ДОСТОЕВСКИЙ ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ
(30 октября (11 ноября) 1821 — 28 января (9 февраля) 1881)
- великий русский писатель-философ, дворянин, переводчик и драматург, один из самых значительных и известных в мире русских писателей и мыслителей, автор всемирно известных романов «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы» и многих других произведений.
Когда Достоевскому было 15 лет, его мать умерла от чахотки, и отец отправил старших сыновей, Фёдора и Михаила (впоследствии также ставшего писателем), в пансион К. Ф. Костомарова в Петербурге.
1837 год стал важной датой для Достоевского. Это год смерти его матери, год смерти Пушкина, творчеством которого он (как и его брат) зачитывается с детства, год переезда в Петербург и поступления в Главное инженерное училище. В 1839 году он получает известие об убийстве отца крепостными крестьянами. Достоевский участвует в работе кружка Белинского. За год до увольнения с военной службы Достоевский впервые переводит и издаёт «Евгению Гранде» Бальзака (1843). Год спустя выходит в свет его первое произведение «Бедные люди», и он сразу становится знаменитым: В. Г. Белинский высоко оценил это произведение. Но следующая книга «Двойник» наталкивается на непонимание.
Вскоре после публикации «Белых ночей» писатель был арестован (1849) в связи с «делом Петрашевского». Хотя Достоевский отрицал предъявленные ему обвинения, суд признал его «одним из важнейших преступников».
Суд и суровый приговор к смертной казни (22 декабря 1849) на Семёновском плацу был обставлен как инсценировка казни. В последний момент осуждённым объявили о помиловании, назначив наказание в виде каторжных работ. Один из приговорённых к казни, Григорьев, сошёл с ума. Ощущения, которые он мог испытывать перед казнью, Достоевский передал словами князя Мышкина в одном из монологов в романе «Идиот».
Во время короткого пребывания в Тобольске на пути к месту каторги (11—20 января 1850 года) писатель встретился с жёнами сосланных декабристов: Ж. А. Муравьёвой, П. Е. Анненковой и Н. Д. Фонвизиной. Женщины подарили ему Евангелие, которое писатель хранил всю жизнь.
Следующие четыре года Достоевский провёл на каторге в Омске. В 1854 году, когда истекли четыре года, к которым Достоевский был приговорён, он был освобождён из каторги и отправлен рядовым в седьмой линейный сибирский батальон. Во время службы в Семипалатинске он подружился с Чоканом Валихановым, будущим известным казахским путешественником и этнографом. Там молодому писателю и молодому учёному поставлен общий памятник.
Федор Достоевский и Чокан Валиханов, 1859 год
18 февраля 1855 года умирает император Николай I. Достоевский пишет верноподданическое стихотворение, посвящённое его вдове, императрице Александре Фёдоровне, и в результате становится унтер-офицером: 20 октября 1856 года Фёдор Михайлович произведён в прапорщики. 6 февраля 1857 года Достоевский венчается с Марией Дмитриевной Исаевой в русской православной церкви в Кузнецке.
Сразу после венчания они отправляются в Семипалатинск, но по дороге у Достоевского происходит эпилептический припадок, и они на четыре дня останавливаются в Барнауле.
20 февраля 1857 года Достоевский и его жена возвращаются в Семипалатинск. Период заключения и военной службы был поворотным в жизни Достоевского: из ещё неопределившегося в жизни «искателя правды в человеке» он превратился в глубоко религиозного человека, единственным идеалом которого на всю последующую жизнь стал Христос.
В 1859 году в «Отечественных записках» Достоевский публикует свои повести «Село Степанчиково и его обитатели» и «Дядюшкин сон».
В 1860 году Достоевский с женой и приёмным сыном Павлом вернулся в Петербург, но негласное наблюдение за ним не прекращалось до середины 1870-х годов. С начала 1861 года Фёдор Михайлович помогает брату Михаилу издавать собственный журнал «Время», после закрытия которого в 1863 году братья начинают выпускать журнал «Эпоха». На страницах этих журналов появляются такие произведения Достоевского, как «Униженные и оскорблённые», «Записки из мёртвого дома», «Зимние заметки о летних впечатлениях» и «Записки из подполья».
