СЛЕПЦОВ ВАСИЛИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ
(19 (31) июля 1836 - 23 марта (4 апреля) 1878)

- известный русский писатель и публицист

Учился на медицинском факультете Московского университета (1854—1855). Увлёкся изучением народного быта и странствовал пешком по Владимирской губернии. Обосновавшись в Санкт-Петербурге, служил чиновником (1857—1862) и участвовал в журнале «Современник». Под влиянием романа «Что делать?» Н. Г. Чернышевского увлёкся практическим решением «женского вопроса» и для эмансипации создал в 1863 в Петербурге первую коммуну. Она вызвала слухи о неупорядоченных сексуальных контактах обитателей коммуны, а также появление множества подобных общежитий. В 1866 привлекался по делу Д. В. Каракозова. Находился под надзором полиции. В начале 1870-х годов из-за расстроенного здоровья оставил литературную деятельность, лечился на Кавказе.

Дебютировал в печати в конце 1850-х годов. Автор фельетонов-обозрений, циклов очерков «Владимирка и Клязьма» (1861), «Письма об Осташкове» (1862—1863), рассказов и драматических этюдов «Питомка», «Ночлег», «Казаки», «Мёртвое тело» (1863—1866), повести «Трудное время» (1865), незавершённого романа «Хороший человек».
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/%C2%E0%F1%E8%EB%E8%E9_%D1%EB%E5%EF%F6%EE%E2)
***

Биографический очерк

СЛЕПЦОВ, ВАСИЛИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ (1836–1878), русский писатель. Родился 19 (31), по другим сведениям 17 (29) июля 1836 в Воронеже, сын офицера, учился в Московской гимназии, затем в Пензенском дворянском иституте (1849–1852) и Московском университете (1854–1855). В 1857–1862 чиновник. Посещал салон Салиас-де-Турнемир (Евгении Тур), публиковал в ее журнале «Русская речь» цикл очерков Владимирка и Клязьма (1861), навеянный впечатлениями от пешего путешествия в 1860 по Владимирской дороге (ныне шоссе Энтузиастов), известной как начало дороги в Сибирь осужденных на каторгу. Собирая фольклор, изучая жизнь крестьян и заводских рабочих, приглядываясь к реалиям российской жизни, Слепцов пришел к тревожным мыслям о своем времени, о разрушении «дворянских гнезд» с их культурными традициями, о шествии «господина Купона», разложении сельского общинного «мира». Сам автор очерков, «выломившийся» из дворянской среды, обретает себя на пути соединения с народом.

Со вторым очерковым циклом Письма об Осташкове (1862–1863) Слепцов выступил в более близком ему по духу журнале «Современник». Под влиянием народнических идей и романа Н.Г.Чернышевского Что делать? Слепцов организовал Знаменскую коммуну (1863–1864; ликвидирована под угрозой ссылки ее участников), где пытался на практике осуществить социалистические идеи (всеобщий труд, равноправие женщин). Об этом «крамольном» общежитии Слепцову напомнили в 1866 во время допроса в следственной комиссии по делу одного из покушавшихся на жизнь императора Александра II Д.В.Каракозова. Поборник женской эмансипации, Слепцов способствовал организации для женщин научно-популярных лекций, основал журнал «Женский вестник» (1866–1868), оказывал помощь первым ассоциациям переплетчиц и переводчиц. В 1862–1865 написал очерки (На выставке, Из Новгорода), сцены (На железной дороге, Вечер, Уличные сцены, Сцены в больнице), рассказы (Питомка, Ночлег, Свиньи), характерной чертой которых является строгая безыскусственность письма, глубокое внимание к жизни «простых» людей, «низов» общества, показанных в живых сценах повседневной жизни, в динамичных диалогах, умело передающих краски народной речи, с сочувствием, но без сентиментальности и снисходительной идеализации.

