Добавлено (17.04.2013, 15:10)
---------------------------------------------
Из аэропорта нас забрал тесть на стареньком, но крепком Эскудике. Конечно всю дорогу до дома - один сплошной рассказ, состоящий больше не из слитного повествования, а из отдельных фактов и фрагментов, приправленных эмоциями, в основном положительными. Положительными от того, что наконец-то можно продемонстрировать возросший уровень знания и самосознания, от того что теперь уже поставлен большой и жирный крестик в личной тетради достижений, в том смысле, что вот и это тоже сделано. Кроме того тесть сразу получил подарки и сувениры и теперь обязан был выслушивать болтовню о том как выглядит у них то, что есть у нас и чего у нас нету. Конечно, сравнения были не в пользу России и даже очень не в пользу, но не смотря на это мы вернулись и планировали дальше продолжать жить и работать на родине, в своём туманном и ветреном Владивостоке. У подъезда тесть попрощался очень быстро и как-то суетливо, не смотря в глаза, сославшись на какое-то ещё не выполненное задание тёщи. А вот дальше начался новый этап жизни нашей семьи, кошмарный этап. Вернее семьи уже не было, уже не было некоторое время, но узнали мы об этом позже, а осознали совсем уж потом.
На обшарпанном лифте с непременным запахом кошек поднялись к себе на этаж и позвонили в дверь, но нам никто не открывал, хотя за дверьми, сквозь двойную сталь, слышалась музыка, только не сама музыка, а какой-то тяжёлый отчаянный ритм. Подергав рукоятку замка выяснили, что он не заперт и можно спокойно входить. Это было странно, потому что мы считались благополучной семьёй с достатком, и в квартире было что брать, поэтому мы сами и дети с раннего возраста были приучены запирать дверь несмотря не на какие обстоятельства, даже если через пять минут нужно было опять выходить. Это было в крови, в автомате. Мы вошли. Резкий запах ацетона, сигаретного дыма, затхлости, застойности - всё сразу, кувалдой шибануло по ноздрям. На полу валялись окурки, какие-то обрывки бумаг, обувь, части летней одежды, кажется нижнее бельё, ещё что-то не наше, чуждое, разобрать не было возможности от полумрака зашторенных окон. Где-то на кухне горел свет, но точно не от нашей замечательной люстры из расписанной вручную китайской пергаментной бумаги, а какой-то приглушенный матовый, как-то очень издалека, как из под стола. В зале звучала музыка, играл Наутилус Помпилиус - «Скованные одной цепью». И без того мрачная песня в тех обстоятельствах до одури напоминала жуткий похоронный марш. На диване, в креслах, на полу в неестественных позах сидели полуодетые молодые люди, парни и девушки. Хотя это были скорее не люди, а персонажи дьявольской постановки. Такого вообще не бывает по настоящему, это или игра, или притворство, но не явь. Они ничего не делали, они просто сидели в каких-то нелепых позах, и почему-то показалось, что ни у кого из них нет глаз, хотя конечно глаза были, но они не видели, вернее не воспринимали окружающее, как нарисованные, как магнитики на холодильнике. Ближайшая к входу девушка в кресле всем телом грудью навалилась на спинку, светло русые длинные волосы перепутались и разметались словно их небрежно, в спешке приклеили к голове после того как она заняла свою позицию. Спина конвульсировала редкой дрожью - как будто её хозяйка только закончила плакать, а теперь всхлипывала. Так бывает у больших рыб, выловленных и брошенных на траву умирать. Другой персонаж этой безумной картины, парень с голым торсом в зелёных джинсах на диване выглядел как мёртвый или как мраморная статуя в штанах, сходство с ней придавала нездоровая белизна кожи на открытых участках. Казалось - он не дышит, глаза открыты, но не двигались, не моргали, только дёргающийся на сгибе локтя воткнутый в вену шприц показывал присутствие жизни в его теле. Девушка, тоже с голой грудью, как у античной гречанки, прислонилась к нему. И она не двигалась. Удивительно красивое лицо с прямым носиком, большими глазами, светлым лбом и маленьким ртом смотрело куда-то в самый дальний угол возле балкона, будто она давно ждёт что-то важное именно в той точке пространства. Ноги у неё тоже были красивые, длинные и ровные, одетые в синие чулки сеточкой со светлыми шортами