В октябре 1866 года за двадцать один день им был написан и 25 числа закончен роман «Игрок» для Ф. Т. Стелловского.
Последние 8 лет писатель прожил в городе Старая Русса Новгородской губернии. Эти годы жизни были очень плодотворными: 1872 — «Бесы», 1873 — начало «Дневника писателя» (серия фельетонов, очерков, полемических заметок и страстных публицистических заметок на злобу дня), 1875 — «Подросток», 1876 — «Кроткая», 1879—1880 — «Братья Карамазовы». В это же время два события стали значительными для Достоевского. В 1878 году император Александр II пригласил к себе писателя, чтобы представить его своей семье, и в 1880 году, всего лишь за год до смерти, Достоевский произнёс знаменитую речь на открытии памятника Пушкину в Москве. В эти годы писатель сближается с консервативными журналистами, публицистами и мыслителями, переписывается с видным государственным деятелем К. П. Победоносцевым.
Несмотря на известность, которую Достоевский обрел в конце своей жизни, поистине непреходящая, всемирная слава пришла к нему после смерти. В частности, Фридрих Ницше признавал, что Достоевский был единственный психолог, у которого он мог кое-чему поучиться («Сумерки идолов»).
Достоевский является самым ярким представителем «онтологической», «рефлексивной» поэтики, которая в отличие от традиционной, описательной поэтики, оставляет персонаж в некотором смысле свободным в своих отношениях с текстом, который его описывает (то есть для него миром), что проявляется в том, что он осознает свое с ним отношение и действует исходя из него. Отсюда вся парадоксальность, противоречивость и непоследовательность персонажей Достоевского. Если в традиционной поэтике персонаж остается всегда во власти автора, всегда захвачен происходящими с ним событиями (захвачен текстом), то есть остается всецело описательным, всецело включенным в текст, всецело понятным, подчиненным причинам и следствиям, движению повествования, то в онтологической поэтике мы впервые сталкиваемся с персонажем, который пытается сопротивляться текстуальным стихиям, своей подвластности тексту, пытаясь его «переписать». При таком подходе писательство есть не описание персонажа в многообразных ситуациях и положениях его в мире, а сопереживание его трагедии — его своевольном нежелании принять текст (мир), в его неизбывной избыточности по отношению к нему, потенциальной бесконечности.
***
Ф. М. Достоевский, 1863 год.
АФОРИЗМЫ
Безмерное самолюбие и самомнение не есть признак чувства собственного достоинства.
***
Безумцы прокладывают пути, по которым следом пойдут рассудительные.
***
Без великодушных идей человечество жить не может.
***
Веселость человека — это выдающаяся черта человека.
***
В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя.
***
Вся вторая половина человеческой жизни составляется обыкновенно из одних только накопленных в первую половину привычек.
***
Высшая и самая характерная черта нашего народа — это чувство справедливости и жажда ее.
***
Главное в человеке — это не ум, а то, что им управляет: характер, сердце, добрые чувства, передовые идеи.
***
Если ты направился к цели и станешь дорогою останавливаться, чтобы швырять камнями во всякую лающую на тебя собаку, то никогда не дойдешь до цели.
***
Искусство только тогда будет верно человеку, когда не будет стеснять его свободу развития.
***
Каждый человек несет ответственность перед всеми людьми за всех людей и за все.
***
Кто легко склонен терять уважение к другим, тот прежде всего не уважает себя.
***
Кто не любит природы, тот не любит человека, тот не гражданин.
***
Красота спасет мир.
***
Лишь трудом и борьбой достигается самобытность и чувство собственного достоинства.
***
Любовь столь всесильна, что перерождает и нас самих.
***
Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла.
***
Ничему не удивляться есть, разумеется, признак глупости, а не ума.