Самое значительное произведение Слепцова повесть Трудное время (1865), где показана судьба разночинца в годы реакции и кризиса демократического движения середины 1860-х годов. В художественной системе автора этого широкомасштабного повествования, ставящего коренные вопросы переломной эпохи (положение народных масс, идейная борьба либералов и демократов, духовное развитие женщины, проблемы семьи, личного счастья), соединились свойственные магистральному течению отечественной прозы общезначимость проблематики и психологизм, документализм зарождающегося русского «физиологического очерка», сдержанный лаконизм стиля и опыт оппозиционной публицистики с ее тайнописью и «эзоповым» иносказанием. Тесно связанная с художественным творчеством публицистика Слепцова (фельетоны, статьи, циклы-обозрения) в резко обличительных тонах воспроизводят атмосферу деспотизма, шпионажа, общественной пассивности и закрепощенности, включая в ткань текста сцены, диалоги, беллетристические фрагменты, письма и дневники, прибегая в полемических целях к различным ролевым маскам («благонамеренный», «недовольный» и т.п.). В начале 1870-х годов Слепцов пишет драматические произведения очеркового характера (Пролог к неоконченной драме, Бабье сердце, В трущобах, Сцены в мировом суде); публикует несколько глав общественно-политического романа Хороший человек (1871, не закончен), в которых картины жизни народа в России и за рубежом сочетались с критическими зарисовками представителей господствующих сословий. Остался неосуществленным также замысел романа Остров Утопия. Личность и творчество Слепцова оказали существенное влияние на развитие революционно-демократических и социально-критических тенденций в русской литературе 19 – начала 20 вв., особенно на формирование ее бытописательного очерка и сатирической публицистики. Умер Слепцов в г.Сердобске Саратовской губурнии 23 марта (4 апреля) 1878.
(Источник - Онлайн Энциклопедия Кругосвет; http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/SLEPTSOV_VASILI_ALEKSEEVICH.html)
***

Ю.И. Айхенвальд
Слепцов
(Отрывок из статьи)

Особенность литературной манеры Слепцова заключается в том, что русскую жизнь он раздробляет на вереницу коротеньких сцен, воспроизводящих действительность в ее звуках, в ее характерной фонетике. Он больше слышит, чем видит. Третий класс железной дороги, в окна которого глядятся однообразные пейзажи, какое-нибудь шоссе с его пешеходами, случайный ночлег на постоялом дворе - все это для автора, находящегося в беспрерывном путешествии, составляет неиссякаемый резервуар речей, разговоров и отдельных идиомов, которые он, в своем этнографическом любопытстве, охотно запоминает и записывает. Слепцов как бы удерживает мгновения, заполненные словами, и эти слова он подслушивает и повторяет с необычайной точностью - во всех переливах интонаций, во всей сохранности голосов и тембров; его можно было бы уподобить фонографу, если бы регистрация звуков не соединялась у него с их художественной обработкой. Верный тому, что слышит, он не довольствуется нормальной жизнью русского языка; для него мало обычного употребления гласных, и регент на спевке выводит у него: "Вюрую ву юдюного Буга Утца". Спевка вообще (на ней, впрочем, не столько поют, сколько пьют) дает ему, собирателю и ловцу звуков, обильный фонетический материал. Здесь раздолье его удивительно тонкому слуху, для которого доступен и чужой шепот; здесь можно подметить, как "виляют голосом, точно хвостом" и певчие исполняют указания своего корифея: "тенора капни и уничтожься! альта журчи ручейком! дишканта замирай!" Автор тщательно копит все эти человеческие мелочи и, благодаря послушному аппарату воспроизведения, сберегает для нас отклики мимолетных восклицаний, которые иначе отзвучали бы, не успев прозвучать. Одаренный слухом больше, чем все русские писатели, искусный счетчик звуков, он ничего не пропускает мимо своего чрезмерного внимания; он не делает различия между главным и второстепенным; для него важны каждый слог, каждое междометие, потому что звуки, как бы ничтожны они ни казались, цепляются один за другой и в своей совокупности создают определенный текучий узор, копию жизни, с подлинным верную и оттого внутренне значительную.

Жизнь звучит, и всякий может в этом звучании различить иное, услышать и понять его по-своему. Для Слепцова жизненный шум - это, с внешней стороны, сплошной разговор. И вот писатель старается уловить его брызги, осколки людских речей, и каждое из лучших его произведений - отрывок. Действительность рисуется ему как беспрестанные встречи собеседников; она очень редко принимает форму монолога, и даже беседа ее совсем непространна и нескладна. Жизненный диалог - это короткие строки обращений и реплик, вопросов и ответов. Человеческий разговор, подслушанные моменты которого составляют тему слепцовских рассказов, несмотря на свою лаконичность, до такой степени содержателен и понятен, что не нуждается ни в каком комментарии. Автору приходится делать очень мало пояснений от себя, ремарок и вставок. Да и к перу он прибегает только в силу технической необходимости - будь его воля и возможность, он предпочел бы устное изложение, так как именно в живой, непосредственной звучности сказываются для него характеры людей, их миросозерцание; и жизненные драмы, особенно их финалы, растворяются в словах и в том ладе, на какой их произносят. И в этом отношении Слепцов заходит так далеко, что слова у него в конце концов приобретают какую-то самостоятельность, точно они отрешены от своих понятий, от своих психологических спутников и предшественников, - во всяком случае, от своей эмоциональной окраски. Его как будто не интересует, что все слова - только отражения известных настроений и чувств. Может быть, именно в связи с этим находится и то, что его герои часто говорят, продолжают говорить и тогда, когда сказать уже больше нечего, когда фразы служат лишь повторением и будто топчутся на одном месте. Слова у него - сами по себе, и они бесчувственны.

