| Nikolay | Дата: Суббота, 04 Июн 2011, 10:35 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус:  | 
РОЛЛАН РОМЕН
(29 января 1866, Кламси — 30 декабря 1944, Везле)
— выдающийся французский писатель, публицист, общественный деятель, учёный-музыковед; иностранный почётный член АН СССР (29.03.1932), Лауреат Нобелевской премии по литературе (1915) «за высокий идеализм литературных произведений, за сочувствие и любовь к истине, с которой он описывает различные человеческие типажи».
Родился в семье нотариуса. В 1881 году Ролланы переехали в Париж, где будущий писатель, окончив лицей Людовика Великого, поступил в 1886 г. в высшую школу Эколь Нормаль. После её окончания Роллан два года прожил в Италии, изучая изобразительные искусства, а также жизнь и творчество выдающихся итальянских композиторов. Играя на фортепиано с раннего детства и не переставая серьёзно заниматься музыкой в студенческие годы, Роллан решил избрать своей специальностью историю музыки.
Вернувшись во Францию, Роллан защитил в Сорбонне диссертацию «Происхождение современного оперного театра. История оперы в Европе до Люлли и Скарлатти» (1895) и, получив звание профессора истории музыки, читал лекции сначала в Эколь Нормаль, а затем в Сорбонне. Совместно с Пьером Обри основал журнал «La Revue d’histoire et de critique musicales» в 1901 году. К его наиболее выдающимся музыковедческим трудам этого периода принадлежат монографии «Музыканты прошлого» (1908), «Музыканты наших дней» (1908), «Гендель» (1910).
Первым появившимся в печати художественным произведением Роллана была трагедия «Святой Людовик» — начальное звено драматического цикла «Трагедии веры», к которому также принадлежат «Аэрт» и «Настанет время».
Во время Первой мировой войны Роллан — активный участник европейских пацифистских организаций, публикующий множество антивоенных статей, которые вышли в сборниках «Над схваткой» и «Предтечи».
В 1915 году он награждён Нобелевской премией по литературе.
Роллан активно переписывался со Львом Толстым, приветствовал Февральскую революцию и одобрительно относился к Октябрьской революции в России 1917 года. Уже с 1920-х годов общался с Максимом Горьким, приезжал по приглашению в Москву, где имел беседы со Сталиным (1935).
Среди других его корреспондентов были Эйнштейн, Швейцер.
В годы войны жил в оккупированном Везле, продолжая литературную деятельность, где и умер от туберкулеза.
Творчество
Признание Ромен Роллан получил на рубеже XIX и XX веков, после публикации и постановки цикла его пьес, посвящённых событиям Великой французской революции: «Волки», «Торжество разума», «Дантон», «Четырнадцатое июля».
Наиболее известное произведение — роман «Жан Кристоф», состоящий из 10 книг. Этот роман принёс автору мировую славу и переведён на десятки языков. Цикл рассказывает о кризисе немецкого музыкального гения Жана-Кристофа Краффта, прототипом которому стали Бетховен и сам Роллан. Завязавшаяся дружба молодого героя с французом символизирует «гармонию противоположностей», а более глобально — мир между государствами.
Среди других его произведений нужно выделить цикл книг о великих художниках: «Жизнь Бетховена» (1903), «Жизнь Микеланджело» (1907), «Жизнь Толстого» (1911). Позже, в последние годы жизни, он вернулся к теме Бетховена, завершив многотомый труд «Бетховен. Великие творческие эпохи».
В посмертно изданных мемуарах (Mémoires, 1956) ясно видна сплочённость взглядов автора в любви к человечеству.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Роллан,_Ромен)
***
Биографический очерк Т. Л. Мотылёвой
Роллан (Rolland) Ромен (29.1.1866, Кламси, ‒ 30.12.1944, Везле), французский писатель, общественный деятель, учёный-музыковед. Родился в семье нотариуса. Получил гуманитарное образование в Высшей нормальной школе в Париже.
