| мистер_гоблин | Дата: Среда, 04 Сен 2013, 19:12 | Сообщение # 1 |
|
Группа: Удаленные
| Амати
Однажды в интернете я нашел объявление о продаже «Кремоны» На фото была изображена довольно потертая гитара персиково-оранжевого цвета, с бело-синей пластиковой наклейкой в круглой розетке под струнами.
Я два месяца до этого мечтал приобрести настоящую Чехословацкую «Кремону» раннего выпуска, но либо цена на нее начиналась от четырехсот долларов, либо ее никто не продавал. А здесь отдавали ее почти что даром.
Я набрал номер и договорился о встрече. Ехать надо было в поселок на окраине города. Довольно далеко.
Я добрался туда и среди гаражей увидел трех неряшливо одетых подростков, замурзанного типа девчонку. Они стояли на фоне грязно вишневой девятки. Из ее багажника бодро извлекли темно-красный чехол с гитарой. Я подергал для приличия вконец расстроенные провода, скривился от скрежета, взглянул на гриф в плане скручивания. Струны были металлические, с цветными шариками на концах. Производство Чехословакии. Все без обмана. Три запасных пакетика датированные семьдесят восьмым годом лежали в боковом кармашке чехла.
Парень, с которым я договаривался, сказал, что его брат отдал ему инструмент, а он не имеет никакого желания на ней играть.
Я согласно покивал.
И тут совершенно случайно я увидел на красно белом гитарном ремне подпись «Арк. Мамонт.»
В горле появился ком, и не спросил - выдохнул: Ваш брат Аркадий Мамонтов!?
Парень утвердительно кивнул. Удивленно посмотрел на меня, словно бы говоря: и что тут такого?
Взять в руки инструмент кумира. Того, кем даже не мечтаешь стать.
Я слышал, как играет, как фантастически играл Мамонтов, знал о его трагической смерти тогда, в две тысячи девятом, но не думал, что его божественная гитара вот так вот запросто достанется мне. Это было немыслимо. Вероятность совпадения равнялась одному к сотне миллионов. Один шанс к миллиарду, быть может.
И еще - Аркадий жил совершенно в другом городе.
И все же я держал в руках инструмент кумира!
В памяти всплыла вспомнилась плохонькая запись найденная на ютубе - парень в белой рубашке старинного покроя, такого цвета плафоны двух настольных торшеров, серебряное зеркало в тяжелой оправе, дымку нечеткого изображения, плавающую в чьей-то руке камеру, отражение изящных пальцев на золотых струнах, браслет на тонком запястье, стеклянную пепельницу на черном столике, большой куст темного, почти черного растения, персиково-оранжевая гитара. Звучит «вальс» Петра Танина
У мастера смычковых и струнных инструментов Андреа Амати было двое сыновей: Анто́нио и Джирола́мо. Сын Джироламо Николо Амати стал учителем Гварнери и Страдивари. При сыне его Иерониме, не сумевшем поддержать репутацию отца, знаменитую фабрику пришлось закрыть.
Амати жили в Кремоне. Антонио Страдивари. И Андреа Гварнери также создают свои скрипки именно там.
Я вел дело «Черного Араба» неуловимого маньяка.
Казалось, он был совершенно неуловим. Действовал же по какому-то ему одному известному дьявольскому плану, оставляя на столе вишневую флешку и свою жертву без особых следов насилия. Разве только один вертикальный надрез на горле жертвы.
Это была единственная улика, за которую можно было зацепиться. И, пожалуй, то, что те, кто его видели мельком, говорили, что он смугл и невысок. На записи он сам не появлялся, были видны только его руки – тонкие, изящные, делающие все неспешно и столь аккуратно, как руки нейрохирурга, сверкающим скальпелем делал вертикальный разрез, как всего несколько капель появлялось из раны, все это говорило о том, что он прекрасно осведомлен о сосудах, артериях и мышцах. Возможно, он являлся к своим жертвам под видом частного доктора, быть может, находил другой способ, я не знал, все это лишь предстояло мне выяснить. Работы было много: опрос свидетелей, сбор улик, та довольно рутинная работа, не имеющая ничего общего с погонями, захватом преступника, всей той динамикой, описываемой в детективных книжках.