поверх них. Ноги были чуть раздвинуты и промеж них, прямо у нас на глазах росло безобразное мокрое пятно, оно живой тенью перебралось на обивку дивана и беззвучно потекло на пол, превращаясь в струйку мочи, но девушку это не обеспокоило, она не знала об этом, она только дышала. Хорошо хоть дышала. В ритм дыханию сосок тёрся о плечо парня, но и этого она тоже, похоже, не знала. Её тут не было, как почти всех остальных присутствующих кроме нас с супругой. Нет, всё же двое стоя двигались, двигались тяжело с трудом, но попадая в ритм музыки как автоматы, как зомби передвигая ноги. Руки-плети медленно, самостоятельно, не зависимо от всего тела болтались по бокам туловищ. Танцующие сталкивались, отходили друг от друга, опять сталкивались и в такие моменты их лица выражали недоумение, наверное эти тоже были далеко, не здесь. Один из них - парень в носках, трусах, мастерке с длинными рукавами и капюшоном, надетым на голову. От этого капюшона в полумраке казалось, что шеи нет, а неестественно большая голова выросла из груди. Лица не было видно, совсем, но если бы оно появилось, то скорее всего на нем не оказалось бы глаз, а может и носа, и губ, а были бы только серые кариозные зубы и узкий морщинистый лоб с чёрными ямами в районе глазниц. Мастерка имела тёмный цвет с разводами, молния наглухо застёгнута до самого подбородка, от которого широкой полосой до низа была испачкана чем-то похожим на засохшую манную кашу. Девушка возле него совершенно тощая, подумалось, как швабра, чёрные сто лет не мытые курчавые волосы средней длины, в сиреневой блузке наполовину расстегнутой снизу, в брюках с невероятно длинной ширинкой сзади. Ширинка расстегнулась до конца, одна её часть отвалилась и болталась, оголив ничем больше не прикрытую отвратительную синеватую ягодицу. Когда она в очередной раз в танце столкнулась с партнёром, её рука развернулась в нашу сторону и показала от запястья до локтевого сгиба тёмный, около сантиметра в ширину, шрам. Шрам неестественно узловатый, с коростой из органического вещества непонятного происхождения.
В целом раньше великолепная, с практически новой обстановкой и после девятимесячного ремонта квартира осталась такой же, только выглядела совершенно запущенной, неопрятной, с непонятными подсохшими и мокрыми пятнами на полу в нескольких местах, с небольшими подтёками на дорогих рифленых обоях и мелким мусором, но по важности в тот момент это занимало едва ли пятое место. Сын невозмутимо сидел в кресле напротив входа в комнату, он казался, совершен обыкновенным, в чистых шортах, в красной футболке со слоном, купленной возле храма лежащего Будды, в Таиланде. Он сидел прямо, со спокойным выражением лица, он даже узнал нас, он понял, что это мы, он был здесь. И даже, кажется, попытался улыбнуться, что-то сказать, сделать, приподняться, но через миг глаза как у остальных стали нарисованными и его тоже не стало, ладонь разжалась, и на пол упал шприц, воткнувшись иглой в дорогой паркет…
И когда это случилось, раздался звук непонятного происхождения, на невероятно высокой ноте, с невозможной вибрацией, с дикой силой не то визг, не то вой или всё вместе! Вернее он не раздался, а возник, материализовался из ниоткуда, его не должно было быть здесь, он был слишком живым, он давил на уши, на глаза, на мозг, слышать его было невыносимо. Звук разметал увиденное, разорвал общее оцепенение, скомкал, уничтожил весь мир до самого основания. Люди не умеют издавать такое, такие звуки, такой силы, на таких нотах могу вырываться только у диких зверей от отчаянья и боли в последний миг жизни. И так захотелось присоединиться к этому крику, прибавить ему ещё своей силы, мощи, с его помощью вышвырнуть всё чужеродное, грязное, отвратительное из квартиры, оборвать происходящее, вынести этих непонятных людей, которым совсем не место в нашей такой положительной жизни. Уже в жизни в прошлом…. Это кричала Ольга, её лицо тогда не выражало ничего, кроме нестерпимой боли волчицы, с которой живьём сдирают шкуру. Она немного присела от натуги, скрестив руки внизу живота, словно защищая своё чрево от окружившей нас грязи. Этот крик был слышимым разделением нашей прошлой просто хорошей жизни на последующее, в том числе и сегодняшнее существование.