В 1895 защитил в Сорбонне диссертацию «Происхождение современного оперного театра. История оперы в Европе до Люлли и Скарлатти». С 1897 профессор (курс истории музыки) Нормальной школы, в 1902‒12 ‒ Сорбонны, по заданию которой организовал и возглавил музыкальную секцию Школы высших социальных наук. Совместно с Ж. Комбарьё, П. Обри и другими основал журнал «Ревю д'истуар э критик мюзикаль» («Revue d'histoire et critique musicale», 1901). Автор исследований по истории музыки, монографий, статей. Уже в ранних драмах «Святой Людовик» (1897), «Аэрт» (1898) сказалось своеобразие Р.-художника: острота нравственной проблематики, тяготение к деятельным героическим характерам. Его идейно-эстетическая позиция обоснована в книге «Народный театр» (1903). В конце 90-х гг. Р. начал работу над циклом драм о Великой французской революции: «Волки», «Торжество разума», «Дантон», «Четырнадцатое июля» (1898‒1902).
Очерк Р. о Л. Бетховене (1903) открыл серию биографий великих людей ‒ творцов искусства. В 1907 появилась «Жизнь Микеланджело», в 1911 ‒ «Жизнь Толстого». Р. ещё в студенческие годы писал Л. Н. Толстому и получил от него ответ; русский писатель, по признанию самого Р., оказал на него серьёзное влияние. Поиски широкой эпической формы в духе «Войны и мира», отзвуки мыслей Толстого о художественном творчестве как подвижнической деятельности на благо людям ‒ всё это сказалось в 10-томном романе-эпопее Р., принёсшем ему мировую славу, ‒ «Жан-Кристоф» (1904 ‒ 1912). В образе немецкого музыканта ‒ новатора и бунтаря ‒ нашли отражение черты личности Бетховена. Р. воплотил здесь свою мечту о творческом гении, формирующемся в борьбе с деспотизмом властей, продажным миром буржуазии и его болезненно рафинированным искусством. Произведение насыщено страстной публицистикой. В эпопее раскрывается духовная биография героя, прослеженная с большим богатством психологического анализа, проникновением в тайны творческого процесса; фоном является панорама Европы. Предсказывая близкую мировую войну, Р. противопоставляет ей идею братства народов.
Проблемы, живо занимавшие Р., ‒ судьбы культуры, искусства в исторически переломную эпоху, взаимоотношения «мысли и действия», творческой личности и народа ‒ ставятся снова и на новый лад в повести «Кола Брюньон» (закончена в 1914, опубл. 1918), написанной в манере фольклорной стилизации красочной и живой ритмической прозой. Действие происходит в Бургундии в начале 17 в. Герой, непокорный и насмешливый Кола Брюньон, ‒ живое воплощение народного духа.
1-я мировая война 1914‒18 застала Р. в Швейцарии. С августа 1914 он стал систематически выступать в печати как антивоенный публицист. Его статьи объединены в сборниках «Над схваткой» (1915) и «Предтечи» (1919). Р. апеллировал к разуму и совести «убиваемых народов», обличал капиталистических магнатов как виновников всемирного побоища, не призывая, однако, к революционному действию. Антивоенные воззрения Р. по-разному преломились в драматической сатире «Лилюли» (1919) и в лирической повести «Пьер и Люс» (1920). В романе «Клерамбо» (1920) отразились искания западноевропейской интеллигенции, возмущённой империалистическим варварством и трагически оторванной от народа.
Р. приветствовал Февральскую революцию 1917 в России. Великую Октябрьскую социалистическую революцию он воспринял как событие громадного международного значения, но долгое время отвергал диктатуру пролетариата и революционные методы борьбы с эксплуататорами. Такой позиции придерживался Р. и в 20-е гг. Его драмы о Французской революции ‒ «Игра любви и смерти» (1925), «Вербное воскресенье» (1926), «Леониды» (1927), утверждая величие революции, выдвигали на первый план человеческие трагедии и жертвы. В поисках ненасильственных форм общественного действия Р. обратился к опыту индийского народа и его религиозно-нравственным учениям (книги о Махатме Ганди, Рамакришне, Вивекананде). Вместе с тем он продолжал внимательно следить за ходом развития СССР, дружески переписывался с М. Горьким, выступал против антисоветских кампаний и военных приготовлений империалистической буржуазии. Постепенно, не без трудностей и колебаний, осуществлялся перелом во взглядах Р., выразившийся в его статьях «Прощание с прошлым» (1931), «Ленин. Искусство и действие» (1934), сборниках публицистических статей «Пятнадцать лет борьбы» и «Мир через революцию» (оба 1935). Вместе с А. Барбюсом Р. участвовал в подготовке конгрессов против войны и фашизма, стал одним из идейных вдохновителей международного антифашистского фронта. В 1935 Р. побывал в СССР по приглашению М. Горького.
