* «Полезная и назидательная поэзия» (1845)
* «Алгебраический разбор Пятой книги Эвклида» (1858)
* «Алиса в стране чудес» (1864)
* «Сведения из теории детерминантов» (1866)
* «Элементарное руководство по теории детерминантов» (1867)
* «Месть Бруно» (основное ядро романа «Сильви и Бруно») (1867)
* «Phantasmagoria and Other Poem» (1869)
* «Сквозь Зеркало и Что там увидела Алиса» (общепринятое в России название «Алиса в Зазеркалье» (1871)
* «Охота на Снарка» (1876)
* «История с узелками» (1878?) — сборник загадок и игр
* Математический труд «Эвклид и его современные соперники»; «Дублеты, словесные загадки» (1879)
* Первый русский перевод «Страны чудес» (1879)
* «Эвклид» (I и II книги) (1881)
* Сборник «Стихи? Смысл?» (1883)
* «Логическая игра» (1887)
* «Математические курьёзы» (часть I) (1888)
* «Сильви и Бруно» (часть I) (1889)
* «Алиса для детей» и «Круглый бильярд»; «Восемь или девять мудрых слов о том, как писать письма» (1890)
* «Символическая логика» (часть I) (1890)
* «Заключение „Сильви и Бруно“» (1893)
* Вторая часть «Математических курьёзов» («Полуночные задачи») (1893)

179 лет – дата некруглая. Тем не менее, это прекрасный возраст для настоящего волшебника, коим, несомненно, являлся Льюис Кэрролл – создатель мира Алисы в Стране Чудес и Зазеркалья. К такому умозаключению солидарно пришли основатели и резиденты московской книжной лавки «Додо», решившие отметить 179-летие со дня рождения Чарльза Лютвиджа Доджсона приличествующими случаю Салонными Играми.

И вот, силами «Додо», дружественного ему книжного проекта «Джаббервоки» и еще весьма немалого числа людей и организаций в столичном кинотеатре «35мм» организовался своего рода пространственно-временной портал в викторианскую Англию – во всяком случае, в ту, какой мы себе её представляем по знакомым с самого детства книгам.

«Старая английская ярмарка» и сеанс игры в Королевский Крокет, мастер-класс по изготовлению всяческих штуковин в духе стимпанка и непременное чаепитие… Не обошлось и без более серьезных, но не менее увлекательных занятий – таких, как семинар Виктора Сонькина и Александры Борисенко по литературному переводу и лекция Александра Усольцева «Англия в Москве». Всё, как подобает миру Алисы и согласно мировоззрению «настоящих додо» – в атмосфере лёгкого безумия. Но, судя по лицам собравшихся – в особенности многочисленных несовершеннолетних поклонников Кэрролла – именно этого микроэлемента порой так не хватает в организме нынешнего городского жителя/читателя.

'ЗС' No 6/1968
Origin: http://arbuz.uz/x_luiscerol.html

Льюис Кэрролл начал с рассказа, понятного узкому кругу близких людей.
Постепенно расширяя его, он создал книгу, которая вот уже столетие волнует
человечество.

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
В журнале Английского Королевского метеорологического общества
значится, что 4 июля 1862 года погода в окрестностях Оксфорда была хмурой.
Однако в памяти участников одного пикника день этот сохранился как самый
солнечный в их жизни.
В этот день доктор Доджсон, профессор математики одного из Оксфордских
колледжей, пригласил своих юных друзей - Лорину, Алису и Эдит, дочерей
ректора Лидделла, совершить прогулку по Темзе. Вместе с ними отправился и
молодой коллега доктора Доджсона, преподаватель математики Дакворт.
Рано утром пятеро участников этого пикника встретились неподалеку от
дома с двумя башенками по углам, на двери которого сверкала медью дощечка:
'Преподобный Ч. Л. Доджсон'. Они спустились к Темзе, сели в лодку, отчалили.
Доджсон и Дакворт гребли. Алиса сидела на руле. Они плыли мимо заводи, где
по колено в прохладной воде стояли сонные коровы, мимо серых развалин
Годстоуского монастыря, мимо таверны 'Форель'.
- Сказку! - кричали девочки. - Мистер Доджсон, расскажите нам сказку!
Доктор Доджсон уже привык к этим просьбам. Стоило ему увидеться с
девочками Лидделл, как они тотчас требовали от него сказку - и обязательно
собственного сочинения. Он рассказал их столько, что выдумывать с каждым
разом становилось все труднее. 'Я очень хорошо помню, - писал доктор Доджсон
много лет спустя, - как в отчаянной попытке придумать что-то новое я для
начала отправил свою героиню под землю по кроличьей норе, совершенно не
думая о том, что с ней будет дальше'. Героиня у доктора Доджсона носила то
же имя, что и средняя из сестер, его любимица Алиса. Это она попросила
доктора Доджсона:
- Пусть там будет побольше всяких глупостей, хорошо?
День уже начал клониться к вечеру, а доктор Доджсон все рассказывал.
Время от времени он останавливался и говорил:
- На сегодня хватит, остальное - после!
- После уже настало! - кричали девочки в один голос.
Все нравилось им в этой новой сказке, но, пожалуй, больше всего - то,
что в сказке говорилось о них. Героиней была средняя из сестер -
десятилетняя Алиса. Был в сказке Попугайчик Лори, который все время твердил:
'Я старше, и лучше знаю, что к чему!' Это, конечно, Лорнна, старшая из
сестер Лидделл.
Она очень гордилась тем, что ей уже 13 лет. Орленок Эд - это
восьмилетняя Эдит. Робин Дакворт еще в студенческие годы получил прозвище
Робин Гусь. Мышь, к которой все в подземном зале относятся с таким
почтением, - это гувернантка мисс Прикетт (по прозвищу Колючка). Дина - это
кошка Лидделлов, Птица Додо - это, конечно, сам доктор Доджсон. Волнуясь, он
сильно заикался. 'До-До Доджсон', - представлялся он новым знакомым.
Было в сказке и много других намеков, понятных лишь девочкам Лидделл.
Безумное Чаепитие происходило в домике с башенкой каждый раз, когда девочки
бывали у доктора Доджсона в гостях.
- День сегодня дождливый, - говорил он даже если на дворе сияло солнце,
- нужно согреться. Выпьем-ка чаю!
Безумное Чаепитие происходило обычно не в пять, как принято у англичан,
а в шесть часов - вот почему в сказке часы у Шляпных Дел Мастера
остановились на шести. Как правило, девочек сопровождала мисс Прикетт; но
порой, если она была занята, их провожала старая нянька, которая то и дело
засыпала, как Мышь-Соня.
:Был уже поздний вечер, когда доктор Доджсон и его друзья вернулись в
Оксфорд. Прощаясь, Алиса воскликнула:
- Ах, мистер Доджсон, как бы мне хотелось, чтобы вы записали для меня
приключения Алисы!
Доктор Доджсон обещал. На следующий день, не торопясь, он принялся за
дело. Своим четким округлым почерком он записал сказку в небольшую тетрадь,
украсив ее собственными рисунками. 'Приключения Алисы под землей' - вывел он
на первой странице, а на последней приклеил сделанную им самим фотографию
Алисы.
Однажды в гости к ректору Лидделлу пришел Генри Кингсли, брат
известного в те годы писателя Чарльза Кингсли и сам писатель. В гостиной он
увидел рукописную книжку, забытую кем-то из детей, рассеянно раскрыл ее - и
тут же, не отрываясь, прочитал до конца. Генри Кингсли и Лидделлы долго
уговаривали доктора Доджсона издать сказку.
4 июля 1865 года, ровно через три года после знаменитого пикника,
доктор Доджсон подарил Алисе Лидделл первый, авторский экземпляр своей
книжки. Он изменил заглавие - сказка теперь называлась 'Алиса в Стране
Чудес', а сам скрылся за псевдонимом 'Льюис Кэрролл'.
В 1868 году доктор Доджсон гостил у своего дядюшки в Лондоне. Алиса
Лидделл уже выросла, и доктор Доджсон часто ее вспоминал. Как-то раз, стоя у
окна в гостиной и грустно глядя в сад, где играли дети, он услышал, что одну
из девочек тоже зовут Алисой. Доктор Доджсон вышел во двор и представился
девочке.
- Я очень люблю Алис, - сказал он ей. Девочку звали Алиса Рейке. Доктор
Доджсон пригласил ее в дом.
- Сейчас я покажу тебе одну загадку. С этими словами он дал Алисе
апельсин и подвел ее к высокому зеркалу, стоявшему в гостиной.
- В какой руке ты держишь апельсин? - спросил он.
- В правой, - сказала Алиса.
- Теперь посмотри на ту маленькую девочку в зеркале. А она в какой руке
держит апельсин?
Алиса внимательно посмотрела на свое изображение.
- В левой, - отвечала она.
- Как это объяснить? - спросил доктор Доджсон.
Задача была не из легких, но Алиса не растерялась.
- Ну, а если бы я стояла по ту сторону зеркала, - сказала она, -
апельсин ведь был бы у меня в правой руке, правда?
Доктор Доджсон пришел в восторг.
- Молодец, Алиса! - вскричал он. - Лучшего ответа я ни разу не слышал!
Разговор этот дал окончательное направление мыслям о новой книжке,
занимавшим в последние годы Кэрролла. Он назвал ее 'Сквозь Зеркало и что там
увидела Алиса'. В основу ее легли истории, которые он рассказывал Алисе
Лидделл, когда обучал ее играть в шахматы, задолго до знаменитого пикника.
Так были написаны эти книжки. С тех пор прошло столетие - они живут,
'живее некуда', как сказал об Алисе Гонец. Слава их все растет. Их
переводили на все языки мира, ставили на сцене, в кино и на телевидении. Они
вошли в язык и сознание англичан, как, пожалуй, никакая другая книга. Тот,
кто не знает Чеширского Кота и Белого Рыцаря, не знает ничего об Англии.

* * *
Доджсон родился в небольшой деревушке Дэрсбери в графстве Чешир 27
января 1832 года. Он был старшим сыном приходского священника Чарльза
Доджсона и Фрэнсис Джейн Лютвидж. При крещении, как нередко бывало в те
времена ему дали два имени: первое, Чарльз - в честь отца, второе, Лютвидж -
в честь матери. Позже, когда юный Доджсон начал писать юмористические стихи,
он взял себе псевдоним из этих двух имен, предварительно подвергнув их
двойной трансформации. Сначала он перевел эти имена - 'Чарльз Лютвидж' - на
латинский язык, что дало 'Каролюс Людовикус'. Затем он поменял их местами и
перевел 'Людовикус Каролюс' обратно на английский язык. Получилось 'Льюис
Кэрролл'.
Чарльз с детства увлекался математикой, а когда кончил колледж, ему
предложили остаться в Оксфорде, а осенью 1855 года он был назначен
профессором математики одного из колледжей.
Доктор Доджсон поселился в небольшом доме с башенками и сам скоро стал
одной из достопримечательностей Оксфорда. Во внешности его было что-то
странное: легкая асимметрия лица - один глаз несколько выше другого, уголки
рта подвернуты - один вниз, другой вверх. Говорили, что он левша и только
усилием воли заставляет себя писать правой рукой. Он был глух на одно ухо и
сильно заикался. Лекции читал отрывистым, ровным, безжизненным тоном.
Знакомств избегал, часами бродил по окрестностям. У него было несколько
любимых занятий, которым он посвящал все свободное время.
В юности он мечтал стать художником. Он много рисовал, в основном
карандашом или углем, сам иллюстрировал рукописные журналы, которые издавал
для.своих братьев и сестер. Однажды он послал серию своих рисунков в
юмористическое приложение к газете 'Тайме', редакция их отвергла. Тогда
Доджсон обратился к фотографии. Он купил аппарат и всерьез занялся этим
необычайно сложным по тем временам делом: фотографии снимались с огромной
выдержкой, на стеклянные пластинки, покрытые коллодиевым раствором, которые
нужно было проявлять немедленно после съемки. Доджсон занимался фотографией
самозабвенно и достиг больших успехов в этом трудном искусстве. Он снимал
многих замечательных людей своего времени - Теннисона, Данте Габриэля
Россети, великую актрису Эллен Терри, с которой был связан многолетней
дружбой, Фарадея, Томаса Гексли. Спустя почти сто лет, в 1950 году, в Англии
была издана книга 'Льюис Кэрролл - фотограф', в которой опубликованы
шестьдесят четыре лучшие его работы. Специалисты недаром отводят ему одно из
первых мест среди фотографов-любителей XIX века. Интересно, что фотографии
Кэрролла выставлялись в 1956 году на знаменитой выставке 'Род человеческий',
побывавшей во многих городах мира, в том числе и в Москве. Из английских
фотографов XIX века, работавших с очень несовершенной техникой, представлен
был он один.
Доджсон очень много работал. Он поднимался на рассвете и садился за
письменный стол. Чтобы не прерывать работы, он почти ничего не ел днем.
Стакан хереса, несколько печений - и снова за письменный стол. Иногда он
писал, стоя за высокой конторкой. Лекции, обед в колледже, прогулка - и
снова работа, далеко за полночь. Доктор Доджсон страдал бессонницей. По
ночам, лежа без сна, он придумывал, чтобы отвлечься от грустных мыслей,
'полуночные задачи' - алгебраические и геометрические головоломки - и решал
их в темноте. Позже они вошли в книгу Кэрролла 'Математические курьезы'.
За пределы Англии доктор Доджсон выезжал всего раз - и здесь он снова
всех поразил. В те годы принято было ездить на континент в Европу - в
Италию, Францию, Швейцарию, иногда в Грецию. Но доктор Доджсон поехал в
Россию!
Помимо фотографии, театра и писем, был у доктора Доджсона еще один
конек - подобно Белому Рыцарю, он без конца что-нибудь изобретал. Он
изобретал новые игры и публиковал к ним правила. Вот самая легкая из них, в
которую до сих пор играют в Англии. Она называется 'Словесные звенья' или
'Дублеты'. Состоит она в следующем: исходя из начального слова, игроки
должны прийти к заданному, причем изменять в слове можно лишь по одной
букве, не удлиняя и не укорачивая его, так, чтобы каждый раз получалось
новое слово, а не бессмыслица. Скажем, если нужно 'Положить РАКА в СУП',
возможна такая цепь из словесных звеньев: РАК-САК- САП-СУП. Выигрывает в
этой игре тот, кто достигает заданного результата кратчайшим путем.
Доктор Доджсон не ограничивался одними лишь словесными играми. Он
сделал множество изобретений. Некоторые из них были повторены годы спустя
другими людьми и вошли в широкое употребление. Он изобрел шахматы для
путешественников, где фигуры держались на доске с помощью маленького
выступа, соответствующего углублению в клетке; приспособление для того,
чтобы писать в темноте, которое он называл Никтографом1; бесчисленные
игрушки и сюрпризы, заменитель клея, способы проверки деления числа на 17 и
13, мнемонические приемы для запоминания последовательного ряда цифр (сам он
с их помощью помнил число ? до семьдесят первого десятичного знака!) и
многое, многое другое.
Умер доктор Доджсон 14 января 1898 года.

* * *
Ошеломленному читателю, впервые открывающему 'Алису', может показаться,
что все в ней спутано, все непонятно и бессмысленно. Однако, вглядевшись, он
начинает понимать, что в бессмыслице этой есть своя логика и своя система.
Чувство это крепнет при повторном чтении, а 'Алиса' принадлежит к тем
книгам, к которым возвращаешься снова н снова на протяжении всей жизни,
каждый раз читая ее новыми глазами. Недаром столько замечательных людей
любили 'Алису' и писали о ней - Гилберт Честертон, Бертран Рассел, Норберт
Винер, выдающиеся физики и математики наших дней.
Помимо чисто 'семейных' намеков и шуток, понятных лишь самому Кэрроллу,
девочкам Лидделл и их ближайшим друзьям, есть в книге и другие детали,
которые были понятны несколько более широкому кругу людей - всем, кто жил в
те годы в Оксфорде. 'Вечерний Слон' не просто пародирует известную песню.
Слоном студенты прозвали одного из профессоров математики, лекции которого
были скучны и тяжеловесны. Сцена в лавке Овцы, которая требует за одно яйцо
вдвое больше, чем за два, также навеяна оксфордским бытом. В то время в
Оксфорде было такое правило: если заказываешь на завтрак одно яйцо, тебе
обязательно подадут два. Одно из них неизменно оказывалось несвежим.
Шляпных Дел Мастер, один из участников Безумного Чаепития, также был
хорошо знаком оксфордцам. Прототипом его послужил некий торговец мебелью
Теофиль Картер. (По предложению Кэрролла, Тениел даже рисовал Мастера с
Картера.) Картера прозвали Безумным Шляпником - отчасти потому, что он
всегда ходил в цилиндре, отчасти из-за его эксцентричных идей. Он, например,
изобрел 'кровать-будильник', которая в нужный час выбрасывала спящего на
пол. Кровать эта даже демонстрировалась на Всемирной выставке в Хрустальном
дворце в 1851 году.
Впрочем, образ этот, как большинство героев Кэрролла, многоплановый.
Начинаясь прямой аналогией с реальным, живым лицом, он стремительно
расширяется, вбирая в себя черты, понятные уж не только узкому кругу людей,
а целой нации. Шляпных Дел Мастер - уже не просто чудак Теофиль Картер. Это
персонаж фольклорный: о нем говорится в известной пословице 'Безумен, как
шляпник'. Происхождение этой пословицы не совсем ясно, ученые спорят о нем
по сей день. Возможно, что пословица эта отражает вполне реальное положение
вещей. Дело в том, что в XIX вехе при обработке фетра употреблялись
некоторые составы, в которые входили свинец или ртуть (сейчас употребление
этих веществ запрещено почти во всех странах). Такое отравление было
профессиональной болезнью шляпных дед мастеров - нередко дело кончалось
помешательством. Как бы то ни было, в сознании англичан безумство было такой
же принадлежностью шляпннков, как в нашем - хитрость Лисички-Сестрички иди
голодная жадность Волка.
Мартовский Заяц, другой персонаж Чаепития, - тоже безумец, но более
'древний'. 'Безумен, как мартовский заяц' - эту пословицу находим в сборнике
1327 года. Она встречается и в 'Кентерберийских рассказах' Чосера.
Знаменитый Чеширский Кот - также герой старинной пословицы. 'Улыбается,
словно чеширский кот', - говорили англичане еще в средние века. Когда юный
Доджсон приехал в Оксфорд, там велись оживленные дебаты о происхождении
этого образа. Уроженец Чешира, Доджсон заинтересовался ими. Некоторые ученые
полагали, что пословица эта идет от вывесок у входа в старые чеширские
таверны. С незапамятных времен на них изображался оскаливший зубы леопард со
щитом в лапах, а так как доморощенные художники, писавшие вывески, леопардов
никогда не видали, он и походил на улыбающегося кота.
Были и другие теории о происхождении этой странной пословицы. Ну, а
родные доктора Доджсона считали, что Чеширский Кот просто одни из тех
многочисленных котов, с которыми в детстве водил дружбу Чарльз.
Вообще книга Кэрролла вся пронизана фольклорными образами. 'Котам на
королей смотреть не возбраняется', - говорит Алиса. Это тоже очень старая
пословица; она записана в сборнике, вышедшем в 1546 году. В средние века
лицезрение монарха представлялось особой милостью, добиться которой было не
так-то просто. Ну, а котам и кошкам, существам ничтожным, которых никто не
принимал во внимание, это давалось легко.
В 'Алисе' участвуют герои старинных детских стишков и песенок, которые
Кэрролл, так же, как и многие поколения англичан до него, знали с детства. А
вводное четверостишие о Даме Бубен, варившей бульон, служит основой для
сцены суда, одной из самых блестящих сцен в мировой литературе.
О каждом из этих образов можно было бы исписать тома. Например,
соперничество между Львом и Единорогом продолжалось многие века: Лев был
изображен на старинном гербе Англии, а Единорог - Шотландии. В начале XVII
века, после объединения Англии с Шотландией, оба зверя появляются в
королевском гербе.
Есть в 'Алисе' и множество пародий на стихи, давно забытые. Кто сейчас
помнит, например, стихотворение Томаса Гуда 'Сон Юджина Арама'? А между тем
'Морж и Плотник' воспроизводит стиль и размер этого стихотворения. Юджина
Арама никто не знает сейчас даже в Англии, а Морж и Плотник известны всему
миру - в частности, благодаря 'Королям и капусте' О'Генри: они появляются и
в начале, и в конце романа.

* * *
Льюис Кэрролл пользуется славой короля бессмыслицы. Он ее заслужил. 'Он
не только учил детей стоять на голове, - писал о Кэрролле Честертон. - Он
учил ученых стоять на голове'. Но было бы неправильно представить себе
бессмыслицу как полный хаос и авторский произвол. Вот почему Честертон
прибавляет: 'Какая же это была голова, если на ней можно было так стоять!' В
абсурде Кэрролла строгая, почти математическая система. 'Едят ли кошки
мошек?: Едят ли мошки кошек?' - твердит сонная Алиса, меняя действующих лиц
местами. 'Вот судья', - размышляет она в сцене суда, переворачивая причину и
следствие. - 'Раз в парике, значит судья'. (Судьи в Англии во время судебных
заседаний появляются в мантиях и париках.) В той же сцене дрожащий от страха
Шляпных Дел Мастер откусывает вместо бутерброда кусок чашки, которую он
держит в другой руке. Словом, 'задом наперед, совсем наоборот', как сказал
бы по этому поводу Траляля. Принцип этот подчеркивают наставления, которые
дают Алисе участники Безумного Чаепития. 'Я говорю, что думаю,- заявляет
Алиса,- и думаю, что говорю'. - 'Это совсем не одно и то же, - поправляют
они ее. - Ведь не все равно, как сказать: 'Я вижу то, что ем', или 'Я ем то,
что вижу', а Соня добавляет: 'Так ты еще скажешь, будто 'Я дышу, когда
сплю', и 'Я сплю, когда дышу', - одно и то же!' Вся вторая книга построена
по принципу перевернутого, зеркального отражения. И не случайно символом
Зеркалья служит Кэрроллу расположение шахматных фигур на поле.
Льюис Кэрролл соединяет несоединимое и с такой же легкостью разъединяет
неразрывное. 'Прощайте, ноги!' - говорит Алиса стремительно убегающим от нее
ногам. И принимается строить планы, как она будет посылать им подарки к
рождеству. Чеширский Кот обладает чудесной способностью медленно и частями
исчезать (медленное исчезновение - разве это понятие не соединяет в себе
несоединимое?). Все мы знаем котов без улыбки, но вот Кэрролл знает еще и
улыбку без кота! Знаменитая улыбка Чеширского Кота одиноко парит в воздухе
как символ иронии и отрицания бессмысленного мира, по которому странствует
Алиса.
Кэрролл разрывает привычные сочетания слов рычагом формальной логики.
'Когда тебе дурно, всегда ешь занозы, - советует Алисе Король. - Лучше
средства не сыщешь!' Алиса удивлена. 'Можно брызнуть холодной водой иди дать
понюхать нашатырю. Это гораздо приятнее, чем занозы!' - говорит она. -
'Знаю, знаю, - отвечает Король. - Но я сказал: 'Лучше средства не
придумаешь!' Лучше, а не приятнее'.
Книга Кэрролла насквозь пародийна. Пародируются не только
нравоучительные стихи, но и школьная премудрость, я скучная мораль здравого
смысла. Лондон становится столицей, Парижа, антиподы превращаются в
антипатии, даже таблица умножения выходит из-под власти. В сцене суда
пародируются судебные и газетные штампы, в Беге по кругу- парламентские
разногласия и споры.
Что бы ни имел в виду Кэрролл, когда писал эту книгу, образы его
получили независимое существование. Об 'Алисе' написано огромное количество
работ. Аллегории Кэрролла получали в них самое различное толкование:
политическое, психологическое, психоаналитическое, богословское, логическое,
математическое, физическое, филологическое. Вероятно, на это есть свои
основания. Даже если Кэрролл не думал обо всех этих сложных материях, когда
писал свою книгу, в ней ее могла не отразиться сложная внутренняя жизнь
ученого и поэта.
Многие считают, что написанное спустя несколько лет продолжение
уступает первой книге. По-моему, это не так. 'Сквозь Зеркало' не только
естественнее и живее 'Страны Чудес'. Эта книга по-настоящему лирична и
тепла. Впервые за все время своих скитаний Алиса встречает здесь существо,
проявившее к ней доброту. Это Белый Рыцарь с такими же, как у Кэрролла,
добрыми голубыми глазами, с такой же взлохмаченной шевелюрой, с такой же
страстью к изобретениям. Белый Рыцарь - это грустная пародия на самого себя.
Льюис Кэрролл начал с рассказа, понятного узкому кругу близких людей.
Постепенно расширяя его, он создал книгу, которая вот уже столетие волнует
человечество.
__________
1 Никтограф - составлено из греческих слов, означающих - 'ночь' и
'писать'.