Добавлено (17.04.2013, 15:11)
---------------------------------------------
Через день мы уже понимали, что наш сын плотно «сидит на игле». Всё от первого раза, до самого непоправимого случилось за время нашей поездки по Европе, а точнее дней за десять. Началось всё с бесед на одном из многочисленных форумов об изменённом сознания, что это даёт и как это замечательно. Дальше – способы достижения, начиная от длительных, нудных медитаций, кончая современными фармакологическими средствами, быстрыми, эффектными и эффективными. Разумеется, верх взяли последние методы. Быстро нашлись доброхоты, обладатели заветных пилюль, а чуть позже и ампул. Процесс познания изменённого сознания шёл семимильными шагами и в итоге пятеро вполне благополучных подростков меньше чем за месяц стали наркоманами, а продавцы зелья получили пять всегда благодарных потребителей. Вот так всё произошло просто, быстро и банально. Недаром же кто-то из великих прошлых времён сказал, что самое большое коварство дьявола заключается в том, что он убедил людей в своём отсутствии. А ведь и правда, верующих в мире совсем немало, но они верят в бога, ходят в церкви, костёлы, ставят, свечки, молятся, поют ему гимны, просят о чём-то. Но про его антипода все как-то позабыли, а он, пользуясь этим, потихоньку творит свои дела, пишет собственную книгу, интересную и весьма забавную книгу. Вообще книг, наверное, две, про одну уже сказано, вторая принадлежит тому перед чьим образом, физическим или мысленными, мы бьём поклоны, вымаливая милости, как будто он фокусник из балагана, который на потеху публики, по её желанию способен из шапки вытащить то кролика, то голубя. После, совершив ритуал с зажиганием свечей или фимиама, тем самым загнав совесть поглубже, садимся в своё роскошное авто, несёмся по улицам матерясь на этих нерасторопных прохожих, из-за которых трафик в городе всё время вялый, не энергичный. Или бросая собственных детей, не подготовив их даже к основному, ни разу не поговорив за последние полгода, кроме банальностей, улетаем резвиться в дальние страны. Понимание приходит позже… если вообще приходит, потому что предусмотрительное подсознание, берегущее нас от стрессов самообвинений и самобичеваний, обязательно найдёт виновного со стороны. Ну, в крайнем случае, жену или мужа, которые в то время когда мы, выбиваясь из последних сил, работаем, неся всё в дом, не соизволили уделить ребёнку хоть чуточку внимания.