Основное художественное произведение Р. после 1-й мировой войны ‒ роман «Очарованная душа» (1922‒33). В истории идейного развития героини романа Аннеты Ривьер и её сына Марка отражены типические процессы духовной жизни передовой европейской интеллигенции, путь от индивидуалистического бунта или единичных актов гуманности к участию в организованной борьбе масс против сил старого мира. Роман предостерегает человечество об опасности фашизма. Смерть Марка, погибшего в уличной схватке с итальянским фашистом, вызывает в Аннете резкий душевный перелом и приводит её в ряды борцов. Герои романа не раз обращаются в своих спорах и мыслях к опыту Советского Союза. В 1939 Р. закончил монументальную трагедию «Робеспьер», т. о. завершив работу над циклом драм о Французской революции.
Картины гибели Робеспьера и его сподвижников освещены идеей величия, неистребимой силы освободительного движения человечества.
Годы 2-й мировой войны 1939‒45 Р. провёл в Везле, в зоне оккупации, больной, оторванный от друзей. Законченные в это время автобиографические мемуарные произведения порой несут отпечаток тяжёлой подавленности. Однако Р. напряженно работал, рассматривая свой литературный труд как форму сопротивления оккупантам. Во время войны он завершил многотомный труд о Бетховене (цикл книг под общим название «Бетховен. Великие творческие эпохи», опубл. 1928‒45), потом ‒ биографию Ш. Пеги (вышедшую после освобождения Франции, в декабре 1944).
Р. оставил значительный след в истории французской и мировой литературы. Рано осознав историческое своеобразие эпохи, он положил в основу своего творчества принцип героического деяния. В поисках и сомнениях Р. отразились объективные противоречия развития значительной части западной интеллигенции в эпоху перехода от капитализма к социализму. Встав на сторону Октябрьской революции, Р. дал поучительный пример западноевропейским деятелям культуры, помог им найти своё место в общественной жизни и борьбе. Новаторство Р. как художника тесно связано с идейной природой его творчества. Оригинальные черты художественной манеры Р. помогали ему поставить острые проблемы эпохи и передать драматический характер движения человечества к будущему. Нобелевская премия (1915).
Соч.: Cahiers Romain Rolland, v. 1‒23, P., [1948‒75]; Romain Rolland. Journal des anneés de guerre, P., 1952; Textes politiques, sociaux et philosophiques choisis. P., 1970; в рус. пер. ‒ Собр. соч., т. 1‒20. Л., [1930]‒1936; Собр. соч., т. 1‒14, М., 1954‒58; Соч., т. 1‒9, М., 1974; Воспоминания, М., 1966.
(Источник - Большая советская энциклопедия. — М.: Советская энциклопедия. 1969—1978; http://dic.academic.ru/dic.nsf/bse/128070/Роллан)
***
Анатолий Васильевич Луначарский
КТО ДЛЯ МЕНЯ РОМЕН РОЛЛАН?
Я был человеком, который, кажется, впервые в русской прессе заговорил о Ромене Роллане как о большом и многообещающем писателе.
Было это тогда, когда не только в России, но и во Франции Ромен Роллан был весьма мало известен. Оценка его вообще, насколько я помню, шла вначале из заграничных кругов. Ромена Роллана часто упрекали и в том, что он «мало француз» и по образу своих мыслей, и по своим чувствованиям, и даже по своему стилю.