----------------------------------------------------------------------------
Lewis Carroll. Alice's adventures in wonderland.
Through the looking-glass and what Alice found there
Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в стране чудес
Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в зазеркалье
2-е стереотипное издание
Издание подготовила Н. М. Демурова
М., "Наука", Главная редакция физико-математической литературы, 1991
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

"Алиса" Кэрролла, безусловно, принадлежит к числу самых трудных для перевода произведений мировой литературы. Несмотря на то, что количество языков, на которые переводили "Алису", достигло почти полусотни (среди них такие "экзотические" языки, как суахили, эсперанто, язык австралийских аборигенов) и что на многие языки она переводилась не один раз, до сих пор не существует единого принципа ее перевода {См. W. Weaver. Alice in Many
Tongues. The Translations of "Alice in Wonderland". Madison, 1964.}.
К обычным трудностям, связанным с переводом иноязычного автора, отдаленного от нас временем, иными нравами, литературными установками и условностями, в случае с Кэрроллом прибавляется еще одна. Дело в том, что
"могущественнейшим персонажем" сказки Кэрролла является "не какое-либо лицо, а английский язык" {См. интересную статью Одена: W. H. Auden. Today's Wonder-World Needs Alice. - "New York Times Magazine", July 1, 1962, p. 5,
14, 15, 17, 19.}. Алиса, а с нею и сам автор пристально всматривались в своевольные алогизмы самого языка и экспериментировали с ним. Конечно, подобного рода эксперименты встречаются и у многих других писателей; однако,
пожалуй, ни у кого из англоязычных авторов они не занимают такого большого места. Можно без преувеличения сказать, что игра с языком, эта, по справедливому замечанию одного из отечественных лингвистов, в высшей степени
"философская игра" {M. В. Панов. Op. cit., с. 244.} лежит в самой основе метода Кэрролла. Для переводчика, который должен оперировать категориями иного языка, связанного с совершенно иным кругом образов и ассоциаций, это
создает особые трудности. Это было ясно уже и авторам первых переводов, вышедших в России до Октября 1917 г. {Соня в царстве дива. М., 1879 (без имени автора и переводчика); Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в стране
чудес. Перевод Allegro. СПб, 1909 (Allegro - псевдоним Н. С. Соловьевой); Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в стране чудес. Пер. А. Н. Рождественской. СПб. - М., б. г.} Они стремились приблизить сказки Кэрролла к русскому
читателю-ребенку, для чего, следуя давней переводческой традиции, установившейся к тому времени в России, "транспонировали" весь образный и речевой строй оригинала на российскую почву. Менялись не только имена, но и
бытовые и исторические реалии, стихи и пародии. Алиса превращалась в _Соню_, горничная _Мэри-Энн_ - в _Марфушку_, _Чеширский_ Кот - в _Сибирского_.
Странным существам, попавшим в "лужу слез", читали скучнейшую главу о _Владимире Мономахе_; Мышь, по догадке Алисы, появилась в _России_ с войсками _Наполеона_; садовник, наделенный именем _Яши_, размышлял о _Петрушке-из-ящика_; Алиса думала о том, как будет слать подарки своим ногам в _Паркетную губернию_. Аналогичным образом для пародийных стихов, которых так много у Кэрролла, брались русские стихи ("Бородино", "Птичка божия не
знает...", "Чижик-пыжик", "Горит восток..." и пр.). Воспринимая сказку Кэрролла как произведение исключительно детское, авторы первых переводов, обладавшие и талантом, и вкусом, и необходимыми знаниями, адресовали их
детям и только детям, подчиняясь господствовавшим в те времена нормам, нередко приходившим в противоречие с самим духом сказок Кэрролла. Они обращались к детям с позиций взрослого и, конечно, более разумного существа,
они наставляли, они снисходили, они поучали. Оборотной стороной этой позиции были сентиментальность и псевдодетскость, широкое использование так называемой детской речи.
В переводах 20-х-40-х годов {Lewis Carroll. Алиса в стране чудес. Пг.-М., 1923. Переработан для русских детей А. Д'Актиль; Льюис Кэрролл. Алиса в Зазеркалье. Пер. В. А. Азова. Стихи в переводе Т. Л.
Щепкиной-Куперник М.-Пг., 1924; Льюис Кэрролл. Алиса в стране чудес. Пер. А. Оленича-Гнененко. Ростов-на-Дону, 1940 (издание неоднократно переиздавалось на протяжении 40-х - 50-х годов).}, отчасти продолживших старую традицию,
появилось и новое: попытка буквального перевода, по возможности приближенного к оригиналу. Так появились _Конская мухf-кичалка, Драконова муха_, насекомое _Сдобная бабка_, обращение _моя дорогая старушка,
Мок-Тартль, Римская Черепаха_ и многое другое. Правда, сказка Кэрролла при этом мрачнела и многое теряла. И дело не только в том, что кэрролловские каламбуры, пародии, логические "сдвиги", "реализованные метафоры", весь
иронический строй его сказок невозможно передавать буквально: оказалось, что за всем Этим стоят более глубокие понятийные различия двух систем, русского и английского языка.
В основу настоящего издания положен перевод двух сказок Кэрролла, вышедший в 1967 г. {Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес. Сквозь Зеркало и что там увидела Алиса. Пер. Н. Демуровой. Стихи в переводах С. Маршака и Д.
Орловской. София, 1967.}, который был подвергнут серьезной переработке в соответствии с традициями серии "Литературные памятники". Возможность прокомментировать многие из моментов, впервые возникающая в этом издании
{Именно благодаря этому возникает широкий литературный фон, важный для правильного понимания Кэрролла.}, придает качественно новый характер работе переводчика. Вместе с тем в этой связи с особой остротой встает вопрос об
основных принципах перевода {В последние годы вышло еще два новых русских издания "Алисы": Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в Стране чудес. Сказка, рассказанная Б. Заходером. М., 1975 (первое издание ж. "Пионер", 1971, Э 12-1972, Э 3); Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в Стране чудес. Зазеркалье (про то, что увидела там Алиса). Пер. с англ. А, Щербакова. М., 1977 (первое издание "Зазеркалья" см. в ж. "Костер", 1969, Э3-7).}.
Еще в 1966 г., приступая вместе с Д. Г. Орловской к переводу обеих сказок, мы понимали всю трудность стоящей перед нами задачи.
Необходимо было передать особый, то лукавый и озорной, то глубоко личный, лирический и философский, дух сказок Кэрролла, воспроизвести своеобразие авторской речи - сдержанной, четкой, лишенной "красот" и "фигур"
(за исключением тех случаев, когда автор ставил перед собой специально иронические или "эксцентрические" задачи), зато предельно динамичной и выразительной. В авторской речи Кэрролла нет длинных описаний (возможно, это частично объясняется тем, что Кэрролл работал в тесном содружестве со своим художником Джоном Тенниелом), сантиментов, "детской речи", которую так любили многие из его писателей-современников. Кэрролл никогда не обращается к своим читателям с "высоты своего положения"; его Алиса - полноправный "соавтор", Кэрролл беседует с ней как с равной, предлагая на ее суд и решение многие проблемы, ставящие в тупик мыслителей древности и его времени. Для понимания общей тональности авторской речи Кэрролла важно иметь в виду, что Кэрролл принадлежал к тем, кто, подобно Уордсворту, видел в детстве особое "состояние" не только данной личности, но и человечества,
"состояние", которому, в силу его особой природы, открыто многое, чего не могут понять или почувствовать взрослые.
В известном смысле Алиса Кэрролла - идеал ребенка XIX в.; отсюда особая тональность авторской речи и самой героини. Алиса Кэрролла не может грубить, панибратствовать и сюсюкать. Это было бы противно тому характеру, который задумал Кэрролл.
Вместе с тем переводчики стремились, не нарушая национального своеобразия подлинника, передать особую образность сказок Кэрролла, своеобразие его эксцентрических нонсенсов. Мы понимали, что, строго говоря,
эта задача невыполнима: невозможно точно передать на другом языке, понятия и реалии, в этом другом языке не существующие. И все же хотелось как можно ближе приблизиться к оригиналу, пойти путем параллельным, если нет такого же, передать если не органическую слитность буквы и духа, то хотя бы дух подлинника. "Длиной контекста" {См.: М. Гаспаров. Брюсов и буквализм (По неизданным материалам к переводу "Энеиды"). - "Мастерство перевода 1971".
Сборник восьмой. М., "Советский писатель", 1971, с. 101 и далее. М. Гаспаров пишет: "В художественном переводе... можно говорить о "длине контекста". Это такой объем текста оригинала, которому можно указать притязающий на
художественную эквивалентность объем текста в переводе. Здесь тоже "длина контекста" может быть очень различной: словом, синтагмой, фразой, стихом, строфой, абзацем и даже целым произведением Чем меньше "длина контекста",
тем "буквалистичнее" (не будем говорить "буквальнее" - в теории перевода этот термин уточняется несколько иначе) перевод" (с. 101).} в нашем случае должна была стать величина изменчивая и в ряде случаев весьма большая.
Настоящие заметки не претендуют на сколько-нибудь исчерпывающее решение сложного вопроса о переводе произведений, подобных "Алисе" Кэрролла. Цель их гораздо скромнее: на нескольких конкретных примерах дать читателю представление об особенных трудностях данного перевода и тех решениях, которые мы предлагаем в пределах каждый раз иной длины контекста. Мы далеки от мысли считать избранный нами путь единственно возможным и правильным. Нам лишь хотелось объяснить некие исходные принципы нашей работы.
Вероятно, с самой сложной задачей переводчик сталкивается в начале работы над сказками Кэрролла. Это имена и названия. Их в обеих сказках об Алисе много, может быть больше, чем в других сказках того же объема,
написанных для детей или для взрослых. В каждой главе (а их в обеих книжках по двенадцати - Кэрролл и здесь сохранял милую его сердцу "симметричную форму" {*}) Алиса знакомится с новыми и новыми героями. Имена этих героев - своеобразные шифры. Они выбраны не случайно; это знаки, за которыми стоит многое - личные намеки, литературные аллюзии, целые пласты национальной культуры. Вероятно, сыграл свою роль и тот интерес к проблеме "называния", который, как отмечают лингвисты, был характерен для Кэрролла.
{* В "Напасти пятой" поэмы Кэрролла "Охота ни Снарка" излагается некий кулинарный принцип:
Замеси на опилках, чтоб клеем покрыть,
И акриды добавь по норме
Но запомни одно: придержи свою прыть -
Сохрани симметричную форму.
(Пер. А. Д. Суханова)}
Казалось бы, задача переводчика здесь предельно проста: имена надо переводить "как они есть". _Alice_ это, конечно, не _Соня_ и не _Аня_, а _Алиса_; _the Hatter - Шляпник_ (или _Шляпных Дел Мастер_); _the bat -
летучая мышь; the Red Queen - Красная Королева_.
Впрочем, все здесь не так просто, как может показаться с первого взгляда. The Red Queen - это шахматная фигура, и потому, конечно, по-русски назвать ее следует Черной Королевой. А _летучая мышь_ появляется в той
фразе, которую твердит сонная Алиса: _Do cats eat bats_? Порой Алиса путается, и у нее получается _Do bats eat cats_? Эта перестановка не случайна; она характерна для той "игры", которая отличает нонсенс Кэрролла.
Однако для того, чтобы иметь возможность поменять местами субъект и объект данного высказывания, необходимо соблюсти некоторые условия: нужно, чтобы эти два существительных рифмовались (у Кэрролла: _cats_ и _bats_) и чтобы от перестановки их местами возникал юмористический эффект, вызываемый неожиданностью и несообразностью нового высказывания. _Летучие мыши_, буквально соответствующие английским _bats_, всем этим условиям не соответствуют. $начт, надо отойти от буквального следования оригиналу;
попробовать пойти от звучания пары _cats - bats_. Может быть, в данном случае подойдет русская пара "кошки - мошки"? "Едят ли кошки мошек?... Едят ли мошки кошек?"
Кое-какие из имен в сказках Кэрролла связаны с реально существовавшими людьми. Они были хорошо известны первым слушателям сказок.
Намеки личные имеют сейчас интерес уже только исторический - и все же нам хотелось по возможности воспроизвести их. Во II главе "Страны чудес" в море слез плавает "странное общество": "a Duck and a Dodo, a Lory and an
Eaglet, and several other curious creatures". Из комментария М. Гарднера (а ранее из работ биографов и современников Кэрролла) мы знаем, что the Duck - это Duckworth, the Lory - Lorina, старшая из сестер Лидделл; the Eaglet -
младшая сестра Edith; the Dodo - сам Льюис Кэрролл.
Мы попытались сохранить этот второй план в русском переводе. Наибольшую трудность представляло имя Дакворта. Переводить буквально его невозможно, не только потому, что английское Duck давало в прямом переводе "Утку", женский
род, заранее отрицающий всякую связь с Робинсоном Даквортом. Но и потому, что ни утка, ни селезень, ни лебедь, ни гусь, ни любая другая водоплавающая птица не давали необходимого "звена", "связи" к Дакворту.
После долгих размышлений мы решили "создать" необходимую связь, построив ее не на фамилии, а на имени Робинсона Дакворта. "Робинсон""Робин" - твердили мы. "Робин Гу-сь!" - выговорилось вдруг. В этом имени совмещались
необходимые признаки: Робин Гусь, конечно, мужчина, к тому же водоплавающий; имя его звучит достаточно решительно, что не лишено смысла, ибо и в оригинале это существо достаточно решительное. И, наконец, что особенно важно, от этого нового имени протягивалась ниточка связи к реальному лицу - Робину Дакворту.
Дав Робину Гусю двойное имя (одно - родовое, другое - собственное), мы решили пойти по этому пути и дальше. Таким образом, Eaglet получил имя Орленок Эд (Зд - намек на Эдит), a Lory - Попугайчик Лори (намек на Лорину).
Dodo, как явствует из русских словарей, может быть и птицей "дронтом" и "додо". Мы сделали его "Птицей Додо" - и для того, чтобы пояснить редкое слово "додо", и для того, чтобы сохранить принцип двучленности, принятый
выше, и для того, наконец, чтобы связать его с заиканием доктора
До-до-доджсоиа.
Так одночленные имена Кэрролла, совмещавшие в себе родовое и личное (вернее, намек на личное), стали в нашем переводе двучленами. Первый компонент передавал родовой признак, второй - частный, личный.
Имен, связанных с реальными людьми, в книгах Кэрролла не так уж много.
Гораздо больше имен, связанных с английским фольклором, то есть уходящих в самые глубины национального сознания и зачастую совсем не понятных нам. В главе V "Страны чудес" ("Безумное чаепитие") участвуют "дипломированные"
безумцы.
Здесь переводчик сталкивается с трудностью, практически непреодолимой: отсутствием полного понятийного аналога в одном из языков. Дело в том, что безумцы - монополия английского фольклора. Во всяком случае, в русском
фольклоре, насколько нам известно, таких героев нет. Следовательно, нет и связанных с ними примет, которые могли бы послужить переводчику отправной точкой, нет ассоциативного поля, понятийных параллелей. В то же время
простой перевод имени ничего не даст. У русского читателя _Шляпник_ (или _Шляпочник_, как иногда переводят это имя) не вызывает никаких ассоциаций.
В переводе этого имени мы пошли на компромисс. Ближе всего по "ассоциативному полю" к английским безумцам русские дураки. Между ними, если вдуматься, немало общего. И те и другие не похожи на "людей", все делают
шиворот-навыворот, не так, как положено. Глупость одних, равно как и безумство других, нередко оборачивается мудростью или вызовом "здравому смыслу четырех стен". Не вводя в текст собственных имен или конкретных
примет, которые увели бы нас на почву сугубо русскую, мы решили обыграть "дурацкое", "глупое" понятийное поле.
Так английский _Hatter_ стал по-русски "_Болванщиком_". Как ни далеко оно от оригинала, в нем есть какая-то связь с английским героем: он, судя по всему, имеет дело с болванками (для шляп) и не блещет умом. Конечно,
Болванщик не может стать прямым и полным аналогом своего английского собрата, но все же это имя дает основание для дальнейшей драматургии, а это в данном случае особенно важно, ибо у Кэрролла имя персонажа нередко
определяет все, что с ним происходит (ср. также Шалтай-Болтай, Труляля и Траляля и пр.).
В XI главе первой сказки мы снова встречаемся с Болванщиком - он вызван в качестве свидетеля на Королевский суд, посвященный разбирательству дела о кренделях. В диалоге Короля и Болванщика новое имя мастера диктует и
некоторые из его ответов.
Наконец, выбор этого имени в "Стране чудес" определил и имя одного из англосаксонских гонцов в "Зазеркалье". Гонцы у Кэрролла наделены необычными и на первый взгляд совсем не английскими именами - Hatta и Haigha. К
последнему имени у Кэрролла дается объяснение: "Не [то есть Король, представлявший гонцов Алисе] pronounced it so as to rhyme with "mayor". В сущности эти имена - варианты имен Halter (Болванщик) и Hare (Заяц),
замаскированные диковинным правописанием.
Тождественность этих героев явствует и из рисунков Джона Тенниела, работавшего в тесном контакте с Кэрроллом, и из ссылки на то, что Hatta - только что вернулся из тюрьмы, где отбывал наказание, и, наконец, из тона,
каким говорят эти герои. В речи их сохранены характерные черты героев первой книги: у Haigha-Hare - тон более вкрадчивый; у Hatta-Hatter - просторечный.
В переводе мы постарались сохранить эту "преемственность" персонажей. Мы назвали гонцов Зай Атс и Болванc Чик, придав их именам, насколько Это было возможно, "англизированную" форму.
Такими же фольклорными, уходящими в глубины народного творчества, являются имена и двух других персонажей "Зазеркалья" - Tweedledum и Tweedledee. Это им посвящен старый детский стишок:
Tweedledum and Tweedledee
Agreed to have a battle;
For Tweedledum said Tweedledee
Had spoiled his nice new rattle...
Русским читателям этот старый стишок известен в переводе С. Я. Маршака {См.: С. Маршак. "Вот дом, который построил Джек". М., "Детская литература", 1968.}, сохранившего английские имена героев.
Поначалу мы решили пойти вслед за Маршаком и назвать своих героев - Твидлдум и Твидлди. Но произнести эти имена по-русски нелегко. Они не "ложатся" на язык, а выговариваются с напряжением. Потом в памяти всплыл
старый английский стишок - про старого короля Коля, созвавшего к себе своих музыкантов. Вот как в этом стишке заиграли разные инструменты:
Then, tootle, tootle-too, tootle-too, went the pipers,
Twang, twang-a-twang, twang-a-twang, went the harpers,
T_w_e_e, t_w_e_e d_i_e-d_e_e, t_w_e_e_d_l_e-d_e_e, w_e_n_t t_h_e f_i_d_d_l_e_r_s.
(Разрядка наша. - H. Д.)
Наконец, из "Аннотированной Алисы" Мартина Гарднера мы узнали, что в именах этих, возможно, звучали отголоски музыкальных баталий, шедших в начале XVIII в. между Генделем и итальянцем Бонончини. Возможно, Кэрролл знал шутливый стишок Байрома, посвященный этой вражде:
Some say, compared to Bononcini
That Mynheer Handel's but a ninny:
Others aver that he to Handel
Is scarcely fit to hold a candle;
Strange all this difference should be
Twixt tweedle-dum and tweedle-dee.
Очевидно, что Tweedledum и Tweedledee - имена звукоподражательные и что соответствия им следует искать в русских словах, изображающих, и притом без особого почтения, звуки всевозможных музыкальных инструментов.
Поэтому мы дали братьям-близнецам имена _Труляля_ и _Траляля_.
Раз Труляля и Траляля
Решили вздуть друг дружку.
Из-за того, что Траляля
Испортил погремушку, -
Хорошую и новую испортил погремушку.

Но ворон, черный, будто ночь,
На них слетел во мраке.
Герои убежали прочь,
Совсем забыв о драке.
Тра-ля-ля-ля, тру-ля-ля-ля, совсем забыв о драке.
В переводе этой песенки Д. Г. Орловская совместила и русское звукоподражание и имена двух близнецов.
В сущности та же трудность - разрыв между словесным и зрительным образами - стояла перед иллюстратором Кэрролла Тевниелом в случае с Белым Рыцарем. Английское обозначение этой шахматной фигуры таит в себе известное
противоречие: шахматная фигура the knight имеет форму "коня", хоть само слово означает "рыцарь". В тексте "Зазеркалья" Кэрролл использовал это противоречие. Его White Knight - это и добрый, немного нелепый Рыцарь,
тронувший Алису своими чудачествами, и конь, участвующий в своеобразной шахматной партии, разыгрываемой в Зазеркалье. Перенося с присущей ему свободой и легкостью эту фигуру из одной ассоциативной плоскости в другую,
Кэрролл так прочно опирается на контекст, что невольно забываешь о двойном значении самого термина. Тенниел, перед которым, стояла нелегкая задача совмещения двух "плоскостей" в иллюстрации, нашел остроумное решение. Он как бы медленно "соскальзывает" из одной плоскости в другую. The Knight появляется в его иллюстрациях несколько раз - образ этот в основном сохраняет свое единство, однако претерпевает некоторые изменения,
подчеркивающие в зависимости от контекста то один, то другой план.
Когда в I главе "Зазеркалья" Алиса впервые видит шахматные фигуры, а потом замечает, что the White Knight очень неловок, Тенниел сопровождает этот эпизод двумя рисунками. На одном из них мы видим двух традиционных
шахматных коней - черного и белого - в толпе других шахматных фигур. На другом the White Knight, съезжающий вниз по кочерге, еще сохраняет деревянный, шахматный облик, однако уже снабжен парой человеческих ног в
наколенниках и шпорах {См. с. 120, 122, 104, 198.}. В главе же VIII ("Это мое собственное изобретение!"), главным героем которой является the White Knight, происходят дальнейшие зрительные модификации этого образа. Сначала,
когда Тенниел иллюстрирует поединок двух Knights, он усаживает двух рыцарей на живых коней, все еще не открывая нам до конца их человеческого облика. На головах у рыцарей шлемы, весьма напоминающие морды шахматных коней, верхняя часть тела закрыта латами, которые вместе со шлемами выразительно воспроизводят силуэты шахматных фигур. Лишь позы, наклон тела, движения, оружие заставляют нас вспомнить о "рыцарском" плане. Только на рисунке, показывающем Белого Рыцаря летящим через голову своего коня и удивленно наблюдающую за ним Алису, Рыцарь предстает перед нами, наконец, в своем человеческом облике. Шлем слетел с его головы, открыв нашему взору доброе, нелепое лицо с длинными усами и седыми взъерошенными вихрами. О шахматном коне напоминают лишь латы, прикрывающие грудь. То же лицо повторено на фронтисписе к "Зазеркалью", где Рыцарь человечен, а "деревянность" и "шахматность" возникают легчайшим намеком в голове его коня. Это как бы вынесенный вперед итог, венчающий постепенный переход от шахматной фигуры к очеловеченной рыцарственности. Органичность переходов по всей шахматно-человеческой шкале в иллюстрациях Тенниела соответствует
органичности контекстуальных "переключений" Кэрролла.
Рисунки Тенниела с плавностью перехода от одной "ипостаси" the White Knihgt к другой послужили нам ключом при решении вопроса о Белом Коне и Рыцаре. Воспользовавшись предложенным Тенниелом - и, конечно, одобренным
Кэрроллом - приемом, мы также подчеркивали то "человеческий", то "шахматный" облик этого персонажа. В начале книги это Конь, в конце ее - Рыцарь; порой же мы говорим о Белом Рыцаре и его коне вместе, стремясь к тому, чтобы в
сознании читателя таким образом закрепилась нерасторжимая связь между Рыцарем и Конем (благо рыцарь и немыслим без коня).
Выше уже говорилось об одной грамматической тонкости, связанной с определением имен кэрролловских персонажей. Как известно, в английском языке нет грамматической категории рода. По существующей издавна традиции в английском фольклоре, поэзии и сказках имена нарицательные осмысляются, если возникает необходимость, в мужском роде (исключение составляют лишь особо оговоренные случаи). Мы старались, насколько это было возможно, сохранить этот прием. Лев и Единорог, Мартовский Заяц, Чеширский Кот, Робин Гусь, лакеи Лещ и Лягушонок {Fish и Frog в оригинале. Переводя их обоих в "мужской" род, мы сохранили за ними и аллитерацию.}, Грифон - все эти и некоторые другие "существа" естественно или с небольшим усилием превращались
по-русски в "мужчин". Иногда делались небольшие изменения - за неимением мужского рода для английского Frog, "лягушка" без особых потерь превращалась в "лягушонка". (Иногда, как в случае с английским "крабом"-матушкой,
превращенным нами в Медузу, процесс бывал обратным.) Порой же приходилось прибегать к более серьезным переделкам. В ряде случаев, к счастью для переводчика, авторский текст оставляет свободу для интерпретации. Кэрролл употребляет местоимение it, говоря о таких персонажах, как the Caterpillar, the Pigeon, the Mouse, the 'Fawn. Наиболее простые русские аналоги к этим словам, естественно приходящие на ум, - женского рода, и мы, не колеблясь,
употребили их: Гусеница, Горлица, Мышь, Лань. При выборе последнего слова мы руководствовались еще и тем, что Алиса подсознательно отождествляет себя с Ланью (см. прим. c к гл. III "Зазеркалья"). The Caterpillar заставил нас
задуматься - а не назвать ли этого персонажа Шелкопрядом, тем более, что в обращении Алиса употребляет форму Sir ("Червяк", конечно, было бы слишком грубо)? При всей соблазнительности этого имени пришлось по размышлении от
него отказаться. И потому, что Шелкопряд слишком мал, и потому, что имя это невольно вызывает в воображении всевозможные южные ассоциации, мало вяжущиеся с характером этого персонажа. Пришлось остановиться на Гусенице...
Как видим, "транспонирование" имен в книгах Кэрролла приобретало первостепенное значение. Выбор нового имени должен был опираться на круг ассоциаций, знакомых русскому читателю, которые в то же время не были бы
исключительной монополией России. Выбор нового имени вел к "транспонированию" всех связанных с ним деталей. Самое главное тут было сохранить кэрролловский прием, своеобразную логику его повествования. Выбор
нового имени для кэрролловских героев - это определение их характеров, их дальнейшего поведения. Это определение драматургии книги.
Вторым компонентом, на котором держится драматургия Кэрролла, является игра слов. В его книгах практически нет юмора ситуаций - они строятся на юморе слов и связанных с ним понятий. Для Кэрролла словесная игра
чрезвычайно важна сама по себе, она определяет поступки героев и развитие сюжета. В этом, пожалуй, и заключается основное отличие Кэрролла от большинства других писателей, даже юмористических, нередко прибегающих к тем же приемам. Кэрролл - не юморист в обычном смысле слова. В первую очередь его интересует тот разрыв, который существует между привычными, устоявшимися, закрепленными вековым употреблением единицами языка и обозначаемыми ими понятиями.
Тут переводчик снова сталкивается с трудностями, практически непреодолимыми. Юмор характеров, юмор ситуаций сравнительно легко поддаются переводу, однако словесная игра адекватно почти не переводится. Чаще всего
переводчику приходится выбирать между тем, что говорится, и тем, как это говорится, то есть делать выбор между содержанием высказывания и юмористическим приемом. В тех случаях, когда "содержание" является лишь
поводом для игры ума, мы отдавали предпочтение приему.
Вот, например, в главе II "Зазеркалья" Алиса спрашивает у Розы, не страшно ли ей и другим цветам одним в саду.
"There is the tree iii the middle", said the Rose. "What else is it good for?"
"And what could it do, if any danger came?" Alice asked.
"It could bark", said the Rose.
"It says _'Bough-wough'_", cried a Daisy. "That's why its branches are
called _boughs_" (Курсив наш. - H. Д.).
Игра строится на омонимии слов _bough_ (ветка) и _bough_, входящего в состав звукоподражания _bough-wough_ (в русском языке ему соответствует _гав-гав_!). Дерево, имеющее _ветки_, обретает способность _лаять_ и может
тем самым служить защитником цветам. По-русски _ветки_ и _лай_ не связываются воедино. Отказавшись от буквального воспроизведения содержания этого отрывка, мы решили все же не отходить от него очень далеко и обыграть название дерева. Стали перебирать различные древесные породы. Многие из них можно было как-то обыграть. Вяз, например, мог бы "вязать" обидчиков, граб мог бы сам их "грабить". Сосна и ель вряд ли сумели б защитить цветы. Сосна могла бы лишь сделать что-нибудь неожиданное "со сна"; ели только и знали бы, что без остановки "ели", и т. д. В конце концов, остановились на дубе - он мог бы повести себя решительнее и мужественнее, чем все другие деревья.
"- А вам никогда не бывает страшно? - спросила Алиса. - Вы здесь совсем одни, и никто вас не охраняет...
- Как это "одни"? - сказала Роза. - А дуб на что?
- Но разве он может что-нибудь сделать? - удивилась Алиса.
- Он хоть кого может _отдубасить_, - сказала Роза. - Что что, а _дубасить_ он умеет!
- Потому-то он и называется дуб, - вскричала Маргаритка" (Курсив наш. - Н. Д.)
В некоторых случаях находилась возможность сохранить один компонент каламбура, подстраивая к нему новый словесный ряд. В главе III "Страны чудес" Алиса просит Мышь рассказать ей историю своей жизни.
"Mine is a long and a sad tale!" said the mouse, turning to Alice, and sighing.
"It is a long tail, certainly", said Alice, looking down with wonder at
the Mouse's tail; "but why do you call it sad?" And she kept on puzzling
about it while the Mouse was speaking, so that her idea of the tale was
something like this...".
Далее следует знаменитое фигурное стихотворение, в котором рассказывается о злоключениях Мыши, но, так как Алиса думает о мышином хвосте, стихотворение это и имеет форму хвоста. Здесь, как всегда у
Кэрролла, органично сливаются форма и содержание, непосредственный смысл и лукавое его обыгрывание, построенное на созвучии (tail - хвост и tale - рассказ).
В переводе П. С. Соловьевой место это передано, как нам кажется, чрезвычайно удачно:
"- Моя история - печальная история, - произнесла Мышь, вздыхая, - но она полна самых интересных приключений, в которых я проявила много чувства и большое самопожертвование. Узнав ее, вы не назовете меня _хвастуньей_, -
прибавила она, обращаясь к Алисе.
- Я уверена, что ваша история очень интересна, - сказала Алиса, невольно глядя на _хвост_ Мыши, - но название _Хвастуньи_ все-таки очень к вам подходит, и я не понимаю, почему вы не хотите, чтобы я вас так называла.
Она продолжала смотреть на хвост Мыши в то время, как та начала говорить, так что рассказ представился ей в следующем виде...".
П. С. Соловьева вводит в текст замечание о мужестве и самоотверженности Мыши; это короткое добавление дает ей возможность построить смешной смысловой ряд: "хвастунья - хвостунья - хвост". Переход к фигурному
стихотворению идет естественно и без напряжения. А. Н. Рождественская использует тот же ряд, пропуская, правда, при этом среднее ("хвостунья") Звено.
Мы попытались решить эту проблему по-своему, введя в смысловой ряд, исходящий из "хвоста", свое "производное":
"-Это очень длинная и грустная история, - начала Мышь со вздохом.
Помолчав, она вдруг взвизгнула:
- Прохвост!
- _Про хвост_! - повторила Алиса с недоумением и взглянула на ее хвост.
- Грустная история про хвост?
И, пока Мышь говорила, Алиса все никак не могла понять, какое это имеет отношение к мышиному хвосту. Поэтому история, которую рассказала Мышь, выглядела в ее воображении вот так..."
В работе над переводом Кэрролла на помощь нам пришла и так называемая детская этимология. Ведь дети слышат слово "детским" ухом; оно предстает перед ними во всем богатстве своих первоначальных связей, еще не стершихся
от ежедневного употребления. Именно в этом - в умении слышать слово, как его слышат дети, - заключается одна из причин истинной оригинальности Кэрролла.
На "детской" этимологии построен и диалог в "Безумном чаепитии" (гл. VII "Страны чудес").
"- И надо вам сказать, что эти три сестрички жили _припиваючи_, - рассказывает Соня.
- _Припеваючи_? - переспросила Алиса. - А что они _пели_?
- Не _пели_, а _пили_, - ответила Соня. - Кисель, конечно" (Курсив наш. - Н. Д.).
Здесь, конечно, следует дать пояснение: кэрролловское treacle мы заменили в своем переводе на "кисель" - это слово гораздо ближе русским детям, многие из которых, вероятно, и не знают, что такое "патока", да к
тому же "патока" не вызывает в нашем сознании никакого "этимологического ряда". А "ряд" этот необходим - ведь сестрички Элси, Лэси и Тилли жили на дне колодца... с патокой - по-английски, с киселем - по-русски.
"- Я не понимаю, - осторожно спросила Алиса. - Как же они там жили?
- Чего там не понимать, - сказал Болванщик. - Живут же рыбы в воде. А эти сестрички жили в киселе! Поняла, глупышка?
- Но почему? - спросила Алиса.
- Потому что они были _кисельные_ барышни".
_Кисейные_ весьма близко по звучанию к _кисельным_ - отсюда некое звено к _киселю_.
"Детская" этимология приходит на помощь и тогда, когда известное речение понимается буквально, "реализуется". Льюис Кэрролл, сохранивший, как никто, незамутненность детского взгляда, делает это особенно часто и охотно.
Он "реализует" метафору, понимая ее прямо и буквально. Приведем всего один пример, хотя в книге их десятки.
"Would you - be good enough" - Alice panted out, after running a little further, "to stop a minute - just to get - one's breath again?"
"I am _good_ enough", the King said, "only I'm not _strong_ enough. You see, a minute goes by so fearfully quick. You might as well try to stop a Bandersnatch!".
В переводе мы "реализовали" сочетание "присесть _на_ минутку".
"- Будьте так добры... - проговорила, задыхаясь, Алиса. - Давайте,
сядем на минутку... чтоб отдышаться немного.
- Сядем на Минутку? - повторил Король. - И это ты называешь _добротой_!
К тому же Минутку надо сначала поймать. А мне это не под силу! Она пролетает быстро, как Брандашмыг! За ней _не угонишься_!" ("Зазеркалье", гл. VII "Лев и Единорог".)
Глава "Зазеркальные насекомые" построена на остроумной игре названиями различных насекомых. Кэрролл изобретает "зазеркальные параллели" для трех всем знакомых, обыденных насекомых. Под его магическим пером оживают забытые, стершиеся значения, для которых он придумывает забавные пары.
Horse-fly превращается в Rocking-horse-fly; Dragon-fly в Snapdragon-fly; Butterfly в Bread-and-butlerfjy.
Как всегда, Кэрролл по-своему последователен и логичен в своих бессмыслицах. Зазеркальные насекомые - это результат "наложения", "склейки посередине" двух "биномов" с одним общим членом. Вот как это происходит:
a - b "накладывается", "склеивается" с b - c общим, средним звеном b, образуя "цепочку" c - b - c.
Horse-fly (слепень) при "склейке" с Rocking-horse (качалка) дает "цепочку" Rocking-horse-fly. Butterfly при "склейке" с Bread-and-butter дает "цепочку" Bread-and-butterfly; Snap-dragon и Dragon-fly дает
Snap-dragon-fly. Случай со Snap-dragon, пожалуй, требует некоторого пояснения. Snapdragon (или flapdragon) - название веселой игры, которую в прошлом веке устраивали обычно на рождество. В большое мелкое блюдо или
миску наливали бренди, бросали туда изюминки и зажигали его. Нужно было выхватить из голубого огня изюминки и съесть. Эта игра и называлась snapdragon. Вот почему у зазеркального насекомого Snap-dragon-fly все
признаки связаны с рождеством: тело у него из сливового пудинга, крылышки - из листьев остролистника, голова - из горящей изюминки. И ест он пудинг и сладкий пирог, и гнездо вьет в коробке с рождественскими подарками.
Точно так же и признаки двух других зазеркальных насекомых связаны с новым, "наложенным" компонентом. Rocking-horse-fly вся деревянная, а перелетает с ветки на ветку, только если как следует раскачается. Ест она
опилки, запивая их древесным соком, и сверкает и липнет к рукам, словно только что выкрашенная лошадка-качалка.