Это конечно хорошие, красивые, правильные мысли, но тогда нам было не до них. Тогда нужно было действовать, что-то делать. И мы не сидели, мы перепробовали всё. Там были и врачи наркологи, и модные психологи, и дорогие закрытые клиники, и даже батюшка из церкви по соседству, и парочка народных целителей, куда же без них, ну и лекарства, таблетки, уколы. Сказать, что ничего не выходило нельзя. Были светлые промежутки и даже очень длительные, более полугода, нам удалось закончить школу и поступить на бюджет в университет. Мы даже снова слетали в Европу, только уже всей семьёй, отдых и в этот раз получился чудесный. Опять замки, сосиски, пиво, ухоженность городов и почти полная беззаботность. Мы отчаянно радовались, шутили, шумели, много смеялись, мы пытались наверстать упущенное. Но это был лишь слабый ремейк нашей прошлой славной жизни… На втором курсе у Сергея появилась первая серьёзная привязанность к девушке, которая как у большинства закончилась расставанием, наверное трагедией и, как побочный эффект, очередным срывом, глубоким и страшным, с первым выносом из квартиры дорогих вещей, с недельным исчезновением, страшной худобой и гепатитом. Жена, высокая цветущая сорокалетняя женщина, красивая, ухоженная, всегда подтянутая, с фигурой крепкой и ладной, без грамма целлюлита, не то что бы постарела, а как-то сникла. Пропал игривый блеск в глазах перед отходом ко сну, не стало регулярных посещений бассейна, суеты вокруг записи к косметологам и парикмахерам. Появилась густая седина у корней отрастающих волос, которые уже вовремя не красились, морщинки на лбу и у глаз, стали расплываться формы, а главное со всем этим ей похоже ничего не хотелось делать, не хотелось ей, а нам с дочкой было всё равно. Победила апатия, светлые периоды в жизни сына уже не воспринимались с радостью, как надежда на выздоровление, а были очередным затишьем перед наркотической бурей. Под конец этих затиший становилось всё меньше и были они всё короче, классическая картина развития болезни. Мы поиздержались совсем, у нас появились серьёзные долги, мы продали нашу любимицу – машину и ещё многое. Мы совсем выбились из сил, мы устали. Когда Сергей в очередной раз пропал, мы не стали писать заявление в милицию, мы к тому времени их уже не писали около года, да его и не приняли бы. Они знали, кто наш сын и даже если бы мы настояли на заявлении, то никто бы палец о палец не ударил в его розыске. Через месяц отсутствия было принято решение поменять замки на дверях, мы, наверное, почувствовали, что он больше не вернётся. Это была точка в нашей истории про сына наркомана. Поставлена она была буднично, без истерики, без беготни по психбольницам, по моргам, без расклеивания объявлений на остановках. Просто как-то вечером Ольга сказала, что, скорее всего, нужно поменять замки. И мы стали заниматься каждый своим делом. На следующий день замки были поменяны. Вот и всё. Про Сергея мы не вспоминали совсем, то есть совершенно. Его комната была быстро освобождена и переделана под кабинет, носимые вещи в полном составе, даже первые распашонки, отправились в мусорный контейнер на радость бомжам. Мы не знали, что с ним случилось. То ли умер от передозировки, то ли попал в рабство на таёжные делянки, то ли, как говорят в прессе, потерял память и теперь находится на излечении, а может, был убит в драке с себе подобными за дозу. В глубине души мы надеялись, что он больше не вернётся, что больше не будет никаких излечений, никаких завываний при ломках, ночных и дневных слёз Ольги, не будет страха за собственные вещи, за дочь, которая его возненавидела. Это если честно. Мы хотели простого покоя, уж не до счастья... Кажется, мы даже не хотели знать, помнить, что он вообще жил с нами, даже если речь шла о маленьком резвом розовощёком мальчике. И он не приходил, наверное, последними искрами сознания понимая, что хватит нас мучить своим безнадёжным состоянием, а вернее всего его уже не было в живых. Если кто-то спрашивал про него - мы молчали, возникала неудобная пауза, собеседник терялся и больше никогда не возвращался к этой теме.
Собственно, почему всё это вспомнилось сейчас? Мысли грустные, мысли скучные, зачем они? Такой светлый день, ласковый дружище-ветерок наперегонки с ласточками гоняет по скверам. Люди все дружелюбны, улыбаются некоторые, сходил в кино, выпил хороший кофе и вообще сбежал с работы. Зачем эти мысли, что ж так хреново на душе? Ведь не думал о сыне столько времени, не вспоминал, как проклятое солнце режет по глазам! Свои тёмные очки оставил на складе, совсем с памятью плохо, сопрут же. Хотя - не велика потеря. Надо идти домой, там Ольга, уже пришла с работы. А что ей сказать про суд, про кино, про мысли эти некстати. В это время солнце не должно светить так ярко, прямо лучи ощущаются, они давят, бьют в глаза, попадают в голову и в висках всё стучит от них. В висках стучит от давления, разволновался, про сына вспомнив. А зачем волноваться, умер он уже давно, не придёт.