Это утверждала, конечно, не глубинная народная Франция. Я помню, что на вопрос, заданный Анатолю Франсу, какие взаимоотношения существуют между театром и народными массами во Франции, он ответил: никаких. То же самое можно сказать и относительно литературы высшего порядка. Она пока проходит над головами народных масс. Не утверждали этого, конечно, и представители действительно передовой и мыслящей Франции, притом мыслящей систематически, старающейся своею мыслью охватить все основные вопросы жизни, а не только какую–нибудь ученую специальность. Но эта глубокомыслящая Франция имела тихий голос, самые же крикливые голоса принадлежали той базарной Франции, которой посвящен был позднее один из блестящих томов «Жан–Кристофа».
Чем больше развертывался передо мною огромный талант Ромена Роллана, тем в большее восхищение приходил я. Каждый том его «Жан–Кристофа» проглатывался мною и моими ближайшими друзьями с настоящим восторгом. Не в том дело, что эта книга с литературной точки зрения превосходила многие шедевры мировой литературы. Она была превосходно, интересно написана, местами поднималась на огромную художественную высоту, местами, правда, казалась перегруженной публицистикой, но привлекал к ней, прежде всего, основной тон ее, то, что это было согрето художественным волнением, в то же время озарено глубокой мыслью, что она была необыкновенно серьезна, что она представляла собою взволнованную исповедь большого и чуткого человека и в то же время громовую проповедь, обращенную к лучшим среди лучших, главным образом, направленная в лагерь интеллигенции, предназначенная для спасения от «князя мира сего».
К началу войны я был самым безусловным поклонником Ромена Роллана. Опять–таки оговорюсь — это не значило, чтобы и тогдашнее направление Ромена Роллана, уже сильно зараженное толстовством, разделялось мною полностью. Я не рассматривал его как нашего человека, могущего числиться в рядах левой, истинно революционной колонны социалистов, но я смотрел на него как на необычайно крупную фигуру среди интеллигенции, которая в конце концов ломает вокруг себя мнимые ценности современной лжецивилизации и, повышая в огромной степени серьезность отношения к жизни в лучшей части молодежи, подготовляет ее к правильному служению будущему человечеству. Позиция, которую Ромен Роллан занял во время войны, опять–таки преисполнила меня симпатии. Он был мужествен, он был последователен. К этому времени относится и мое первое свидание с Роменом Ролланом в Женеве, когда он работал в какой–то большой международной организации, старавшейся посильно облегчить муки, принесенные войною. Во время долгого разговора, который мы имели там же, выявилось, что на многие вещи мы смотрим радикально противоположно. Когда я сказал ему, что остановить данную войну и пресечь возможность следующих можно только войной класса против класса, он пришел в ужас. Он стал говорить мне почти точными словами Толстого о том, что насилие не может быть побеждено насильем, и т. д. Это было грустно слышать. Как человек огромной жизненной серьезности, большого мужества, тончайшей вдумчивости и редкого художественного таланта, Ромен Роллан приобрел в России очень большую аудиторию. В первые годы революции у нас преобладало мнение, что Ромен Роллан не может не быть с нами. Ведь мы выступили против общего врага. Я же не строил себе особенных иллюзий и полагал, что союз наш с Роменом Ролланом будет всегда очень и очень отдаленным, что параллельные линии наших действий не только совпадут лишь в самом общем и в чрезвычайно своеобразных плоскостях, но что, кроме того, Ромен Роллан не сможет не осудить многого в нашей деятельности, как мы не сможем не осудить, и строжайшим образом, многого в том влиянии, которое он оказывал на европейскую интеллигенцию. Позднее это выяснилось с полнейшей очевидностью. Кульминационным пунктом этой очевидности был обмен открытыми письмами между Роменом Ролланом и Барбюс ом. Нет недостатка в товарищах, которые вследствие этого рассматривают Ромена Роллана почти как врага. Разве пацифистская проповедь Ромена Роллана, со всем ее гуманитарным благородством, не является такой же попыткой отнять у нас определившихся сторонников и возможных сторонников, как проповедь Толстого в России. Разве эти превосходные чувства не являются туманом, который скрывает от глаз люден подлинное