БEРНС РОБЕРТ
(25 января 1759 года - 21 июля 1796 года)
- известный шотландский и английский поэт-романтик, создал самобытную поэзию, в которой прославил труд, народ и свободу, бескорыстную и самоотверженную любовь и дружбу. Сатирические антицерковные поэмы «Два пастуха» (1784), «Молитва святоши Вилли» (1785), сборник «Стихотворения, написанные преимущественно на шотландском диалекте» (1786), патриотический гимн «Брюс – шотландцам», кантата «Веселые нищие», гражданская и любовная лирика (стихотворения «Дерево свободы», «Джон Ячменное зерно» и др.), застольные песни. Собрал и подготовил к изданию произведения шотландского поэтического и музыкального фольклора, с которым тесно связана его поэзия.
Родился Бёрнс 25 января 1759 года в Аллоуэе (графство Эр) в семье огородника и фермера-арендатора Уильяма Бёрнса и его жены - Агнессы. Первый из семи детей. Получил прекрасное образование благодаря отцу. С детства читал Библию, английских Августианских поэтов (Поуп, Эдисон, Свифт и Стил) и Шекспира. Начал писать стихи, когда учился в школе и работал на ферме. Роберт и его брат Гилберт два года ходили в школу. В 1765 году отец взял в аренду ферму Маунт Олифант, и Роберт с 12 лет батрачил как взрослый работник, недоедал и перенапрягал сердце. Он читал все, что подворачивалось под руку, – от грошовых брошюрок до Шекспира и Мильтона.
В 1777 году отец перебрался на ферму Лохли близ Тарболтона, и для Роберта началась новая жизнь. В Тарболтоне он нашел себе компанию по душе и скоро стал в ней верховодом. В 1780 Бёрнс и его друзья организовали веселый «Клуб холостяков», а в 1781 он вступил в масонскую ложу.
В 1783году Роберт начал записывать в тетрадь свои юношеские стихи и изрядно высокопарную прозу. Связь со служанкой Бетти Пейтон привела к появлению на свет его дочери 22 мая 1785 года.
В начале 1784 года Бёрнс открыл для себя поэзию Р. Фергюссона. Он развил традиции Фергюссона, особенно в жанре афористической эпиграммы. К 1785 году Бёрнс уже приобрел некоторую известность как автор ярких дружеских посланий, драматических монологов и сатир.
Напечатанные в Кильмарноке «Стихотворения» преимущественно на шотландском диалекте поступили в продажу 1 августа 1786 года. Половина тиража в 600 экземпляров разошлась по подписке, остальное было продано за несколько недель. После этого Бёрнс был принят в аристократическом литературном кругу Эдинбурга. Собрал, обработал и записал около двухсот песен для шотландского музыкального общества. Сам стал писать песни. Слава пришла к Бёрнсу едва ли не в одночасье. Знатные господа распахнули перед ним двери своих особняков.
Ему покровительствовали «Каледонские охотники», члены влиятельного клуба для избранных; на собрании Великой масонской ложи Шотландии его провозгласили «Бардом Каледонии». Эдинбургское издание «Стихотворений» (вышло 21 апреля 1787) собрало около трех тысяч подписчиков и принесло Бёрнсу примерно 500 фунтов.
Бёрнс познакомился с Дж.Джонсоном, полуграмотным гравером и фанатичным любителем шотландской музыки, который незадолго до того издал первый выпуск «Шотландского музыкального музеума». С осени 1787 года до конца жизни Бёрнс фактически был редактором этого издания: он так преуспел в этом, что без документированных свидетельств зачастую невозможно установить, где народные тексты, а где тексты Бёрнса. Для «Музеума», а после 1792 года для «Избранных самобытных шотландских мелодий» Дж. Томсона он написал более трехсот текстов, каждый на свой мотив.
Бёрнс возвратился в Мохлин 8 июля 1787 года. В 1791 году Бёрнс отказался от аренды Эллисленда и переехал в Дамфрис. Творческая работа Бёрнса на протяжении трех лет в Эллисленде сводилась в основном к текстам для джонсоновского «Музеума», за одним серьезным исключением – повести в стихах Тэм О`Шентер. В 1789 году Бёрнс познакомился с собирателем древностей Фр. Гроузом, который составлял двухтомную антологию «Шотландская старина». Поэт предложил ему дать в антологии гравюру с изображением аллоуэйской церкви, и тот согласился – с условием, что Бёрнс напишет к гравюре легенду о ведьмовстве в Шотландии. Так возникла одна из лучших баллад в истории литературы.