Мы постарались сохранить в переводе двучлены a - b и b - c, дающие при
наложении новое имя-"цепочку" a - b - c. Схема эта по-русски, правда,
осложняется - ведь английские слова, компоненты "цепочки" a - b - c, не
отяжелены никакой грамматикой. По-русски это, увы! недостижимо. Там, где у
Кэрролла "цепочка" слов, нам приходится использовать "цепочку" морфем.
"- А каким насекомым у вас радуются? - спросил Комар.
- Я никаким насекомым не радуюсь, потому что я их боюсь, - призналась
Алиса. - По крайней мере, больших. Но я могу вам сказать, как их зовут.
- А они, конечно, идут, когда их зовут? - небрежно заметил Комар.
- Нет, кажется, не идут.
- Тогда зачем же их звать, если они не идут? [...] Значит, какие у вас
насекомые?
- Ну, вот, к примеру, есть у нас Бабочка, - сказала Алиса и загнула на
руке один палец.
- А-а, - протянул Комар. - Взгляни-ка на этот куст... Там на ветке
сидит... знаешь, кто? Баобабочка! Она вся деревянная, а усики у нее зеленые
и нежные, как молодые побеги!
- А что она ест? - спросила Алиса с любопытством.
- Стружки и опилки, - отвечал Комар".
Схема Кэрролла здесь несколько осложняется суффиксом и окончанием.
"Склейка", однако, идет по тому же принципу: _баобаб_ и _бабочка_ дают в
результате наложения _баобабочку_. Нечего и говорить, что признаки бабочки
подвергаются изменению. Для русской "баобабочки" пригодились некоторые из
примет английской Rocking-horse-fly.
Зато игру, основанную на двух значениях "answer to their names"
("соответствовать имени" и "идти на зов"), удалось передать практически
адекватно. "Длина контекста" здесь минимальная. Случай нечастый в
переводческой практике, где в основном приходится придумывать "замены".
"Недоборы", неизбежные при таком переводе, мы стремились
компенсировать. Приведем пример из главы "Повесть Черепахи Квази", где Алиса
снова встречается с Герцогиней и удивляется происшедшей с ней перемене.
"- Когда _я_ буду Герцогиней, ...у меня в кухне _совсем_ не будет
перца. Суп и без него вкусный! От перца, верно, и начинают всем перечить...
Алиса очень обрадовалась, что открыла новое правило.
- От уксуса - куксятся, - продолжала она задумчиво, - от горчицы -
огорчаются, от лука - лукавят, от вина - винятся, а от сдобы - добреют. Как
жалко, что никто об этом не знает... Все было бы так _просто_! Ели бы сдобу
- и добрели!"
Корневая игра, на которой строится в переводе этот отрывок, у Кэрролла
отсутствует. Кэрролл исходит из качеств, присущих разным приправам.
"Maybe it's always pepper that makes people so hot-tempered... and
vinegar that makes them sour - and camomile that makes them bitter - and -
and barley-sugar and such things that make children sweet-tempered. I only
wish people knew _that_: then they wouldn't be so stingy about it, you know
-"
В этом отрывке hot, sour, bitter, sweet выступают в своих прямых и
переносных значениях. На совмещении этих значений и строится весь отрывок.
Мы заменили их корневой игрой, чрезвычайно характерной для
кэрролловского стиля вообще, хоть она и отсутствует в данном отрывке, и
игрой на омонимии ("добреть" - "толстеть" и "добреть" - "смягчаться"), также
часто применяемой писателем.

Переводчик Кэрролла мог бы написать целый том, объясняя, каким путем он
шел в каждом конкретном случае подобного рода (Кэрролл почти не повторяет
своих приемов - каждый раз его интересует новая "алогичность", новая
"аномалия" языка.) Ограничимся поэтому всего лишь еще одним небольшим
примером. Глава IV "Страны чудес" в оригинале называется "The Rabbit Sends
in a Little Bill". В тексте фигурирует некий _Bill_, который оказывается
ящерицей. Вместе с тем само наличие артикля в заглавии перед этим словом
позволяет предположить и здесь своеобразную словесную игру. (Напомним, что
_bill_ по-английски "счет", "билль" и что в заглавиях все значимые слова
пишутся по-английски с большой буквы.) Таким образом, _a Little Bill_ может
читаться и как "крошка Билл", и как "маленький счет" (билль, закон и пр.).
Стремясь передать эту игру, мы сохранили несколько старомодную русскую форму
имени (_Билль_, а не _Билл_, как это принято сейчас). В названии, данном
нами этой главе, - "Билль вылетает в трубу", - мы старались передать двойное
прочтение оригинала. Число подобных примеров можно было бы умножить.

* * *

Кэрролловская проза неразрывно спаяна со стихами. Ими открываются и
завершаются обе сказки, они органически вплетаются в текст, появляясь то
открыто, в виде прямых цитат, то пародийно, а то завуалированно, в виде
аллюзий, лукавых передразниваний, едва приметных отзвуков и перекличек.
Перевод стихов в сказках Кэрролла представляет специфическую задачу; что ни
стихотворение - своя особая проблема, свой особый жанр, свой неповторимый
прием. Лирическое посвящение, пародия, старинная песенка, нонсенс,
стихотворение-загадка, акростих. Перевод пародий всегда предельно труден -
ведь всякая пародия опирается на текст, досконально известный в одном языке,
который может быть никому не знаком на языке перевода. В своей книге о
переводах "Алисы в Стране чудес" Уоррен Уивер замечает, что в этой сказке
Кэрролла большее количество стихов пародийно: их девять на протяжении
небольшого текста {W. Weaver. Alice in Many Tongues, p. 80. Уивер ссылается
на работу: J. M. Shaw. The Parodies of Lewis Carroll and Their Originals.
December, 1960, Florida State University Library. См. также примечания к
стихам в настоящем издании.}. Оригиналы их, принадлежащие перу
предшественников или современников Кэрролла, среди которых были такие
известные имена, как Саути или Джейн Тейлор, были, безусловно, хорошо
известны читателям "Алисы", как детям, так и взрослым. Уивер рассматривает
возможные методы перевода пародий: "Существуют три пути для перевода на
другой язык стихотворения, которое пародирует текст, хорошо известный
по-английски. Разумнее всего - выбрать стихотворение того же, в основных
чертах, типа, которое хорошо известно на языке перевода, а затем написать
пародию на это неанглийское стихотворение, имитируя при этом стиль
английского автора. Второй, и менее удовлетворительный способ - перевести,
более или менее механически, пародию. Этот способ, судя по всему, будет
избран только переводчиком, не подозревающим, что данное стихотворение
пародирует известный оригинал, переводчиком, который думает, что это всего
лишь смешной и немного нелепый стишок, который следует передать буквально,
слово за словом... Третий способ заключается в том, что переводчик говорит:
"Это стихотворение нонсенс. Я не могу перевести нонсенс на свой язык, но я
могу написать другое стихотворение-нонсенс на своем языке и вставить его в
текст вместо оригинала" {Ibid., p. 85.}.
Из русских переводчиков "Алисы" по первому из этих путей, о которых
говорит Уивер, пошли неизвестный автор "Сони в царстве дива", П. С.
Соловьева, А. Д'Актиль, Т. Л. Щепкина-Куперник.
В главе V "Страны чудес" Кэрролл пародирует нравоучительное
стихотворение Саути "Радости старика и Как Он их Приобрел" {См. примеч. "а",
с. 41.}. Вот что читает Алиса удивленному "Червяку" в переводе П. С.
Соловьевой:

Горит восток зарею новой.
По мшистым кочкам и буграм,
В душистой заросли еловой,
Встают букашки здесь и там

Навстречу утренним лучам.
Жуки ряды свои сомкнули.
Едва ползет улиток ряд,
А те, кто куколкой заснули,
Блестящей бабочкой летят.

Надевши красные обновки,
Расселись божие коровки,
Гудит с налета майский жук.
И протянул на листик с ветки
Прозрачный дым воздушной сетки
Седой запасливый паук. [...]

П. С. Соловьева пародирует (по форме) стихи, хорошо знакомые русским
детям, используя пародийный прием для того, чтобы написать новое
стихотворение о рождении Боровика, никак не связанное ни с Кэрроллом, ни с
Саути. Стихотворение П. С. Соловьевой, несмотря на свою пародийность, весьма
традиционно по форме и даже чем-то напоминает "Бал бабочки" Уильяма Роскоу
{Уильям Роскоу (William Roscoe, 1753-1831) - автор небольшой поэмы для детей
"Бал бабочки" (The Butterfly's Ball, 1806), в которой с чувством описывалась
жизнь природы. В XIX в. появились бесчисленные подражания Роскоу; его стихи
клались на музыку, издавались роскошными и лубочными изданиями, печатались
на носовых платках и т. п.}, который был хорошо известен в XIX в. Оно далеко
от кэрролловского упоения бессмысленностью, которое имеет здесь особое
значение, ибо пародируется нравоучительный текст Саути, давно навязший всем
в зубах {Оригинал, используемый П. С. Соловьевой, конечно, не давал таких
возможностей для игры, как текст Саути.}.
По второму из отмеченных Уивером пути пошел А. Оленич-Гнененко, дающий
буквальный перевод пародий Кэрролла.
Третий путь, о котором говорит Уивер, остался в случае с данным
стихотворением неиспользованным. В нашем переводе мы избрали путь, не
предусмотренный Уивером. Конечно, Уивер не мог знать об одной важной
подробности нашей литературной жизни: к 1У67 г., когда вышел первый вариант
нашего перевода, некоторые из стихотворений Кэрролла были давно уже
переведены на русский язык С. Я. Маршаком, став своего рода детской
классикой. К числу этих стихотворений принадлежал и "Папа Вильям", которым
все мы зачитывались еще в детстве, не зная, правда, о его пародийной сути.
Вот как звучал по-английски Саути:

"You are old, father William", the young man cried,
"The jew locks that are left you are grey;
You are hale, father William, a hearty old man,
Now tell me the reason, I pray".

"In the days of my youth", father William replied,
"I remember'd that youth would fly fast,
And abus'd not my health and my vigour at first,
That I never might need them at last..."

Льюис Кэрролл вторит ему:

"You are old, father William", the young man said,
"And your hair has become very white;
And yet yon incessantly stand on your head -
Do you think, at your age, it is right?"

"In my youtn", father William replied to his son,
"I feared it might injure the brain;
But, now that I'm perfectly sure I have none.
Why, I do it again and again..."

С. Я. Маршак так передает кэрролловскую пародию:

- Папа Вильям, - сказал любопытный малыш, -
Голова твоя белого цвета.
Между тем ты всегда вверх ногами стоишь.
Как ты, думаешь, правильно это?

- В ранней юности, - старец промолвил в ответ, -
Я боялся раскинуть мозгами.
Но, узнав, что мозгов в голове моей нет,
Я спокойно стою вверх ногами...

Мы включили в текст сказки эти стихи Маршака, решив создать для них
"фон", необходимый для того, чтобы читатель воспринял их пародийную
сущность. Д. Орловская написала для этого перевод "исходных" стихов Саути.
Переведя на русский язык "оригинал", она "подогнала" его под классическую
пародию С. Я. Маршака. Парадоксальный случай - вполне в духе кэрролловских
нонсенсов...

- Папа Вильям, - сказал любознательный сын, -
Голова твоя вся поседела.
Но здоров ты и крепок, дожив до седин.
Как ты думаешь, в чем же тут дело?

- В ранней юности, - старец промолвил в ответ. -
Знал я: наша весна быстротечна.
И берег я здоровье с младенческих лет,
Не растрачивал силы беспечно...

Приобретя "оригинал", "Папа Вильям" Маршака глубже обозначил светотени,
стал рельефнее и смешнее. А главное, в нем зазвучал иронический, пародийный
смех, столь важный для его правильного восприятия. В болгарском издании
"Алисы" оригинал Саути был с небольшой подгонкой включен прямо в текст.
Стихотворение Саути с наслаждением читает Синяя Гусеница - Алиса же с
недоумением вторит ей пародийным "не тем" стихом. Как закономерный итог
воспринимается в этом случае последующий диалог.
"- Все неверно, - сказала Гусеница.
- Да, не _совсем_ верно, - робко согласилась Алиса. - Некоторые слова
не те.
- Все не так, от самого начала до самого конца, - строго проговорила
Гусеница".
В настоящем томе мы сохранили пародируемый "оригинал", перенеся его,
однако, в комментарий.
Чтобы передать богатейший пародийный "фон" сказки Кэрролла, О. А.
Седакова, принявшая участие в подготовке настоящего издания, написала
"исходные" русские тексты для пародируемых Кэрроллом оригиналов. Задача
необычайно трудная, особенно и потому, что нередко, помимо всего прочего,
приходилось принимать во внимание уже существующие пародийные русские
тексты.
Помимо пародий, перед поэтом-переводчиком "Алисы" встают и другие
трудности. В конце книги, посвященной странствиям Алисы по Зазеркалью, есть
стихотворная загадка, которую задает Алисе Белая Королева. В ней говорится о
таинственной "рыбке", которую почему-то невозможно вынуть изпод крышки
блюда, на котором она лежит.

"First, the fish must be caught".
That is easy: a baby, I think, could have caught it.
"Next, the fish must be bought".
That is easy: a penny, I think, would have bought it.

"Now cook me the fish!"
That is easy, and will not take more than a minute.
"Let it lie in a dish!"
That is easy, because it already is in it.

"Bring it here! Let me sup!"
It is easy to set such a dish on the table, -
"Take the dish-cover up!"
Ah, that is so hard that I fear I'm unable!

For it holds it like glue -
Holds the lid to the dish, while it lies in the middle:
Which is easiest to do
U_n-d_i_s_h-c_o_v_e_r the fish, or d_i_s_h_с_o_v_e_r the riddle?

(Разрядка наша. - Н. Д.)

Долгое время комментаторы и толкователи Кэрролла полагали, что это
стихотворение - лукавая загадка без ответа, построенная на игре слов,
наподобие той, которую задают Алисе "дипломированные" безумцы в главе о
Безумном чаепитии.
По этому же пути пошла поначалу и Д. Орловская. Сохранился первый
вариант ее перевода этой загадки:

Изловить судака
Очень просто. Любой это может.
Отварить судака
Очень просто. Кухарка поможет.

И в судок положить судака
Очень просто. Чего тут такого?
Положи, посоли да поперчи -
В дело готово.

"Принеси судака!"
Это просто. Под силу и детям.
"Вынь его из судка!"
Ах, боюсь, мне не справиться с этим!

Что же проще - подумай слегка
И реши мне задачу -
Вынимать с_у_д_а_к_а из с_у_д_к_а
Или просто с_у_д_а_ч_и_т_ь?

(Разрядка наша. - Н. Д.)

Стихотворение получилось непонятное и смешное: русские _судак, судок,
судачить_ хорошо вторят английским un-dish-cover и dishcover. Д. Орловская
весьма точно передает все построение кэрролловской загадки и лукавый
каламбурный вопрос. В этом виде мы и предполагали включить это стихотворение
в болгарское издание. Однако, когда работа над книгой была практически
закончена, мы узнали, что некий Питер Саклинг из Нью-Йорка предложил в 1960
г. отгадку этого стихотворения. По его мнению, таинственная рыбка, лежащая
на блюде под крышкой, есть не что иное, как устрица! Трудно сказать, что
именно имел в виду Кэрролл, когда писал это стихотворение. Вполне возможно,
что, в отличие от загадки про ворона и конторку, он просто утаил ответ на
эту загадку от своих почитателей. Это было бы вполне в его духе!
Как бы то ни было, но Д. Орловская написала новый вариант для этой
стихотворной загадки. На этот раз она ориентировала его на возможность
ответа. В этом виде оно и вошло в издание 1967 г. и включено в настоящий том
{См. с. 219.}.
Возможно, наибольшую трудность для переводчика представляют нонсенсы
Кэрролла. Порой их называют по-русски "бессмыслицами"; впрочем, это вряд ли
точно передает специфику жанра.
Связанные со старинной английской традицией, уходящей в глубь
фольклорного творчества, нонсенсы воспринимаются англичанами как неотделимая
часть национального самосознания, как естественная форма образного мышления.
Переводчику здесь приходится иметь дело с трудностями двоякого рода -
литературными и, пожалуй, в еще большей степени, психологическими, - ибо он
во многом лишен внутреннего ориентира на родноязычные образцы; у него нет
подлинной опоры ни в собственной практике, ни в практике своей аудитории.

"They told me you had been to her,
And mentioned me to him:
She gave me a good character,
But said I could not swim.

He sent them word I had not gone
(We know it to be true):
If she should push the matter on.
What would become of you?

I gave her one, they gave him two,
You gave us three or more;
They all returned from him to yon,
Though they were mine before.

If I or she should chance to be
Involved in this affair,
He trusts to you to set them free,
Exactly as we were.

My notion was that you had been
(Before she had this fit)
An obstacle that came between
Him, and ourselves, and it.

Don't let him know she liked them best,
For this must ever be
A secret, kept from all the rest,
Between yourself and me".

Эти стихи читает в качестве обвинения Белый Кролик в сцене суда (гл.
XII "Страны чудес", "Алиса дает показания"). При всей четкости
грамматической конструкции, использовании простейших слов и прозрачном
построении фразы стихи эти остаются на удивление "темными" по смыслу.
Английская лексика, вообще говоря, гораздо нейтральнее по тону, в большей
степени лишена эмоциональной окраски по сравнению с русской. Для передачи
особого, "аналитического" духа этого стишка переводчику требуется немалое
мастерство.
Д. Орловская, как нам кажется, нашла удачное решение, переводы ее в
должной мере "безличны" и в то же время точны при общей "абстрактности"
смысла. Они лишены каких бы то ни было "дополнительных", привнесенных
интонаций. При этом в них словно брезжит какой-то смысл, словно проглядывает
какой-то намек, который так и остается намеком, не получая никакого
логического или рационального завершения.
Самый известный из всех нонсенсов Кэрролла - "Jabberwocky" - вызвал к
жизни целую литературу. Не будем повторять сказанного - сошлемся лишь на
статью М. В. Панова, посвященную специальному разбору русских переводов этой
баллады.
При переводе стихотворных гротесков Кэрролла задача поэта, и без того
нелегкая, усугубляется необходимостью принимать во внимание еще один
немаловажный фактор, необходимостью прочно увязывать их с последующим
прозаическим текстом. Ведь в сказках Кэрролла многие слова, какими бы
незначительными они ни казались, служат отправным моментом для последующих
эпизодов. Приведу лишь один пример. Д. Орловская остроумно перевела
стихотворный нонсенс, который зачитывается Валету в качестве обвинения в
знаменитой сцене суда. Перевод предпоследней строфы этого обвинения
обусловлен последующим судебным разбирательством:

Она, конечно, горяча,
Не спорь со мной напрасно.
Да, видишь ли, рубить сплеча
Не так уж безопасно.

"Рубить сплеча" появилось в переводе не сразу. Король, перебирая строку
за строкой стихотворного текста, доходит, наконец, и до этой строфы. Между
ним и Королевой происходит следующий диалог:
"- "_Она, конечно, горяча_..." - пробормотал он и взглянул на Королеву.
- Ты разве _горяча_, душечка?
- Ну что ты, я необычайно сдержанна, - ответила Королева и швырнула
чернильницу в Крошку Билля. (Бедняга было бросил писать по доске пальцем,
обнаружив, что не оставляет на доске никакого следа, однако теперь поспешил
начать писать снова, обмакнув палец в чернила, стекавшие у него с лица).
- "_Рубить сплеча_..." - прочитал Король и снова взглянул на Королеву.
- Разве ты когда-нибудь рубишь _сплеча_, душечка?
- Никогда, - сказала Королева.
И, отвернувшись, закричала, указывая пальцем на бедного Билля:
- Рубите ему голову! Голову с плеч!
- А-а, понимаю, - произнес Король. - Ты рубишь _с плеч_, а не _сплеча_!
И он с улыбкой огляделся. Все молчали.
- Это каламбур! - закричал сердито Король.
И все засмеялись".
Предпоследняя строфа приняла ее теперешний вид лишь после того, как мы
перепробовали несколько вариантов "каламбуров" в последующей прозаической
сцене.
О стихах в сказках Кэрролла и принципе их перевода можно было бы
написать еще многое. Ограничив себя одним основным планом - планом
"транспонирования", "переключения" того, что не поддается прямому переводу,
- остановимся лишь еще на одном примере.
Вторую сказку Кэрролла, а тем самым всю дилогию об Алисе, венчает
стихотворное заключение, написанное в форме акростиха:

A boat, beneath a sunny sky
Lingering onward dreamily
In an evening of July -

Children three that nestle near.
Eager eye and willing ear,
Pleased a simple tale to hear -

Long has paled that sunny sky:
Echoes fade and memories die:
Autumn frosts have slain July.