очарование действительности. Разве, по существу говоря, проповедь Ромена Роллана, которая заменяет резкие формы активности действием слова, примера и т. д., не оказывается союзником 2–го Интернационала, основное значение которого заключается в распространении добродетели терпения среди пролетарских масс? Все это, конечно, верно, но марксисты, ученики Ленина, должны уметь расценивать явления не только по резкому мерилу, отделяющему правых от неправых, поборников света от служителей тьмы. Нет никакого сомнения, что и сейчас проповедь Роллана, являясь большим регрессом для коммуниста, который подпал бы ее чарам, в то же время является огромным подъемом для интеллигента, прозябающего в мещанстве, поддавшегося другим, гораздо более грубым чарам комфортабельной псевдоцивилизации, созданной буржуазией. Мы твердо верим, что великолепная, художественная проповедь Ромена Роллана, будя сердца, утончая умы, в сущности говоря, создает нечто вроде человеческих полуфабрикатов и что при благоприятных условиях достаточно одного прикосновения жгучей действительности к этим, подготовленным уже Роменом Ролланом, разбуженным людям, чтобы они пробудились окончательно, чтобы и тот красивый, играющий, как опал, туман, каким является гуманизм Толстого и Роллана, развеялся перед ними, как от порыва резкого ветра, и чтобы они увидели перед собою свой долг начертанным огненной рукой революционной современности. А кроме того, сколько тончайших драгоценностей дарит нам Ромен Роллан попутно. Какое наслаждение, забыв на несколько часов наши политические и этические разногласия, просто отдаться очарованию совместной жизни с этим духовно богатым человеком. Сколько меткости, равняющей его с Анатолем Франсом, в его кусательной сатире над окружающей действительностью. Сколько огненного негодования против всякого рода пороков, лжи и эксплуатации. Сколько нежности к собратьям–людям, какая огромная культурность, уже относящаяся не к сегодняшнему, а к завтрашнему дню в суждениях о лучших сокровищах человечества, до сих пор им приобретенных.
И, в конце концов, Ромен Роллан все–таки бунтарь, и он, как и некоторые другие крупные представители современной культуры, во имя этой самой культуры вынужден осуждать буржуазию и капитализм. Нынешняя культура в значительной степени развилась при буржуазном режиме и обязана своими роскошными формами тому же капитализму, и тем не менее она переросла его, или, вернее, он, придя в упадочное состояние, становится для нее тесным, искажает ее, и происходит своеобразный внутренний конфликт между лучшими специалистами культурного строительства, каких только имеет старое общество, и именно самыми его основными нелепыми устоями, уродство которых становится все более ясным по мере приближения заката буржуазии. Пусть борьба утонченных, культурных и пацифистских типов Франции и Ромена Роллана против буржуазной реакции есть как бы внутренняя борьба людей старого мира между собою — это все же внутренняя борьба прямых наших врагов и врагов наших врагов. Люди, подобные Ромену Роллану, становятся врагами наших врагов, поскольку они всей душой преданы росту истинных ценностей подлинной человеческой культуры. Ну что же. Ведь пролетариат и его культура есть прямое здоровое продолжение всечеловеческой культуры, в то время как буржуазный строй в настоящее время есть пацифизированное кривое отклонение от разумных путей истории. В каком–то порядке мы не можем не оказаться союзниками. Вот почему я считаю себя вправе в эти тяжелые и вместе с тем славные годы, когда приходится с величайшей осмотрительностью определять круг своих симпатий, от души поздравить Ромена Роллана в день, когда его будет чествовать лучшая часть Европы, поздравить его из совсем другого лагеря, но тем не менее дружески и с надеждой
(ЦПА ИМЛ при ЦК КПСС, ф. 142, ед. хр. 195, лл. 10–13)
(Источник - http://lunacharsky.newgod.su/lib/ss-tom-5/romen-rollan-1)
***
ЛУНАЧАРСКИЙ и РОМЕН РОЛЛАН. Фотография А. Н. Рубакина. Вильнёв (Швейцария), вилла «Ольга». 24 апреля 1932 г. Собрание А. Н. Рубакина, Москва
***
МАКСИМ ГОРЬКИЙ
О Ромэне Роллане
Не было — и не может быть — таких эпох, когда не разрушалось бы нечто "вечное"; когда воля разума не стремилась бы разбить верования и суеверия, созданные волею его же, разума, его мучительными усилиями найти последнюю истину, несокрушимую уже и для его силы.