***
Нет выше идеи, как пожертвовать собственной жизнью, отстаивая своих братьев и свое отечество...
***
Нет ничего в мире труднее прямодушия и нет ничего легче лести.
***
Религия есть только формула нравственности.
***
Сострадание есть высочайшая форма человеческого существования.
***
Талант есть способность сказать или выразить хорошо там, где бездарность скажет и выразит дурно.
***
Таланту нужно сочувствие, ему нужно, чтоб его понимали.
***
Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее определение человека.
***
Человек — целый мир, было бы только основное побуждение в нем благородно.
***
Юмор есть остроумие глубокого чувства.
***
Не смотрите на то, что делает наш человек. Посмотрите на то, к чему он стремится.
***
Разум — подлец, оправдает что угодно.
***
…самый страшный бич человечества, хуже мора, голода и войны. Полунаука — это деспот, каких ещё не приходило до сих пор никогда. Деспот, имеющий своих жрецов и рабов, деспот, перед которым все преклонилось с любовью и с суеверием, до сих пор немыслимым, перед которым трепещет даже сама Наука и постыдно потакает ему… (роман «Бесы»).
***
Русские люди вообще широкие люди, широкие, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому, к беспорядочному; но беда быть широким без особенной гениальности.
***
Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве
***
В.В. Розанов
О ДОСТОЕВСКОМ
(отрывок из статьи 1893 года)
<…> Проникновение в закон этот, и не только умом своим, но сердцем, совестью, - составляет особую, ни с кем не разделенную сферу духовного опыта Достоевского. Можно сказать, что в то время как другие великие художники, его современники (Гончаров, Тургенев, Островский, гр. Л. Толстой), заняты были воспроизведением первого момента - это было великолепное рисование общества и народа в его исторически сложившемся быте, в его непосредственной ясности, - все его произведения посвящены изображению момента второго и указанию из него выхода. В этом последнем указании - объяснение особого характера его романов, повестей, все зовущих куда-то или грозящих, хотя, по-видимому, они только изображают, рисуют. Он кончил «Дневником писателя» - субъективнейшею формой беседы ли с собою или, как в данном случае, обращения к окружающим; страницами этого дневника, в сущности, были и все его романы, повести, с однообразным колоритом, на всех их лежащим, одним языком, которым говорят все лица. Это относится к форме его творчества; напротив, если мы обратимся к главному в нем, к содержанию, мы и самый «Дневник», и все остальные произведения поймем как обширный и разнообразный комментарий к самому совершенному его произведению – «Преступление и наказание».
В романе этом нам дано изображение всех тех условий, которые, захватывая душу человеческую, влекут ее к преступлению; видим самое преступление; и тотчас, как совершено оно, с душою преступника мы вступаем в незнакомую нам ранее атмосферу ужаса и мрака, в которой нам почти так же трудно дышать, как и ему. Общий дух романа, неуловимый, неопределимый, еще гораздо замечательнее всех отдельных поразительных его эпизодов: как - это тайна автора, - но он действительно подносит нам и дает ощутить преступность всеми внутренними фибрами нашего существа; сами мы, ведь, не совершили ничего и, однако, окончив чтение, точно выходим на воздух из какой-то тесной могилы, где были заключены с живым лицом, в ней похоронившим себя, и с ним вместе дышали отравленным воздухом мертвых костей и разлезающихся внутренностей. Колорит этого романа и уже затем эпизоды его, весь он в своей неразрывной цельности - есть новое и удивительное явление во всемирной литературе, есть одно из глубочайших слов, подуманных человеком о себе. Возрождение - здесь только издали показано нам; «его история должна бы составить новый роман...» - никогда не написанный; мы и в других произведениях Достоевского имеем все только этот же колорит; дышим все тою же атмосферой душевного ужаса и мрака; среди него играют лучи ослепительного света, также ниоткуда еще нам не известной душевной чистоты и светлости. Вот все, что мы у него находим; но, ведь, это и все, чем в глубочайшей сущности исчерпывается человек и его земное странствие. Прочее - за гробом, прочее - в ожидании, в надежде; да и могли ли бы мы, в этой бренной оболочке своей, в этих земных условиях, надолго вынести этот ослепительный свет? Умереть, узнав о себе окончательную истину, это так естественно, почти необходимо; для чего бы еще жить, мястись душою, изменяться, когда самого условия для этого, неведения, - нет более?