Still she haunts me, phantomwise,
Alice moving under skies
Never seen by waking eyes.

Children yet, the tale to hear,
Eager eye and willing ear,
Lovingly shall nestle near.

In a Wonderland they lie,
Dreaming as the days go by,
Dreaming as the summers die:

Ever drifting down the stream -
Lingering in the golden gleam -
Life, what is it but a dream?

В переводе Д. Орловской из первых букв стихотворных строк возникает
имя, столь много значившее для Кэрролла. Поставив перед собой нелегкую
задачу сохранить форму акростиха, Д. Орловская сознательно пошла на
некоторую потерю "информации", вписывая в избранный Кэрроллом метр более,
длинные, по сравнению с английскими, русские слова. И все же, несмотря на
Это, перевод Д. Орловской удивительно верно передает подлинник. Перечитайте
его в конце настоящего издания - и перед вами зазвучит кэрролловский
прощальный аккорд.

* * *

"...Начни с начала и продолжай, пока не дойдешь до конца. Как дойдешь, кончай!". Порой нелегко бывает соблюсти этот принцип, так хорошо сформулированный Королем Червей. И потому, что многое еще можно было бы (и
следовало бы) сказать, и потому, что конца все не видно... "Алиса" по-русски живет и будет, мы уверены, продолжать свою жизнь, вновь и вновь рождаясь по мере того, как будут развиваться наши представления об английской
литературе, о детях, о собственном языке и науке. И потому мы ставим точку здесь, хотя до конца еще далеко.

----------------------------------------------------------------------------
Lewis Carroll. Alice's adventures in wonderland.
Through the looking-glass and what Alice found there
Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в стране чудес
Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в зазеркалье
2-е стереотипное издание
Издание подготовила Н. М. Демурова
М., "Наука", Главная редакция физико-математической литературы, 1991
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

1832, 27 января - родился в деревне Дэрсбери, графство Чешир.
1843 - семья переезжает в деревню Крофт, неподалеку от Ричмонда
(графство Йоркшир).
1844-1845 - Школа в Ричмонде.
1845 - Издает "Полезную и назидательную поэзию", первый из "семейных
журналов" (опубликован в 1954 г.).
1846 - Поступает в школу Рэгби.
1851, январь - Поступает в Крайст Черч, Оксфорд. Смерть матери, Фрэнсис
Джейн Доджсон.
1854, октябрь - Получает степень бакалавра.
1856, 25 апреля - Знакомство с Лориной, Алисой и Эдит Лидделл. Начинает
заниматься фотографией.
1857 - Получает степень магистра. Знакомится с Холманом Хаитом,
Рэскином.
1858 - Публикует свою первую книгу "Алгебраический разбор Пятой книги
Эвклида" (под псевд. "Преподаватель колледжа").
1859, апрель - Посещает Теннисона в Фаррингфорде, остров Уайт.
1860 - Публикует первую книгу под собственным именем "Конспекты по
плоской алгебраической геометрии" Чарлза Лютвиджа Доджсона.
1801, декабрь - Посвящен в сан диакона Сэмюэлом Уилберфорсом, епископом
Оксфорда.
1862, 17 июня - Пикник с девочками Лидделл в Нунхеме.
4 июля - Рассказывает сказку об Алисе во время лодочной прогулки в
Годстоу дочерям ректора Лидделла.
13 ноября - Начинает работать над рукописью "Приключения Алисы под
землей".
1863, 10 февраля - Заканчивает "Приключения Алисы под землей".
1864 - Посылает рукопись "Приключений Алисы под землей" с
собственноручными рисунками Алисе Лидделл. Перерабатывает текст в "Алису в
Стране чудес".
апрель - Завершает переговоры об издании с художником Тенниелом и с
издателем Макмилланом.
1865, 27 июня - Получает от Макмиллана первые экземпляры "Алисы в
Стране чудес" (1 изд. "Оксфорд Юниверсити пресс").
1866 - Публикует "Сведения из теории детерминантов".
1867, 24 января - Первое упоминание в дневнике о работе над
"Зазеркальем". Публикует "Элементарное руководство по теории детерминантов".
июль - сентябрь - Едет в Россию с доктором X. Лиддоном.
декабрь - В "Журнале тетушки Джуди" (т. IV) выходит "Месть Бруно"
(основное ядро романа "Сильви и Бруно").
1868, 21 июня - Смерть отца, Чарлза Доджсона.
август - Знакомится с Алисой Рейке, вдохновившей его на "Зазеркалье".
1869, январь - Публикует сб. "Фантасмагория и другие стихи".
12 января - Посылает Макмиллану первую главу "Зазеркалья".
Появляются первые немецкий и французский переводы "Алисы в Стране
чудес".
1870, 4 января - Заканчивает рукопись "Зазеркалья".
1871, декабрь - Выходит "Сквозь Зеркало и Что там увидела Алиса"
("Алиса в Зазеркалье").
1872 - Первый итальянский перевод "Страны чудес".
1873, январь - Начинает рассказывать эпизоды о Сильви и Бруно дочерям
лорда Солсбери.
1874, июль - Начинает работу над поэмой "Охота на Снарка".
Первый голландский перевод "Страны чудес".
1875, лето - Работает над поэмой "Охота на Снарка" в Сэндауне (остров
Уайт).
1876, 29 марта - Выходит в свет "Охота на Снарка". Первая инсценировка
"Алисы в Стране чудес" и "Зазеркалья".
1878 - Издает сборник загадок и игр "Словесные звенья".
1879, март - Публикует свой математический труд "Эвклид и его
современные соперники"; "Дублеты, словесные загадки". Первый русский перевод
"Страны чудес".
1881 - Публикует "Эвклида" (I и II книги). Оставляет пост лектора
математики в Крайст Черч.
1882 - Принимает на себя обязанности куратора Клуба преподавателей в
Крайст Черч.
1883, 6 декабря - Выход в свет сборника "Стихи? Смысл?".
1884, 5 ноября - Выход в свет "Принципов парламентского
представительства".
1885, 22 декабря - Выход в свет "Истории с узелками".
1886, декабрь - Публикует факсимиле рукописи "Приключений Алисы под
землей", подаренной Алисе Лидделл. Постановка "Алисы в Стране чудес" в
Театре принца Уэльского в Лондоне (постановка Сэвилла Кларка).
1887, 21 февраля - Выход в свет "Логической игры".
1888 - Издает "Математические курьезы" (часть I).
1889, 12 декабря - Выход в свет романа "Сильви и Бруно" (часть I).
1890 - Издает "Алису для детей" и "Круглый бильярд"; "Восемь или девять
мудрых слов о том, как писать письма"
1892 - Оставляет пост куратора преподавательского клуба.
1893, 29 декабря - Выход в свет романа "Заключение "Сильви и Бруно"".
Издает вторую часть "Математических курьезов" ("Полуночные задачи").
1890, 21 февраля - Выход в свет "Символической логики" (часть I).
1898, 14 января - Смерть в Гилфорде ("Честнатс").
Похоронен на Гилфордском кладбище.
февраль - Выход в свет сб. "Три заката и другие стихи",
декабрь - Выход в свет биографии Кэрролла, написанной его племянником
Стюартом Доджсоном Коллингвудом.

В жизни Пушкина еще так много неисследованного...
Кое-что изменилось с прошлого года...
С. Довлатов. Заповедник

Наше время, не опасаясь преувеличений, можно назвать временем мифов, их
бурного роста и широчайшего распространения. Можно было бы задаться вопросом
о том, как и почему это происходит. Как соотносятся в мифе вымысел и факт?
Что активизирует данную людям от века способность к мифотворчеству?
Потребность ли заполнить образовавшуюся по тем или иным причинам пустоту в
их жизни? Усилия ли массмедиа, культивирующих интерес к "знаменитостям" с
особым упором на интимные, а зачастую и просто грязные подробности?..
Вглядываясь в знакомые черты, мы видим, как они меняются, послушные веяниям
времени: сквозь глянец парадного портрета вдруг проступает карикатура, а то
и совсем иная физиономия. Изображение колеблется, лицо ускользает.

Взять хотя бы Льюиса Кэрролла, математика и священнослужителя, автора
двух сказок - "Приключения Алисы в Стране чудес" и "Алиса в Зазеркалье",
принесших ему мировую славу.
Всем известно, скажем, что Льюис Кэрролл (он же Чарльз Латвидж[2]
Доджсон) был застенчивым, неуклюжим заикой и нелюдимом. Мы знаем, что он
скучно читал лекции, двух слов не мог связать в светской беседе и лишь в
обществе детей оживлялся и становился вдруг - о чудо! - изобретательным и
веселым рассказчиком. Мы знаем, что он всегда ходил в цилиндре и перчатках,
отличался чопорностью и педантизмом, писал множество писем (в основном
детям, разумеется) и воплощал в себе все викторианские добродетели.
Известно также, что превращению мрачного чудака в фантазера и
сказочника способствовали не просто дети, а исключительно маленькие девочки.
К которым этот чудесный сказочник испытывал - о ужас! - вовсе не отеческий
интерес. Злоупотребляя доверием наивных мамаш, он увлекал юных спутниц в
рискованные длительные прогулки, забрасывал их письмами и даже
фотографировал в обнаженном виде!
В сущности, мы знаем не одного человека, а двух - Льюиса Кэрролла и
Чарльза Латвиджа Доджсона; и эти двое оказываются почти антиподами: Доджсон,
как видно, весьма умело дурачил недалеких современников, скрывая свою
истинную сущность под скучной благопристойной личиной. Но и проницательным
потомкам приходится нелегко - Кэрролл двоится в глазах, не дается в руки:
"Он шел по жизни таким легким шагом, что не оставил следов"[3].
Поразительней всего то, что речь идет о человеке, чья жизнь была столь
подробно и тщательно документирована ... После его смерти остались дневники,
письма, воспоминания современников. В том числе и его некогда юных
приятельниц, которых он называл "my child-friends".
Попробуем разобраться в удивительных метаморфозах кэрролловского
образа.

Сразу же после смерти Чарльза Доджсона его племянник, преподобный
Стюарт Доджсон Коллингвуд, издал подробную биографию Кэрролла. Она
называлась традиционно: "Life and Letters of Lewis Carroll", что на русский
язык переводится так же традиционно: "Жизнь и творчество Льюиса Кэрролла", и
"Letters" здесь означает все, что вышло из-под его пера, в том числе и
переписку. Архив Чарльза Латвиджа Доджсона был огромен. Всю жизнь он, как
типичный викторианец, вел дневники, писал множество писем, внося в
специальный реестр всю отправленную и полученной корреспонденцию, сочинял
политические и научные трактаты, стихи и прозу - словом, трудно даже
представить себе объем "бумажного" наследия, который остался в распоряжении
душеприказчиков. Душеприказчиками были два младших брата Кэрролла - Уилфред
и Эдвин. Именно Уилфред после смерти Кэрролла сжег часть его личных бумаг, -
возможно, выполняя волю умершего. (В переписке с Анной Хендерсон Уилфред
Доджсон упоминает о конвертах, где хранились личные записи и фотографии с
надписью "В случае моей смерти уничтожить, не вскрывая". Не исключено, что
писатель оставил и другие инструкции.) После его смерти Кэрролла "комнаты" в
Крайст-Черч[4] (так называли преподавательские квартиры, расположенные в
самом колледже), которые он занимал в течение стольких лет, надлежало срочно
освободить. Огромный архив Кэрролла разбирали второпях, часть, как уже
упоминалось, была сожжена, остальное, по всей видимости, было поделено между
родственниками, что-то впоследствии затерялось.
По-видимому, Коллингвуд во время работы над биографией Кэрролла имел в
распоряжении всю его переписку, все дневники и реестр корреспонденции:
биография снабжена множеством цитат из этих документов. Выпускник того же
колледжа Крайст-Черч, в котором учился, а потом преподавал его дядюшка,
кроткий и образованный священнослужитель Стюарт Доджсон Коллингвуд создал
идеализированный портрет своего прославленного родственника. Эта первая
биография, вышедшая в сентябре 1898 года, то есть спустя всего семь месяцев
после смерти Кэрролла, стала основным документальным свидетельством, на
которое ориентировались все последующие биографы. Отчасти это объясняется
тем, что письма и дневники Кэрролла не были доступны последующим
исследователям во всей полноте. Но, конечно, дело не только в этом.
XIX век создал свой миф о Кэрролле, миф о том, что было дорого
викторианской Англии - о доброте и эксцентричности, о глубокой религиозности
и удивительном юморе, о строгой и размеренной жизни, изредка прерываемой
короткими "интеллектуальными каникулами" (Г. К. Честертон), во время которых
и были написаны сказки об Алисе и некоторые другие произведения. Коллингвуд
в своей книге приводит проникновенные отзывы современников о Кэрролле. "Я с
радостью вспоминаю и наши серьезные беседы, и то, как великолепно и
доблестно он использовал юмор для того, чтобы привлечь внимание множества
людей; и его любовь к детям, простоту его сердца, заботу о слугах, его
духовную заботу о них"[5], - пишет один. Другой вспоминает "ту сторону его
натуры, которая представляет больший интерес и более заслуживает того, чтобы
о ней помнили, нежели даже его поразительный и чарующий юмор, - я имею в
виду его глубокое сочувствие всем страждущим и нуждающимся. Он несколько раз
приходил ко мне по делам милосердия, и я всю жизнь учился у него готовности
помочь людям в беде, его бесконечной щедрости и бесконечному терпению перед
лицом ошибок и безрассудств ". Третий отмечает, что "та чуть ли не странная
простота, а порой непритворная и трогательная детскость, которая отличала
его во всех областях мысли, проявлялась в его любви к детям и в их любви к
нему, в его боязни причинить боль любому живому существу...". В предисловии
Коллингвуд лаконично предваряет эти и многие другие подобные воспоминания
современников Кэрролла словами: "Узнать его значило его полюбить".

После смерти братьев и сестер Кэрролла его бумаги перешли на хранение
двум незамужним племянницам - Менелле и Вайолет - и оставались у них до
самой их смерти (Менелла умерла в 1963-м, Вайолет - тремя годами позже). За
это время многие бумаги были утеряны (включая четыре тома дневников), кроме
того, отдельные дневниковые записи были вырезаны ножницами. В 1953 году
тщательно отобранные племянницами фрагменты дневников были изданы в двух
томах под редакцией Р. Л. Грина[6], который объясняет в предисловии, что так
как Коллингвуд уже использовал при написании биографии дневники Кэрролла,
"не было необходимости тщательно их сохранять - и они на много лет исчезли,
вместе с остальными уцелевшими бумагами. По прошествии времени они вновь
нашлись в подвале, выпав из картонной коробки; оказалось, что из тринадцати
томов недостает четырех ...".
Конечно, объяснение звучит малоубедительно - да и следы ножниц в
дневниках достаточно красноречивы. (В более поздние годы племянницы Кэрролла
признались в уничтожении отдельных дневниковых записей.) Изданные фрагменты
дневников ничем не нарушали уже сложившийся образ аскетичного ученого
чудака, жившего скромной и спокойной жизнью...
Однако как бы ни скрытничали лояльные племянницы, XX век уже начинал
творить свои мифы. После Великой войны (так называли англичане Первую
мировую) образ Кэрролла стал неуловимо меняться. Это были годы "победного
шествия" психоанализа, быстро распространившегося в Европе, Америке, России
и даже в консервативной Англии. Уже в краткой "Заметке о Шалтае-Болтае",
вышедшей в 1921 году в связи с новым переводом "Алисы в Стране чудес" на
немецкий язык, Дж. Б. Пристли высказывал провидческие опасения относительно
того, что этой книгой вскоре займется "добрая тысяча важных тевтонцев", что
"на сцену неизбежно явятся Фрейд и Юнг со своими последователями, и нам
предложат чудовищные тома о Sexualtheorie в "Алисе в Стране чудес", об
Assoziationsstudien Бармаглота и о сокровенном смысле конфликта между
Труляля и Траляля с психоаналитической и психопатологической точки зрения".
В своем эссе Пристли высказывает еще одно предположение, которое, увы,
не оправдалось; впрочем, он и сам этого опасался. "Что до самой Алисы... -
пишет он, - но нет, Алису пощадят; я, во всяком случае, не собираюсь
разрушать иллюзий задумчивой тени Льюиса Кэрролла. Да пребудет он еще
немного в неведении о том, что там на самом деле творилось в Алисиной
головке, этой - с позволения сказать - особой стране чудес".
Увы, Алису не пощадили. "Психоаналитическими и психопатологическими"
толкованиями с жаром принялись заниматься - и по сей день занимаются! -
отнюдь не одни лишь "тевтонцы". Пристли, посвятившему столько
прочувствованных страниц старой доброй Англии, даже в страшном сне не могло
присниться, что будут писать об Алисе в этой самой Англии и в других
англоязычных странах. Романтическое отношение к детству и детям, в котором
ранняя пора жизни виделась как царство невинности, уступило место совсем
иным взглядам. Начался век психоанализа, и книги Кэрролла, как казалось,
предлагали весьма благодатное поле для новомодных умозаключений.
Отправной точкой для психоаналитиков стало уже закрепившееся мнение, с
беспощадной категоричностью повторяющееся в каждом исследовании: "У него не
было взрослых друзей. Ему нравились девочки, и только девочки". Это слова
Пола Шилдера, и взяты они из "Психоаналитических заметкок об Алисе в стране
чудес и Льюисе Кэрролле" (1938). Шилдер строго вопрошает: "Каково было его
[Кэрролла] отношение к собственному половому органу?" - и отвечает, что
воплощением фаллоса является не кто иной, как сама Алиса ... (Бедный,
наивный Дж. Б. Пристли!) Тони Голдсмит, который, собственно, и положил
начало психоаналитическим толкованиям "Алисы " - именно в его писаниях
любовь Кэрролла к детям впервые приобрела зловещий оттенок, - пространно
теоретизирует о символике дверей и ключей, отмечая, что объектом особого
интереса становится именно маленькая дверка (то есть девочка, а не взрослая
женщина). Дальше - больше. В книгах Кэрролла каждый смог найти то, что
искал: неврозы, психозы, оральную агрессию, эдипов комплекс... Ну и конечно,
излишне объяснять, что такое на самом деле кроличья нора... ("Когда я беру
слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше", - сказал
Шалтай-Болтай презрительно.)
Не будем далее углубляться в эти концепции: они уже давно навязли у
всех в зубах. Справедливости ради надо заметить, что потребность в скандалах
и сенсациях не исчерпывалась одной лишь сексуальной тематикой. Во второй
половине ХХ века то и дело возникали новые толкования кэрролловской "Алисы".
То обнаруживали в "Стране чудес " записанные особым кодом цитаты из Ветхого
Завета, то выяснялось, что это послание психоделика, созданное под влиянием
особых галлюциногенных грибов (помните гриб, на котором восседала Синяя
Гусеница, посоветовавшая Алисе откусить "с одной и с другой стороны"?).
Особенно много шума наделала теория, согласно которой автором "Алисы" была
сама королева Виктория! Об этом даже в советские времена у нас писала
центральная пресса и люди спорили в университетских буфетах.
После выхода в свет набоковской "Лолиты" (1955), популярность которой с
каждым годом все росла и росла, массовому читателю стало окончательно ясно,
что Кэрролл, конечно, был педофилом. Теперь, наконец, кэрролловский эвфемизм
"child-friends" открыл свой истинный смысл: "нимфетки"! С новой жадностью
читатель вглядывался в мемуары кэрролловских "нимфеток", пытаясь читать
между строк.
Теперь уже ни один серьезный исследователь творчества Кэрролла не мог
обойти молчанием проклятый вопрос о том, как именно любил Кэрролл маленьких
девочек. И если исследователь не желал признавать писателя педофилом и
извращенцем, ему приходилось занимать оборонительную позицию и выстраивать
систему оправданий.
"Сам Кэрролл считал свою дружбу с девочками совершенно невинной; у нас
нет оснований сомневаться в том, что так оно и было. К тому же в
многочисленных воспоминаниях, написанных позже его маленькими подружками,
нет и намека на какое-либо нарушение приличий. <...> В наши дни Кэрролла
порой сравнивают с Гумбертом Гумбертом, от чьего имени ведется повествование
в "Лолите" Набокова. Действительно, и тот и другой питали страсть к
девочкам, однако преследовали они прямо противоположные цели. У Гумберта
Гумберта "нимфетки" вызывали плотское желание. Кэрролла же потому и тянуло к
девочкам, что в сексуальном отношении он чуствовал себя с ними в полной
безопасности. От других писателей, в чьей жизни не было места сексу (Торо,
Генри Джеймс), и от писателей, которых волновали девочки (По, Эрнест
Даусон[7]), Кэрролла отличает именно это странное сочетание полнейшей
невинности и страстности. Сочетание уникальное в истории литературы", -
пишет Мартин Гарднер, автор "Аннотированной Алисы"[8].
"Льюису Кэрроллу доводилось сражаться с дьяволом - а, как мы знаем, для
викторианцев секс часто был личиной дьявола. Я убежден, что Кэрролл выходил
победителем из этих сражений. <...> В глубине души Кэрролл сознавал, что
если он хоть раз уступит малейшему искушению в дружбе с детьми, то никогда
не сможет возобновить этой дружбы. Он был своего рода викторианским Ловцом
во ржи, однако он не был Гумбертом Гумбертом"[9], - утверждает другой
известный исследователь творчества Кэрролла, Мортон Коэн.
Но как бы ни пытались некоторые благородные умы защитить эксцентричного
сказочника, обыватель не может оторвать завороженного взгляда от жутковатой
картинки: дитя наедине с коварным искусителем, у которого карманы набиты
игрушками, а в голове бродят нечистые мысли. Это зрелище ужасало почтенную
публику чуть ли не до конца ХХ века...
А между тем после смерти Менеллы и Вайолет сохранившиеся дневники
Льюиса Кэрролла все-таки были проданы наследниками Британскому музею.
Некогда запертые за семью замками заветные листки стали доступны для
изучения. Но - ничего не произошло. Неказистые тетради в серых обложках уже
никого не интересовали. Биографы и исследователи Кэрролла продолжали
опираться на привычные факты и приходить к привычным выводам.
Очередной поворот посмертной судьбы Кэрролла начался с любезной его
сердцу математики. Почти одновременно в двух разных странах два пытливых
исследователя занялись, представьте, сложением и вычитанием. И тут
обнаружилось, что многие из милых крошек в момент знакомства с Кэрроллом уже
перешагнули рубеж семнадцати, восемнадцати, двадцати, а то и тридцати лет...
Как же так? - спросит недоверчивый читатель. Неужели никто раньше не
удосужился посчитать, сколько лет было девочкам? Да, такова таинственная
магия мифа. Его гармония не терпит грубого вмешательства алгебры (и даже
арифметики).
Очень показательно, что на незыблемые, давно установленные истины
покусились в известном смысле аутсайдеры - французский профессор
(иностранец!) Х. Лебейли и не имеющая отношения к науке актриса (!) Кэролайн
Лич. (Ученое сообщество не пришло в восторг от этого вмешательства.) Лебейли
изложил свои выводы в научных трудах[10], Кэролайн Лич опубликовала книгу,
рассчитанную на широкого читателя[11].
Результаты пересмотра известных фактов и сохранившихся документов
оказались сокрушительными. Как карточный домик, рассыпаются глубокомысленные
построения и гипотезы... ("Вы - просто колода карт!" - говорит разгневанная
Алиса и просыпается.)
В качестве примера можно привести хорошо известные воспоминания актрисы
Изы Боумен (1873-1958), в чьей судьбе Ч. Л. Доджсон принимал искреннее
участие. (Доджсон помогал также ее сестрам и брату; все они играли на
сцене.) Ее книжка "История Льюиса Кэрролла, рассказанная настоящей Алисой в
Стране чудес", вышла через несколько месяцев после биографии Коллингвуда, в
1899 году. Алисой она называет себя на том основании, что в 1888 году ей
довелось играть знаменитую кэрролловскую героиню.
Мемуары Изы, написанные живо, с несомненной любовью к Кэрроллу,
которого она называет "дядюшкой", тем не менее оставляют странный, слащавый
привкус - знакомый нам всем по школьным "рассказам о Ленине". "Маленькая
девочка и ученый профессор! Какое странное сочетание!" - восклицает она то и
дело. Портрет ученого чудака расцвечен описаниями игр, прогулок, ее долгих
визитов в Крайст-Черч... Словом, читателю не приходится жаловаться на
отсутствие "картинок и разговоров". Так, мы находим в воспоминаниях весьма
драматичное описание ссоры и примирения "профессора и маленькой девочки":

В детстве я часто развлекалась тем, что рисовала карикатуры, и однажды,
когда он [Кэрролл] писал письма, я принялась делать с него набросок на
обороте конверта. Сейчас уж не помню, как выглядел рисунок, - наверняка это
был гадкий шарж, - но внезапно он обернулся и увидел, чем я занимаюсь. Он
вскочил с места и ужасно покраснел, чем очень меня испугал. Потом схватил
мой злосчастный набросок и, разорвав его в клочья, молча швырнул в огонь.
<...> Мне было тогда не более десяти-одиннадцати лет, но и теперь этот
эпизод стоит у меня перед глазами, как будто все это было вчера...[12]

Итак, по утверждению Изы, в момент описанной размолвки ей "не более
десяти-одиннадцати лет"... Однако на деле ей гораздо ( "О, гораздо!" -
сказала Королева...) больше. "Примечательно, - ядовито замечает по этому
поводу Кэролайн Лич, - что Изе уже исполнилось тринадцать, когда она
познакомилась с Доджсоном. К тому времени, как он оплачивал ее уроки
актерского мастерства и возил ее на каникулы, ей было лет
четырнадцать-шестнадцать, в последний раз она гостила у него в Истбурне в
двадцатилетнем возрасте".
Гипноз коллективно созданного образа так велик, что уже другая "юная
подружка" Кэрролла, Рут Гэмлен, в мемуарах, написанных в семидесятилетнем
возрасте, отчетливо вспоминает, как в 1892 году родители пригласили на обед
Кэрролла с гостившей у него в то время Изой - Иза описана как "застенчивый
ребенок лет двенадцати". "Прелестно и убедительно, - комментирует этот
пассаж Кэролайн Лич, - однако в 1892 году Изе уже исполнилось
восемнадцать..."
В случае Изы Боумен речь, конечно, не идет о случайной ошибке. Ее
мемуары пестрят навязчивыми напоминаниями о том, что Кэрролл был "величайшим
другом детей" - это определение повторяется не однажды.
"Я думаю, что сделала все, что было в моих силах, чтобы показать самую
светлую сторону его натуры - Льюиса Кэрролла как друга детей. <...> Я
надеюсь, что мой скромный вклад поможет сохранить память о величайшем друге
детей..." - пишет Иза, прекрасно зная, что большая часть описанных эпизодов
относится отнюдь не к ее детскому возрасту. Объяснить такую настойчивость
несложно. Одно дело рисовать идиллические картинки вечеров у камина, долгих
прогулок рука об руку, поездок к морю, когда речь идет о "маленькой девочке
и ученом-профессоре". Другое дело бросать вызов обществу, повествуя об
отношениях необычных, не укладывающихся в рамки общепринятого, - об
отношениях с неординарным человеком, живущим по собственным, неординарным
правилам. Правдивое изложение фактов, отмечает Кэролайн Лич, могло
губительным образом отразиться на репутации Изы - к тому времени
преуспевающей актрисы. Нетрудно представить себе выводы, к которым пришли бы
добродетельные викторианцы, узнав, что немолодой профессор оплачивал уроки
музыки, визиты к дантисту и другие расходы молодой актрисы, отнюдь уже не
ребенка. Между тем, Иза не была исключением в жизни Кэрролла - ни в качестве
"child-friend", ни в качестве заботливо опекаемой подопечной. Кэрролл много
общался с детьми актеров[13] и много помогал им. Широко известна многолетняя
дружба Кэрролла с актерским семейством Тэрри - и с самой знаменитой из них,
Эллен Тэрри, на чьи спектакли он неизменно водил своих приятельниц.
Едва ли не каждая из "child-friends"Кэрролла, чьи мемуары собраны в
вышедшей в 1989 году книге "Льюис Кэрролл: интервью и воспоминания",
отмечает, что она была исключением из правил, поскольку ее дружба с
Кэрроллом не прервалась с окончанием детства, а продолжилась в более зрелые
годы. Читая одно за другим эти утверждения, начинаешь недоумевать, что же
это за правило, из которого так много исключений? Гертруда Аткинсон,
например, пишет об этом так: "Многие утверждают, что он любил детей, только
пока они оставались детьми, и терял к ним интерес, когда они вырастали. Мой
опыт был иного рода: мы оставались друзьями всегда. Я думаю, иногда
возникали недоразумения оттого, что многим выросшим девочкам не нравится,
когда с ними обращаются так, будто им все еще десять лет. Лично мне эта его
привычка всегда казалась очень милой".
Иные "child-friends" подружились со знаменитым сказочником, будучи уже
вполне взрослыми людьми. Таково было знакомство Кэрролла с художницей
Гертрудой Томсон. Внимание Кэрролла привлекла серия ее рисунков под
названием "Страна фей", завязалась переписка, за которой последовало личное
знакомство; Гертруде Томсон было в это время 28 лет. Впервые Г. Томсон и
Льюис Кэрролл встретились в Саут-Кенсингтонском музее - они легко узнали
друг друга в толпе несмотря на то, что никогда не виделись прежде.

