головой закивала и показывает, мол, в карман положи. Как убрал старик камушки в карман, так сразу глядельце-то с девчушкой и пропало.
А тут снова белочка прежняя выскочила, застрекотала-засвиркала и по тропке в лес побежала. Да не просто совсем убежала, а отбежит недалече, пострекочет и ждет, пока Евдоким с Меланьей до нее дойдут. Так довела их белочка до еланки небольшой, со всех сторон густым лесом окруженной. А в самой серединке ее избушка стояла, рядом с избушкой колодец, в ведре вода, ну прям неба кусочек. А позадь избушки - огородик на три грядочки да яблоня с вишней.
Присели старики на лавочку у колодца, глядь, а возле уже их корзинки с грибами стоят. Достала Меланья тряпицу, в коей хлеб с собой брали, расстелила на лавке, а Евдоким на тряпицу камушки из кармана положил. Солнышко на синеве отражается, словно улыбается.
Решил Евдоким умыться водой колодезной, зачерпнул ладонью, глаза омыл. А несколько капелек на те камушки упали.
Снова белочка появилась, стала стариков в избушку звать, отбежит, пострекочет, отбежит, пострекочет. Пошли Евдоким с супружницей за нею, а камушки на лавке остались.
А в избушке все убранство то синее, то голубое!
Шторки на окошках - голубая кисея, скатерть на столе – синий лен, кровать синим одеялом покрыта, печка голубыми да синими цветами разрисована, на полке посуда тож с синими да голубыми цветами.
Стоят наши старик посредь избы, оглядываются, любуются. А думка на двоих одна – чья же это избушка посреди леса.
Вдруг слышат, на крылечке легкие шаги раздались, и входит в горницу девчушка в синем сарафане, ну точь в точь, что из глядельца им смеялась.
Как вошла, в пояс поклонилась и говорит:
- Гости дорогие, я Бирюсинка, одна тут живу, оставайтесь у меня. Станьте мне батюшкой да матушкой.
Обрадовались старики, обняли Бирюсинку и доченькой назвали.
Стали они втроем жить.
Евдоким из березы зверушек вырезал да глазки им из бирюсы делал, а Меланья полотенца да скатерти сине-голубыми цветами вышивала.
А по вечерам сядут втроем на крылечке, а то на лавочку у колодца да песни поют задушевные. Зверушки лесные да птички собирались на еланке их слушать.
И никогда на той еланке дождя или снега не бывало. Завсегда – лето на излете.
А с тех пор, говорят, появлялись в избах, где дети есть, игрушки с синими глазами да скатерти иль полотенца вышитые сине-голубыми нитками. Кто их приносил, неведомо. Одно удивительно было – ни продать, ни поменять те вещи никак нельзя было.
Заговоренные оне были.
Дед вздохнул, протянул сыну пустую кружку и, отвернувшись к стене, накрылся лоскутным одеялом.
А мы, завороженные его сказкой ли, бывальщиной ли, отправились спать на сеновал
Как черт мужика чертыхаться отучил
Жил в давние времена мужик. Семья у него была – жена да деток двое, пацанчик и девка на выданьи. Хозяйство у того мужика было справное, грех жаловаться. Да только повадился наш мужичок черта поминать раз за разом.
Взбрыкнет кобылка, а мужик:
- Стой ты, лохматая, черт тебя забери!»
Споткнётся обо что-нибудь во дворе:
- Черт бы вас всех побрал!»
Даже на жену с детьми чертыхался.
Надоело черту, что ему покоя не дают, то и дело вспоминают. Решил он мужичка-то поручить.
Как-то хлев чистил, а коровка возьми да махни хвостом, мух разгоняя, и попала хозяину аккурат по морде! Он как закричит:
- Ох, ты, рогатая! Чтоб тебя черти взяли!
Глядь, а коровка-то пропала! Мужик глаза трет-перетирает, нет скотинки в стойле, так и хлопнулся пятой точкой прям в лепеху коровью. Взвыл-заорал бедняга, черта опять помянул, дескать, ну, его к черту этот хлев.
Хлоп, и сидит он посреди двора, а хлева нет и в помине. Похлопал мужик глазищами, поднялся и пошел в избу, надо ж в чистое переодеться. Хлева не стало, а дух от штанов знатный источается.
В горнице жена встретила ругачкой:
- Чтой ты в чистый дом срань несешь? Хлева тебе нет, ирод!
- Иди к черту, - был ответ.
Только мужик жену и видел, лишь половник по полу покатился.
Из-за печи вышла дочь, чистые порты ему протягивает:
- Тятя, ты бы в сенях снял портки-то грязные, вот чистые возьми.
Отец аж взбеленился:
- И ты чертова дочь меня учить удумала? Чтоб тебя черт унес!