Зов к этому свету, к этому выходу - вот что составляет второй момент в деятельности покойного писателя, то, что так поверхностно, так не глубоко, приравнивая к своему, звали его «публицистикой»; о, конечно, это было обращение, но уже почти не к читателю, а к ближнему своему, которого он предостерегал, которому грозил, от которого требовал.
Да, это был, если уж нельзя отвязаться от неприятного слова, всемирно-исторический публицист, интересы которого были вне своего дня, зов которого был обращен к векам и народам, взор - устремлен в вечность. Нет, это ошибка сказать, что он был «публицист 60 -- 70-х годов»; к этим ли годам относится «Легенда о Великом Инквизиторе», к ним ли - изображение будущего атеистического состояния людей (разговор Версилова со своим сыном в «Подростке») или «Сон смешного человека»? Конечно, не более к ним, чем и к цельной всемирной истории, возвести к глубочайшему смыслу которой свой преходящий момент - вот что составляло его задачу и что сказать о нем - значит действительно определить его значение. Печать эпохи его, встревоженной, мятущейся, лежит и на его взволнованных трудах; к счастью, однако, он уберегся от обычных путей своего времени даже еще в ученические годы - ив своем мощном воображении, гениальном уме и сердце, на тех уединенных путях, которыми проходил жизнь, несколько переиначив действительность, возвел ее к вечному смыслу и значительности. 60 - 70-е годы почти уже умерли в своем точном и ограниченном смысле; не так уже смотрим мы на дела их и речи, многое растеряли из них и не особенно дорожим оставшимся; еще всплеск исторической волны, и все будет залито там; но какое время, какие новые заботы, более высоким созерцания зальют бессмертные страницы «Преступления и наказания», «Братьев Карамазовых», где все, что было в то время, что на минуту условно и ограниченно мелькнуло в ту эпоху, - в гениальном уме их творца взошло на вечное есть, стало для всех времен неумирающей их тревогой? <…>
***
Ф.М. Достоевский, 1879 год.
ИРИНА ЛАНГУЕВА-РЕПЬЕВА
ТРИ КНИГИ О ДОСТОЕВСКОМ
(Отрывок из статьи)
Казалось бы, мы знаем о Достоевском всё. Но, видно, такова уж сила обаяния его личности: мы кидаемся к каждой новой книге о Федоре Михайловиче, желая прибавить к уже составленному портрету новые, уточняющие черточки. В августе прошлого года мне пришлось побывать на научно-практической конференции вузовских преподавателей русской филологии, которая проходила в Коломне, и там довелось увидеть… живого Достоевского!
Вдруг на сцену легко, словно юноша, взбежал стройный человек, лет сорока пяти – пятидесяти, невысокого роста, слегка кудрявый, с удлиненными, русыми волосами. Заговорил он живо, и словно нервная струйка пробежала по его лицу с резкими морщинами вокруг выпуклого рта и лба, широкого, почти что мощного. Держался он среди филологов как свой человек, и даже более чем свой. Кто это? Какой-то Дмитрий Андреевич. Не понимаю, что понесло меня к нему в перерыве. Он и мне будто бы показался знакомым. «Как Ваша фамилия? Представьтесь, пожалуйста!» Он повернулся с простодушным, приветливым любопытством: «Достоевский, правнук Федора Михайловича!» Время сплющилось, знакомая фотография ожила, заулыбалась, бледное лицо нервно, живо задергалось: передо мной стоял Достоевский! А почему бы и нет? Федор Михайлович умер всего за сорок лет до начала гражданской войны в России! «Значит, Вы…?» - «Да, я внук его единственного сына Федора. Дочь Федора Михайловича, Люба, уехала жить за границу, и там осталась. У Федора был сын, Андрей, единственный носитель нашей фамилии. При советской власти он работал инженером. Жили мы в Петербурге. Отсюда я и переехал в Сибирь, хотелось подзаработать на собственную большую квартиру. Теперь мы снова в Петербурге. У меня тоже есть сын». - «Вы всегда знали, чей Вы правнук?» - «Конечно! Глупый вопрос!» Потом я поняла, что Дмитрий Андреевич превосходно знает творчество своего знаменитого предка; сам, к сожалению, никогда не делал попыток писать. Зато он подарил мне книгу «Достоевский о Европе и славянстве», изданную в 2002 году в Сретенском монастыре и написанную святым, преподобным Иустином (Поповичем), великим сербским богословом двадцатого века, в роду которого семь поколений православных священников.