Между тем разгорались страсти вокруг Великой французской революции, которую Бёрнс принял с энтузиазмом. Пошли расследования относительно лояльности государственных служащих. К декабрю 1792 года на Бёрнса накопилось столько доносов, что в Дамфрис прибыл Главный акцизный Уильям Корбет, дабы лично проводить дознание. Стараниями Корбета и Грэма все кончилось тем, что Бёрнса обязали не болтать лишнего. Его по-прежнему намеревались продвигать по службе, но в 1795 году он начал терять здоровье: ревматизм сказался на ослабленном еще в отрочестве сердце. Умер Бёрнс 21 июля 1796.
***
В стихах, посвященных Нелли Килпатрик (1760 - 1820), с которой пятнадцатилетний Роберт вместе вязал снопы во время уборки урожая, он попытался спеть на знакомый мотив песенку про свою подружку. Она была дочерью Алана Килпатрика, мельника из Парклевана.
O once I lov'd a bonnie lass
O once I lov'd a bonnie lass.
An' aye I love her still,
An' whilst that virtue warms my breast
I'll love my handsome Nell.
As bonnie lasses I hae seen.
And mony full as braw,
But for a modest gracefu' mein
The like I never saw.
A bonny lass I will confess,
Is pleasant to the e'e,
But without some better qualities
She's no a lass for me.
But Nelly's looks are blythe and sweet,
And what is best of a',
Her reputation is compleat,
And fair without a flaw;
She dresses ay sae clean and neat,
Both decent and genteel;
And then there's something in her gait
Gars ony dress look weel.
A gaudy dress and gentle air
May slightly touch the heart,
But it's innocence and modesty
That polishes the dart.
Tis this in Nelly pleases me,
'Tis this enchants my soul;
For absolutely in my breast
She reigns without controul.
***
Я прежде девушку любил
Я прежде девушку любил
И до сих пор люблю.
Нет, никогда б я не забыл
Нел славную мою.
Красавиц много видел я,
Им не было числа,
Но только милая моя
Изящна и мила.
Красавицы мне нравятся,
Об этом знают все,
Но коль иным не славятся,
Что толку в их красе?
Нигде нет личика нежней,
Но истина видна,
Что репутация у ней
Не ведала пятна.
На платье простенький узор,
Опрятна и скромна,
Но что всегда ласкает взор,
Когда идет она?
Цветистый шелк и взгляд пустой
Заденут сердце вскользь,
Но скромность вместе с чистотой
Пробьют его насквозь.
Вот чем мне нравится она,
Вот что чарует в ней.
Она одна и лишь одна
Царит в душе моей.
(Перевод Юрия Князева).
***
The Winter of Life
But lately seen in gladsome green,
The wood rejoiced the day;
Thro' gentle showers, the laughing flowers
In double pride were day.
But now our jois are fled
On winter blasts awa'
Yet maiden May, in rich array.
Again shall bring them a'.
But my white pow-naeknidly thowe
Shall met the snows of Age!
My trunk of eild, but buss and bield
Sinks in Time's wintry rage.
O, age has weary days
And nights o'sleepless pain!
Thou golden time of youthfu' prime,
Why comes theu not agin?
***
Зима жизни (1867)
Недавно видел в зелени леса,
Пленяла глаз их яркая краса,
Их омывали теплые дожди,
Цветы сверкали, как бриллианты на груди.
Но нашу радость ветром унесло,
Зимы суровой время подошло,
Но возвратит ее нам Дева Мая,
Роскошный свой наряд привычно надевая.
Но что растопит снег моих седин,
С зимою старости не справлюсь я один.
Безжалостны у времени ветра,
Под ними голову уже склонить пора.
Дни старости тягучи и длинны,
А ночи болью и бессонницей полны.
Но отчего же юность золотая
К нам не вернется, как цветенье мая.
(Перевод Елены Никитиной)
***
На чужбине
Я сердцем не здесь, я в шотландских горах,
Я мчусь, забывая опасность и страх,
За диким оленем, за ланью лесной, -
Где б ни был я - сердцем в отчизне родной.
Шотландия! смелых борцов колыбель,
Стремлений моих неизменная цель,
С тобой я разстался, но в каждом краю
Люблю я и помню отчизну мою!
Простите, вершины скалистые гор,
Долин изумрудных цветущих простор!
Простите, поляны и рощи мои,
Простите, потоков шумящих струи!..
Я сердцем в родимых шотландских горах;
Я мчусь, забывая опасность и страх,
За диким оленем, за ланью лесной, -
Где б ни был я - сердцем в отчизне родной!