Не было, мне кажется, эпохи, когда люди Европы жили бы в столь трагическом состоянии безверия, бессилия, самоотрицания, как они живут теперь, ослеплённые ужасами проклятой бойни 1914—1918 годов и в ожидании ужасов повсеместной гражданской классовой войны.
Больше, чем когда-либо, разродилось людей, философия которых умещается в словах: "После нас — хоть потоп". Никогда ещё умственный и чувственный разврат не принимал таких отвратительных форм, как в наши дни. Никогда люди не отдавались так безвольно, так механически проституирующим влияниям действительности.
Можно ли в прошлом найти годы, когда бы люди так углублённо, с таким напряжением воли и ума трудились над изысканием средств взаимного истребления? И не было эпохи, столь нищенски бедной попытками создать идеологию гуманизма, милосердия. Говорить о гуманизме в наши дни одичания считается "дурным тоном". А если, по старой памяти, всё-таки кричат: "Пожалейте человека", — это кричат, не скрывая ненависти к людям и угрожая местью им.
О гибели, о "закате Европы" говорят и пишут с великим увлечением, остроумно и даже "со вкусом", но не слышно голосов, которые говорили бы о необходимости возрождения Европы.
Грозные дни. Всюду слышишь глухой шум разрушения, и так много злой печали везде. А когда люди веселятся, крики этого веселья напоминают мне отчаянно весёлую песню, созданную после 1906 года в тюрьмах России людьми, приговорёнными к смерти:
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья...
Всё более оскорбляемые демонстративным бесстыдством роскоши командующего класса, рабочие люди организуются в общеевропейскую армию для того, чтоб железной метлой вымести вон из жизни изжитое, изгнившее и гниющее. Я искренно приветствую эту работу, хотя и помню, что не человек для революции, а революция для человека. И, разумеется, мне страшна и противна бессмысленность стихийных и раздражённых сил. Мне мучительно дороги жизнь и работа людей, неустанно творящих культурные ценности в наши мрачные дни.
Один — и не единственный ли? — из таких неутомимо упрямых людей — Ромэн Роллан. Я имею высокую честь считать его своим другом, и поэтому мне очень трудно говорить о нём. Ибо я не принадлежу к числу тех людей, которые находят необходимым говорить о друзьях своих, подчёркивая идеологические или иные "недостатки" друзей. И когда я читаю воспоминания или мнения таких людей о друзьях, я всегда почти вижу не написанный автором эпиграф к этим воспоминаниям: "Я — не хуже его" или: "Я - лучше его". По поводу таких друзей я думаю, что проклятие бога Адаму опубликовано в библии не всё; мне кажется, что после слов: "В поте лица твоего будешь ты есть хлеб твой" бог прибавил: "И друга дам в наказание тебе". Я уверен, что судьба избавит Ромэна Роллана от такого друга.
Не критик, я не стану говорить о нём — поэте, авторе "Трагедии веры", "Жана Кристофа" и превосходной, чисто галльской поэмы "Кола Брюньон". Это, может быть, самая изумительная книга наших дней. Нужно иметь сердце, способное творить чудеса, чтобы создать во Франции, после трагедий, пережитых ею, столь бодрую книгу — книгу непоколебимой и мужественной веры в своего родного человека, француза. Я преклоняюсь перед Романом Ролланом именно за эту его веру, которая звучит во всех его книгах, во всём, что он делает. Для меня Р. Роллан уже давно Лев Толстой Франции, но Толстой без ненависти к разуму, без этой страшной ненависти, которая была для русского рационалиста источником его великих страданий и так жестоко мешала ему остаться гениальным художником.
Говорят: Р.Роллан — дон-Кихот. С моей точки зрения, это лучшее, что можно сказать о человеке. В безжалостной к нам, людям, игре сил истории человек, который жаждет справедливости, — тоже сила и способен противостоять стихийности этой игры.