Еще в предисловии к этому философскому труду, созданному в 1931 году, меня поразило, что автор книги называет Достоевского не только «всечеловеком», «родным сербам, родным болгарам, родным грекам, родным французам», «пророком», «апостолом», но и «мучеником». Не слишком ли высокая оценка? Не спешим ли мы с прославлением Достоевского, как, например, с Григорием Распутиным и с Иоанном Грозным?
Но когда окунулась я в другую свежую книгу о Достоевском – тамбовского писателя Николая Наседкина «Самоубийство Достоевского», стало даже не по себе: а ведь действительно мученик. О загадочном и спорном названии книги речь впереди. Но разве, прежде всего, каторга не стала местом неподдельного мученичества Федора Михайловича?
Он попал на «военную каторгу», которая несколько тяжелее гражданской. Жил в бараке, в котором летом «духота нестерпимая», «зимой холод невыносимый». «Спали на голых нарах, позволялась одна подушка. Укрывались коротенькими полушубками, и ноги всегда, всю ночь голые», «блох, и вшей, и тараканов четвериками» - это всё пишет о своём житие сам Достоевский в письме брату, по выходе с каторги. «Все каторжные воняют, как свиньи, и говорят, что нельзя не делать свинства, дескать, «живой человек». «Пол грязен на вершок», «нас как сельдей в бочке». В пост – капуста с водой, в праздник – каша без масла. «И это – при каторжной работе!» – восклицает Николай Наседкин. «… и если бы не было денег, я бы непременно помер, и никто, никакой арестант, такой жизни не вынес бы».
И далее автор книги примерами подтверждает эту мысль Федора Михайловича. Петрашевец С. Ф. Дуров вошел в острог вместе с Достоевским ещё молодой, красивый, бодрый, вышел – полуразрушенный, седой, без ног, с отдышкой. Он тяжело болел после каторги, превратился в калеку и умер 52-х лет. У петрашевца Н. П. Григорьева ещё в каземате Петропавловской крепости началось психическое расстройство, которое на каторге обострилось, и вышел из острога Григорьев неизлечимым душевнобольным. Петрашевец В. П. Катенев тоже тронулся умом ещё во время следствия, и даже на эшафот не смог выйти – находился в больнице. Предатель Д. Д. Ахшемуров, выдавший после своего ареста всех заговорщиков, тоже был на грани помешательства. Н. А Спешнев, который отличался ото всех замечательной красотой, силой и цветущим здоровьем, пройдя через сибирские рудники, уже в сорок лет выглядел глубоким старцем.
Что же касается Достоевского, он считал «те 4 года… за время, в котором … был похоронен живой и закрыт в гробу» - усилилась его эпилепсия, да и эмфизему легких, которая унесла его в могилу в возрасте всего 60 лет, Федор Михайлович приобрел в остроге.