Это - потому, что он ограничивается ролью бесстрастного подслушивателя жизни. Фонограф равнодушен, и этим он оскорбителен. И даже в самой точности его репродукций есть нечто отталкивающее. Нельзя рассказывать всего, что подслушано у жизни. Как будто между мною и миром должна оставаться некая тайна, и я не смею передать всего, что слышал и видел. Слепцов же имеет такое дерзновение. Бездушно, неумолимо и сухо воспроизводит он жизнь, протоколирует ее, а сам как бы остается ни при чем, в стороне, и не берет на себя никакой ответственности за сообщаемое. Выходит ли смешно, выходит ли печально (чаще всего - то и другое одновременно) - все это делается само собою, помимо него. Он ничему не удивляется. Ему все равно, услышит ли он пристойное или непристойное: он не брезглив, он все повторит и дойдет до самых пределов того, что выносит печатное слово, а иногда переступит и эту грань. Он не любит многоточий, употребляет их в самом крайнем случае и только там, где они прозрачны; напротив, он охотно раскрывает многоточие самой жизни, и она порою как бы скромнее его...

В своей холодной, неизменной точности он не признает изобилия штрихов: законченный звуковой рисунок для него гораздо дороже красок, отточенная сжатость составляет его отличительную черту. Одна короткая фраза следует за другой, один факт нанизывается на следующий - большей частью в бесстрастном хронологическом порядке, и кажется, какая бы душевная катастрофа ни произошла с героем, Слепцов спокойно заставил бы ее, в своем повествовании, дожидаться все той же временной очереди и не рассказал бы о ней раньше, чем о любой детали. Для его эпоса типична такая форма: "Приехали в какую-то деревню ночевать. Остановились у одной бабы. Мужик постучал в окно. Впустили. Хозяева только было собирались ложиться. Баба вошла в избу, а мужик пошел отпрягать лошадь. Сам хозяин еще не ворочался с поля. В избе было душно, мухи жужжали и лезли в лицо. На печи охала старуха; а вся семья была в клети. Хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху, спросила" и т. д. Так изображает он жизнь говорящую, Россию разговаривающую - таким же спокойным и чуждым всякого лиризма остается он и тогда, когда живописует природу своей страны: он и природу протоколирует. <…>

<…> Многого не нужно ему, чтобы обратить свое писательское внимание: он везде остановится, послушает, посмотрит, а затем припомнит и расскажет. Он спокоен; он уверен, что, где бы ни копнуть жизнь, она повсюду окажется интересной и каждая мелочь займет свое место в ее общей характеристике. Оттого, например, в рассказе "Вечер" целая, так сказать, глава или, во всяком случае, эпизод сводится не более как к следующему: "На завалинке своего дома сидит старый священник в ветхом подряснике, с заплетенной в ленточку косой. На плече у него котенок. В окно смотрит попадья". Вот и все. И Слепцов не рисуется, не манерничает, когда столь своеобразно рассказывает, - нисколько: его повествование отличается большою искренностью и простотой. Он только правдив, не хочет сочинять, и если на дороге встретятся ему неинтересные попутчики, то он именно о них и передаст вам, не заменит их, в угоду беллетристике, более занимательными типами.