Я не смог снять металлические струны с «Кремоны», просто перерезал их скальпелем, поставил затем карбоновые под названием «savarez». Они тянулись долго, я был терпелив, несколько дней подстраивал их, пока, наконец, не услышал чистый, хрустальный звук, совсем не такой как у моей гитары, которой я должно быть гордился. Испанская «Валенсия» звучала гораздо ниже.
Когда вечером, усталый, растерянный, раздавленный неудачами приходил я в свой дом, не зажигая света, брал в руки гитару, включал два белых торшера и видел в зеркале в сгущавшихся сумерках парня в белой рубашке, с кремово-оранжевой гитарой, я думал, что полный кретин. Я устал настолько, что руки дрожали.
Я играл «estudo do major» Франциско Таррега, «czardas» Монти, Орехова, «weiss» Сильвиуса Леопольда, множество других произведений.
Я любил классику, я жил ею. Пальцы оскальзывались, подрагивали, я начинал уставать от перебирания бесконечных каталогов преступников, от писанины, руки не слушались, я нервничал, курил сигарету за сигаретой, и голубоватый дымок струился к потолку и когда стеклянная пепельница на черном столике становилась полной
я закрывал глаза и видел как женщина в черном платье и серебристых босоножках шагает в темноте, слышал стук каблучков по сцене. Она достает из черного бархатного чехла виолину и подносит к своему горлу. Сверкнувшая блеском вишневая виолина, смычок дрожит в пальцах женщины. Она проводит им снизу вверх по бедру. Чуть струится вслед черное платье. В полной тишине слышен щелчок пальцами, она начинает играть Витторио Монти.
Где то далеко вторит барабан. Он задает ритм.
Скальпель дрожит в изящных пальцах. Амати делает пробный надрез. Красное дерево поддается легко. Оно мягкое и теплое как масло, как податливая плоть.
Звук выходит низкий, совсем не такой, каким его видит Амати.
Пальцы дрожат. Возможно, нужен особый лак - предполагает мастер, возможно. Сочетание дерева, струн и чего-то еще. Нет даже названия для третьего компонента.
Амати ходит задумчивый, потом опять берется за деревянные заготовки. Орех, кедр, кипарис, вишня? Нет, не то.
Возможно, время расставит все по своим местам. Эта мысль неотступно преследует его. Время. Чем старее дерево, тем ценнее звук. Должно пройти много времени, что бы дерево из которого созданы его гитары, скрипки зазвучало. Он дает подзатыльник мальчишке подмастерью.
- Николо, - укоризненно смотрит его жена Фелиция, -мальчишки просто голодные, надо дать им поесть.
-Они не выполнили урока, - ворчит Амати, - эй, Андреа, Антонио, а ну живо за работу! Не получите бобовой похлебки, пока не отшлифуете деки как следует, бездельники.
- Осторожнее, - негромко советует ему Фелиция, - Антонио из знатного рода Страдивари, он может пожаловаться своему отцу.
- Мне плевать, - также негромко, чтобы не слышали мальчишки, говорит ей муж, а иначе они так ничему не научится. Я сказал. Не выполнят урока не получат похлебки!
У мальчишки Андреа Гварнери есть талант. Он все делает как надо. Как велено. Может, из него выйдет толковый мастер. Все может быть. Нужно время. На все нужно время. А его собственное на исходе. Кашель подбирается все ближе. Скоро
горлом пойдет кровь. Он видел, он знает, как это происходит. Все закончится быстро. В две недели его не станет. Надо успеть передать мальчишкам хотя бы часть тех знаний, что он обладает. Он любовно погладил заготовку будущей виолины.
Я назову ее «The Glory of Cremona" Ricci-Violin. Она станет последней и самой лучшей.
Надо успеть.
-Эй, вы, бездельники, - заворчал он, - чтобы через час все было готово. Это будет лучшая моя вещь, к которой вы, бездельники приложили свои никчемные руки!
Узкий нож в его руках сверкал серебристой рыбкой. Твердое дерево красной масти становится мягкой как плоть, как масло, рисунок на розетке должен быть четким, он должен быть изящным, люди должны видеть руку мастера.
Этой осенью мне дали в напарницы молодую особу. Девушку. Ребята из других отделов сразу же окрестили нас Малдер и Скалли. Вот уже целый год чертов араб по-прежнему был неуловим. Год я не мог ни на йоту приблизиться к нему. Он всегда был на шаг впереди. Мне посоветовали думать как он. Стать на время им.