Увидев его стройную фигуру и чисто выбритое, тонкое и выразительное
лицо, я про себя сказала: "Вот Льюис Кэрролл", - вспоминает Гертруда Томсон.
- Кэрролл, который пришел на встречу в сопровождении двух девочек,
посовещавшись со своими спутницами, решительно подошел к художнице.
- Как вы догадались, что это я?
- Моя маленькая приятельница нашла вас. Я сказал ей, что должен
встретиться с молодой леди, которая знает фей, и она тут же указала мне на
вас. Но я узнал вас еще раньше...

Гертруда Томсон вспоминает и другой эпизод, недвусмысленно
демонстрирующий настороженное отношение общества к дружбам такого рода:

Однажды за меня взялась приятельница мистера Доджсона - добрая женщина
весьма практического склада, вся опутанная правилами приличия.
Мы [с Кэрроллом] провели утро у нее в доме, делая зарисовки с ее детей.
<...> Он ушел еще до ланча, и, когда трапеза была завершена, хозяйка
отослала детей и уселась передо мной с шитьем.
- Я слышала, позавчера вы провели день в Оксфорде, у мистера Доджсона.
- Да, и это был очень приятный день.
- Такие вещи не очень приняты...
- Мы оба часто делаем то, что не принято.
- Мистера Доджсона нельзя назвать дамским угодником.
- Иначе он не был бы моим другом.
- Он - убежденный холостяк.
- А я - убежденная холостячка, кроме того, по возрасту он годится мне в
отцы!
Мгновенье она пристально глядела на меня, потом сказала:
- Я объясню вам, в чем дело. Мистер Доджсон не думает о вас как о
молодой даме. Вы для него скорее - взрослый ребенок.
Я весело рассмеялась.
- Я не возражаю, чтобы он считал меня своей прабабушкой, лишь бы
приглашал иногда в Оксфорд!
Но я была глубоко задета. Наша чистая и прекрасная дружба была,
казалось, омрачена грубым прикосновением[14].

Вместе с Гертрудой Томсон Кэрролл часто работал над портретами детей -
в том числе обнаженных девочек. В викторианской Англии все еще
господствовало представление о ребенке, унаследованное от предромантиков и
романтиков - Блейка, Вордсворта, Колриджа. Образ девочки воплощал для
викторианцев чистоту и невинность, красота детского тела воспринималась как
асексуальная, божественная, изображения обнаженных детей были весьма обычны
для того времени.
Кэрролл был чрезвычайно щепетилен во всем, что касалось его маленьких
моделей. Во время сеансов непременно присутствовала какая-нибудь дама (мать,
тетушка, гувернантка и пр.), Кэрролл писал: "Если бы я нашел для своих
фотографий прелестнейшую девочку в мире и обнаружил, что ее смущает мысль
позировать обнаженной, я бы почел своим священным пред Господом долгом, как
бы мимолетна ни была ее робость и как бы ни легко было ее преодолеть, тут же
раз и навсегда отказаться от этой затеи ".
В июне 1881-го, спустя год после того, как Кэрролл оставил занятия
фотографией, он принимает решение уничтожить снимки и негативы обнаженных
девочек во избежание кривотолков в случае его смерти (ему скоро исполнится
пятьдесят лет - солидный возраст по тем временам). Он пишет письма матерям
своих моделей, спрашивая, не прислать ли им фотографии и негативы, и
сообщая, что в противном случае они будут уничтожены. Сохранилось всего
несколько таких снимков.
Вообще говоря, Кэрролл фотографировал много - детей (как девочек, так и
мальчиков), а также, разумеется, и взрослых: своих родных, друзей, коллег по
Оксфорду, писателей, художников, актеров, священнослужителей, включая и
епископов и архиепископов, государственных деятелей, в том числе
премьер-министра (с большинством из них он был знаком по Крайст-Черч).
Правда, прославился он благодаря фотографиям детей: из работ
фотографов-любителей ХIХ века его детские портреты считаются лучшими.
Недаром на знаменитой фотовыставке "Род человеческий ", объехавшей в 1956
году многие страны и побывавшей в России, из своих современников был
представлен он один[15].
Вопреки устоявшемуся мнению, круг знакомств Кэролла был также весьма
широк и разнообразен и включал в себя множество мужчин и женщин самого
разного возраста. Откуда же взялось столь устойчивое убеждение в том, что
знаменитый автор "Алисы" общался исключительно с маленькими девочками?
И что же все-таки скрывала семья? Что заставляло братьев, сестер и
племянников проявлять такую сдержанность, такую осторожность в обращении с
бумагами Льюиса Кэрролла?
Разумеется, как справедливо замечает Кэролайн Лич, "страницы не
вырезаются сами собой". Но какие различные причины могут скрываться за
холодным щелканьем ножниц! Вырезанных страниц не вернуть. Менелла и Вайолет
- хотя бы отчасти - обеспечили своему великому родственнику право на
privacy[16] - этот непереводимый оплот английской души.
Кэролайн Лич весьма запальчиво пишет о пропаже дневников и писем
Кэрролла, обвиняя его семейство в умышленном искажении образа писателя, в
желании утаить от публики "правду" и других тяжких грехах; по-видимому, она
нисколько не сомневается, что "народ имеет право знать". Невольно
вспоминается знаменитое письмо А. С. Пушкина к П. А. Вяземскому с затертым
от постоянного цитирования пассажем: "Толпа жадно читает исповеди, записки,
etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям
могущего. При открытии всякой подлости она в восхищении. Он мал, как мы, он
мерзок, как мы! Врете, подлецы; он и мал и мерзок не так, как вы, - иначе".
А начинается эта известная тирада так: "Зачем жалеешь ты о потере записок
Байрона? черт с ними! слава Богу, что потеряны..."
Но вернемся к сохранившимся тетрадям, которые все-таки попали в
Британский музей, и к открытиям Кэролайн Лич и Лебейли.

Из переписки Кэрролла с сестрами явственно следует, что кое-какие
страницы его биографии доставляли хлопоты родственникам еще при жизни
писателя. Дело в том, что Ч. Л. Доджсон - оксфордский лектор,
священнослужитель и джентльмен - всю жизнь был не в ладах с "миссис Гранди",
то есть, выражаясь по-русски, не заботился о том, "что будет говорить
княгиня Марья Алексевна". ( "Ты не должна пугаться, когда обо мне говорят
дурно, - писал Кэрролл обеспокоенной сплетней младшей сестре, - если о
человеке говорят вообще, то кто-нибудь непременно скажет о нем дурно".)
Его страстная любовь к театру считалась совершенно неподобающей для
священнослужителя (ведь в театре показывали и фарс, и водевиль, и бурлеск,
которые Кэрролл очень ценил), так же как и любовь к живописи, в частности,
восхищение полотнами, изображающими обнаженных женщин; а дружба и свободное
общение с молодыми и не очень молодыми дамами и вовсе не укладывались ни в
какие рамки.
"Истории о том, как молодые женщины без сопровождения проводили
каникулы у моря с Льюисом Кэрроллом, вряд ли могли бы умилить
добропорядочное викторианское общество, к которому принадлежало большинство
читателей Коллингвуда. Совсем не это хотелось услышать публике о создателе
"Алисы"! Легко понять, что и семейство Доджсонов стремилось положить конец
сплетням, неизбежно окружавшим подобные эскапады. Сказать публично правду -
признаться в печати, что Льюис Кэрролл обедал, гулял, ездил к морю наедине с
молодыми девицами; оставался ночевать в домах вдов и замужних женщин, чьи
мужья находились в отъезде, было все равно, что предположить в преподобном
Доджсоне прелюбодея и совратителя! Это просто никуда не годилось", - пишет
Кэролайн Лич.
Самым невинным из всех увлечений Кэрролла, с точки зрения викторианской
морали, казалось его увлечение маленькими девочками. Именно это увлечение,
такое уместное для сказочника, и подняли на щит сначала Коллингвуд, а вслед
за ним и многочисленные мемуаристы и биографы. Кто мог знать, что в
следующем веке все встанет с ног на голову и любовно наведенный
современниками "хрестоматийный глянец " отольется в столь рискованные
формы!..
В викторианскую же эпоху считалось, что до четырнадцати лет девочка
остается ребенком и, соответственно, до этой поры стоит выше всего земного и
грешного.
По словам Кэролайн Лич, именно эти представления "стоят за наивными
попытками семейства убедить публику, что все его многочисленные приятельницы
были моложе роковых четырнадцати лет. Эта манипуляция становится особенно
прозрачной, когда выясняется, что даже в тщательно отобранной Коллингвудом
переписке почти половина цитируемых писем написана девочкам старше
четырнадцати, а четверть адресованы девицам восемнадцати лет и старше".
В результате сравнения опубликованных фрагментов дневников с более
полной версией, хранящейся в Британском музее (пусть даже с вырезанными
страницами и пропавшими томами), профессор Лебейли приходит к такому выводу:
"Отнюдь не трогательный интерес дядюшки к прелестным ангелочкам оберегали от
постороннего взгляда престарелые викторианские дамы, но его склонность к
сомнительным, по их мнению, спектаклям, в которых играли бойкие молодые
актрисы, его благосклонные отзывы о полотнах, изображающих обнаженных
женщин; доказательства столь вульгарного вкуса казались им поистине
скандальными, и они замалчивали их последовательно и методично, не
подозревая, что тем самым подпитывают распространенное представление о
Льюисе Кэрролле как об извращенце и маньяке"[17].
И в самом деле, как могли они предположить, что, оберегая викторианские
добродетели, обрекут своего знаменитого родственника на гораздо более
грозные обвинения? Великолепная ирония, достойная Кэрролла!
Возможно, сам Кэрролл отчасти способствовал возникшей путанице. Взять
хотя бы изобретенный им термин "child-friend". По сути, это словосочетание
указывало не столько на возраст (или даже возрастную разницу), сколько на
тип отношений, столь обычный для Кэрролла и столь мало понятный обществу, -
вероятно, сегодняшнему так же, как и тогдашнему. Впрочем, само слово "child"
и в XIX веке все еще сохраняло отзвуки иных оттенков значений. Слово это
могло указывать не только на возраст, но и на характер отношений, в
частности, определяемый разницей в возрасте или в социальном положении (ср.
принятое в ХVIII веке выражение "дети и слуги"). Кстати говоря, не зря,
видимо, многие современники упоминали, как внимателен был Кэрролл к слугам,
- по всей видимости, для него особое значение имели отношения с более
слабыми, зависимыми, в известной степени более уязвимыми, - не стоит
забывать, что Кэрролл рано узнал бремя ответственности за восьмерых младших
братьев и сестер...
Однако в употреблении Кэрроллом слова "child" был, конечно, и игровой
компонент, на что справедливо указывают и Кэролайн Лич, и профессор Лебейли.
Он частенько употреблял слово "ребенок " применительно к особам женского
пола в возрасте двадцати, тридцати, а то и сорока лет...
В 1894 году Кэрролл пишет миссис Эгертон, приглашая на обед двух ее
дочерей, шестнадцати и восемнадцати лет:

Одна из главных радостей моей - на удивление счастливой - жизни
проистекает из привязанности моих маленьких друзей. Двадцать или тридцать
лет тому назад я бы сказал, что десять - идеальный возраст; теперь же
возраст двадцати - двадцати пяти лет кажется мне предпочтительней. Некоторым
из моих дорогих девочек тридцать и более: я думаю, что пожилой человек
шестидесяти двух лет имеет право все еще считать их детьми[18].

Примерно такое же рассуждение содержится в письме к
двадцатичетырехлетней Гертруде Четуэй, которую Кэрролл зовет погостить у
него в Истбурне. Вот как он оправдывает необычность подобного приглашения:

Во-первых, если я доживу до следующего января, мне исполнится пятьдесят
девять лет. Если бы подобную вещь предложил мужчина тридцати или даже сорока
лет от роду, это было бы совсем другое дело. Тогда бы об этом и речи идти не
могло. Мне самому подобная мысль пришла в голову лишь пять лет назад. Только
накопив действительно немало лет, рискнул я пригласить в гости десятилетнюю
девочку, которую отпустили без малейших возражений. На следующий год у меня
неделю проdtла двенадцатилетняя гостья. А еще через год я позвал девочку
четырнадцати лет, на этот раз ожидая отказа под тем предлогом, что она уже
слишком взрослая. К моему удивлению и радости, ее матушка согласилась. После
этого я дерзко пригласил ее сестру, которой уже исполнилось восемнадцать. И
она приехала! Потом у меня побывала еще одна восемнадцатилетняя
приятельница, и теперь я совсем не обращаю внимания на возраст.

По мнению Х. Лебейли, поведение Кэрролла объясняется прежде всего
крайней независимостью характера, стремлением самому, в соответствии со
своим разумением и своей совестью, принимать решения и контролировать
ситуацию. Он избегал всего, что могло быть ему навязано. (До такой степени,
что не даже хотел, чтобы ему назначали время встречи, ограничивая тем самым
его свободу.) Что может быть менее обязывающим, менее требовательным, чем
общение с "child-friend"?
При этом, продолжает Лебейли, Кэрролл вовсе не чурается женщин. Однако
будучи человеком крайне щепетильным, Кэрролл строго регламентирует свое
общение с "прекрасным полом": в молодости он держится подальше от девиц на
выданье и только к старости начинает проявлять известную беззаботность
относительно возраста своих приятельниц... На основании строго подсчитанных
отзывов Кэрролла о живописи и театральных постановках Лебейли делает вывод,
что цветущая женственность привлекала его на деле значительно более девичьей
незрелой прелести.[19]
Словом, миф лжет: автор сказок об "Алисе" был вовсе не таким, каким его
привыкли считать...
Миф лжет, вторит профессору Кэролайн Лич. Кэрролл вовсе не был
застенчивым, мрачным отшельником - напротив, порой он наносил в день по
полдюжины визитов, водил в театр своих бесчисленных приятельниц; никогда не
избегал мужчин и уж тем более не испытывал ненависти к мальчикам; он получал
удовольствие от жизни и любил общество молодых женщин... Впрочем, яростно
развенчивая старый миф, Кэрролайн Лич тут же начинает создавать новый -
головокружительную историю любви Кэролла к миссис Лидделл. И можно быть
уверенными, что новые сенсации не за горами. Возможностей масса: роман с
гувернанткой, роман с миссис Лидделл, роман с ректором Лидделлом...
Возможно, выяснится, что Кэрролл любил только мальчиков. Возможно, найдется
и какой-нибудь подозрительный домашний питомец или возлюбленный труп. И в
этом отчасти будут повинны злополучные викторианские дамы, затерявшие и
изрезавшие драгоценные томики дневников. Ибо ничто так не будоражит
воображение, как тайна. Сколько лет дописывают за Диккенса его последний
неоконченный роман, сколько лет волнует умы десятая, сожженная глава
"Евгения Онегина "! Вероятно, и Кэрроллу предстоит еще немало удивительных
метаморфоз...

Но мы, пожалуй, остановимся. Передохнем и оглядимся. Может быть, у нас
наконец перестанет двоиться в глазах и нам удастся увидеть не двух антиподов
(этаких Джекила и Хайда), а одного, очень незаурядного человека, необычного
до такой степени, что современники и потомки предпочли разделить его на
"Кэрролла" и "Доджсона " и воспринимать "по частям". Загадки и парадоксы
по-прежнему сопровождают его имя - даже теперь, спустя более столетия после
его смерти. Прелесть в том, что у загадки не всегда есть ответ: чем,
например, ворон похож на конторку?
Англичане знают цену странности: у Кэрролла на родине есть своя
культурная ниша - "эксцентричный ученый-джентльмен", хотя, конечно, и это
всего лишь одна из масок. Бесспорно, она подходит ему не в пример лучше,
нежели маска чопорного педанта, у которого, как заметила в свое время
Вирджиния Вулф, "не было жизни"; или совсем уж нелепая маска тайного
искусителя девочек... Но если эти маски расплывутся, исчезнут, что же
останется? Улыбка, разумеется.
Можно ли сказать, что Льюис Кэрролл был свободным человеком? Он,
несомненно, был глубоко религиозен, но не мог принять идею о вечных муках;
позволял себе присутствовать на службе в православной церкви и даже в
синагоге, говорил, что если бы знал церковно-славянский язык, то принял бы
участие в православном богослужении. Он уважал традиции и установления
общества, но открыто возражал против тех из них, которые казались ему
бессмысленными или несправедливыми. Он дарил необыкновенную дружбу,
исполненную юмора и доброты, многим представительницам прекрасного пола -
как мы теперь знаем, самого разного возраста. И при этом полагался на свое
суждение значительно более, нежели на общепринятые правила. Это был человек
совести, в своих помыслах и поступках он давал строгий отчет Господу. Но
никогда - никогда! - не путал он Господа с миссис Гранди, с духовными и
светскими властями. Он держал ответ перед Богом, а не перед ними. И не перед
нами.
[1] Перев. Д. Орловской.
[2] В России по традиции "среднее имя" Кэрролла читают как Лютвидж;
быть может, настала пора приблизиться к английскому звучанию - Латвидж.
[3] В. Вулф. Льюис Кэрролл. В кн.: Льюис Кэрролл. Алиса в стране чудес.
Алиса в Зазеркалье. Перев. Н. Демуровой. М., Наука, 1978.
[4] Крайст-Черч - один из колледжей Оксфордского университета; с ним
была связана вся сознательная жизнь Кэрролла.
[5] Здесь и далее цит. по кн.: Collingwood S.D. The Life and Letters of
Lewis Carroll. London, 1899.
[6] The Diaries of LewisCarroll, edited by Roger Lancelyn Green, 2 vol.
London, Cassell, 1953.
[7] Эрнест Даусон (1867-1900) - английский поэт.
[8] Martin Gardner. The Annotated Alice. N. Y., Clarkson N, Poier Inc.
1960.
[9] Morton N. Cohen.Lewis Carroll and Victorian Morality: Sexuality and
Victorian Literature. Tennessee Studies in Literature. Vol. 27. Edited by
Don Richard Cox. The University of Tennessee Press. Knoxville.
[10] Hugues Lebailly. Charles Lutwidge Dodgson's Infatuation with the
Weaker and More Aesthetic Sex Re-examined; Dodgson's Diaries:The Journal of
a Victorian Playgoer (1855-1897) и др.
[11] Karoline Leach. In the Shadow of the Dreamchild: a New
Understanding of Lewis Carroll. - Peter Owen Ltd, 1999. (Далее цитируется по
указанному изданию.)
[12] Здесь и далее цит. по кн.: Interviews and Recollections, edited by
Morton N. Cohen, London, Macmillan, 1989.
[13] Примечательно, что Кэрролл был одним из первых среди тех, кто
заговорил об ограничении рабочего дня маленьких актеров, день за днем
выступающих в дневных и вечерних спектаклях, а также о необходимости
обеспечения их образования. В специальном письме, посланном в газеты, он
говорил о том, что их работа никак не должна мешать им получить наряду с
другими детьми обычное школьное образование, и ратовал за специальный
парламентский акт, закрепляющий за ними это право. Следует отметить, что по
прошествии некоторого времени такой акт был принят.
[14] Цит. по кн.: Interviews and Recollections, edited by Morton N.
Cohen, London, Macmillan, 1989.
[15] Кэрролл, разумеется, не был фотографом-профессионалом, однако
многие годы с большим увлечением занимался фотографией. Из современников его
сравнивают по мастерству лишь с Джулией Кэмерон, которая занималась
фотографией профессионально; однако Кэрролл ни в чем не уступает ей.
Композиция, глубина психологического портрета, простота и непритязательность
его работ привлекают внимание; художественная одаренность Кэрролла дает себя
знать и в этой области.
[16] Может быть, "превратность".
[17] Hugues Lebailly. Charles Lutwidge Dodgson's Infatuation with the
Weaker and More Aesthetic Sex Re-examined.
[18] Здесь и далее письма Кэрролла цит. по кн.: The Letters of Lewis
Carroll, edited by Morton N. Cohen with the assistance of Roger Lancelyn
Green/ 2 vol. London, Macmillan, 1979.
[19] Согласно подсчетам, сделанным Лебейли, большая часть спектаклей,
упомянутых Доджсоном в дневниках, вообще не включала детей-актеров; из 870
комментариев, сделанных им по поводу актерской игры, 720 относятся ко
взрослым актерам и только 150 - к детям.