Как сказал, так и стало.
Сидит мужик в грязных портах посреди горницы, глаза, что блёнды, блестят да кругом вертятся.
Вдруг смех на печи раздался. Глядит хозяин, а ему оттуда сам нечистый улыбается, да хвостом своим рыло укрывает от вони:
- Вот говорят, я нечист, а тут от человека такая вонь идет!
- А поди-ка ты к…, - закричал было мужик, а черт его перебил:
- Не могу, понимаешь, я он самый и есть. Черт самый что ни на есть настоящий, - сказал и с печи на пол спрыгнул. Стоит, хвостом помахивает, уши лохматые лапищей чешет.
Смекнул наш мужик, кто перед ним, но вида не подал:
- Чего ты на меня смуту наводишь? Куда женка моя провалилась?
Чертяка волчком перед ним крутанулся да и говорит:
- А баба твоя с дочкой там, куда их послал с коровкой вместе. Разозлил ты меня! Дня нет для роздыху из-за твоих посылов! Вот я и забрал их по твоему велению.
Бухнулся мужик рогатому в ноги-копыта:
- Прости меня! Слова о тебе в жизни не скажу, верни супружницу и дочерь.
- Ан, нет, - отвечает ему черт, - я их в моем доме скрыл. Вот найдешь его. Там и поговорим!
Дунул черт в мужика духом зловонным, ухо мохнатое за рогом почесал и пропал.
Заревел мужик горючими слезами. А что делать-то? Ничего так запросто не исправишь. Это слово браное легко вылетело. А задачку трудную черт загадал. Тут сынишка прибежал, он у пастуха в подручных ходил. Поведал ему отец о беде, что приключилась, что сам он в этой горести повинен. А малец ему и говорит:
- Не кручинься, тятенька. Пойдем вместе чертов дом искать. Кто-нибудь на белом свете да знает, где этот самый дом стоит.
Вздохнул мужик, рукавом утерся, велел сыну котомку собрать, а сам баньку затопил, вымылся до хруста, одежу чистую одел. Потом на красный угол перекрестился, избу запер, взял сына за руку и вышел за ворота.
Много с той поры поселений посетили мужик с сыном, и везде про чертов дом спрашивали. Кто-то у виска крутил, кто-то смеялся, а бывало их, и поколотить пытались, да ноги спасали.
Как-то ввечеру запалил мужик костер у дороги, чтоб сына согреть да самому тож. В ручье водицы в котелок набрал, в ней ушицу сварил из рыбы, что в том же ручье и наловил. Сидят они юшку молча хлебают, вдруг слышат, вроде кто на барабане играет, да ладно так, что ноги невольно шаг отбивать стали. А вскорости к костру подошел человек в солдатской одеже с барабаном в руках. Сложил солдат палочки барабанные:
- Позвольте у вашего костерка отдохнуть. Издалека иду, а идти еще далече.
- Садись, добрый человек, - пригласил его мужик, - вот юшки похлебай.
Солдат не отказался от ушицы горяченькой, поел и спрашивает:
- А что за нужда вас заставила у костра придорожного вечер да ночь коротать? Разве дома у вас нету?
Слезы навернулись на глаза мужику, а малой крепче к отцу прижался:
- Был у нас и дом, была и женка, и дочь-красавица, да всё в один час по моей вине сгинуло, в чертовом доме оказалось.
И рассказал горемыка солдату, что с ним приключилось.
- Да-а, горе горькое, - вздохнул солдат, помолчал немного, потом как вскочил на ноги, аж барабан его загудел, - а я, кажись, знаю, как тебе чертов дом найти.
- Скажи, мил человек, - чуть не в ноги солдату мужик кинулся.
Тот присел с ним рядом и говорит:
- Всё пропало, когда его поминал? Так таким же образом и ты к нему попасть сможешь! Так и скажи «А пошел-ка к…», вот возьми мой барабан да палочки кленовые. Самые они громкие, громче их и нет на свете. А черти как люди говорят, очень боя барабанного не любят. Мальца ты со мной оставь. Он мне дорогу в ваш дом покажет, там твоего возращения и подождем.
Поблагодарил мужик солдата, обнял сына, навесил на бок барабан, взял в руки палочки и проговорил:
- А пошел-ка я к черту!
В тот же миг перед его глазами все закрутилось-завертелось, а когда развиднелось огляделся мужик и видит, принесло его к черной горе, а самого низа пещера. Мужик барабан наперед перекинул, взмахнул палочками да как застучит по коже натянутой. Звон по всей округе раскатился словно шар. Стучал мужик, стучал, пока из пещеры с воплями сам черт не выскочил.
- Прекрати! – кричит.