***
Довольство судьбой
Свободен и весел, я малым доволен;
Мир божий мне кажется чудно приволен;
Я радуюсь солнцу, я радуюсь дню,
И призрак заботы я песней гоню.
Взгрустнется ль, порой, под ударом судьбы -
Я вспомню, что жизнь нам дана для борьбы.
Веселье равняется звонкой монете,
Свобода же - сан высочайший на свете,
И этого сана лишить не могли
Великие мужи ничтожных земли!
Мой путь не без терний, но раз уж пройден,
Кто вспомнит, - как труден был путнику он?
Фортуну слепую мы часто поносим,
Но как бы ее ни звалися дары:
Песнь, наслажденье, работа, пиры,-
На все отвечаю я: - милости просим!
***
В поле
Дженни платье разорвала;
Прицепился колос;
За собой она слыхала
В поле чей-то голос.
Дженни бедная бежала
Все по бездорожью,
Дженни платье разорвала,
Пробираясь рожью.
Если кто встречал кого-то
В поле знойным летом,
Что кому-то за охота
Толковать об этом...
Если кто во ржи кого-то
Целовал случайно -
Не для нас о том забота
И не наша тайна.
***
(Роберт Бернс. Стихотворения. Сборник. - М.: Радуга, 1982. Перевод О. Чюминой).
***
К ПОЛЕВОЙ МАРГАРИТКЕ, КОТОРУЮ РОБЕРТ БОРНС, ОБРАБОТЫВАЯ СВОЕ ПОЛЕ, НЕЧАЯННО СРЕЗАЛ ЖЕЛЕЗОМ СОХИ В АПРЕЛЕ 1786 ГОДА
Цветок пунцовый, полевой!
Ты, бедный, встретился со мной
Не в добрый час: тебя в красе
Подрезал я.
Жемчуг долин, не можно мне
Спасти тебя!
Не пестрый, резвый мотылек
Теперь твой нежный стебелек
На дерн, увлаженный росой,
Порхая, гнет;
К тебе румяною зарей
Он не прильнет.
В холодном поле ветр шумел,
И дождик лил, и гром гремел;
Но туча мрачная прошла,
Меж тем в глуши
Ты нежно, тихо расцвела,
Цветок любви.
Сады дают цветам своим
Приют и тень - и любо им;
Но сироту, красу полян,
Кто сбережет?
От зноя туча, иль курган
От непогод?
Из-под травы едва видна,
Цвела ты, прелести полна,
И солнца луч с тобой играл;
Но тайный рок
Железо острое наслал -
Погиб цветок...
Таков удел, Мальвина, твой,
Когда невинною душой
Ты ловишь нежные мечты;
Любовь страшна:
Как мой цветок, увянешь ты
В тоске, одна.
Певцу удел такой же дан:
Бушует жизни океан,
Не видно звезд, а он плывет,
Надежда мчит;
Он прост душой, он счастья ждет...
Челнок разбит.
И добрый, злыми утеснен,
Тому ж уделу обречен:
Никто ничем не упрекнет,
А жил в слезах;
Приюта нет; он отдохнет...
На небесах!
И я горюю о цветке;
А может быть, невдалеке
Мой черный день; и как узнать,
Что Бог велел?
Не о себе ли горевать
И мой удел?..
1829г.
***
(И. И. Козлов. Полное собрание стихотворений. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. - Л., «Советский писатель», 1960)
***
РИТА РАЙТ – КОВАЛЕВА
РОБЕРТ БЕРНС
(Извлечение из книги)
Часть первая
Письмо доктору Муру
В жизни каждого человека наступает такая минута, когда хочется подытожить свое прошлое и подумать: что ждет тебя впереди, что делать дальше?
В августе 1787 года Роберт Бернс, которому не так давно исполнилось двадцать восемь лет, вернувшись домой, на ферму Моссгил, из столицы Шотландии Эдинбурга, написал длинное, подробное письмо доктору Джону Муру – ученому и писателю. Поэт никогда не встречался с ним, но переписывался усердно.
Прошлой осенью, в ноябре, с бедной фермы Моссгил уехал малоизвестный автор небольшого томика стихов – «главным образом на шотландском наречии», как значилось на обложке этой книжки, напечатанной в шестистах экземплярах в маленькой типографии захолустного городка Кильмарнока. А к лету домой вернулся прославленный «Бард Каледонии», предмет удивления всех просвещенных умов Эдинбурга. Его книга вышла в столичной типографии, и весь тираж разошелся по подписке в первые же дни. И теперь поэт, которого знает вся Шотландия, которого читают в Лондоне и Дублине, сидит в небольшой каморке под самой крышей, перелистывая историю своей жизни, написанную им самим.