----------------------------------------------------------------------------
Lewis Carroll. Alice's adventures in wonderland.
Through the looking-glass and what Alice found there
Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в стране чудес
Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в зазеркалье
2-е стереотипное издание
Издание подготовила Н. М. Демурова
М., "Наука", Главная редакция физико-математической литературы, 1991
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

Contraria non contradictoria,
sed complementa sunt.
Нильс Бор {*}

"О frabjous day: Callouh! Callay!"
He chortled in his joy.
"Jabberwocky" by Lewis Carroll {**}

{* "Противоположности не исключают, а дополняют друг друга" (лат.) -
афоризм, начертанный Нильсом Бором на доске во время его выступления на
кафедре теоретической физики МГУ.
* Двустишие из стихотворения Кэрролла "Jabberwocky", выражающее
неудержимый восторг и ликование. В нем появляются знаменитые "неологизмы"
Кэрролла (см. английский и русский тексты стихотворения с комментарием
Гарднера на с. 122 - 127). Различные поэты по-разному переводили это
двустишие. Приведем два из этих переводов:

"Мой Блестянчик, хвала!... Урла-лап! Курла-ла!.." -
Заурлакал от радости он.
(Пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник)

"О, харара! О, харара! Какой денек героеславый".
(Пер. В. и Л. Успенских)}

В школе, которую Алиса _посещала каждый день_, физика не входила в
число основных предметов. Физике (как и _стирке_) не обучали даже _за
дополнительную плату_. Иначе, вспоминая впоследствии небольшое происшествие,
приключившееся с ней в отвесном колодце, Алиса непременно _подумала бы, что
ей следовало бы удивиться_. Ведь то, что произошло с ней в колодце, было
гораздо необычнее, чем _Белый Кролик, достающий часы из жилетного кармана_!
Со времен Галилея известно, что на Земле все тела, будь то Алисы или
пустые банки из-под апельсинового варенья, падают с одинаковым по величине
ускорением. Таковы законы обычной, "несказочной" физики. Иные законы
действуют в Стране чудес: находясь в свободном падении ("_Вот это упала, так
упала_!"), Алиса опасается выпустить из рук прихваченную по дороге банку,
боясь, как бы та _не упала вниз и не убила кого-нибудь_, и умудряется на
лету засунуть банку в шкаф, не разбив ее при этом!
На читателя-физика маленькое двойное чудо {Чудо не состоявшееся - Алиса
так и не осмеливается выпустить банку из рук, тем самым лишая нас
возможности "экспериментально" проверить, сколь основательны ее опасения и
как ведут себя в свободном падении тела в Стране Чудес, и чудо состоявшееся
- поставленная на лету банка осталась цела!} с банкой из-под апельсинового
варенья производит не менее сильное впечатление, чем появление Кролика,
говорящего на бегу: "_Ах, боже мой, боже мой! Я опаздываю_!"
Разумеется, мнения различных людей относительно того, что следует
считать чудом, значительно расходятся {"Словарь церковнославянского языка",
составленный 2-м отделением императорской Академии Наук (СПб., 1868),
определяет чудо как "по общим законам неудобоизъяснимое дело или событие".
Несколько иное определение чуда предлагает Джордж Макуиртер Фодерингей:
"Чудо - это нечто противное законам природы, нечто вызванное огромным
напряжением воли, без участия которой оно могло бы и не произойти" (Г.
Уэллс. Человек, который мог творить чудеса).
Наконец, в современном словаре мы находим определение чуда, как
"удивительного явления, вызванного действием сверхъестественных сил"
(Concise Oxford Dictionary, 1952).}: то, что потрясает своей необычностью,
удивительностью одного, сплошь и рядом не привлекает внимания другого. По
словам Эйнштейна, "акт удивления, по-видимому, наступает тогда, когда
восприятие вступает в острый конфликт с достаточно установившимся в нас
миром понятий.
В тех случаях, когда такой конфликт переживается остро и интенсивно, он
в свою очередь оказывает сильное влияние на наш умственный мир. Развитие
этого умственного мира представляет в известном смысле преодоление чувства
удивления - непрерывное бегство от "удивительного", от "чуда" {А. Эйнштейн.
Автобиографические заметки. - Собрание научных трудов, т. 4, с. 361.} (в
этом проявляется глубокое различие в восприятии чуда Эйнштейном и Кэрроллом:
первый стремится уйти от чуда, второй настойчиво стремится к чудесам).
Физик читает Кэрролла не только в детстве (истины ради следует
признать, что большинство физиков читает Кэрролла только не в детстве -
достигнув зрелого возраста и успев стать физиками) и, вопреки подозрениям их
извечных оппонентов и своего рода идейных _антиподов_ (здесь трудно
удержаться, чтобы вслед за Алисой не сказать "_антипатий_") - "лириков",
отнюдь не с целью уличить автора в незнании элементарной физики. Поиск
мелких ошибок и несоответствий канонам школьной физики (даже если бы таковые
нашлись) в волшебном мире кэрролловской сказки, где "_все не так, все
неправильно_", - занятие не только не этичное, но и бесплодное. То, что
представляется мелкой ошибкой, на поверку может оказаться глубокой и тонкой
идеей, оценить которую сразу не так-то просто! К тому же "поиск ошибок"
Кэрролла - занятие отнюдь "не безопасное": Кэрролл - автор далеко не
"ручной" и вполне способен умышленно ввести читателя в заблуждение - в
надежде, что "_радость открытия ошибок и испытанное при этом чувство
интеллектуального превосходства над автором в какой-то мере вознаградят
счастливца за потерю времени и беспокойство_" {Предисловие к "Полуночным
задачам, придуманным в часы бессонницы". - В кн.: Льюис Кэрролл. История с
узелками. М., 1973, с. 92.}.
Убедительным примером "коварства" (и нетривиальности физического
мышления) Кэрролла может служить знаменитая задача "Обезьяна и груз",
придуманная Кэрроллом в конце 1893 г.: "_Через блок, прикрепленный к
потолку, переброшен канат. На одном конце каната висит обезьяна, к другому
прикреплен груз, вес которого в точности равен весу обезьяны. Предположим,
что обезьяна начала взбираться вверх по канату. Что произойдет при этом с
грузом_?"
Как и многие другие творения Кэрролла, его "обезьянья" задача породила
многочисленные дискуссии и споры. Ей посвящена обширная литература.
Потешаясь над своими учеными коллегами - профессорами физики Клифтоном и
Прайсом, профессором химии Верной Харкортом и лектором колледжа Христовой
церкви Оксфордского университета Сэмпсоном, Кэрролл сделал в своем дневнике
следующую запись: "_21 декабря, четверг (1893 г.). Получил ответ профессора
Клифтона к задаче "Обезьяна и груз". Весьма любопытно, сколь различных
мнений придерживаются хорошие математики. Прайс утверждает, что груз будет
подниматься с возрастающей скоростью, Клифтон (и Харкорт) считают, что груз
будет подниматься с такой же скоростью, как обезьяна, а Сэмпсон полагает,
что груз будет опускаться_". Нашлись и такие, кто считал, что груз останется
на месте.
Споры по поводу того, какое решение "обезьяньей" задачи Кэрролла
следует считать _единственно правильным_, время от времени возникают и
поныне. (В действительности условия задачи _недоопределены_ и ответ зависит
от дополнительных предположений, вводимых при решении задачи.) Задача
"Обезьяна и груз" вошла в число 400 лучших задач, отобранных авторитетным
жюри и составивших содержание специального выпуска журнала "The American
Mathematical Monthly" {The Otto Dunkel Memorial Problem Book, ed. by H.
Evans and E. P. Stark. - "The American Mathematical Monthly", 64.7 (Part
II), 1957. Русский перевод см. в кн.: Избранные задачи. М., "Мир", 1977
(задача Э 8).}. Такой успех редко выпадает на долю автора физической задачи,
тем более автора не профессионала, а любителя. Не один преподаватель физики
мог бы присоединиться mutatis mutandis к словам В. Сибрука, написанным по
поводу обратной ситуации - успеху выдающегося американского физика Роберта
Вуда, выступившего в качестве любителя на литературном поприще: "Будь я
проклят, если я стану сочувствовать автору-любителю, стихи которого
выдержали девятнадцать изданий, а псевдонаучные сенсации были опубликованы в
крупнейших журналах Америки" {Вильям Сибрук. Роберт Вуд. М., Физматгиз,
1960, с. 176.}.
Столь же отчетливо звучит "физическая тема" и в задаче о двух ведерках
из "Истории с узелками" (Узелок IX). Суть ее сводится к следующему.
Маленькое ведерко плавает в другом ведерке чуть больших размеров. Воды в
большем ведерке - едва на донышке.
Ведерко плавает, подчиняясь, конечно, закону Архимеда, который в старых
учебниках сформулирован так: "Тело, погруженное в жидкость, теряет в своем
весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость". Но откуда взять
столько жидкости, если она едва покрывала дно большего ведерка?
И все же сколь ни интересны физические задачи Кэрролла, его
произведения обладают неотразимой привлекательностью в глазах физической
аудитории прежде всего потому, что "сумасшедшая" логика Кэрролла близка и
созвучна логике современной физической теории, долженствующей сочетать в
себе "_безумные_" идеи (по Бору) и _математическое изящество_ (по Дираку).
Желая лишить изучающего логику ориентиров, подсказываемых здравым
смыслом, Кэрролл придумал логические задачи {"Символическая логика". - В кн.
Льюис Кэрролл. История с узелками.}, в которых посылки находились в вопиющем
противоречии с повседневным опытом. Но правила вывода, подобно улыбке
Чеширского Кота, оставались и после того, как угасала надежда на помощь
здравого смысла. Именно эти правила и позволяли найти решение задачи. Физику
не приходится измышлять логические задачи с "безумными" посылками: их ставит
перед ним сама природа.
В бесплотной игре внешне свободно трансформируемых слов (_имен_),
составляющей по мнению некоторых филологов и философов {См., например:
Elisabeth Sewell. The Field of Nonsense. L., 1952.} существо кэрролловского
нонсенса, физик явственно ощущает отражение сложных отношений между
реальными объектами - носителями имен (_денотатами_). Nonsense Кэрролла
физик воспринимает не как отсутствие всякого смысла ("senselessness"), а как
разрыв с обычным приземленным "здравым смыслом" ("common sense"), лишающим
полета фантазию художника и ученого. Отказываясь от логики здравого смысла,
Кэрролл приносит ее в жертву логике несравненно более глубокой, во многом
напоминающей диалектическую логику современного научного исследования,
подчас столь причудливую, что она кажется непостижимой, противоречивой и
способной повергнуть в отчаяние не только человека, далекого от науки, но и
самого исследователя.
Язык для Кэрролла не был набором пустых символов-слов, лишенных
значения. Он видел в языке податливый пластический материал для проверки
своих открытий. Предвосхитив своими смелыми экспериментами в области языка
появление таких наук, как семантика и семиотика, Кэрролл, быть может, лучше,
чем кто-нибудь другой, сознавал, какую опасность для непреложности выводов
любой теории (Кэрролла прежде всего интересовала теория логического вывода)
таят в себе неоднозначность живого языка, а также неумеренное использование
интуитивных соображений, рассуждений по аналогии и отсутствие свода четко
сформулированных правил вывода. Кэрролл сумел частично осуществить свои
намерения, разработав оригинальный вариант математической логики,
позволивший чисто формально, без обращения к содержанию посылок, решать не
только силлогизмы, но и более сложные логические задачи - так называемые
сориты.
Современный физик, на собственном опыте познавший не только
плодотворность, но и ограниченность одной из разновидностей формализации -
_аксиоматического метода_, с пониманием относится к "формальным" исканиям
Кэрролла. В них физик усматривает не бесплодные схоластические упражнения, а
стремление обнаружить немногие _структуры_, скрытые за многообразием внешних
форм. Неожиданная близость структур, таящихся в далеких на первый взгляд
понятиях, служит своеобразным отражением единства материального мира не
только в физической теории, но и в причудливом зеркале кэрролловского
нонсенса.
Столь милую сердцу Кэрролла игру со словами (и словами) физик склонен
воспринимать отнюдь не как забаву, а как формальную модель поиска в том или
ином смысле оптимального решения в условиях конфликта, где
противоборствующей стороной выступает пресловутый "здравый смысл". Именно
поэтому игру, пронизывающую весь кэрролловский нонсенс, следовало бы отнести
не столько к сфере психологии, сколько к компетенции одного из разделов
современной математики - так называемой "теории игр", правда, с одной
существенной оговоркой: эта игра _индуктивна_, ее правила заранее не
известны.
Всякий раз, когда физик, накопив достаточно обширный экспериментальный
материал, пытается найти в нем скрытые закономерности, природа также
вступает с ним в игру, весьма напоминающую Королевский крокет, в котором
"_правил нет, а если и есть, то их никто не соблюдает_". Сошлемся лишь на
один из множества примеров этой удивительной аналогии: историю открытия
Иоганном Кеплером двух первых законов движения планет.
Пытаясь разгадать законы движения Марса, Кеплер неожиданно для себя
оказался втянутым в изнурительную игру с природой, правила которой
(предполагаемая форма орбиты Марса и характер его движения) менялись каждый
раз, когда окончательный результат казался уже близким. Игра велась столь
"жестко", что аллегорическому посвящению к "Новой астрономии" - отчету о
сделанных открытиях - Кеплер придал форму "реляции о победе". Блестящие
литературные достоинства "Новой астрономии" и особенности кеплеровского
мышления позволяют считать Иоганна Кеплера своего рода предтечей Кэрролла.
Подробности описания "битвы с Марсом" и Королевского крокета совпадают в
деталях, исключающих возможность случайной аналогии. Речь идет не о
сходстве, а о чем-то более глубоком, своего рода _изоморфизме_ - двух внешне
различных описаниях _одного_ и _того_ же явления.
В сценах Безумного чаепития и суда (так же, как и во многих других
эпизодах из "Алисы в Стране чудес" и "Зазеркалья") физик без труда различает
злую, но точную карикатуру на процесс развития физической теории. Сколь ни
абсурдна схема судопроизводства "_Сначала приговор, потом доказательства_",
именно она передает то, что не раз происходило в истории физики.
Вспомним хотя бы обстоятельства "рождения" квантовой механики.
Многочисленные попытки описать спектр черного тела {В самом названии "черное
тело" есть нечто кэрролловское. Физики давно не связывают его с "чем-то
черным". Раскаленное тело может оказаться почти черным. Черное тело
невидимо, если оно находится в тепловом равновесии с окружающим его
электромагнитным полем. В темноте и невидимка черный.}, предпринятые
физиками в конце XIX в., оказались неудачными. При больших частотах в
ультрафиолетовой части спектра хорошо "работала" формула Вина, при малых -
совсем другая формула Рэлея-Джинса. Сшить оба куска в единое целое так,
чтобы "_все было по правилам_" (как хотел того на суде Белый Кролик), не
удавалось никому: безупречные логические доказательства приводили к софизму.
И тогда Планк во имя спасения физики решился на предположение, которое
противоречило всему опыту предшествующего развития физики. Он высказал
знаменитую гипотезу квантов: энергия атома изменяется не непрерывно, а может
принимать лишь дискретный ряд значений, пропорциональных кванту действия hv.
О своем "приговоре" Планк сообщил 14 декабря 1900 г. на заседании
Берлинского физического общества. И, хотя формула Планка была проверена
Экспериментально в ту же ночь, понадобилось не одно десятилетие, прежде чем
были "собраны доказательства" и квантовая механика обрела статус физической
теории.
О том, сколь тяжело дается разрыв с привычным, устоявшимся кругом идей
и представлений, свидетельствует письмо Планка Роберту Вуду, написанное уже
после создания квантовой механики в 1933 г.: "Дорогой коллега! Во время
ужина, устроенного в мою честь в Тринити Холл, Вы высказали пожелание, чтобы
я написал Вам более подробно о том психологическом состоянии, которое
привело меня когда-то к постулированию гипотезы квантов энергии. Выполняю
Ваше пожелание. Кратко я могу описать свои действия как акт отчаяния, ибо по
своей природе я миролюбив и не люблю сомнительных приключений. Но я целых
шесть лет, начиная с 1894 г., безуспешно воевал с проблемой равновесия между
излучением и веществом. Я знал, что эта проблема имеет фундаментальное
значение для физики; я знал формулу, которая дает распределение энергии в
нормальном спектре, поэтому необходимо было найти теоретическое объяснение,
чего бы это ни стоило. Классическая физика была здесь бессильна - это я
понимал... (кроме двух начал термодинамики).
Я был готов принести в жертву мои установившиеся физические
представления. Больцман объяснил, каким образом термодинамическое равновесие
возникает через равновесие статическое. Если развить эти соображения о
равновесии между веществом и излучением, то обнаружится, что можно избежать
ухода энергии в излучение при помощи предположения, согласно которому
энергия с самого начала должна оставаться в форме некоторых квантов. Это
было чисто формальное предположение, и я в действительности не очень
размышлял о нем, считая только, что, несмотря ни на какие обстоятельства
сколько бы ни пришлось за это заплатить, я должен прийти к нужному
результату" {Цит. по Я. А. Смородинский. Физика на рубеже века. - "Природа",
1970, Э 4, с. 60.}.
Схеме "_Сначала приговор, потом доказательство_" следует не только
физика (и другие естественные науки), но и гораздо более абстрактная наука -
математика. Достаточно вспомнить хотя бы труды Эйлера, с непревзойденным
искусством оперировавшего с рядами задолго до того, как возникла их теория,
Хэвисайда, создавшего операционное исчисление и дерзавшего пользоваться им в
расчетах, несмотря на полное отсутствие обоснования, Г. Кантора, создавшего
теорию множеств, ставшую, несмотря на обнаруженные впоследствии
многочисленные парадоксы, подлинным "_раем для математиков_" (Д. Гильберт).
Различие между судебным процессом, проходящим по обычной,
"добропорядочной" схеме (сначала доказательства, потом вынесение приговора),
и изображенной Кэрроллом нелепой "обратной" схемой по существу представляет
собой различие между двумя направлениями в развитии науки. Одно направление
условно можно назвать "_классическим_", или "_ньютоновским_", в честь его
наиболее выдающегося представителя. Яркий пример великого труда
классического направления - "Математические начала натуральной философии"
Ньютона (здесь слово "математические", открывающее название этой великой
книги, исполнено глубокого смысла). Но плавное развитие классической теории
порой тормозят факты, упрямо не желающие укладываться в строгую логическую
схему. И тогда успех приходит к сторонникам другого, "кеплеровского"
направления, не боящимся сделать решительный шаг и сойти с торной дороги.
Физику близка и понятна любовь Кэрролла к парадоксам, которую тот
пронес через всю жизнь. Еще в юношеские годы Кэрролл (бывший тогда еще
только Ч. Л. Доджсоном) "опубликовал" в издаваемом им рукописном журнале
"Misch-Masch" две "трудности": "Где происходит смена дат?" и "Какие часы
лучше?". За два года до смерти (1896) Кэрролл опубликовал в философском
журнале "Mind" два несравненно более тонких логических парадокса "Что
черепаха сказала Ахиллу" и "Аллен, Браун и Kapp" {Обе трудности и парадоксы
опубликованы в кн.: Льюис Кэрролл. История с узелками.}.
В физике парадоксы обычно возникают как противоречия между
экспериментальными данными и заключениями, основанными на правдоподобных но
нестрогих рассуждениях {См., например, книгу Г. Биркгофа "Гидродинамика"
(М., 1963), целиком посвященную рассмотрению таких парадоксов.} (в других
обстоятельствах те же аргументы превосходно работают).
Окидывая ретроспективным взглядом историю физики, мы видим, что иногда
любимый прием Кэрролла - использование абсурдных посылок для получения
истинных заключений - также (хотя порой и неосознанно) находит применение и
в физике. Так, из абсурдной теории флогистона родилась термодинамика, а
Максвелл при выводе своих знаменитых уравнений опирался в рассуждениях на
некую механическую систему. Эфир, нужный как среда, в которой
распространяются волны света, оказался лишним после создания теории
относительности. В развитии физики не раз появлялся Кот, единственной целью
которого было лишь оставить нам свою улыбку.
Физик отчетливо сознает, что любая физическая теория, даже когда она
претендует на право называться картиной мира, неизбежно неполна и ее
правильнее было бы называть шаржем, а не портретом реальности. Сохраняя
определенное сходство, шарж утрирует главные черты и опускает множество
второстепенных деталей.
Кэрролл также создает шаржированную картину реальности, но делает это
иначе, чем физик. Картина мира, созданная физиком, - это _нереальная_ (и
деталях) _реальность_. Сказочная картина, созданная Кэрроллом, - это
_реальная_ (опять-таки в деталях) _нереальность_. Физик стремится по
возможности отдалить появление противоречий. Кэрролл торопится ввести их "в
игру" как можно скорее.
В небольшом по объему сочинении Галилея "Il Saggiatore" впервые было
сформулировано кредо научного подхода к познанию мира: "Философия написана в
той величественной Книге (я имею в виду Вселенную), которая всегда открыта
нашему взору, но читать ее может лишь тот, кто сначала освоит язык и
научится понимать знаки, которыми она начертана. Написана же она на языке
математики, и знаки ее - треугольники, окружности и другие геометрические
фигуры, без которых нельзя понять ни единого из стоящих в ней слов и
остается лишь блуждать в темном лабиринте" {Galileo Galilei. Le Opere, v.
VI. G. Barbira Editore, 1953.}.
Нам остается лишь добавить, что книги Кэрролла, как и Книга Природы,
открывают свои сокровенные тайны лишь тому, кто "умеет смотреть". Чтобы
ощутить новое, необходимо не утратить умения удивляться, а оно присуще лишь
детям и немногим из взрослых, которые "выросли, но так и не стали
взрослыми". Слова эти, отнесенные В. Сибруком к Роберту Вуду, в равной
степени относятся к Эйнштейну {"Иногда меня спрашивают, как я создал теорию
относительности. Я думаю, что это произошло по следующей причине. Нормальный
взрослый человек никогда не размышляет о проблемах пространства и времени. О
таких вещах он думает лишь в детстве. Мое же умственное развитие оказалось
замедленным, и я принялся размышлять о пространстве и времени, лишь
достигнув зрелого возраста. Естественно, что мне удалось глубже проникнуть в
проблему, чем ребенку с обычными способностями" (Ronald W. Clark. Einstein.
The Life and Times. NY, 1971, p. 27-28).} и Кэрроллу, Кеплеру и Марку Твену
{В предисловии к "Приключениям Тома Сойера" Твен заметил, что написал книгу
для развлечения мальчиков и девочек, а также для того, чтобы "напомнить
взрослым, какими странными делами они занимались, когда были детьми". Сам
Твен, судя по этим двум книгам, в таком напоминании не нуждался: на всю свою
жизнь он так и остался мальчиком с Миссисипи.}.
Хитроумного Кэрролла не смущает вопрос, который физик признал 6ь
бессмысленным. Ни один физик не сможет ответить на вопросы Алисы, как!
выглядит циферблат часов "по ту сторону" зеркала и есть ли в Зазеркалье
огонь в камине. Для физика Зазеркалье - иной мир, Кэрролл же "сшивает" его с
реальностью. В погоне за чудом он оставляет физику далеко позади. Физик не
осмеливается описывать мир, из которого к нам в принципе не могут приходить
сигналы. Кэрролл, не смущаясь, выдумывает такой мир и вместо того, чтобы
доказывать его существование, заставляет нас поверить в него. Физику в наше
время все чаще и чаще приходится следовать примеру Кэрролла и придумывать
новые модели. Правда, удел физика труднее: в его Зазеркалье устремляются
толпы экспериментаторов, и горе тому, кто обманул их ожидания. Уже в начале
"Зазеркалья" Алисе приходит в голову, что пить "зазеркальное" молоко может
быть вредно для здоровья. Потребовалось более полувека, прежде чем модель
антимира появилась в физике.
Наверное, можно найти другие подтверждения родственных связей
выдуманного мира Кэрролла и реального мира современной физики. Но между
Этими мирами есть и важное отличие. Кэрролл придумал свою Страну чудес,
повинуясь лишь собственной фантазии. Задача естествоиспытателя - найти ту
единственную модель, по которой он сможет понять реальный мир. Не его вина,
что эта модель таит в себе сюрпризы, еще более неожиданные, чем те, которые
встретились маленькой Алисе.
В этой современной картине мира мы встретили и еще встретим такие
нелепицы, по сравнению с которыми нелепицы Кэрролла _разумны, как толковый
словарь_.

ПРИМЕЧАНИЯ

К. А. Данилов, Я. А. Смородинский
ФИЗИК ЧИТАЕТ КЭРРОЛЛА

Данилов, Юлий Александрович (род. в 1936 г.) - советский математик.
Смородинский, Яков Абрамович (род. в 1917 г.) - советский физик. Авторы ряда работ о Кэрролле.

---------------------------------------------------------------
"Знание Сила" No 9/1974
Origin: http://www.znanie-sila.ru/golden/issue_44.html
---------------------------------------------------------------

"ЗС" No9/1974
Большинство людей прибывают в кэрролловскую Страну Чудес по широкой
дороге, знакомой с детства, и до старости пребывают в глубокой уверенности,
что Льюис Кэрролл написал лишь две сказки: "Алиса в Стране Чудес" и "Сквозь
зеркало и что Алиса там увидела". Они даже не подозревают, как велика эта
страна, созданная воображением Кэрролла, и сколько удивительного и
неизведанного таится во всех ее уголках. В No12 нашего журнала за прошлый
год мы рассказали о логике в Стране Чудес. Сегодня наш маршрут пролегает в
другом направлении: мы расскажем о поездке Льюиса Кэрролла в Россию. Нашим
проводником любезно согласился быть математик и переводчик вышедшего на
русском языке сборника работ Льюиса Кэрролла "История с узелками" Ю.
Данилов, много лет изучающий творчество Л. Кэрролла.

"…М-р Сэмюэл Пиквик… воспрянул от сна, открыл окно в комнате и
воззрился на мир, распростертый внизу. Госуэлл-стрит была у его ног.
Госуэлл-стрит была направо, теряясь вдали, Госуэлл-стрит простиралась
налево, и противоположная сторона Госуэлл-стрит была перед ним.
-- Таковы, -- размышлял м-р Пиквик, -- и узкие горизонты мыслителей,
которые довольствуются изучением того, что находится перед ними, а не
заботятся о том, чтобы проникнуть в глубь вещей к скрытой там истине. Могу
ли я довольствоваться вечным созерцанием Госуэлл-стрит и не приложить усилий
к тому, чтобы проникнуть в неведомые для меня области, которые ее со всех
сторон окружают?"
Чарлз Диккенс, "Посмертные записки Пиквикского клуба"

Жизнь и приключения Льюиса Кэрролла
"В неправдоподобные истории трудно поверить".
Льюис Кэрролл, "Символическая логика"
Жизнь преподавателя математики Оксфордского колледжа Христовой церкви
Чарлза Лютвиджа Доджсона (более известного под литературным псевдонимом
Льюис Кэрролл) вряд ли можно назвать богатой событиями, и если бы ему
пришлось, как водится ныне, заполнять анкету в отделе кадров, то его
жизнеописание выглядело бы на редкость скучным: "Родился… Учился…
Поступил… Окончил… Преподавал…". И дело не только в том, что
казенная анкета просто не могла бы вместить сложную и парадоксальную фигуру
создателя Страны Чудес, -- жизнь его с точки зрения постороннего наблюдателя
действительно текла размеренно и однообразно.
Словно подчиняясь неведомому закону сохранения, бренная оболочка
Кэрролла своим монотонным (чтобы не сказать унылым) существованием как бы
компенсировала те удивительные приключения, которые переживал его дух. Самые
невероятные происшествия происходили с Кэрроллом, когда он часами простаивал
за конторкой в своем кабинете или совершал прогулки в окрестностях Оксфорда.
Там же, в тихом провинциальном городке, каким был Оксфорд в то время,
Кэрролл провел большую часть своей жизни, лишь изредка покидая его, чтобы
посетить выставку картин или интересный спектакль в Лондоне, провести
рождественские каникулы в кругу своих многочисленных сестер. И лишь однажды
(это произошло в 1867 году) привычный круг был разорван. Вместе со своим
коллегой преподобным Лиддоном Кэрролл отправился в далекую Россию.
Выбор маршрута был далеко не тривиален: большой любитель парадоксов,
Кэрролл и здесь остался верен себе. Автор книги "Как возникла "Страна
Чудес"" Д. М. Урнов так характеризует Кэрролла-путешественника: "Он начал
странствовать, как Йорик, герой "Сентиментального путешествия" Стерна".
Если припомнить предложенную Лоренсом Стерном классификацию
путешественников: праздные, пытливые, лгущие, гордые, тщеславные, желчные;
затем: путешественники поневоле и путешественники в силу besoin de voyager
("охота к перемене мест", как сказал Пушкин), несчастливые и невинные,
простодушные и, наконец, сентиментальные путешественники, то Льюис Кэрролл
все же не будет соответствовать ни одному, как выразился Стерн, "экземпляру
этого подразделения". Он проводил время в пути достаточно свободно, однако
не настолько, чтобы оказаться праздным, так что ни одно из качеств не
определило бы его, и нам придется, пожалуй, ввести в эту шкалу еще одну
грань, чтобы назвать Льюиса Кэрролла путешественником-парадоксалистом.
"Обязательностью необязательного" (выражение академика И. Я
Крачковского), или "неизбежностью судьбы" (выражение самого Льюиса
Кэрролла), -- печатью неустанной деятельности таинственного внутреннего
механизма, неизменно "срабатывавшего", стоило попасть в поле зрения Кэрролла
даже весьма слабому признаку парадоксальной ситуации, -- отмечены и его
дорожные заметки "Дневник путешествия в Россию в 1867 г.". Они-то и помогут
нам воссоздать картину этого необычного путешествия1.