А мужик на минутку палочки сложил:
- Где жена моя и дочь? Верни, я твое задание выполнил, твой дом нашел.
Черт в тишине очухался, подбоченился и говорит:
- Передумал я тебе их возвращать, они и мне пригодились, в доме моем порядок наводят, пищу мне вкусную разную готовят. Оставлю я их себе!
Мужик снова как заколотит в барабан, еще пуще прежнего. Колотит и приговаривает:
- Верни мне дочь и жену, а не то я тебя барабанным звоном изведу.
Черт ухи свои лохматые заткнул, волком закрутился, стонет-воет. А мужик, знай, колотит палочками по барабану.
Черт замахал на него лапищами и пещеру кинулся.
Вокруг мужика вдруг снова все закружилось-завертелось, а когда ясно стало, увидел мужик и дом свой и подворье и с хлевом, откуда мычанье слышалось. Глянул, а на крылечке и жена его стоит, и дочка, и сынок. А рядом с ним – солдат, барабана хозяин.
Отдал мужик барабан и говорит:
- Спасибо тебе добрый человек, наука мне хорошая была. В век свой больше поганого не вспомню!
Заулыбался солдат, вскинул кленовые палочки и под звон барабана зашагал вдаль по дороге.
А мужик поднялся на крылечко, семью свою обнял и заплакал от счастья.
С тех пор он никогда черта в разговоре не поминал. Хватило ему науки.
Сказ о Черном Истоке
Есть недалеко от нашего города село Черноисточинск, раскинулось оно на берегу пруда, рожденного еще в Демидовские времена, когда был тут заводик железоделательный, а с ним и плотина.
Пруд этот излюбленное место любителей рыбной ловли, по берегам устроены несколько рыбацких баз, где можно и лодку нанять, и в домике переночевать. Но мне по душе «дикая» рыбалка. И место есть любимое – там, где речка Чауж впадает в черноисточинский пруд.
Как-то, в начале лета, отправились мы с другом порыбачить. Посидели вечернюю зорьку, клев был хороший, но стемнело, пришлось сложить удочки. Разожгли костер, и скоро наш улов распространял вдоль берега лучший в мире аромат – ухи. То ли по запаху, то ли на огонек подошел вскорости старичок – небольшого роста, сухонький такой, как таранька, белая борода касалась груди, из-под видавшей виды шапчонки виднелись седые до белизны волосы. В руках у него была ивовая удочка и вещмешок, видимо еще военной поры.
- Доброго вечера, гостю, - поприветствовали мы его.
- И вам доброго, - отозвался дедок.
- Садись, дедушка, к костру да ухи нашей отведай, - протянул я гостю миску с ухой и ложку.
Старик молча принял миску, достал из своего мешка кусок хлеба и, не проронив ни слова, съел все, что было, облизал ложку и только потом проговорил:
- Знатная ушица, по всем рыбацким законам сварена. Спасибо.
- Дедушка, а ты, наверное, в Черной живешь? – спросил я, назвав село, как его обычно люди называют.
- Точно, - улыбнулся он в седые усы, - а как догадался?
- Так все приезжие поуезжали, как стемнело. Костер на берегу только наш. Нетрудно догадаться, - ответил ему мой товарищ.
- Дедуль, а вот ты знаешь, почему ваше село так называется? Давно хотел спросить, да все как-то не у кого было, - подбросив дровишек в костер, спросил я гостя.
- Знаю, чего ж не знать. На речке Черный Исток Демидов завод построил, вот село и назвали Черноисточинским. А вот, хотите, расскажу, почему речка так зовется, - дедок внимательно смотрел на нас с другом.
- Расскажи, дедушка, все время до утренней зорьки скоротаем, - ответил я, устраиваясь поудобней.
- Ну, так слушайте…
То ли это бывальщина, то ли придумка чья, а мне так мой дед рассказывал.
Случилось это в те времена, когда русских в этих краях не бывало еще. Жили в здешних лесах вогулы. И славился среди них охотник Отыр, Богатырь по-нашему. Любого зверя мог выследить, лук его промаха не знал. Любая женка ихняя мечтала о таком муже в доме, да только Отыр на них и не смотрел. Сколько его мать ни уговаривала жениться, да детьми обзавестись, он лишь хмурился в ответ, да в лес уходил.
Раз на охоте попалась ему на глаза лисица, да не простая! Шкура вся черная, как вороново крыло, а хвост – белее снега! Решил Отыр во что бы то ни стало живьем поймать эту чудесную лисицу да принести матери показать. К стреле приладил сетку, что для ловли птиц сплел, и начал погоню. А лисичка, то подпустит охотника к себе, то юркнет в сторону, за дерево иль за камень спрячется. Потом отбежит недалече и тявкает, словно за собой зовет. Так в леготку и сманила от знакомых мест. Вывела лисичка Отыра на пустоплесье, и встала у большого камня. Только хотел охотник наш ее словить, как чернушка закрутилась на месте, и враз в девку обернулась! Наш то охотник стал глаза тереть, думает, блазнить ему стало. А та рассмеялась:
- Ай, да смелый охотник! Неуж спужалси?