Владимир Ленин сумел доказать, что философия истории Льва Толстого очень далека от истины и что роль личности в истории не совсем такова, как её оценивал Карл Маркс. Р. Роллан упрям и смел, как настоящий француз, и поистине свободный человек. Нужно обладать крепкой верой в свою правду, чтобы в те дни, когда тысячи отживших людей, обрадованных смертью Ленина, злорадно ликовали, сказать им спокойно и кратко: "Ленин — самый великий человек дела нашего века и самый бескорыстный".
Р. Роллан — первый из литераторов Европы поднял свой голос против войны. Его за это многие возненавидели. Ещё бы — кто же способен любить человека за правду?
В "Очарованной душе" — он, сердцем художник, предчувствует рождение другой, доброй правды, давно необходимой миру. Он предвидит рождение новой женщины на смену той, которая помогает разрушать этот мир, — женщины, которая, поняв свою роль возбудителя культуры, хочет войти в мир властно и полноправно, как законнейшая хозяйка его и мать мужчин, ею созданных и ответственных перед нею за свои дела.
Меня удивляет стойкость любви Ромэна Роллана к миру и человеку; я завидую его крепкой вере в силу любви. Я не считаю его оптимистом, он — идеальный стоик. Он, видимо, очень глубоко прочувствовал истину, скрытую в одной русской пословице: "Всё пройдёт, только правда останется". Мужественно, не закрывая глаза на те неисчислимые страдания, которые, терзая людей, проходят, чтобы оставить нам чистую и прекрасную правду, Р. Роллан уверенно делает своё дело поэта и мыслителя.
Я никогда не видел его, но думаю, что глаза Роллана спокойны и печальны, а голос тих, но твёрд.
И я счастлив знать, что во Франции, любимой мною с детства моего, есть такой прекрасный человек и такой сердечный художник, как Р. Роллан.
(Источник - http://www.maximgorkiy.narod.ru/o_rollane.htm)
***
Максим Горький и Ромен Роллан. Москва. 1935 г.
***
Е. Пастернак. На том берегу. Переписка Б. Пастернака с Р. Ролланом
[«Знамя», № 11, 2002]
(Извлечения)
В начале 1970-х годов нас разыскала вдова Ромена Роллана Мария Павловна Кудашева, которая регулярно навещала своего сына от первого брака, жившего в Москве. Она привозила сюда выставку из архива Ромена Роллана, в частности четыре письма Бориса Пастернака. При экспонировании лиловые чернила первой страницы одного письма обесцветились на свету до полной неразличимости. По счастью, сотрудница архива ИМЛИ Людмила Кирилловна Куванова успела до этого перепечатать письма. Ответные пять писем Роллана сохранились в бумагах Пастернака.
О их публикации в России тогда нельзя было и думать, поэтому мы передали их текст нашему другу Мишелю Окутюрье. Он напечатал их со своим предисловием и комментариями в марте 1993 года в посвященном Борису Пастернаку номере журнала «Europe». Он исправил несколько ошибок Пастернака во французском, но купюры, сделанные Марией Павловной в текстах писем Пастернака, восстановить не удалось.
В своем предисловии Окутюрье отмечал, что, хотя по количеству писем переписка Бориса Пастернака с Роменом Ролланом занимает небольшое место в огромном эпистолярном наследии обоих авторов, — она полностью укладывается в 1930 год, с января по декабрь, — ее особая значительность состоит не только в личности участников, двух больших писателей, каждый из которых в свое время стал лауреатом Нобелевской премии и оставил глубокое литературное воплощение своего времени, но и в том, что их переписка относится к критическому моменту русской истории, к 1930 году, известному под названием “года великого перелома”. В “Охранной грамоте” Пастернак назвал это время “последним годом поэта”. <…>
<…> Чтение “Очарованной души” Роллана заставило Пастернака вспомнить времена своей молодости и впервые пробудившееся тогда ощущение всеобщности и открытости мира. Рождение “нового человека”, человека мира, было круто оборвано началом войны 1914 года, в которой восторжествовал его неизменный спутник и карикатура, раб доктрины, заставляющий всех уверовать в торжество материализма, отказываясь от “великой радости познания, расцвета мысли и воображения — единственного выражения человеческого достоинства”. <…>
<…> Роллан соглашается с мыслями Пастернака “о “спутнике нового человека”, “рабе доктрины”, “революционере позавчерашнего дня”, который находится еще во власти материализма 1880 года! Что бы он ни делал, его обогнало стремительное развитие Разума!”, — но предупреждает об “опасности головокружения”. Эта метафора, употребленная Ролланом, получает объяснение при сопоставлении ее с текстом его письма 23 августа 1923 года Горькому. Он обосновывал в нем присущий французам и славянам “дар самонаблюдения, который может превратиться либо в гениальную, либо в опасную манию; ведь если слишком долго смотреть в пропасть, может закружиться голова, — говорит он. — Этот риск ничтожен во Франции, где “пропасть” была благоразумно расчищена, обработана, засажена; и если упасть в нее, попадешь на приятное, мягкое ложе возделанной земли. Но у вас, русских, пропасть осталась нетронутой, и грозная фауна еще гнездится там под камнями. Берегитесь головокружения!”3 — заканчивает Роллан свои рассуждения теми же словами, которые пишет потом Пастернаку. “Это возраст Икара”.