От Лондона до Кенигсберга
"-- С чего же мы начнем, мистер Смит? -- обратился на следующее утро
моряк к инженеру.
-- С самого начала, -- ответил Сайрус Смит".
Жюль Верн, "Таинственный остров"
"12 июля, пятница. Султан и я прибыли в Лондон почти одновременно, но с
разных сторон: я -- с Паддингтонского вокзала, он -- с вокзала Чаринг Кросс.
Должен признаться, что огромная толпа собралась именно во втором месте.
Третьим центром всеобщего притяжения был Мэншн Хаус, где развлекались
бельгийские добровольцы и откуда около 6 часов непрерывный поток омнибусов,
набитых героями, устремился на восток. Все это привело к тому, что покупка
необходимых вещей заняла у меня очень много времени, и я смог отправиться с
вокзала Чаринг Кросс в Дувр лишь в 8.30.
13 июля, суббота. Мы позавтракали, как и условились, в 8.00 или, по
крайней мере, сели за стол в это время и начали понемногу отщипывать хлеб с
маслом, ожидая, когда нам приготовят отбивные. Это великое событие произошло
спустя полчаса. Мы пытались обратить свои мольбы к бродившим по залу
официантам, но те лишь заявляли успокаивающим тоном: "Скоро будут готовы,
сэр!". Мы пытались выразить резкий протест, но в ответ услышали лишь те же
слова: "Скоро будут готовы, сэр!", правда, произнесенные несколько более
обиженным тоном. После всех наших напоминаний официанты удалились в свои
комнатушки и укрылись за буфетом и крышками от тарелок до тех пор, пока не
подоспели отбивные. Мы (с Лиддоном) единодушно решили, что из всех
добродетелей, которыми может быть наделен официант, умение ретироваться
наименее желательно.
Все же к 9 часам мы оказались на борту судна и после того, как два
поезда выгрузили на него свое содержимое и на палубе образовалось весьма
точное подобие пирамиды Хеопса (мы с гордостью внесли в это сооружение свою
лепту в виде двух чемоданов), якорь был поднят. Перо бессильно описать
страдания некоторых-пассажиров во время нашего безмятежного путешествия,
продолжавшегося 90 минут. Мое собственное- впечатление: не за это я платил
деньги. Почти все время шел дождь, отчего в нашей каюте (мы были столь
расточительны, что сняли отдельную каюту) было особенно уютно, сухо и даже
дышалось легче, чем на палубе. Мы высадились в Кале, попав, как водится в
таких случаях, в окружение толпы дружественно настроенных местных жителей,
наперебой предлагавших всевозможные услуги и рекомендации… После того,
как Лиддон договорился относительно нашего багажа, мы совершили прогулку на
местный рынок, белый от чепцов женщин и весь наполненный их пронзительными
криками, сливавшимися в неразличимый гул…"
Путь от Кале до Брюсселя, по словам Кэрролла, был "скучным и
однообразным".
"Главной достопримечательностью пейзажа были деревья, посаженные
ровными рядами длиной в несколько миль. Обычно все деревья кренились в одну
сторону. Мне они казались длинными шеренгами утомленных солдат,
маршировавших то туда, то сюда по равнине. Одни солдаты были выстроены в
каре, другие стояли по стойке "Смирно!"", но большинство уныло брели, словно
сгибаясь на ходу под тяжестью призрачных ранцев".
В Брюсселе и в Кельне все выглядело слишком обычно, чтобы привлечь
внимание "путешественника-парадоксалиста", и наши компаньоны задержались в
этих городах ровно на столько времени, сколько потребовалось для беглого
осмотра достопримечательностей. В Берлине остановка была более
продолжительной. Посещение Потсдама с его знаменитыми парками и скверами
навело Кэрролла на следующие размышления: "…Мне кажется, что
архитектура Берлина основана на двух принципах. Если на крыше дома найдется
удобное местечко, туда необходимо поставить фигуру человека. Лучше всего,
если он будет стоять на одной ноге.
Если местечко найдется на земле, то на нем следует расставить по кругу
бюсты на пьедесталах так, чтобы лицом они были обращены внутрь и как бы
совещались о чем-то между собой, или воздвигнуть гигантскую фигуру человека,
убивающего, намеревающегося убить или убившего (предпочтение отдается
настоящему времени) какое-нибудь живое существо. Чем больше шипов у этого
существа, тем лучше. Наиболее подходящим считается дракон, но если
изобразить его художнику не под силу, то можно ограничиться львом или
свиньей.
"Принцип умерщвления живых тварей" проведен всюду с такой
неукоснительной последовательностью, что некоторые районы Берлина выглядят
как гигантская бойня доисторических животных". Чуткий камертон в душе
Кэрролла, настроенный на нелепицы и бессмыслицы, не замечаемые большинством
людей в повседневной жизни, резонирует на каждое дорожное впечатление,
таящее в себе хотя бы зародыш парадоксального. Так, запись в дневнике от 22
июля гласит:
"…В гостинице, где мы остановились, был зеленый попугай на
подставке. Мы сказали ему: "Славный попка! ", но он лишь наклонил голову
набок, поразмыслил над сказанным, но не изрек в ответ ни слова. Подошедший
слуга объяснил нам причину молчания: "Er spricht nicht Englisch, er spricht
nicht Deutsch". Оказалось, что несчастная птица говорит лишь по-мексикански.
Не зная ни слова на ее родном языке, мы могли лишь пожалеть ее".
Эта встреча произошла в Данциге, откуда путешественники направились в
Кенигсберг. "Ландшафт между Данцигом и Кенигсбергом, -- замечает Кэрролл, --
чрезвычайно уныл. Неподалеку от Данцига мы проехали мимо дома, на крыше
которого свили гнездо какие-то большие длинноногие птицы. Я думаю, что это
аисты, поскольку, как сообщают немецкие книжки для детей, именно аисты вьют
гнезда на крышах и выполняю глубоко моральное предназначение, унося
непослушных детей".
Наконец, в пятницу, 26 июля (поездом, отправлявшимся из Кенигсберга в
12.54) Кэрролл и Лиддон выехали в Петербург. Цель путешествия -- далекая и
загадочная Россия -- была совсем близка.

Петербург
"Путешествия протекают очень беспокойно, и умы кучеров неуравновешены".
Чарлз Диккенс, "Посмертные записки Пиквикского клуба"
Среди попутчиков Кэрролла и Лиддона оказался англичанин, проживший в
Петербурге 15 лет и возвращавшийся в Россию после поездки в Париж и Лондон.
"Он чрезвычайно любезно ответил на наши вопросы, -- пишет Кэрролл в
своем дневнике, -- дал нам множество советов относительно того, что следует
посмотреть в Петербурге, как произносятся русские слова, и нарисовал весьма
мрачную перспективу, сообщив, что лишь немногие говорят на каком-нибудь
другом языке, кроме русского. В качестве примера необычайно длинных слов,
встречающихся в русском языке, наш спутник привел слово "защищающихся",
которое, если его записать английскими буквами, выглядит так:
zashtsheeshtshayoushtsheekhsya.
Это устрашающее слово -- родительный падеж множественного числа
причастия.
Попутчик оказался весьма приятным пополнением нашей компании. На второй
день я сыграл с ним три партии в шахматы, которые, судя по тому, что исход
их не был записан в дневнике, закончились моим поражением".
Первое же знакомство с Петербургом принесло Льюису Кэрроллу множество
свежих впечатлений. Острый глаз "путешественника-парадоксалиста" подмечал
новое, необычное, сравнивал, сопоставлял. Дневниковая запись гласит:
"Необычная ширина улиц (даже второстепенные улицы шире любой из улиц
Лондона), экипажи, мчащиеся во всех направлениях и, по-видимому, совершенно
игнорирующие опасность сбить кого-нибудь (вскоре мы обнаружили, что за этими
экипажами нужен глаз да глаз, поскольку кучеры не издают предостерегающих
криков, как бы близко они ни находились от вас), огромные освещенные вывески
магазинов, гигантские соборы и церкви, их купола, выкрашенные в синий цвет и
покрытые золотыми звездами, местные жители, говорящие на совершенно
непонятном языке, -- все это принадлежит к числу чудес, открывшихся перед
нами во время нашей первой прогулки по Петербургу".
Чудеса продолжали открываться перед изумленными путешественниками и на
следующий день: Исаакиевский собор, Невский проспект ("…по моему
мнению, одна из красивейших улиц мира"), Сенатская площадь,
("…по-видимому, самая большая площадь в мире")…
"Неподалеку от Адмиралтейства, -- делится впечатлениями Кэрролл, --
стоит великолепная конная статуя Петра Великого. Нижняя ее часть
представляет собой не обычный пьедестал, а как бы дикую скалу, оставленную
бесформенной и необработанной. Лошадь поднялась на дыбы, а у ее задней ноги
извивается змея, на которую, как мне кажется, лошадь наступила. Если бы этот
памятник был воздвигнут в Берлине, то Петр, несомненно, был бы самым
деятельным образом вовлечен в убийство чудовища. Здесь же он не обращает на
змею никакого внимания: теория "умерщвления" в России не признана. Мы
обнаружили также две гигантские фигуры львов, бывших до такой степени
трогательно ручн нанимать экипажи. В качестве примера приведу диалог между
мной и одним из кучеров.
Я. Гостиница Клее (Gostinitia Klee).
Кучер (быстро произносит какую-то фразу, из которой мы смогли уловить
последние слова). Три гроша. (Три гроша = 30 копеек)
Я. Двадцать копеек? (Doatzat Kopecki)
К. (негодующе). Тридцать!
Я. (решительно). Двадцать.
К. (с убедительной интонацией). Двадцать пять? (Doatzat pait?)
Я. (с видом человека, сказавшего свое последнее слово и не желающего
больше иметь с ним дело). Двадцать.
С этими словами я беру Лиддона под руку, и мы отходим, не обращая ни
малейшего внимания на крики кучера. Не успели мы отойти на несколько ярдов,
как услышали сзади стук экипажа: кучер тащился вслед за нами, громко окликая
нас.
Я (мрачно). Двадцать?
К. (с радостной улыбкой). Да! Да! Двадцать!
И мы сели в пролетку.
Подобное происшествие забавно, если случается лишь однажды, но если бы,
нанимая кэб в Лондоне, мы должны были каждый раз вступать в подобные
переговоры, то со временем это слегка бы прискучило…
30 июля, вторник. Предприняли продолжительную прогулку по городу,
прошли миль 15 или 16. Расстояния здесь огромные. Ощущение такое, будто
идешь по городу великанов. Посетили собор в Петропавловской крепости…
Оттуда направились на Васильевский остров и прошли значительную часть
его… В поисках хлеба и воды мы заглянули в маленькую лавочку, мимо
которой проходили. Я выучил из словаря 2 слова: хлеб ("Khlaib") и вода
("Vadah"). Их оказалось достаточно, чтобы получить требуемое".
Воодушевленный первым успехом, Кэрролл и в дальнейшем отчаянно
штурмовал языковый барьер, изъясняясь в случае необходимости по-русски "в
простой и суровой манере, опуская все слова, кроме самых необходимых".
Случайный попутчик Кэрролла и Лиддона в поезде из Кенигсберга в
Петербург оказался мистером Мюром, совладельцем известной торговой фирмы
"Мюр и Мерилиз". В один из дней он навестил наших путешественников и
пригласил их совершить совместную экскурсию в Петергоф. Нужно ли говорить,
что предложение было с восторгом принято. День, предшествовавший поездке в
Петергоф, Кэрролл и Лиддон провели за осмотром сокровищ Эрмитажа и
Александро-Невской лавры.
"В Эрмитаже, -- записывает в дневнике Льюис Кэрролл, -- мы намеревались
ограничиться лишь осмотром картин, но попали в руки гида,
специализировавшегося на показе скульптуры. Он упорно не обращал внимания на
все знаки, которыми мы выражали свое желание осмотреть отдел картин, и
настойчиво вел нас во своему отделу, зарабатывая таким способом свой хлеб.
Картины нам удалось осмотреть далеко не все, да и то в страшной спешке, но
их собрание, так же, как и собрание скульптуры, поистине бесценно".
Утром 1 августа в гостиницу за Кэрроллом и Лиддоном заехал компаньон
Мюра мистер Мерилиз, чтобы доставить наших путешественников в Петергоф. О
дальнейших событиях этого богатого впечатлениями дня в дневнике Кэрролла
рассказывается следующее.
"Мы осмотрели 2 императорских дворца и множество летних домиков, каждый
из которых сам по себе представляет весьма комфортабельное жилище… По
разнообразию красоты и совершенству сочетания природы и искусства парки
Петергофа, на мой взгляд, затмевают парки "Сан Суси". …Многие из
мраморных статуй поставлены в полукруглые ниши, синяя поверхность которых
подчеркивает рельефность скульптур. Там -- расположенные ступеньками
каменные плиты, по которым тихо струится вода, здесь -- длинная дорожка,
вьющаяся по склонам и лестницам и затененная ажурными арками, сплошь увитыми
ползучими растениями. В одном месте -- огромная глыба, валун, напоминающий
по форме гигантскую голову с кроткими, как у сфинкса глазами (казалось,
кто-то закопал в землю титана, тщетно пытающегося освободиться), в другом --
фонтаны, образованные из искусно расположенных в несколько кругов труб,
каждая из которых выбрасывает воду на большую высоту, чем трубы внешнего
круга, а все вместе образуют пирамиду сверкающих брызг, лужайка, видимая
сквозь просвет между деревьями, с пятнами алых гвоздик, выглядящих издали,
как большая ветвь коралла, длинные аллеи, проложенные во всех направлениях,
иногда по три или четыре рядом, иногда разбегающиеся, как лучи звезды, и
уходящие так далеко, что глаз устает следить за ними".

Москва, Нижний, Сергиев Посад
"Неисследованные страны пленяют воображение".
Льюис Кэрролл, "Символическая логика"
"2 августа, пятница. В Москву мы выехали в 2.30 и прибполкой. Сиденья и
перегородки исчезли, появились валики и подушки. Наконец, мы улеглись на
вышеуказанных полках, оказавшихся весьма удобными постелями. На полу должны
были бы разместиться на ночлег еще трое пассажиров, но, к счастью, они так и
не появились. Я проснулся около часа ночи и почти все время оставался
единственным обитателем площадки в конце вагона. Площадка эта обнесена
перилами, и имеет сверху крышу. С нее открывается великолепный вид на
проплывающую мимо местность. К числу недостатков избранного мной
наблюдательного пункта следует отвести тряску и шум, гораздо более сильные,
чем внутри вагона. Время от времени на площадке появлялся проводник, но пока
было темно, он не возражал против моего пребывания там. Быть может, он
страдал от одиночества. Но когда я попытался выйти на площадку утром, его
охватил приступ деспотизма, и он загнал меня внутрь вагона".
Благополучно прибыв в Москву, путешественники остановились гостинице
Дузе. Москва очаровала Кэрролла.
"Пять или шесть часов мы бродили по этому чудесному городу, городу
белых и зеленых крыш; конических башен, вырастающих одна из другой, подобно
коленам складной подзорной трубы; огромных позолоченных куполов, в которых,
словно в зеркале, отражаются в искаженном виде картины города; церквей,
выглядящих снаружи, как заросли причудливых кактусов (одни "побеги" увенчаны
луковицами с шипами, другие -- синими, третьи -- красными и белыми
куполами), а внутри сплошь увешанных иконами, лампадами, освещенными
фресками во всю стену, до самой крыши; наконец, мостовых, изрытых ухабами,
словно вспаханное поле, и извозчиков, настаивающих на особой плате в 30
копеек сверх положенного "ради праздничка" (дня рождения императрицы).
После обеда мы отправились на Воробьевы горы, откуда перед нами
открылась величественная панорама шпилей и куполов с рекой Москвой,
изгибающейся дугой на переднем плане.
5 августа, понедельник… После завтрака, поскольку дождь зарядил на
весь день, мы решили посвятить время осмотру интерьеров церквей, ибо слова
совершенно бессильны передать производимое ими впечатление. Мы начали с
храма Василия Блаженного, столь же причудливого (почти гротескного) внутри,
сколь и снаружи. Нас сопровождал, несомненно, самый ужасный гид из всех, с
которыми мне доводилось встречаться. Его оригинальная теория состояла в том,
что мы должны пройти по храму со скоростью около 4 миль в час. Обнаружив,
что заставить нас идти с такой скоростью совершенно невозможно, он стал
греметь ключами, суетиться, громко петь, понося нас на все лады по-русски,
то есть делал буквально все, разве что не хватал нас за шиворот и не тащил
за собой. Полностью игнорируя его и притворяясь глухими, нам удалось
сравнительно спокойно осмотреть храм или, лучше сказать, несколько храмов
под одной крышей.
Затем мы отправились в Оружейную палату и увидели столько тронов, корон
и драгоценностей, что нам начало казаться, будто эти предметы встречаются
чаще, чем черная смородина.
6 августа, вторник. Перед отъездом мы поднялись на колокольню Ивана
Великого и полюбовались прекрасным видом Москвы, окружавшей нас со всех
сторон, ее шпилями и золотыми куполами, сверкавшими на солнце".
Далее путь лежал на знаменитую нижегородскую ярмарку. "…Мы
остановились в гостинице Смирнова (или что-то в этом роде) -- поистине
гнусном месте, но, несомненно, лучшей гостинице города. Кормят здесь очень
хорошо, но со всеми остальными услугами дело обстоит чрезвычайно плохо. За
обедом вас утешало сознание, что мы служим предметом живейшего интереса 6
или 7 официантов, одетых в белые рубахи, подпоясанные по животу, и белые
штаны. Выстроившись в ряд, они с весьма сосредоточенным видом глазели на
странные существа, поглощавшие пищу… Время от времени в их сознании
пробегал слабый проблеск мысли, что они, строго говоря, не выполняют
высокого предназначения официанта. Тогда они спешно ретировались в дальний
конец комнаты и получали необходимую консультацию у огромного буфета, в
котором, насколько можно бы судить, не находилось ничего, кроме ложек и
вилок. Стоило нам спросить их о чем-нибудь, как они сначала встревоженно
смотрели друг на друга, а затем, выяснив, кто из них лучше всего понял
отданное распоряжение, они следовали его примеру, обычно сводившемуся к
консультации с огромным буфетом… Вторую половину дня мы провели, бродя
по ярмарке… Вечером… я отправился в театр, самый скромный из
коступно нашему пониманию, но, упорно работая в антрактах над программой с
карманным словарем в руках, мы все же смогли составить общее представление о
том, что происходило на сцене. Первой давалась лучшая из показанных в тот
вечер пьес водевиль "Аладдин и волшебная лампа". Актеры играли великолепно,
очень мило пели и танцевали. Я никогда не видел актеров, которые бы так
полно отдавались происходящему на сцене и обращали так мало внимания на
происходящее в зале. Особенно мне понравилась игра исполните роли Аладдина
Ленского и актрисы Сорониной, игравшей в другой пьесе. Кроме "Аладдина" в
тот вечер давались "Кохинхина" и "Два гусара"".
Страстный театрал, Кэрролл продолжил знакомство с русской сценой и по
возвращении в Москву. Он побывал в Малом театре. "…В действительности
Малый -- это большое и красивое здание. Аудитория собралась очень приятная,
пьесам "Свадьба бургомистра" и "Женин секрет" сильно аплодировали, но ни
одна из них не понравилась мне так, как "Аладдин"".
Побывав на приеме у митрополита Леонида, Кэрролл и его спутник,
преподобный Лиддон, получили приглашение посетить Троице-Сергиевскую лавру.
И снова звучит голос путешественника-парадоксалиста: "Во второй
половине дня мы посетили патриарший дворец и были представлены патриарху
митрополитом Леонидом. Патриарх мог говорить только по-русски, поэтому
беседа между ним и Лиддоном (весьма интересная и продолжавшаяся более часа)
велась чрезвычайно оригинальным способом. Патриарх произносил фразу
по-русски, митрополит переводил ее на английский язык, затем Лиддон отвечал
по-французски, а митрополит переводил его ответ на русский язык для
патриарха. Таким образом, разговор двух людей велся на трех языках!
Митрополит любезно дал нам в сопровождающие одного из слушателей
духовной семинарии, знавшего французский язык. К своим обязанностям наш
проводник отнесся весьма ревностно и показал нам среди прочего подземные
кельи отшельников, в которых те проводят по многу лет. Мы видели двери двух
необитаемых келий. Странное и не совсем приятное чувство охватило нас в
узком коридоре, где каждый должен нести с собой свечу, при мысли, что здесь
в полном одиночестве и безмолвии при свете одной лишь маленькой лампады день
за днем жило человеческое существо…"
Любознательность Кэрролла отнюдь не ограничивалась посещением храмов,
картинных галерей и дворцов. Не менее обстоятельно в дневнике путешествия
записаны и впечатления от русской кухни.
"14 августа, среда… Обедали в трактире "Москва". Обед был истинно
русским с русским вином". Далее приводится меню:
"Суп и пирожки (soop ee pirashkee)
Поросенок (parasainok)
Осетрина (acetrina)
Котлеты (kotletee)
Мороженое (marojenoi)
Крымское (krimskoe)
Кофе (kofe)".
Кэрроллу пришлись по вкусу и менее изысканные яства. По дороге в Новый
Иерусалим он вместе со своими спутниками зашел в крестьянскую избу, чтобы
под благовидным предлогом осмотреть ее изнутри. "Черный хлеб и молоко
оказались очень вкусными".

Возвращение на родину
"Ни одно богатое приключениями путешествие не останется забытым.
Путешествия без приключений не стоят того, чтобы им посвящали книги".
Льюис Кэрролл, "Символическая логика"
Как ни жаль было прощаться с Москвой и ее окрестностями, настала пора
собираться в обратный путь. Отданы последние визиты, брошен последний взгляд
на Кремль. На этот раз кремлевский ансамбль предстал перед восхищенными
путешественниками во всем своем великолепии -- залитый "…ясным и
холодным лунным светом, заставляющим сиять белизной стены и башни, сверкать
позолоченные купола так, как они никогда не сияют при солнечном свете". 19
августа Кэрролл и Лиддон выехали в Петербург… "20 августа,
вторник… Я нанял экипаж до дома (мистера Мюра), заранее сторговавшись с
извозчиком за 30 копеек (сначала он запросил 40 копеек). Когда же мы прибыли
на место, между нами произошла сцена, обогатившая мои познания по части
извозчичьих нравов. Началось с того, что когда я вышел из экипажа, извозчик
произнес: "Сорок". Это был первый признак надвигающейся бури, но я пренебрег
им, спокойно протянув извозчику 30 копеек. Тот взял их с недовольной
гримасой и, держа монеты на открытой ладони, произнес красноречивый монолог
на русском языке, основным мотивом которого было часто повторяющееся слово
"сорок". Может быть, женщина, с изумлением и любопытством наблюдавшая сцену,
поняла то, что хотел сказать извозчик. Что же касается меня, трно таким же:
ярость извозчика пролилась прямо на меня и совершенно затмила
предшествовавшую ссору между нами.
Я на ломаном русском языке объяснял ему, что предлагал ему 40 копеек
раньше, но не хочу предлагать их теперь. Как ни странно, мое объяснение
ничуть не утихомирило извозчика. Слуга мистера Мюра растолковал ему те же
самое весьма подробно. Наконец вышел сам мистер Мюр и изложил ему суть
происходящего в ясных и точных выражениях. Однако извозчик и после этого не
смог увидеть происходящее в надлежащем свете. Некоторым людям угодить очень
трудно".
Второе посещение Эрмитажа оказалось более удачным, чем первое
знакомство с его коллекциями. Путешественникам удалось осмотреть ту часть
собрания картин, которая была пропущена ими раньше, в частности картины
русской школы.
Много интересного Кэрролл и Лиддон увидели, побывав в Кронштадте.
"Нас провели по докам и арсеналу, и хотя времени для того, чтобы
рассмотреть все подробности, было недостаточно, мы получили весьма полное
представление об огромных масштабах, в которых производились работы, и о
ресурсах на случай войны. В арсенале мы увидели единственный в своем роде
трофей -- пушку, захваченную у англичан. Она принадлежала канонерской лодке
"Гриф", выброшенной на берег и ставшей призом. Мы посетили магнитную
обсерваторию и были представлены ее начальнику. На несколько своеобразном
английском языке он объяснил нам теорию и практику своего предмета. Что
касается меня, то он с тем же успехом мог бы давать объяснения на
древнеславянском: теория магнетизма была целиком недоступна моему пониманию.
При расставании начальник магнитной обсерватории подарил нам свои книги,
посвященные все тому же предмету, но написанные -- увы! -- на русском языке.
Сев в лодку, мы пересекли гавань и высадились на противоположном берегу,
чтобы осмотреть строящийся там гигантский док. Стены его были сложены из
огромных гранитных блоков. Наружная грань каждого блока обработана так
тщательно, словно они предназначаются для украшения интерьеров зданий. Один
из таких блоков укладывали под наблюдением офицера не без крика и некоторой
нервозности на слой цемента. В целом док напоминал гигантский муравейник: на
всем протяжении впадины копошились сотни рабочих, со всех сторон доносился
неумолчный стук молотков. Должно быть, именно так выглядело строительство
пирамид".
Не обошлось и без забавных происшествий. Отправляясь на экскурсию по
Кронштадту. Лиддон оставил пальто в доме некоего мистера Максуинни. Хозяину
пришлось покинуть своих гостей, и к моменту, когда Кэрролл и Лиддон
собрались уезжать в Петербург, в доме оставалась лишь горничная, не знавшая
ни слова по-английски. О дальнейших событиях Кэрролл рассказывает так:
"Поскольку большой словарь я оставил дома, а в маленьком не было слова
"пальто", мы оказались в затруднительном положении. Лиддон, отчаянно
жестикулируя, начал показывать горничной на свой сюртук и даже наполовину
снимать его с себя. К нашему восторгу, горничная, по-видимому, сразу все
поняла, вышла из комнаты и через минуту вернулась… с большой платяной
щеткой. В ответ на это Лиддон предпринял еще одну демонстрацию, на сей раз
более энергичную. Он снял сюртук, положил его у своих ног и указывая вниз
(дабы дать понять горничной, что отнюдь не возвышенные, а низменные области
служат предметом его вожделения), пытался улыбкой выразить радость и
признательность, с которой он получил бы свое пальто. Проблеск мысли на
секунду озарил простые, но выразительные черты юной девы. На этот раз она
отсутствовала более продолжительное время, и лишь когда она вернулась, неся,
к великому нашему ужасу, большую подушку, и начала раскладывать софу, стало
ясно, что, по ее мнению, немой джентльмен хочет вздремнуть. Тут мне в голову
пришла счастливая мысль. Я торопливо нарисовал Лиддона в сюртуке,
получающего из рук милосердного русского крестьянина второй сюртук несколько
больших размеров. Язык иероглифов одержал победу там, где все прочие попытки
провалились, и мы вернулись в Петербург, сознавая унизительный факт: наш
уровень цивилизации упал до уровня древней Ниневии".
После нескольких дней пути, посетив Варшаву, Бреславль, Дрезден,
Лейпциг, Эмс и Париж, путешественники сели на пароход, отправлявшийся из
Кале в Дувр.
"Переезд прошел очень спокойно. Ясная лунная ночь оживляла его. Луна
сияла во всю мочь, как бы пытаясь наверстать упущенное за время затмения,
последм возвращающимся сыновьям".
Так закончилось это удивительное путешествие -- единственное, которое
совершил за всю жизнь Льюис Кэрролл, Странствуя по Европе и России, он как
бы все время оставался в центре магического круга, расцвечивая необычайными
узорами своего восприятия то, что ускользало от внимания всех остальных
людей. Перефразируя слова Королевы из Зазеркалья, можно сказать, что бега
его хватило только на то, чтобы оставаться на том же месте. Чтобы попасть в
другое место, нужно было бежать вдвое быстрее.
_______________
1 Географические названия приводятся в том виде, в каком они
даны у Кэрролла.