А смех ейный словно ручеек по весне журчит. А сама-то – лицом и станом красавица, каких поискать, волос черный, коса почти за земли, в косу лента белая вплетена, а на черном платье звезды белые блестят.
Отыр отутовел малеха убрал стрелу и говорит:
- Кто ты, красавица?
- Я Кара, лесного Хозяина дочь, - отвечала лесная дева, - хороший ты охотник, зверя-птицу лишнюю зря не бьешь. Давно хотела тебе показаться. Люб ты мне. Возьмешь меня замуж?
- А как же отец твой? Не станет супротиву чинить? Ведь, кто я, а кто ты? – проговорил Отыр, зная в душе, что по сердцу ему дева лесная.
- Отец никогда любимой дочери не перечит. Один только закон у нас – после свадьбы ты в лесу жить должен остаться и людей остальных не видеть, чтоб ненароком про меня не сказать, - подошла к нему Кара и руки на плечи положила.
Как в глаза ее охотник глянул, так себя и потерял! Не смог от девы лесной оторваться. Хозяин леса свадьбу им сыграл, дворец на самой высокой скале поставил. И подарок мужу дочери сделал – стал тот видеть как сокол-птица в полете. Глянет из окон своего дворца и видит, где кто обижает зверье иль птицу лесную, кто разор лесному царству наводит, и потом Хозяину леса доложит, а уж тот накажет хитника по-своему, мало не покажется.
Сколько уж там времени прошло, о том не ведаю, да видно немало. Увидел однажды Отыр, как в долине медведица с медвежонком на лугу игралась, а орлица в гнезде птенца кормила. Так вот. Куда ни глянет – везде звериные матки с детенышами. Всколыхнулось сыновье сердце Отыра. Загрустил он, затосковал, о своей матушке вспомнил. Решил охотник взором своим соколиным на родное поселение глянуть, вышел на самый край скалы и как на своей ладони увидал и дом свой покосившийся, и двор, заросший травой-лебедой, и состарившуюся матушку, стоящую у калитки и в сторону леса смотревшую. Заболело сердце охотника, рванулся он к матери, да забыл, что не сокол он, и лишь взгляд соколиный имеет. Так и упал к подножию скалы на острые камни. Увидела Кара, что случилось, вмиг возле милого мужа оказалась. Стала звать, обнимать его, да что толку, коли душа Отыра покинула его. Закричала тогда Кара от горя страшным голосом, зарыдала над бездыханным телом любимого.
Попробовал отец ее увести Кару обратно в лес, но не покорилась она. Продолжала рыдать, обнимая тело мужа. Осерчал тогда Хозяин леса, видя непокорность дочери, как посохом своим о землю стукнет. Затряслась земля, потемнело все вокруг, словно небо порушилось. Ну, а когда развиднелось, образовалась скала черная, приглядишься, словно сидит на камне девушка, склонившись над мужчиной. А из тех мест, где ее глаза обозначены, вода бежит, будто слезы. Вот из этих слез потом река и получилась, а раз вытекает она из скалы черной люди и дали ей имя Черный Исток. С годами заросла скала такими зарослями, что никому из людей или зверя какого до нее не добраться. Так Хозяин леса память дочери любимой и мужа ее оберегает.
Да только сказывают люди, что когда-нибудь родится на земле русской такой богатырь, что сможет скалу ту заветную найти и сквозь заросли к ней пробиться! Умоется он струями-слезами Кары, дочери Хозяина леса, напьется водой ледяной, и чудо в тот же миг случится! Войдет в него душа Степана, и Кара очнется от зачарованного сна, полюбят они друг друга и станут вечными хранителями лесов земли Уральской.
Когда закончил старик свой рассказ, уже и костер прогорел. Дедок попрощался с нами и пошел по берегу в сторону села. Не знаю, как другу моему, а мне до самой утренней зари слышался в шуме реки, журчащей на перекатах, плач Кары, лесной девы, полюбившей охотника Отыра. Кто знает, придёт ли богатырь за нею?
Словарик выделенных слов:
в леготку – легко, без труда
пустоплесье – большая поляна, пустое место среди леса
словить – поймать
блазнить – казаться
отутовел малеха - прийти в себя
Кара – черный, черная
Хитника – вор, браконьер, разбойник
Порушилось – упало, рухнуло
Надежда Сергеева, уралочка
|
| |
| |