«Скованные одной цепью» - это песня Наутилуса, кто-то проезжал, и в салоне играла она. Вот почему всё вспомнилось, вспомнилось с самого начала, с того ужасного мига после входа в квартиру, после возвращения из отпуска. Когда-то, сто лет назад, в период разгула «перестройки», во время нашей юности и молодости, она звучала как гимн на ровне с «Мы ждём перемен» Цоя. Некоторые из нас, слушая эту песню, да ещё на полную мощность раздолбанных колонок в общаге, да ещё выставив их в окно, глубокомысленно представляли, что чужими словами говорило своему руководству, маленькому и не только, что вот сейчас мы всё понимаем, что нас уже не обмануть и что мы не согласны быть скованными одной цепью... Понадобилось почти жизнь прожить, чтобы понять - собственно ничего не изменилось, всё осталось по-старому. Только мы уже без направляющей силы вождей связали себя одной цепью, сами. Такими же стройными колоннами самозабвенно, с упоением ходим по офисам, биржам, банкам, пытаясь подзаработать деньжат. Особенно смачно звучат сегодня слова про сброшенных орлов ради бройлерных куриц... А женщины всё так же ищут старость, но найдя её, теперь у них есть больше возможностей скрыть сей факт от окружающих, в первую очередь от себя. Лозунги, раньше развешанные на всех перекрёстках, остались, но изменились, сейчас они - там же, только называются рекламой. Нет, эта песня не про время эпохи власти советов, она вообще про нас хоть прошлых, хоть нынешних, а скорее всего и будущих. В сказанном, нет ни какой новизны мысли, так было всегда и это нормально. Возможно, нормально... Вот только с каждым годом юность кажется какой-то толи нелепой, то ли задёшево проданной, но думать об этом хочется ещё меньше чем о потерянной квартире и непутёвом сыне наркомане.
От того, что нашлась причина возникших воспоминаний, на душе полегчало, даже шаг ускорился, вот теперь уже хочется к Ольге, что она там приготовила на ужин? А вот и троллейбус, старый обшарпанный какой-то, как со свалки, аж просел на левый задний край, не развалился бы, инвалид. Внутри кресла из дерматина и конечно порезанные, а на заднем сидении аж лохмотья. Две кассы откуда то возле выходов, интересно, и билеты торчат из прорезей и мелочь советских времён под плексигласовым куполом! Этого не может быть! А на обратной панели кресла нарисован волк из «Ну, погоди!». Двери, как и полагается - с лязгом, стоном и выдохом, закрылись и машина медленно, тяжело, как старая внезапно беременная лошадь, запряжённая в телегу с мешками, приступила к движению. Чувствовалось, что увеличение скорости давалось с трудом и больших успехов достигнуто не будет, но почему-то вдруг на душе прояснилось. Стало немного радостно, спокойно.

Добавлено (17.04.2013, 15:13)
---------------------------------------------
Так происходит когда попадаешь к маме, а ещё больше, если это старый дом или квартира где вырос, где прошли детские годы. Мама всегда знает, чем тебя накормить вкусненьким, причём исходя из своей не министерской пенсии очень скромно, но так не подают даже в самом изысканном ресторане. К маме всегда можно уткнуться в колени, прилечь на плечо, она не оставит, поможет. И пока она жива, дай Господи здоровья и долгих лет всем достойным мамам, ты знаешь, что в самой тяжёлой ситуации ты не один, тебе есть куда отступить, переждать, собрать силы. Там у неё в жилье всегда ждёт тебя маленькая уютная партизанская землянка в три наката с огарком свечи и запахом подпрелого дерева, откуда можно делать набеги в наш большой мир. Это хорошее чувство, знать, что хотя бы одно человеческое существо на земле любит тебя без корысти, просто за то, что ты есть на земле, такого как есть, самозабвенно.