Конечно, мученичество мученичеству рознь. Нельзя уподоблять мученичество за веру любому другому. Сам о себе в «Дневнике писателя» Достоевский сообщает: «Нечаевым, вероятно, я бы не смог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может быть, и мог бы…. во дни моей молодости». Автор другой книги о Достоевском, «Стилевые особенности художественного мира романа «Преступление и наказание» как средство отражения мировоззрения Ф. М. Достоевского», Алла Бородина, считает, что Достоевский верил: участвуя в тайном обществе с целью освобождения крестьян, он делает Христово дело. Именно поэтому автор будущих «Бесов» как-то смог сочетать в себе во времена общения с петрашевцами стремление к радикальному изменению общественного строя и веру в Бога, которая у многих его героев пяти «великих» романов была просто невозможна, ибо, по словам преп. Иустина (Поповича): «Они не мирятся со страданием. Страдание для них – это самое высшее отрицание Бога. … Возможно ли оправдание Бога, если существует бессмысленное страдание?»
Как ещё проявляется противоречие Достоевского? На эшафот для казни «расстрелянием» возвели 21 петрашевца, а подошел к находившемуся тут же священнику, чтобы исповедоваться перед смертью, только один – это был Федор Михайлович. После исповеди писатель спешит к товарищу своему, Спешневу, и говорит ему: «Мы будем вместе со Христом!», на что тот горько, без веры в вечную жизнь, отвечает: «Горстью пепла».
Довольно загадочно и то, что не расстававшийся на каторге с Евангелием, Достоевский нисколько за это время не раскаялся в своих социалистических претензиях к царскому правительству. Алла Бородина приводит такие слова Достоевского из «Дневника писателя»: «Мы, петрашевцы, стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния… То дело, за которое нас судили, те мысли, те понятия, которые владели нашим духом, - представлялись нам не только не требующими раскаяния, но даже чем-то нас очищающим, мученичеством, за которое многое нам проститься». Но более того. Алла Валентиновна сообщает: «Атеистический социализм Белинского был отброшен уже за два года до ареста; но убеждение во вреде крепостного права, необходимости реформы суда и т. п. сохранилось у него и после Сибири; публицистическая деятельность Достоевского в первые два года издания журнала «Время» (1861 и 1862 г.г.) мало отличалась от того, что он мог бы писать и до каторги». Надо добавить: из которой он вышел в 1854 году.
Следовательно, теперь мы должны задать себе вопрос: а какой степени была вера Достоевского. Ибо православные святые считают, что вера в Бога бывает разных степеней, иначе говоря, глубины.
Во время одной моей командировки в Новокузнецк, где после каторги и нескольких лет солдатчины обвенчался после долгих мытарств Федор Михайлович с Марией Исаевой, я встретилась с местной писательницей Мэри Кушниковой, глубоко исследовавшей этот период жизни Достоевского и написавшей о нём книгу. От неё–то первой я и услышала, что период глубокого проникновения в православие началось у Федора Михайловича много позже каторги, уже после возвращения из Сибири в Петербург. «Это Сниткина так на него повлияла, - убежденно говорила Мэри Кушникова. – Анна Григорьевна была необычайно набожна».
Всем известно уже, что в детстве Федю Достоевского и его братьев и сестер учили читать по Житиям Святых. Так что Анна Григорьевна никак не была первоисточником. Но в том-то и дело, что во многих из нас вера во Христа как бы дремлет, является полу верой, не достигая степени совершенства, вполне сочетаясь со снисходительным отношением к своим недостаткам, она мирно уживается с ними. Есть в нас и знание Евангелия, есть даже начетничество, есть, как у Достоевского, любовь к Христу, так что хочется повторить за ним: если бы Истина не была со Христом, так я лучше со Христом, нежели с Истиной. Но какова же тогда была степень веры Достоевского в годы солдатчины?
Алла Бородина отмечает, что Достоевский на каторге осудил себя за свои политические убеждения. Но и осуждение себя может быть не полным, не «тем каким-то», «не совсем полным». Автор книги уточняет: «Свою ссылку Достоевский считал справедливой. «Нас осудил бы народ», - говорил он. Вот степень его раскаяния от временного единения с «бесами» - заговорщиками: народ был бы не с ним! Народ против его «фанатического озлобления против правительства». И Достоевский вынужден считаться с мнением, с патриотическими чувствами народа. Народ для него не быдло, не животное, которое можно вести за собой куда угодно, лишь обмани!