Каморка осталась такой, как была. Те же две деревянные кровати с соломенными тюфяками и шерстяными одеялами, похожими на толстые попоны. Тот же некрашеный, чисто выскобленный стол с неприкосновенным ящиком, где лежат гусиные перья, роговая чернильница и стопка тщательно нарезанных чистых листков.
На второй кровати спит брат Гильберт. Он такой же широкоплечий и высокий, как Роберт, только голова у него коротко острижена, а у Роберта длинные темные волосы собраны сзади и перевязаны лентой. И глаза у Гильберта другие – светлые и спокойные, как у отца. Роберт унаследовал глаза матери – большие и темные, ее крутой подбородок с ямкой, вспыльчивый нрав.
Его дети похожи на него – такие же темноглазые и темноволосые. Двое из них – тут, на ферме: годовалый Бобби и его сводная сестренка – двухлетняя Бесс. Третья, болезненная маленькая Джин, осталась у матери – у Джин Армор, в доме ее богатых родителей, там, внизу, в трех милях от фермы, в поселке Мохлин.
Теплая августовская ночь стоит за окном. Уже начинает рассветать, чуть порозовела черепица на крышах Мохлина, на остроконечной мансарде дома Арморов.
В такой же предрассветный час два года назад Роберт впервые провожал Джин после долгой ночи в лесу и, счастливый и благодарный, целовал похолодевшие от росы босые ноги.
О Джин, о ее «предательстве», о рождении близнецов и о разлуке с ней в письме к доктору Муру нег ничего.
Об этом написано в стихах и песнях, об этом Роберт думает непрестанно. А в письме он только упомянул вскользь: «Это было тяжкое потрясение, о котором мне и сейчас невыносимо вспоминать».
Роберт еще раз перечитывает начало письма:
«Сэр!
Несколько месяцев я разъезжал по разным местам, но сейчас меня приковало к дому нездоровье... Дабы хоть отчасти вызволить душу из гнетущего тумана тоски...»
Он зачеркивает слово «тоска» и пишет по-французски: «ennui» – скука.
«...Мне взбрело на ум рассказать вам свою историю. Имя мое некоторым образом прошумело по стране. Вы оказали мне честь, приняв горячее участие в моей судьбе, и, быть может, правдивый рассказ о том, что я за человек и как стал таким, займет ваше внимание в свободную минуту...
...И если, прочтя эти страницы, вы сочтете их пустыми и нескромными, я только прошу позволения уверить вас, что бедный автор писал их с немалыми угрызениями совести, чувствуя, что делает то, что делать не полагается... Но в подобное положение он попадает – увы! – не впервые...»
Солнце тронуло вершины деревьев, птицы заливались вовсю. Гильберт уже поднялся с постели и, наклонив голову, читает про себя утреннюю молитву. Роберт молча встал рядом с ним.
Внизу послышались голоса, зашлепали босые ножки, потянуло дымком, горячими овсяными лепешками. Роберт сбежал по лестнице, подхватил на руки маленького Бобби. Мальчишка просто чудо, никогда не ревет, растет здоровый, толстый, как хороший щенок.
У стола мать Роберта расставляет глиняные миски, раскладывает свежие лепешки, большие куски ноздреватого овечьего сыру. И поет, как всегда, чистым, приятным, негромким голосом знакомую с детства песню: «В поцелуе – ключ любви, а замок – в объятьях...» Она и в пятьдесят пять лет все еще похожа на ту рыжеволосую черноглазую певунью, которую привел в свой дом отец.
Об отце, о детстве, о первом своем учителе и о первой попытке писать стихи – обо всем рассказано в письме к доктору Муру.
Но еще больше об этом рассказано в стихах.
И о том, как у садовника Вильяма Бернса и его жены, Агнес Броун, в деревне Аллоуэй, около города Эйра, в западной Шотландии, 25 января 1759 года родился первенец, тоже написаны стихи.
В деревне парень был рожден,
Но день, когда родился он,
В календари не занесен.
Кому был нужен Робин?..
Зато отметил календарь,
Что был такой-то государь,
И в щели дома дул январь,
Когда родился Робин.
Разжав младенческий кулак,
Гадалка говорила так:
– Мальчишка будет не дурак.
Пускай зовется Робин!
Немало ждет его обид,
Но сердцем все он победит.
Парнишка будет знаменит,
Семью прославит Робин...[1]
(1. Перевод С.Я. Маршака)
***