Непонятна, принятая в европейской юриспруденции, обвинительная для родителей формулировка: «Всепоглощающая любовь». А вообще она может быть другой? Думаю, у нас в России — нет. Именно всепоглощающая, всепрощающая, самозабвенная, до самого края любовь к рождённому, выкормленному тобой. А иначе это процесс размножения, выведения и выкидывания в окружающую среду человеческих особей, нечто схожее с клонированием, только естественное. И свобода выбора личности тут не причём.
Этот троллейбус неким образом ассоциировался в душе с теми далёкими временами, когда окружающее было проще и понятней, когда оно познавалось и изучалось, когда переехал на обучение в институт из небольшого прибрежного посёлка в и тогда круглые сутки неугомонный, по-доброму неугомонный Владивосток. Сейчас троллейбусы почти не ходят по городу, они мешают всем - и лихим талибам с их гонками на автобусах, и простым автомобильным гражданам из-за своей неспешности, нерасторопности и привязанности к определённому коридору на дороге. Они не могут вихлять и непрестанно перестраиваться из ряда в ряд, они едут только по одной полосе и если попал за него, то уж или идёшь с одной малой скоростью или шустришь сам, пытаясь вклиниться в другой темп. Решение о закрытие троллейбусного движения принято уже давно, кажется, до конца года должны снять провода. Вообще откуда он взялся, да ещё такой древний и допотопный с этим волком, кассами с советской мелочью? Такое ощущение, что машина где-то стояла двадцать лет просто брошенная, забытая, не использованная, как будто только вернулась с маршрута в марте девяностого, даже копейки не выгрузили, а теперь её внезапно решили вернуть, да ещё тогда, когда движение этого вида транспорта закрыто. Абсурд какой-то... Хотя нет, машину перед отправлением помыли, кругом чисто, запах от моющих средств остался тонкий такой, с бананчиком. Но кассы, этот волк..! Хотя едем и едем.
Город со времён молодости этого троллейбуса конечно изменился сильно, особенно центр. Стало чище, опрятнее. Конечно, новые постройки магазинов и торговых центров, в современном легко-воздушном стиле, не совсем гармонируют с тяжеловесностью и помпезностью зданий прошлых времён, но это придаёт свои колорит, динамику. И старое создавалось не одновременно и не всегда по планам, а ведь ужилось. Значит Владивосток не замер в двадцатом веке, не превратился в дряхлеющий музей архитектуры, а живёт, дышит, развивается. Это молодой город и у него всё же есть не провинциальное будущее, кто бы что ни говорил. Население тут и раньше отличалось от других мест страны живостью и неравнодушием. Одевались у нас на порядок лучше, красивей, красочнее, без нудной серости большинства городов европейской России. Часто нарочито и напоказ. Порты, моряки, контрабандные шмотки на барахолках. И вообще - это край переселенцев, зеков, просто авантюристов, почти как Америка. Такая живая генетика, не сонная, не центральной полосы с её вишнёвыми садами. А ещё тут всегда высокое небо, даже когда дождь, когда тайфун. Особенно здорово после ненастья, выжатые дождём тучи разорванные ветрами в бесформенное тряпьё с чистейшей голубизной в прорехах, создают впечатление счастливо пережитого конца света. И чувство простора от моря, нет ощущения замкнутости, ничего не давит с боков, и даже если ты не видишь водную гладь, то она скоро появится, а даже и не появится, то знаешь, что она точно есть.