Из этого сочетания звучащих отрывков жизни, из этой мозаики деталей проступает картина, поражающая своей безотрадностью, полная уныния. Человеческий разговор прежде всего смешон. В нем звучит бездонная глупость людей и такое же их бездонное страдание, хотя последнее редко выступает в своем чистом виде - оно сливается с комическим. Несчастный у Слепцова больше смешон, чем несчастен. Автор как будто не уважает своих героев, людей вообще, скрытно издевается над ними, хотя, как истинный юморист, сам никогда не позволяет себе улыбки и оценки. Есть только одно-два места, где он сам характеризует разговор своих персонажей как бестолковость, как "жесточайший вздор". Вообще же он предоставляет судить читателю; он только выводит во всей красоте своих героев, и читатель неудержимо смеется, когда слышит тщательно переданные во всех мелочах беседы "Железной дороги" или "Мертвого тела". Беспощадный в своем остроумии, поразительно меткий изобличитель глупого человеческого разговора, Слепцов и комических эффектов тоже достигает лишь тем, что подробно и точно передает, серьезно рассказывает о смешном. Он невозмутим и холоден; он только констатирует звуки и факты. Вот голова на деревенском сходе произносит речь: "И, как типериче, значит, весь мир, которые все православные христиане у престола Всевышнего Творца, все равно как верные рабы. Так будем говорить: - вот хучь бы ты, Пахом Игнатич, - как ты сейчас перед Заступницей Царицей небесной, так все одно... А как, значит, мир, то, чтобы все в порядке, не как прочие, а так надо стараться, чтобы как лучше". "Женщина... слезливо посматривала на регента и покусилась было даже упасть ему в ноги, прося не оставить сына, но регент удержал ее, говоря, что он не Бог". Или: "Часу в одиннадцатом дьячок искал в передней свои калоши, но долго не мог их найти; наконец, попал ногой в чей-то валявшийся на полу картуз и ушел домой".

Блестящее остроумие, расцвет смешного не могут все-таки заглушить собою страдания. И оно, в своих отзвуках, обильно разлито по страницам Слепцова. Жизнь глядит с них горемычная и бессовестная. В этом ее свойстве убеждается автор на каждом этапе своих скитаний, которые он предпринимает для того, чтобы набрать побольше "живого материала", побольше любопытных наблюдений для слуха и глаз. И характерно для него, что он часто бредет по унылой дороге и ветер дует ему в лицо, "снежные поля тускло синеют по сторонам, ничего не разберешь, точно во сне" и он просит ночлега, стучится в избы - не отворяют, не пускают. Ему, пешему, попадаются на пути все такие люди, которые не хотят его подвезти на своих телегах, - даже мужики, едущие порожнем. Он все наталкивается на человеческое негостеприимство и эгоизм; он на собственном опыте убедился, что нигде так легко не замерзнуть ночью на улице, как в людном селе. Или идет он вдоль рельс новой железной дороги; издали виднеются только что выстроенные будочки сторожей; "подхожу ближе: сторож обзывает меня неприличным словом за то, что сам обознался, приняв меня за начальника, и с сердцем уходит в будку. За этой будкой такая же другая и точно такой же сторож, за другой третья, а там четвертая и т. д., как две капли воды. И чем дальше иду я, тем больше берет меня раздумье: зачем я иду по дороге?"

Этот вопрос имеет в устах Слепцова особое, символическое значение, и его можно обобщить. Вероятно, ему, писателю человеческой беспомощности, умственной и нравственной, не раз приходило в голову, что нет смысла идти по жизненной дороге. Над нею солнце, которое "светит только из приличия и ничего не греет", по ее сторонам - тусклая бедность, жилища, освещенные или затемненные огарками, населенные тупой и страдающей массой, и если вглядеться в людей, то невольно покажется, что всех их томит "страшная, гнетущая, безвыходная скука". Героиня "Трудного времени" хотела было со всеми помириться, вдохнуть в себя освежающие впечатления, "только на один день заключить временное перемирие" - и вот она пошла с этой целью по деревне, и вот что она увидела. <…>

<…> Или в сценах "Питомка" мать разыскивает свою девочку, затерявшуюся в населении воспитательного дома, но нигде ее не находит и встречает только насмешки и унижение. Бредет она по деревне, куда отдают питомок, и пришла в старую избенку без крыши; там лежит больная и голодная женщина, а вблизи нее томится в жару ее питомица, трехлетняя девочка, обернутая в тряпье. Больная чужая мать кличет больной девочке: "Паранюшка! встань, ягодка ты моя!" - и показывает ее приезжей, ищущей. Но нет, это не она, не ее дочь: нет у нее приметы - родинки на правом боку. "Приезжая баба постояла на одном месте, поводила глазами по двору, потом подошла к двери и сказала: "Ну, прощай!" И вдруг ударилась об землю и зарыдала".