Алла Бородина приводит такие строки о послекаторжном состоянии души автора «Бедных людей» его товарища барона А. Врангеля: «Снисходительность Федора Михайловича к людям была как бы не от мира сего. Всё забитое судьбой, несчастное, хворое, бедное, находило в нём особое участие». Врангель объясняет это определенной степенью «набожности» писателя. Но полная ли, но совершенная ли это вера, за которую Бог воздает человеку в иных случаях святостью, а в иных мирским прославлением?
И тут надо опять обратиться к интереснейшей книге Николая Наседкина, который отмечает, что в первые три года «солдатчины» Достоевскому не писалось. «Более трех лет после острога, уже вполне имея возможность «держать перо в руках», он никак не может создать законченное цельное произведение – только наброски, планы, прожекты, наметки, мечты… Конечно, до получения офицерского чина его угнетала – сдерживала мысль, что ему все равно не дозволено печататься. Однако ж, он уже решался публиковать свои вещи даже инкогнито (письмо к Врангелю от 21 декабря 1856г.), но готовая рукопись всё никак не могла появиться на свет». Вот уж он и получил чин прапорщика, и давно живет в отдельном домике, а не в казарме, а перо просто валится из рук. Спустя три года после каторги взялся за «Село Степанчиково и его обитателей», но провозился с этой небольшой вещью полтора года. За мелькнувший в голове сюжет романа «Униженные и оскорбленные» (по выражению Достоевского, «вроде «Бедных людей»), так и вообще вплотную сядет только ещё через три года! Вдохновения нет! Что же происходило с Достоевским?
Полагаю, что дело тормозилось отсутствием в эти и последующие годы внимательнейшего интереса Достоевского к православию, способному расширить сознание человека до гениальности. Согласитесь, есть всё-таки большая разница между «Униженными и оскорбленными» и первым «великим» романом Федора Михайловича «Преступление и наказание». Роман «вроде «Бедных людей», показывая поступки человека, не объяснял ещё многих его несчастий его маловерием, и потому требовал от читателей сострадания к «маленькому», но порядочному человеку, главным образом, потому, что он был социально не устроен. Роман говорил: эти люди страдают, и потому их следует пожалеть, согреть своим читательским чувством.
«Преступление и наказание» высветило вдруг, что и у «маленьких» людей есть великие идеалы – Христос, есть вера, которую отнять у них не может ничто. Но у большой части людей «существование Бога – главный вопрос», которым, по выражению Достоевского, и он «всю жизнь мучился, сознательно и неосознанно»: есть ли Бог, есть ли бессмертие? С момента начала работы над «Преступлением и наказанием» Достоевский и похож, и не похож на себя прежнего. Он говорит то устами Кириллова в «Бесах», то Алеши Карамазова: «Меня Бог мучил всю жизнь», «Только это и мучит» - обращает наше внимание на эти слова преп. Иустин. Значит, все главные страдания человечества только с этим и связаны, и нет никаких других страданий. Ибо все страсти человека – только проявление борьбы Бога и дьявола, которые происходят в его сердце – причем не зависимо даже оттого, атеист ли он, или ходит в церковь. Всех Бог затронул, всех мучают бесы, Диавол, имя которого переводится как «раздиратель».
Так что же случилось с Достоевским, почему вера его резко увеличила свой накал? Почему ему с некоторых пор дано «узреть бесов» в сердцах людей, подобно святым? Алла Бородина приводит в своей книге такое мнение Николая Лосского: в 1862 и 1863 годах у писателя усилился интерес к религии и именно в направлении, ведущем к православию. «Летом этого же года Достоевский совершил первую поездку за границу и побывал в Париже, в Лондоне, в Женеве, во Флоренции. Впечатления от Западной Европы у него получилось неблагоприятное (нищета в Уайтчапеле, буржуазный дух французского общества, усиливающиеся сомнения в правильности пути, по которому идет западная цивилизация».