Своим знакомством с Роменом Ролланом Пастернак был обязан давней дружбе с Марией Павловной Кудашевой, в девичестве Майей Кювилье, которая писала французские стихи еще в 1910-х годах и примыкала к футуристической группе поэтов “Центрифуги”. В 1920-е годы она работала в Коминтерне и Наркомпросе, была секретарем президента ГАХН (Государственной академии художественных наук) П. С. Когана. Пастернак принимал участие в различных мероприятиях ГАХН. В завязавшейся переписке с Роменом Ролланом Кудашева сумела заразить его своим восторженным отношением к совершающемуся в России. Она представила ему Бориса Пастернака как вдохновенного поэта и живое олицетворение времени, первые переводы стихов которого по-французски появились еще в 1925 году в журнале “Commerce” в переводе Елены Извольской.
Имя Ромена Роллана для поколения Пастернака значило очень много, в первых своих письмах к французскому писателю он постарался определить ту громадную роль, которую тот сыграл в формировании его душевного мира. Он вспоминал время первого знакомства с ним, — “два лета, решающие в жизни”, — которые он посвятил чтению и перечитыванию “Жана Кристофа”, ставшего для него настоящим “откровением”. Недавно оставившего музыку Пастернака, еще больного разрывом с ней, не могло не увлечь описание жизни музыканта, легшее в основу романа, и удивительное, “не-писательское” знание музыки.
Окутюрье пишет, что “Жан Кристоф” появился в России в 1911—1912 годах (I—IV тома) и в 1916-м (V том), таким образом, можно считать, что два “решающие в жизни” лета были летом 1913 года, когда писались стихи первой книги “Близнец в тучах” и летом 1917-го, летом “Сестры моей жизни”. Открывшийся тогда мир, носящий имя Ромена Роллана, предстал Пастернаку “целой страной, загадочной и волнующей”, посещением этой страны было также чтение “Жизни Толстого” из цикла “Жизни знаменитых людей”. В первую очередь, — как Пастернак рассказывал в конце жизни Зое Маслениковой, — его “захватило” то, что Роллан “написал о Толстом, его постижение гандизма и христианства на русской почве” <…>
<…> Чтение Ромена Роллана и окружающая природа помогли Пастернаку преодолеть тяжелое состояние прошедшего года, болезненный для него отказ Ленгиза от издания “Спекторского”, недавнюю потерю друзей. “А лето было восхитительное, замечательные друзья, замечательная обстановка, — писал он О. М. Фрейденберг 20 октября 1930 года. — И то, с чем я прощался в весеннем письме к вам, — работа, вдруг как-то отошла на солнце, и мне давно, давно уже не работалось так, как там, в Ирпене”4. О вдохновенной работе в Ирпене Пастернак писал также и Ромену Роллану. Ему удалось дописать “Спекторского” и композиционно выстроить сюжет. Он считал его своим “Медным всадником”, “скромным, серым, но цельным и, кажется, настоящим”. <…>
(Источник - http://noblit.ru/content/view/87/33/)
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