Вдруг ударилась об землю и зарыдала... До сих пор она, в своих материнских поисках, была спокойна, молчалива и, такая несчастная, вовсе, казалось, своего несчастья не замечала. Но это не так, это - иллюзия: на самом деле все ее отчаяние, все неутешное горе таилось под слоем скупых слов и было скрыто слепцовской манерой рассказа. Теперь же безмолвная скорбь достигла своего предела и порвалась, и женщина вдруг ударилась об землю.

- Дочка ты моя милая! детища ты моя ненаглядная! - причитала она, лежа на пороге. - Ох, очень уж у меня накипело, на сердце-то накипело... Со вчерашнего утра вот этакой крошечки во рту не было...
- Постой, я тебе хошь водицы принесу. - сказала больная и пошла за водой. Баба между тем встала, оправилась и повязала платок.
- Ну, я пойду, - сказала она, хлебнув из ковшика воды.
- Куда ж ты?
- Нет, пойду. Не могу я здесь.
И пошла опять вдоль села, той же дорогой, какой приехала.

Так они безропотно идут все той же дорогой, все эти несчастные, ищущие, но не обретающие. И как писатель, утомленный впечатлениями неправды и горя, сделался холоден и бездушен, так и сами несчастные покорились и не жалуются. Они, подобно автору, спокойно говорят о своих трагедиях. Наивные в своем терпении, со страниц Слепцова являют они образ какой-то будничности несчастья, застарелой привычки к нему. И мальчик на железной дороге равнодушно повествует всем свою горькую эпопею - как он с фабрики в лес убег, как отец его пымал и тут же в лесу сначала хворостиной попужал, а после домой привез, лошадь отпряг и зачал вожжами пужать: все пужал, все пужал, мать отняла - он матери другой глаз вышиб. "Ах, ах, ах! - соболезнуют мальчику. - Что ж он у вас такой? Аль горяч?" - "Нет, - с эпическим спокойствием отвечает рассказчик, - нет, не горяч - он купцу должен..." Или мать считает в порядке вещей, что Пал Федотыч проломил ее ребенку голову, а потом его же обобрал за лечение проломленной головы. Или мужик: у него ребятенки без хлеба сидят, а его не отпускают из волости, не секут; наконец он догадался - заплатил писарю рубль, и тогда все устроилось: мужика сейчас же высекли; и он так доволен, и все это для него так нормально...

Быть может, именно потому, что и автор, и его герои не возмущаются своим несчастьем, печальные картинки нищеты и невзгоды, которые рассеяны по книге Слепцова, производят мучительное и щемящее, но не глубокое, не длительное впечатление. Не такими холодными устами надо передавать человеческое горе, для того чтобы оно оставило свой след в сочувствующем сердце. А Слепцов кажется безжалостным даже и тогда, когда он рассказывает о чужой жалости.

Как бы для того, чтобы еще ярче выдвинуть свое неумолимое и нелирическое отношение к жизни, он создал фигуру Рязанова, который говорит так мало и коротко и который, если бы писал, писал бы, как Слепцов. Герой "Трудного времени" - сухой и жесткий диалектик, грубый и неразборчивый на слова даже в беседах с любимой женщиной, саркастически пытающийся уложить все отношения действительности в бездушные логические рамки. В нем живет много презрения - именно ко всему довольному и успокоенному, к болтливому, в особенности к людям, вроде Щетинина, к "бобрам-строителям", устроителям жизни - своей больше, чем чужой. Требуя всего или ничего, враг средины, примиренности и перемирия, Рязанов сам, однако, ничего не делает, только охлаждает вспышки чужого энтузиазма и копит в душе много иронии. Но он должен был на личной судьбе убедиться в том, что нельзя прожить одной иронией, нельзя долго таить в себе сплошную иронию и на других тоже расточать только ее, ее одну. И вдруг Рязанов - это знаменательно - почувствовал, что жизнь его неполна, потому что в ней нет страсти. Такой отчетливый, резкий, такой сильный в своем ядовитом остроумии, он, в противоположность Базарову перед Одинцовой, сумел подавить свой порыв перед Марьей Николаевной - но эта победа стоила ему слишком дорого. А своей лаконичности он так-таки и не выдержал, и Рязанов разговорился, диалогическую форму, излюбленную Слепцовым и жизнью, он перед женщиной заменил монологом. В конце концов Рязанов уезжает - человек "без приюта, без пристанища, ничего назади, ничего впереди". Но, из дома Щетинина сам уезжая с болью в сердце, возжаждавшем страсти, он оказал, однако, благотворное влияние на других: его холодная, его язвительная насмешливость не помешала тому, чтобы чуткая женская душа поняла его честную душу, не помешала и тому, чтобы Рязанов убедил старого дьячка отпустить сына в университет, - "сон свершится наяву". И Рязанов уезжает не один: к его телеге старая дьячиха подводит сына и долго крестит юношу, напутствуя его на новое жизненное поприще. А когда Рязанов, усталый от своего и чужого страдания, и юноша, полный непочатых сил, уехали, тогда стала укладываться в дорогу и Марья Николаевна.