Преп. Иустин пишет об этом так: «Достоевского очень мучил идейный и моральный хаос Европы, долго он искал причину этого хаоса и, в конце концов, нашел её. Нашел в римокатолицизме. Почему в римокатолицизме? – вознегодуют многие. Разве не проповедует Христа римокатолицизм? Да, проповедует, - отвечает Достоевский, - но искаженного Христа, европеизированного Христа, Христа, созданного по образу и подобию европейского человека. … Европейский человек … в своем самолюбии … дошел до полного безумия – создал гордый догмат о непогрешимости человека. … Долго и упорно европейский человек боготворил себя через философию, науку, религию (папизм), через культуру и цивилизацию. … Римокатолицизм провозгласил его (человека – И. Р.) верховным мерилом в мире человеческих ценностей». Вот вам и объяснение того, почему современные нам разных сортов безрелигиозные «гуманисты» и «правозащитники», прошедшие выучку у европейцев и американцев, настойчиво советуют русскому человеку вместо основ православной культуры изучать «общечеловеческие ценности», словно они могут быть выше заповедей блаженств Иисуса Христа.
Эту мысль Достоевский выскажет и в романе «Идиот», и повторит в романе «Бесы»: «Рим провозгласил Христа, поддавшегося на третье диаволово искушение, и, возвестив всему миру, что Христос без царства земного на земле устоять не может, католичество тем самым провозгласило антихриста и тем погубило весь западный мир», породив самодостаточного человека, которому Христос не указ - комментирует эти мысли Достоевского преп. Иустин.
Вот пониманием каких глубин мира и жизни был награжден Богом за свой интерес к православию Федор Михайлович! Всё вдруг встало в его голове на место, рука сама потянулась к перу, и он заговорил так, что вся Россия вдруг на него, безвестного, забытого каторжника, снова оглянулась. Второй раз, после «Бедных людей».
Алла Бородина приводит такие строки священника Антония Храповицкого из его книги «Ф. М. Достоевский как проповедник возрождения»: «О протестантизме Достоевский не лучшего мнения: он ссылается на писателя Сиднея Дюбеля, характеризующего изжившее католичество и протестантизм, и говорит уже от себя об отрасли последнего в России так: штудта лжива и фанатична – и об обоих: католичество идет к идолопоклонству, а протестантизм в атеизм».
Из книги А. В. Бородиной мы можем также узнать, что «очень большое влияние на Достоевского оказало общение с православным священником И. Л. Янышевым, с которым познакомился писатель в Висбадене. Янышев выручил писателя из тяжелого положения после проигрыша в рулетку. Это был выдающийся деятель Православной Церкви, видный богослов и проповедник. Глубоко верующим человеком была и вторая жена Достоевского, Анна Григорьевна Сниткина». По воскресным и праздничным дням она ходила в церковь. Что же касается самого Федора Михайловича, то Алла Бородина ссылается тут опять на книгу Н. Лосского «Достоевский и его христианское миропонимание»: «из сведений, имеющихся о Достоевском, скорее видно, что он сравнительно редко бывал в церкви, по крайней мере, до возвращения в Россию из-за границы в 1871 году. Известно, однако, что молиться он всегда любил и, по словам Яновского, считал молитву всегда вернейшим лекарством».
Очень важно для нас сегодняшних, мучительно раздумывающих о том, как собрать разворованную, раздробленную Россию в сильное государство, и такое замечание Федора Михайловича, высказанное им в «Дневнике писателя»: «При начале всякого народа, всякой национальности идея нравственная всегда предшествовала зарождению национальности, ибо она же и создавала её. Исходила же эта нравственная идея всегда из идей мистических, из убеждения, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами и с вечностью.… И заметьте, как только после времен и веков (потому что тут тоже свой закон, нам неведомый) начинал расшатываться и ослабевать в данной национальности её идеал духовный, так тотчас же начала падать и национальность…». <…>
(По материалам интернет журнала «МОЛОКО» на портале «ХРОНОС»)
***