Когда-то очень давно, в ту эпоху молодости и яркости одна девушка сказала: «Это мой город!». И было понятно, что так оно и есть. «Мой» это, наверное, любовь, наверное, быть частью. Никогда, нигде и ни к чему не испытывал ничего подобного. Интересно почему... А звали её Елена, эту девушку, мы тогда вышли из такого же троллейбуса на верхней остановке возле общежитий, просто поднялись на смотровую площадку, решили прогуляться. А оттуда полгорода как на ладони, основная его часть, историческая. «Это мой город» - от восторга, от восхищения, а ещё больше от молодости. И действительно здорово было! Здорово было всё, практически первые поцелуи, первый секс, неумелый, нелепый, но какая гордость после него. Походы в видеосалоны, пельменные, дискотеки и всё время за руку. Как в детском саду, но, черт возьми, ведь как это было здорово! Все, что было тогда - было ни раз и с другими, но только ни с кем за руку не ходил. Руку подвал, под руку ходил, в обнимку, даже на руках носил и не раз, но только ни разу и ни с кем за руку. Это осталось там, это принадлежало только нам тем двоим, и делать это с другими невозможно, как святотатство. Думаю и она больше ни с кем за руку не ходила. Никто никаких высоких слов не говорил, просто жили вместе, как получалось в общежитии. Но хотелось быть именно вместе, всегда и везде. Встречались на переменах в обусловленном месте, учились на разных потоках, обедали вместе, ждали друг друга после пар. Даже бюджеты как-то сами собой объединились и жёстко отделились от проживавших в комнатах. И конечно была весна и сирень, пропасть сирени, ничего другого тогда из цветов не высаживали, кроме центральных улиц. Нет, с самого начала был февраль, но он уже кончался в тот год быстро и безвозвратно, нам повезло, мы его не заметили. А эти постоянные поиски свободной комнаты на ночь, через знакомых даже в других корпусах. А как поехали на барахолку, потерялись в толчее и купили вещи каждый другому, себе ничего и каждый на все деньги, разные вещи, много вещей. Каждый на все деньги. Когда встретились - радость от подарков, а на что жить - непонятно. Назад — грустные, но довольные. И конечно случилось чудо, оно не могло не случиться! На почти последние пятьдесят копеек по общему согласию купили билет лотереи «Спринт» и выиграли двадцать пять рублей. Кто-то наверху, умилённый нашей искренностью, решил, что умирать с голоду нам ещё рановато.
Троллейбус-инвалид почему-то пошёл не по маршруту на остановку возле дома, а свернул наверх к институтским общежитиям и двигался без остановок, все-таки странно. Выходить не хотелось, раз уж сегодня такой день воспоминаний, то неплохо побывать в тех местах, где развивались отношения с Леной, где столько всего случилось, где всё начиналось. Машина, тяжело, еле-еле выйдя из затяжного подъёма, свернула на последний ровный участок и бодро побежала к остановке на перекур. Конечно и тут многое изменилось, появилась ещё одно высотное общежитие, разные служебные здания института в новом красочном стиле с покрытием, надземный переход, подземный. Конечно, всё стало гораздо удобней - вон и открытый летний стадион с трибунами. Но всё равно, это было то самое место, здесь сто лет назад вместе с нами жило счастье. И это не те мифические «наши», готовые прийти на помощь, а нечто другое. С ним можно было даже поздороваться, потрогать его, оно всегда светилось и грело, оно было мягким, оно как эфир заполняло собой все, где мы находились вместе. Счастье с нами просыпалось, умывалось, завтракало, шло на занятия. А если по необходимости мы расставались, оно магнитной силой снова нас сводило при малейшей возможности. Оно дарило лёгкость, радость, хорошее настроение, оно дарило надежду. Это настоящая фантастика! Полтора года, даже чуть больше, мы были вместе. Не было вслух произнесено каких-то обязательств, но они соблюдались как естественная часть нашей совместной жизни. Полтора года совсем не мало, а в возрасте двадцати лет — практически вечность. И мы на полную катушку использовали её, вечность.
Сейчас, через минуту троллейбус остановится, а на остановке будет стоять Лена в синих джинсах, белой футболке с надписью Tallinn, в серых замшевых кроссовках с загнутым носом. Конечно с неподдельной радостью, с улыбкой, это она ждёт меня, ждёт давно, но я не еду, много лет не еду. Всё как в тот день... Только тогда шёл дождь. И это на верху сопки, да ещё с остервенелым ветром, который капли превращал в водяные пули и они сливались в нечто непрерывно, буквально топя всякого, не оставляя на нём ни миллиметра сухого места. Но Леночка не уходила, долго не уходила, а у нас объявили штормовое предупреждение, «Комету» не выпустили, и п<