Человек, это предложивший, был полковник, хотя и ходил всегда в штатском. Он руководил сразу несколькими отделами. И он знал что говорил.
Стать маньяком, не будучи им непросто. Надо думать как он, мыслить точно так же. Простому человеку не под силу. Мне не удалось.
Я прямо сказал об этом Георгию Поликарпычу. Не смогу. Поставьте на это дело другого оперативника. У меня ничего не получается. Не выходит.
Он вздохнул. Сжал могучие пальцы в один кулак. Побарабанил им по дубовой столешнице. – Ну что ж, - сказал он, - нет так нет. Поставлю. Но все ж таки ты попробуй. А ну как выйдет?
Я купил скальпель. Он блестит как серебряная рыбка. Представить себя в роли маньяка? Легко.
Вживаясь в роль я крикнул: - Я маньяк! СЛЫШИТЕ?! Я МАНЬЯК!
Я репетировал у себя дома раз за разом стоя перед зеркалом. Это продолжалось до тех пор, пока мои крики не вывели из себя соседей и они принялись стучать по батарее чем попало.
А потом я подумал, что убивать ведь никого не нужно. Надо лишь представить, как смуглый невысокий человек делает вертикальный разрез на горле жертвы.
Я держал скальпель в пластиковом футлярчике. Часто открывал и пытался понять логику действий черного араба. Зачем он это делает? Этот вопрос терзал меня все время.
Метод дедукции не помог. Не знаю почему, просто вдруг пришла такая идея в голову: это как то связанно с музыкой. Я уцепился за нее как за ниточку и стал разматывать клубок.
По вечерам я играл классику: «Estudio» Фернандо Карулли, «Вальс» Петра Панина, «quiero ser tu sombra» Альберто Баретта.
Однажды я взял слишком высокую ноту, и лопнувшая струна ударила мне по руке. Капелька крови сверкала в фантомном свете вечера. Тени мебели плавно двигались, когда в окна светили фары проходящих автомобилей. Внезапно я ощутил на руке холодное прикосновение чьих-то пальцев.
Так смерть прикасалась к вашей руке во время бесчисленного множества перевоплощений в самом конце и в самом начале,
Мы помнили все, что с нами происходило. Быть может, этот ужас убивал нас быстрее, чем прикосновение смерти.
Ужас. Да, я то теперь понимал, что жертва черного араба умирала еще до того, как он прикоснется к ней своим ножом.
Этот деловитый исследователь неотступно следовал за ним все время.
Он стоял за его плечом. Заглядывал женщинам в глаза и безразлично, холодно, словно она вещь, дерево, из которой можно сделать что-то подходящее, то из чего из рук мастера выйдет стоящее, бесконечно дорогое, бесценное, ценимое миллионами за несравненное звучание…
Голос и виолина. Амати добивался идеального звучания. Но по настоящему его превзошел лишь Николо Страдивари.
Они оба унесли с собой в могилу секрет изготовления вишневого лака.
Черный араб вернулся с того света, что бы продолжить его дело?
Кто черный араб на самом деле? Мастер? Сумасшедший?
Я пытался представить его в мельчайших подробностях. Я видел его руки, смуглые сухие ладони, золотые отблески, цепочку на запястье, сверкающий скальпель.
Вот только лица я так и смог разглядеть. Оно постоянно оставалось в тени.
Сопрано. Быть может, скерцо. Я не знал точно, что ищет мастер, но теперь становилась логичной вся цепочка. Теперь я мог предсказать следующую жертву маньяка.
Моя напарница была молода, хороша собой и носила черную облегающую юбку, белую блузку, поверх нее она накидывала серый пиджак. Я не приглашал ее домой, да и она меня тоже. Мы встречались только на работе и о своих личных делах не распространялись.
Между нами сохранялась некая дистанция. Она разговаривала со мной холодно, по существу. Работа наша заключалась в кропотливом сборе улик. Мы тасовали по сотому разу каталоги, в тысячный раз опрашивали свидетелей стремясь найти след маньяка. И все-таки, мы всегда оказывались на шаг позади него. Мы приходили, когда все было кончено.
И неизбежной всегда на столе рядом с каплей крови лежала вишневая флешка.