Что ждет ее? И вернется ли она Слепцовым, Рязановым, вернется ли с холодом в утомленном сердце, с усмешкой на замкнутых устах? Можно надеяться, что этого не будет: в лице Рязанова ей уже явился жизненный холод, и так как он не отшатнул ее не оледенил ее горячего и благородного сердца, то в ней никогда уже не погаснет та страсть, которой недоставало Слепцову. И это - заслуга писателя, что духовную дочь свою он создал не похожей на самого себя, искупил ее страстью собственное бесстрастие. Он останется в памяти русских читателей, убийственно-остроумный, среди своих глупых и несчастных героев, в нестройном шуме воспроизведенных им разговоров; он останется в памяти как элегантный рассказчик, сумевший грубое содержание облечь в художественную, изящную форму и с помощью этого контраста достигший необычайно сильных результатов. Его немилосердная диалектика, видимое отсутствие писательской взволнованности, не будет нас отталкивать, потому что он закончил свое "Трудное время" картиной великого искания и этим обнаружил, что в глубине его души, под слоем красивого холода и насмешки, под этой ледяной корою, все же таилась живая жизнь.
(Из книги: Силуэты русских писателей. В 3 выпусках. Вып. 2. М., 1906 - 1910; 2-е изд. М., 1908 – 1913).
Ю.И. Айхенвальд (1872 - 1928) - известный литературный и театральный критик, литературовед, публицист, переводчик, мемуарист, эмигрировавший в 1922 году в Берлин. Практически не переиздавался в советское время
(Источник - http://dugward.ru/library/slepcov/aihenv_slepcov.html)
***

Серегин И. Н.
Слепцов
(Отрывок из статьи)

В отличие от многих других шестидесятников, Слепцов не был разночинцем по происхождению и принадлежал к старинному дворянскому роду. Но личная жизнь его ничем не отличалась от жизни любого разночинца. Он вынужден был собственным трудом зарабатывать себе на хлеб. Несмотря на свое происхождение, он оказался в демократическом лагере, стал борцом против крепостничества, поборником и пропагандистом революционно-демократических идей.

Родился Василий Алексеевич Слепцов 17 июля 1836 года в Воронеже. Там стоял в ту пору полк его отца. Вскоре отец вышел в отставку и переехал на жительство в Москву. Отец писателя пользовался у своих родителей репутацией «блудного сына», так как женился вопреки их воле на «безродной», «никому неизвестной полячке». «Безродная полячка» была встречена родичами, особенно многочисленными тетками и бабкой писателя, с откровенной антипатией и отчуждением, распространявшимися и на будущего писателя. Впечатлительный мальчик сразу же почувствовал это. В нем навсегда сохранилось чувство обиды к своим богатым и несправедливым родственникам. Из неприязни к «безродной полячке» родственники обделили семью будущего писателя и при разделе наследства. Отцу Слепцова досталось небольшое поместье в Саратовской губернии, куда он со всей семьей и вынужден был уехать в 1849 году.

Учиться Слепцов начал еще в Москве, в одной из московских гимназий. После отъезда из дома деда он попадает в Пензенский дворянский институт. Родители будущего писателя не имели средств на содержание домашних учителей и поместили его в пансион названного учебного заведения, представлявшего собой нечто среднее между гимназией и кадетским корпусом.1 Порядки в Пензенском дворянском институте не очень нравились молодому Слепцову, но учился он хорошо, не ограничиваясь классными занятиями и штудированием установленных учебников. Любовь к книге Слепцов приобрел еще в доме деда, где была огромная библиотека, которой ему разрешалось самостоятельно пользоваться. Там, в дедовской библиотеке, он впервые столкнулся и с передовой русской литературой, с произведениями Гоголя, Герцена, со статьями Белинского. Последние более внимательно и осмысленно Слепцов прочел еще раз, будучи в Пензе. Идеи великого русского критика-демократа возбудили в молодом Слепцове горячее сочувствие. Энергичная пропаганда лучших достижений реалистической русской литературы, особенно антикрепостнической гоголевской сатиры, призывы к борьбе против крепостного права, постоянная глубокая озабоченность судьбой русского народа, — всё это молодой Слепцов принимал близко к сердцу. К критическому восприятию существующих общественных порядков толкали и произведения Гоголя, Герцена и писателей так называемой «натуральной школы». Под влиянием этой литературы сложилось мировоззрение лучших людей 50-х годов, в том числе Чернышевского и Добролюбова. Влияние этой литературы было значительным и в формировании взглядов Слепцова. Но особенно сильным было влияние Белинского, чему способствовало то обстоятельство, что в Пензе и тогда очень многие гордились своим великим земляком. Молодой Слепцов на всю жизнь сохранил чувство преклонения перед авторитетом великого критика. Слепцов не кончил полного курса в Пензенском дворянском институте. Его исключили из этого учебного заведения за год до окончания. Причина исключения до сих пор не вполне выяснена.1 Как ни хлопотала мать (отец к тому времени умер), Слепцов не захотел пойти по проторенной дорожке дворянской молодежи, отказался от военной службы и решил поступить на медицинский факультет, самый демократический факультет в тогдашних университетах. По примеру многих современников-разночинцев он самостоятельно подготовился к вступительным экзаменам и стал студентом-медиком Московского университета. <…>

<…> Большую роль в жизни Слепцова сыграло знакомство с известным писателем-этнографом, автором рассказов и повестей из народного быта, составителем знаменитого «Толкового словаря русского языка» В. И. Далем и с литературным кружком писательницы Е. Тур (Е. В. Салиас). Даль натолкнул его на мысль создать очерки народного быта. Под влиянием и по примеру Даля Слепцов отправился пешком с котомкой за плечами бродить по Подмосковью, чтобы собирать произведения народного творчества, записывать народные обряды и обычаи. В результате этого путешествия и появился на свет первый цикл очерков Слепцова, известный под названием «Владимирка и Клязьма» (1861). Большинство очерков, вошедших в этот цикл, было опубликовано в журнале «Русская речь», издававшемся в Москве кружком Е. Тур.Однако решающим моментом в становлении Слепцова-писателя явилось сближение его с сотрудниками журнала «Современник», личное общение с Н. Г. Чернышевским и Н. А. Некрасовым, который пригласил его работать в журнале. Так с 1862 года Слепцов становится постоянным сотрудником «Современника», пишет по предложению редакции новую серию очерков — «Письма об Осташкове» (1862—1863) и принимает непосредственное участие в работе самой редакции. Особенно важно было знакомство с Чернышевским. В лице Чернышевского Слепцов нашел своего духовного вождя и стал под его влиянием активным пропагандистом революционно-демократических идей. Тогда же познакомился он и с Салтыковым-Щедриным и со многими другими деятелями этого же круга, находя в них своих единомышленников.

Слепцов развивает в это время кипучую общественную деятельность. Он организует взаимопомощь среди демократической интеллигенции, литературно-музыкальные вечера в целях сбора средств для нуждающихся, устраивает лекторий для женщин, не имевших тогда в России возможности получить высшее образование, а в 1863 году создает знаменитую «Знаменскую коммуну». Последняя представляла собой общежитие, организованное на артельных началах, где все доходы членов поступали в общую кассу, бытовое обслуживание производилось самими членами коммуны по очереди. Слепцовская коммуна подверглась разнузданной клеветнической травле и просуществовала всего лишь десять месяцев. Общественная деятельность писателя заинтересовала жандармов. За ним учреждают полицейский надзор, а в апреле 1866 года он был арестован. Только благодаря вмешательству влиятельных родственников писателю удалось выйти из тюрьмы.

В эти годы Слепцов получает литературную известность. Рассказы, опубликованные в «Современнике» и других столичных журналах, пользуются успехом. Его наперебой приглашают на литературные вечера, где он артистически читает свои рассказы. Демократического читателя в рассказах писателя привлекало и правдивое изображение жизни народа, и удивительное искусство воспроизведения оттенков народной речи. Окрыленный успехом, писатель принимается за большое произведение и в начале 1865 года заканчивает повесть «Трудное время»; она предназначалась для журнала «Современник» и вскоре появилась на его страницах. Повесть «Трудное время» явилась смелым вызовом пореформенной реакции, в ней утверждался революционный демократизм и развенчивался либерализм, в ней содержалась суровая критика реформы 1861 года и пореформенной общественной жизни. Злободневная тема была разработана в повести с большим художественным мастерством. Это обеспечило успех произведению и упрочило славу писателя. От Слепцова ждали новых, еще более значительных произведений. Но обстоятельства жизни писателя сложились так, что ему не удалось завершить ни одного из серьезных замыслов, и повесть «Трудное время» так и осталась самым крупным его произведением.