Он знал о нас, знал наши имена. Знал о нас все. Это казалось мистичным сюжетом. Но однажды он написал мое имя на краешке старой гитары. Наверное, то было простое совпадение. Гитара висела на стене, шестая, самая тонкая струна лопнула.
Имя моей напарницы он вывел красной помадой на пыльном стекле, когда она выходила из своего подъезда.
Я вжился в роль настолько, что стал предсказывать место и тот дом, где произойдет следующее убийство.
Моя напарница все чаще смотрела на меня с непонятной тревогой.
Ноябрьской ночью ее не стало. Это самое абсурдное. Она была застрелена из моего собственного пистолета.
Накануне утром, она сказала, глядя прямо мне в глаза: убийцей все это время был ты.
Она сошла с ума.
Я аккуратно достал и выложил скальпель. Расстегнул кобуру и подал ей пистолет.
Наверно я сошел с ума.
Я слишком вжился в роль. Я гонялся за самим собой.
Это было абсурдно и между тем доказывало, что я не мог поймать сам себя. Проходил как минимум час или два, прежде чем мы оказывались на месте преступления.
Я понял, что нас никто не наводил на место преступления. Я знал все заранее. Но что-то скрывало от меня лицо маньяка. Я НЕ ВИДЕЛ ЕГО ЛИЦА.
Я достал наручники и протянул ей.
Она рассмеялась и откинув со лба прядку, сказала, что я кретин.
И совершенно не понимаю шуток.
Я посмотрел на ее горло. Подумал, что ее голос скерцо сопрано.
Скальпель я оставил на столе.
Последнее наше с ней дело было в конце ноября вечером после этого разговора. Мы выехали на место сразу же. На месте работала бригада судмедэкспертов. Мы опрашивали понятых. Потом мы остались с ней вдвоем. Мы писали рапорт, какие-то формальности. Уже собирались уходить, когда тени шевельнулись. В сумерках проема той комнаты, где стояла моя напарница, за ее спиной раздался выстрел.
Она успела сказать, что я кретин.
Но она любила меня.
Черный араб был за моей спиной. Он отражался в зеркале, он сказал, что я всегда буду на шаг позади него.
В моем кармане нашли флешку с записью убийства моей напарницы. Попавшая в нее пуля была выпущена из моего пистолета.
Я сдался добровольно. Я все им рассказал. Мне не поверили, но за расстройства психики я оказался на принудительном лечении. Там тяжелые двери и стальные решетки, покрытые хромом.
Я часто беседую с черным арабом. И мне кажется, что я разговариваю с самим собой.
Абсурдно и то, что у меня было твердое алиби, когда черный араб совершал свои преступления.
Амати заканчивал покрывать вишневым лаком виолину.
Я назову ее «The Glory of Cremona!" Ricci-Violin. Она станет последней и самой лучшей.
Надо успеть.
Он оглянулся на мальчишек, на Антонио, который смотрел на него прямо и немного удивленно, на Андреа, который держал в руках стопку заготовок. В комнате пахло лаком, многими сортами дерева, бакаут, гренадилл, эбен, самшит, палисандр, тис, вишня, все это не дает той чистоты звука. Сочетание струн и драгоценных пород дерева недостаточно. Мало даже рук мастера. Нужен третий компонент. Нужна душа и голос.
Сверкающий нож в руках мастера блестит серебристой рыбкой.
Жаль, что голос у старого мастера низок. Все его инструменты обладают низким голосом.
Он хотел скерцо, выше скерцо. Он закашлялся. Капля крови попала в лак. Он не стал вытирать ее. Пусть. Слава Кремона!
Просто на минуту закрыл глаза.
В тишине женщина в черном платье и серебристых босоножках шагает в темноте, слышно лишь стук каблучков по лакированной сцене. Она достает из черного бархатного чехла виолину и подносит к горлу. Вишневый инструмент блестит красным лаком. Темное дерево, смычок дрожит в пальцах женщины. Она опускает левую руку, проводит ей снизу вверх по бедру. Чуть струится вслед черное платье. В полной тишине слышен щелчок пальцами, она начинает играть незнакомую мелодию.
Где то далеко вторит барабан. Он задает ритм и со стороны видно как сверкает алый отблеск на инструменте мастера.
|
| |
| |