После опубликования повести «Трудное время» Слепцов еще теснее сблизился с Н. А. Некрасовым и М. Е. Салтыковым-Щедриным. Некрасов принимает живейшее участие в оказании материальной помощи Слепцову, здоровье которого было расшатано тюрьмой, он привлекает Слепцова для работы в новой редакции «Отечественных записок» в качестве секретаря (1868). Несмотря на расстроенное здоровье, писатель работал в «Отечественных записках» с момента их реорганизации и до средины 1872 года, т. е. в течение четырех с лишним лет. Организационная работа в журнале отнимала много сил и времени, но писатель не оставлял творческой деятельности, продолжая писать новые произведения. В это время он задумал роман о деятелях демократического движения. Первые три главы романа под названием «Хороший человек» появились в февральской книжке «Отечественных записок» за 1871 год, дальнейшее его печатание было запрещено. Цензура признала роман «неблагонадежным». Он, очевидно, так и не был полностью закончен.

В 1872 году Слепцов был вынужден из-за болезни оставить работу в журнале. Последние годы он не вставал с постели. «Только бы встать, а там писать, писать», — говорил Слепцов своим близким.1 В одном из писем этого периода он сообщает: «Я сочиняю роман, превосходнейший роман. Называется „Остров Утопия“... Только этот роман мне не очень кстати... В последние дни этот роман, как докучная муха: не хочу думать, а сам всё думаю. Не с кем поговорить, а то бы я от него отговорился».2 Этот замысел, как и многие другие, не мог быть осуществлен. Писатель умирал. 23 марта 1878 года его не стало. Смерть застала Слепцова в городе Сердобске Саратовской губернии (ныне Воронежской области), где он и похоронен.

2
Небольшое по своему объему литературное наследство Слепцова в истории русской реалистической литературы составляет одну из славных и значительных страниц. Не раз на значение творчества Слепцова в истории русской литературы указывал Горький, горячо пропагандировавший «крупный, оригинальный талант» писателя. «Слепцов вообще брал темы новые, не тронутые до него, — говорил Горький, — он писал о фабричных рабочих, об уличной жизни Петербурга; его очерки полны намеков, вероятно бессознательных, на судьбу отдаленного будущего страны, полны живого смысла, не уловленного в свое время, но его темы тотчас были подхвачены Глебом Успенским В книге „Нравы Растеряевой улицы“, Левитовым и Вороновым в их славной книжке „Жизнь московских закоулков“ и затем целой группой менее видных, забытых теперь писателей, сотрудников „Современника“, „Отечественных записок“, „Дела“ и „Слова“».1

Высоко ценил творчество Слепцова А. П. Чехов, который признавался, что этот писатель «лучше многих научил его понимать русского интеллигента да И самого себя». Первая книга Слепцова «Владимирка и Клязьма» представляет собой цикл путевых очерков. Вначале автор стремится рисовать подряд всё увиденное им, и первые очерки представляют просто этнографические зарисовки. Но уже и здесь, в первых очерках, имеются отдельные картинки, приковывающие внимание читателя к общественно-экономической стороне жизни подмосковных рабочих и крестьян. В дальнейших очерках эта сторона усиливается, писатель всё острее подчеркивает факты социальной несправедливости. В одном из первых очерков перед читателем возникает выразительная фигура полупролетария, «удельного» крестьянина Рожка. Он имеет свой земельный надел, но настолько маленький, что вынужден работать на фабрике и находиться в полной зависимости от фабриканта. «Выстроили тебе избу, ну и живи, и земли тоже дали полоску с заячий хвост, а есть-пить нечего», — жалуется Рожок.3 Земли мало, а оброк велик, — вторят ему другие крестьяне-полупролетарии. <…>
(История русской литературы: В 10 т. / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). -- М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1941--1956. Т. VIII. Литература шестидесятых годов. Ч. 1. -- 1956. -- С. 579—596).
(Источник - http://feb-web.ru/feb/irl/il0/il8/il8-5792.htm)
***