----------------------------------------------------------------------------
Lewis Carroll. Alice's adventures in wonderland.
Through the looking-glass and what Alice found there
Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в стране чудес
Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в зазеркалье
2-е стереотипное издание
Издание подготовила Н. М. Демурова
М., "Наука", Главная редакция физико-математической литературы, 1991
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

Нужно ли удивляться тому, что сверстники и сверстницы Алисы вот уже
более ста лет - притом во всех странах мира - как завороженные читают и
перечитывают книгу Кэрролла о приключениях любознательной девочки? Мир, в
который попадает Алиса, совсем необычен. Но в этом чарующем творении
необузданной фантазии Кэрролла какая-то неуловимая грань отделяет выдумку от
правдоподобия и правдоподобие от правды. Детское воображение напряжено и
взволнованно работает во время неотрывного чтения книги, и долго не может
успокоиться, оставаясь во власти открывшегося ему нового мира.
Но как объяснить повышенный интерес взрослых к приключениям Алисы?
Почему так захватывает нас своеобразное сплетение реального и ирреального в
той непрекращающейся игре в "наоборот", в которую упорно и настойчиво
вовлекает нас неугомонный Кэрролл? Мы, взрослые, по-своему, не по-детски
воспринимаем фантазии Кэрролла, заставляющего нас видеть все в непривычном
свете, смещать вместе с ним все пропорции, переставлять местами причины и
следствия и смутно угадывать, что за всей этой "бессмыслицей" - кроется
какая-то тайна, разгадка которой не безразлична для науки. И тут мы
вспоминаем, что Кэрролл был разносторонним ученым (математиком, логиком,
лингвистом), человеком глубоких познаний и интересов. И, естественно,
напрашивается мысль, что в книге, написанной для детей, этот оригинальный
человек и мыслитель выразил в скрытой, замаскированной форме некоторые
научные идеи, гипотезы и догадки, которые волновали его как ученого. И, хотя
прямых указаний на это мы не нашли ни в двухтомном "Дневнике" Кэрролла, ни в
его переписке, ни в других сочинениях, мысль эта все прочнее утверждается в
нашем сознании, когда мы вновь и вновь перечитываем "Алису". Нашу
уверенность поддерживают те исследователи, которые часто обращаются к
творчеству Кэрролла, доказывая, что он предвосхитил математическую логику,
что в нарисованном им устройстве материального и духовного мира в
зародышевой форме угаданы современные представления о времени, о
пространстве, о природе человека, о его резервных возможностях.
Нам хотелось бы здесь остановиться только на одном парадоксе, к
которому нет-нет, да возвращается Кэрролл на страницах "Алисы", - вопрос о
переживании времени. В науке за этим явлением утвердилось название
"психологического", или "субъективного", времени.
Приведем отрывки из "Зазеркалья", давшего нам прямой повод к обсуждению
этого вопроса. В главе V "Вода и вязание" Белая Королева предлагает Алисе
отведать варенье. Алиса говорит:
"- Спасибо, но сегодня мне, право, не хочется!
- Сегодня ты бы его все равно _не получила_, даже если б очень
захотела, - ответила Королева. - Правило у меня твердое: варенье на завтра!
И _только_ на завтра!
- Но ведь завтра когда-нибудь будет _сегодня_?
- Нет, никогда! Завтра _никогда_ не бывает сегодня! Разве можно
проснуться поутру и сказать: "Ну, вот, сейчас, наконец, завтра"?
- Ничего не понимаю, - протянула Алиса. - Все это так запутано!
- Просто ты не привыкла жить в обратную сторону, - добродушно объяснила
Королева. - Поначалу у всех немного кружится голова...
- В обратную сторону! - повторила Алиса в изумлении. - Никогда такого
не слыхала!
- Одно хорошо, - продолжала Королева. - Помнишь при этом и прошлое и
будущее!
- У _меня_ память не такая, - сказала Алиса. - Я не могу вспомнить то,
что еще не случилось.
- Значит, у тебя память неважная, - заявила Королева".
Дальнейший диалог развивает эту тему. Королева рассказывает Алисе, что
помнит то, что случится через неделю. Она говорит о Королевском Гонце,
который отбывает тюремное наказание, хотя "про преступление еще и не думал",
"а суд начнется только в будущую среду".
Когда Кэрролл писал свою книгу, в литературе накопилось уже немало
материалов, относящихся к проблеме времени. Издавна тревожившая философов
загадка времени хотя и получила многостороннюю трактовку, но все еще
разгадана не была. Не раз припоминались слова блаженного Августина: "Я знаю,
что такое время, пока меня не спрашивают об этом; но когда спрашивают, я не
знаю, что это". Кант потратил много усилий, чтобы убедить себя и других в
том, что время существует лишь в нашем сознании и постигаем Мы его
внутренним чувством, интуицией. Кэрролл, конечно, знал знаменитую формулу
Канта: "Понятие времени заключено не в объектах, а только в субъекте".
Кэрроллу было известно, что представление о времени находится в теснейшей
зависимости от памяти, хотя он еще не мог читать работ Джемса {1}, Бергсона
{2}, Гюйо {3} и особенно Пьера Жане {P. Janet. L'Evolution de la Memorie et
de la Notion du Temps. Paris, 1928.} {4}.
И тем более удивительно, что в невинных, казалось бы, диалогах,
забавлявших детей, все эти сложные отношения психологического времени и
памяти так отчетливо названы. Читая Кэрролла, взрослый читатель, приобщенный
к науке о времени, невольно ассоциирует парадоксы Кэрролла с современными
представлениями о зыбкости и относительности таких привычных понятий, как
настоящее, прошлое, будущее, вчера, завтра, давно, когда-нибудь,
одновременно, раньше, позже и т; д. Календарная последовательность событий -
внешних и внутренних - ломается и перестраивается не только в мире
физического времени - в согласии с учением Эйнштейна, но и в мире нашего
внутреннего "психологического" времени. Воспоминания о времени подчиняются
своим законам. О давно минувшем, но ярко вспыхнувшем мы нередко говорим:
"Это было точно вчера", - а недавнее, тускнея, уходит в нашем сознании в
далекое прошлое. Существует понятие "биологические часы". Они ведут счет
нашего внутреннего времени, но устроены они причудливо: их работа зависит от
живости следов, оставляемых в памяти, от яркости или тусклости этих следов.
Чем ярче след, тем более близким по времени он нам кажется. Чем смутнее
след, тем дальше относим мы впечатление, его породившее. Эта картина очень
напоминает восприятие близкого и далекого в пространстве: по мере удаления
от нас предмета он видится нам более смутным, а потом и вовсе исчезает; по
мере приближения предмета его контуры, форма и детали все больше
проясняются. То же происходит и с временем. Этим свойством памяти о времени
объясняются многие иллюзии и противоречия между календарным и
психологическим временем. Чувство непрерывности нашего существования и
тождества нашего "я" зависит от того, тянется ли линия внутреннего времени
без обрывов или то и дело обрывается. Есть болезни, при которых нить жизни
превращается в пунктир или в отдельные точки, отстоящие друг от друга на
большом расстоянии. При этом теряется чувство непрерывности бытия и каждое
новое впечатление стирается, точно губкой, не оставляя следа.
Бывают и такие состояния, когда впервые увиденное - будь то ландшафт,
дом, лицо человека - воспринимается как уже прежде виденное. Эти состояния
так и называются; "le deja vu" {Уже виденное (франц.).}. Можно предполагать,
что отнесение впервые воспринятого к прошлому происходит по причине
мгновенного угасания следа, его резкого потускнения. Мы невольно подчиняемся
превращению впечатления из яркого в тусклое, и нам начинает казаться, что
то, что мы видим, мы уже видели раньше. Конечно, это только гипотеза. Другое
объяснение явления "le deja vu" некоторые ученые ищут в своеобразной иллюзии
узнавания, вызванной тем, что сходные ассоциации принимаются за
тождественные. Здесь нам нужно лишь подчеркнуть самый факт смещения
настоящего и прошлого и их слияния в нашем сознании. Кэрролл, по-видимому,
читал о причудливых трансформациях восприятия времени, происходивших с
персонажами богатого подобными сюжетами фольклора. И, подчиняясь захватившей
его идее глубокой связи между памятью и временем, Кэрролл в приведенном
диалоге и в других местах своей "детской" книги обратил наше внимание на
парадокс времени.
Итак, попробуем разобраться в загадочном словосочетании: "помнить о
будущем". Спросим себя, какими путями может идти мысль в поисках реальных
основ этого своеобразного рода памяти. Ведь помнить что-либо, вспоминать о
чем-либо можно лишь при условии, если то, что вспоминаешь, было содержанием
личного опыта, то есть когда-то происходило. Существует даже предположение,
что намять способна сохранять следы не только личного, но и родового опыта.
Люди, верящие в существование перевоплощений, склонны думать, что человек в
определенных состояниях может вспоминать свои далекие "я". В художественной
литературе этот сюжет превосходно разработан в "Смирительной рубашке" {В
русских переводах это сочинение называется "Звездный скиталец".} Джеком
Лондоном.
Итак, вспоминать можно о том, что было, то есть о прошлом. Если
прямолинейно толковать эту формулу, то выражение "помнить о будущем" лишено
смысла. Но не всегда путь прямолинейной трактовки оказывается лучшим и
кратчайшим путем к истине. Заразимся на время фантазией Кэрролла и вообразим
хотя бы такой случай. Человек в возрасте 35-ти лет - усилием ли воли, силой
ли воображения, под действием гипноза, опиума, гашиша или специального
фармакологического препарата, в состоянии ли душевного заболевания, наконец,
благодаря ли особому дару сценического перевоплощения - сумел возвратить
себя в какой-то период своего же прошлого. Он как бы мысленно повернул
"машину времени" вспять и очутился в эпохе ранней своей юности, когда ему
было 15 лет. Повторяем - очутился во всей полноте своего физического и
душевного самочувствия. Вся его последующая 20-летняя жизнь, уже прошедшая,
насыщенная большими и малыми событиями, полная переживаний, подчас
трагических, конечно, оценивается им как прошлое, если смотреть на него
ретроспективно, то есть глазами 35-летнего. Но если этот же 20-летний период
он увидит глазами человека, каким он был в возрасте 15 лет, то - как ни
странно - он уже не будет называть его своим прошлым. Это "прошлое-будущее",
если можно так выразиться. Прошлое - при точке отсчета в 35 лет. Будущее -
при точке отсчета в 15 лет. Как же будут при этом строиться воспоминания
будущего?
Известно, что при обычных воспоминаниях память наша с неодинаковой
отчетливостью воскрешает события нашего прошлого. Иной раз мы силимся
припомнить важный эпизод, сыгравший значительную роль в нашей жизни, или
облик человека, имевшего влияние на нашу судьбу, и мы замечаем, что все это
всплывает в памяти не всегда легко и отчетливо, окутываясь подчас дымкой
тумана. Как бы сквозь какую-то пелену видим мы в своем воспоминании многие
страницы прошлого. Иногда они непрошенными встают перед нами во всей своей
яркости, иногда мы никак не можем вызвать их к жизни. Это свойство нашей
памяти зависит от многих и многих условий. В частности, в сновидении многое
ярче вспоминается, чем наяву. Это общеизвестно.
В приведенном случае происходит своеобразное перенесение этого свойства
памяти на другую проекцию. При этом привычный, ретроспективный, то есть
обращенный назад, способ воспоминаний заменяется новым способом, в жизни как
будто не встречающимся. Условно мы можем назвать этот способ проспективным,
то есть обращенным вперед. Характерно, что чем полнее и глубже нам удается
воплощаться в какой-то отдаленный период своего прошлого, тем прочнее
предается забвению все, что за ним последовало. В приведенном случае все,
связанное с жизнью с 15 до 35 лет, как бы становится туманным будущим, а
прошлое 20-летней давности, то есть 15-летний возраст, становится ярким,
настоящим. Достаточно было сместить точку отсчета, как границы прошлого,
настоящего и будущего потеряли прежнюю устойчивость, "распалась связь
времен". Произошло странное перемещение. Возможно ли это? А почему бы нет?
Уже не фантазия, а наука убеждает нас в мысли, что жизнь в Зазеркалье - это
особая форма реальной жизни, особый мир наших душевных состояний. В
художественной литературе, особенно в поэзии, не раз описывались эти
состояния. Прочитайте внимательно "Ночь первую" Лермонтова или всем нам
памятное, неувядаемое его стихотворение "Сон", чтобы понять, насколько
наглядно и ощутимо переживание предвидения будущего, воплощенного в форму
воспоминания.

В полдневный жар, в долине Дагестана
С свинцом, в груди лежал недвижно я.
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь сочилася моя.
Лежал один я на песке долины,
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня, но спал я мертвым сном...

Не эти ли или подобные им смены душевных состояний, придающих зыбкость
и неустойчивость связям прошлого, настоящего и будущего, отразил и Кэрролл в
"Алисе"? И не в этом ли причина того, что взрослые, в том числе и те, кто
привык доверять научным фактам, испытывают удивление и очарование книгой
Кэрролла не меньше, чем ребенок, принимающий вымысел за подлинное и
плененный ему одному видимой правдой чудесного сказочного сюжета. В Кэрролле
нас покоряет дар научного предвидения, искусство взглянуть на мир
одновременно и глазами ребенка, и глазами ученого и особая способность
оторваться от привычных представлений и виртуозно менять углы зрения на
привычное. Хочется сказать, что Кэрролл - это талант вечного удивления,
неутомимой любознательности, непрекращающейся игры ума, творческой фантазии
и "алогичной" логики. Перефразируя Нильса Бора {5}, можно сказать о
Кэрролле, что взгляды его были "достаточно безумны, чтобы быть верными".
Теперь нам становится ясно, как человек, возвратившийся в свои 15 лет,
начинает не просто видеть, но и "вспоминать" будущее, состоящее из почти
забытых эпизодов своей жизни - с 15-ти до 35-ти лет. Когда воспоминания Эти
пробуждаются, то из пелены "прошлого-будущего" (напоминаем - точка отсчета
15 лет) мало-помалу вырисовываются одно за другим события, заполнившие 20
лет жизни. В этом состоянии человек имеет все основания сказать: "А теперь я
вспоминаю, как я отправлюсь в первое морское путешествие с женой и сынишкой,
постойте - я сейчас скажу, как их зовут, - да, с Жанной и Альбертом - ему
скоро исполнится 7 лет, - а потом - да, потом, я прерву свое путешествие,
так как я получу телеграмму о тяжелой болезни матери..." и т. д. и т. д.
Заметьте, все выражено в будущем времени.
Возможность такого полного воплощения в прошлое зависит от многих
причин. Можно было бы не только перечислить их, но подробно рассказать, как
все это происходит, но это заняло бы слишком много места и представило бы
интерес только для специалистов. Заметим лишь, что средствами современного
гипноза вполне возможно внушить гипнотизируемому, что он будет сейчас жить
своей прошлой жизнью в пору, когда ему было, скажем, 8 лет. Ему внушат, что
он забудет на время все, что с ним происходило впоследствии, и лишь
мало-помалу ему удастся восстановить в памяти главные события, случившиеся
после 8 лет. Ему можно внушить, что он должен пристально вглядеться в
"линию" своего будущего, чтобы необычным способом воспоминаний предугадать,
что с ним случится. Наблюдая действия этого возвратившегося в детство
человека, мы заметим, как жизненно, правдиво в естественно будет проявляться
"воспоминание будущего", то есть превращение того, что было, в то, что
будет. Нам станет ясно, как с изменением точки отсчета прошлое превратится в
то, чего еще не было.
Я сказал о гипнозе не потому, что это самый лучший путь овладения новой
точкой отсчета. Высокое мастерство сценического перевоплощения могло бы при
определенной драматургической композиции продемонстрировать в какой-нибудь
захватывающей сцене эпизод "воспоминаний будущего". Героем мог бы быть
человек, страдающий характерной формой амнезии (расстройство памяти),
вызванной, например, мозговым заболеванием. Талантливый автор пьесы мог бы
не менее ярко, чем Кэрролл, показать не фантастическую, а реальную ситуацию,
при которой прошлое рисовалось бы как неосуществившееся будущее, эпизоды
которого как бы постепенно вспоминаются, предугадываются, предвосхищаются,
выступая из мрака будущего.
Вспоминается в этой связи полное глубокого смысла выражение: "Грядущие
события отбрасывают свою тень на настоящее". Тени, отбрасываемые будущим,
это подлинная психологическая действительность. Их видение, или предвидение,
меняет внутреннее состояние человека, возбуждает готовность встретить
будущее или избежать этой встречи, создает определенную настроенность и
обостряет чувствительность к восприятию того, что именуется грядущим.
Уместно теперь задать вопрос: какова связь между всеми нашими
рассуждениями о "воспоминании будущего" и тем великолепным диалогом между
Алисой и Белой Королевой, который мы привели выше? Вправе ли мы применить
наше объяснение для истолкования слов Белой Королевы о ее способности жить и
в обратную сторону и о двух видах памяти? Разумеется, нельзя утверждать это
с уверенностью. Но все же можно предположить, что в словах Белой Королевы
таился определенный смысл, что Кэрролл не для игры слов придумал этот
диалог. А если это так, то позволительно думать, что устами Белой Королевы
Кэрролл намекнул на существование способности ярко воплощаться в прошлое,
чтобы оттуда видеть и припоминать то, что должно произойти в будущем, хотя в
действительности это будущее уже свершилось. Это род самопознания, притом
творческого, не пассивного.
Не исключена, конечно, возможность и других объяснений. В годы, когда
Кэрролл писал "Алису", в Англии наметился повышенный интерес к таинственным
явлениям психики (создано было также особое общество). К числу таких явлений
относили и способность предвидения, предвосхищения - вплоть до ясновидения.
Кто знает, быть может, отзвукам этих идей мы обязаны появлением на страницах
"Алисы" столь частых возвращений Кэрролла к загадкам времени и к
парадоксальным смещениям прошлого, настоящего и будущего в человеческих
переживаниях?
Вопрос, затронутый Кэрроллом, настолько значителен и интересен, что
хочется рассмотреть его и под другим углом зрения. Мы пытаемся показать, что
есть по крайней мере еще один способ психологической разгадки парадокса:
"вспоминать будущее". На этот раз мы не воспользуемся идеей относительности
при разъяснении переживаний прошлого, настоящего и будущего. Отвлечемся
также от зависимости переживания времени от точки отсчета. Посмотрим на
будущее как на неосуществленное воплощение наших желаний, планов, мечтаний,
предвидений, предвосхищений, преддействий. Никто не отрицает возможности
предсказаний будущего в определенной сфере явлений, например,
метеорологических, климатических, сейсмических и просто физических. Это факт
банальный. Прошлое, настоящее и будущее в мире физическом связаны
.преемственной линией развития, движение которой подчиняется законам
причинности. В ряде случаев будущее абсолютно точно можно предсказать:
наступление ночи после дня, восход и заход солнца, смена времен года,
движение звезд и т. д. Там, где логика развития событий установлена и все
переменные факторы, от которых зависит наступление события, поддаются
точному взвешиванию, не приходится сомневаться в возможности правильных
предсказаний. Прогнозирование - это и есть предвидение, основанное на знании
факторов, влияющих на ход событий. В таком предвидении нет ничего, что
указывало бы на "воспоминание будущего". Переживание будущего, как
определенное психологическое состояние, также возможно на основе знания
логики развития событий, но логики скрытой, постигаемой нередко с помощью
интуиции. Существуют в психологической жизни явления, носящие название
антиципации, то есть предвидения, предвосхищения. Наши поступки, иногда
незаметно для нашего сознания, опираются на результаты подобного
предвосхищения. Каждый акт нашей деятельности мы совершаем, мобилизуя опыт
прошлого, учитывая ситуацию настоящего и заранее предвидя некое будущее по
отбрасываемой им тени. Часто мы строим и меняем свое поведение в зависимости
от событий, которые еще не наступили, но которые уже видятся нам в
перспективе. Нами управляет в таких случаях определенная установка ожидания.
Нередки случаи, когда эта установка ожидания настраивает мысль и воображение
на конкретные действия при встрече с будущим. Например, человеку предстоит
выполнить ответственную задачу, от которой могут зависеть его жизнь, жизнь
других людей, материальные ценности и т. д. Предположим, что умелое решение
этой задачи достигается ценой длительного обучения, упражнения и тренировки.
Опыт показал, что в подобных случаях целесообразно бывает заранее внутренне,
психологически подготовиться к этому. На помощь приходит воображение. Еще до
встречи с реальным будущим мы уже мысленно переживаем его. При этом в нашей
памяти остаются стойкие следы воображаемых встреч с воображаемым будущим.
Эти состояния входят в наш личный опыт, и мы говорим себе с уверенностью,
что будем действовать так-то и так-то, если случится то-то и то-то. Как
всякий внутренний опыт, и этот опыт становится достоянием нашей личности, а
следовательно, и памяти. А из этого следует, что опыт этот может стать
предметом воспоминаний. В этих случаях мы также вправе сказать, что
происходит своеобразное "воспоминание будущего". Действенный характер
воображения вырабатывает прочную цепь последовательных мысленных актов,
которые постепенно переходят из сферы будущего в сферу настоящего, а потом и
прошлого. В "воспоминаниях" отшлифовываются и как бы кристаллизуются все
будущие действия. Это своего рода профилактика страха, предотвращение
нежелательного эффекта встречи с неожиданностью, своеобразная репетиция в
адаптации (приспособлении) к будущему. Перенесение будущего в прошлое можно
обыграть всяческими способами, но при этом остается непоколебимым основной
принцип: грядущее приближается в своей конкретности к настоящему и прошлому.
Но при этом уже не несет с собой самого страшного: угрозы неожиданного и
возможного "паралича" способности совершить требуемое действие. В результате
первая реальная встреча с неожиданным оказывается как бы не первой, а уже
пережитой, нашедшей пристанище в памяти, уже способной быть воскрешаемой
через воспоминание. Мы стремились показать, как воплощается в
действительности брошенная Кэрроллом мысль о "памяти о будущем", но,
несомненно, только затронули эту большую тему, которая еще ждет своей
подробной научной разработки.

* * * * *

ПРИМЕЧАНИЯ

Статья С. Г. Геллерштейна была написана в 1967 г. в связи с выходом в
свет первого издания нашего перевода Кэрролла; публикуется впервые.
Геллерштейн, Соломон Григорьевич (1896-1967) - профессор, доктор
биологических наук, видный советский психолог. В последние годы своей жизни
работал над проблемой "психологического времени" и антиципации
(предвосхищения будущих событий) в условиях стремительно развертывающейся
ситуации. Экспериментальные результаты исследований в этой области и
некоторые теоретические выводы изложены в работах: "Чувство времени" и
скорость двигательных реакций" (М., Медгиз, 1958); "О путях развития и
совершенствования "чувства времени" и скорости двигательных реакций" (XVIII
Международный психологический конгресс. Восприятие пространства и времени.
Симпозиум 19. М., 1966, с. 160-166); "Проблема антиципации в космической
психологии" (XVIII Международный психологический конгресс. Психологические
проблемы человека в космосе. Симпозиум 28. М., 1966, с. 105-107).

1 Джежс (Джеймс) - см. примеч. 2, с. 345.
2 Бергсон, Анри (1859-1941) - французский философ.
3 Гюйо, Жан Мари (1854-1888) - французский философ.
4 Жане, Пьер (1859-1947) - французский психолог и психиатр.
5 Бор, Нильс (1885-1962) - выдающийся физик XX в., создатель квантовой
теории атома, заложивший основы квантовой механики.

----------------------------------------------------------------------------
Перевод Н. М. Демуровой
Lewis Carroll. Alice's adventures in wonderland.
Through the looking-glass and what Alice found there
Льюис Кэрролл. Приключения Алисы в стране чудес
Сквозь зеркало и что там увидела Алиса, или Алиса в зазеркалье
2-е стереотипное издание
Издание подготовила Н. М. Демурова
М., "Наука", Главная редакция физико-математической литературы, 1991
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

Все мы говорим, что сравнения одиозны; интересно, знает ли хоть один из
нас - почему. По существу сравнения вообще применяются для более точного
различения степеней и свойств; так зоолог, решив дать четкое и исчерпывающее
описание жирафа, сказал, что "он выше слона, но не так массивен". Здесь нет
ничего одиозного - нет никакого намека на жестокость по отношению к диким
слонам или излишнюю мягкость и попустительство по отношению к жирафам. Но
когда от природы естественной мы переходим к природе человеческой, сравнение
всегда отдает уничижением. По-моему, объясняется это так: по какой-то
причине, вероятно, вследствие первородного греха, запас слов, выражающих
хвалу, у нас чрезвычайно невелик по сравнению с богатым и разработанным
словарем, выражающим хулу. Ученого или интеллектуала, который нам не по
душе, можно назвать педантом или сухарем, но у нас нет специального слова
для ученого или интеллектуала, который нам по душе. Светского человека,
который нам неприятен, можно назвать снобом, но у нас нет специального слова
для светского человека, который нам приятен. В результате нам не остается
ничего иного, как называть наших друзей людьми "милыми". Представьте себе,
что вы называете "милым" доктора Джонсона {1}, а Фокса {2} - тоже "милым" и
Нелсона {3} - "милым"! Эти характеристики не будут отличаться ни точностью,
ни разнообразием!
Недавно я одновременно читал две книги о писателях, которые оба были
очень "милы" и сочиняли очень "милые" книги. Речь идет о двух великих
детских сказочниках XIX в. Вместе с тем трудно себе представить двух других
людей, которые были бы до такой степени во всем противоположны друг другу;
но, если я не ограничусь тем, что назову их обоих "милыми", а попытаюсь
сравнить их или рассказать о том, что они собой представляли, впечатление
создастся такое, будто я хвалю одного из них и порицаю другого. Это потому,
что мы не умеем разнообразить хвалу так, как мы разнообразим порицание.
Одним из этих людей был Чарлз Доджсон, известный более под именем Льюиса
Кэрролла, оксфордский ученый и очень викторианский англичанин духовного
звания; другим - Ханс Христиан Андерсен, странный, больной, мучимый
видениями датский крестьянин и автор бессмертных сказок.
Когда я говорю, что Льюис Кэрролл был очень викторианским англичанином,
это звучит упреком, хотя должно было бы звучать также и комплиментом - вот
только гораздо труднее найти слова для описания того, что было в
викторианской Англии доброго, чем для того, что в ней было дурного. Если я
скажу, что Доджсон-ученый по сравнению с Андерсеном-крестьянином был
традиционен, благополучен и респектабелен, эти слова прозвучат
неодобрительно, но только потому, что у вас нет слов для того, чтобы
выразить доброе отношение к тому доброму и хорошему, что зачастую бывает
связано с традиционностью и благополучием.
Было бы невероятной глупостью считать Викторианский Век только
традиционным и благополучным, забыв о том, что он породил новый тип поэзии,
которая была неукротимой до крайности, и в то же время до крайности
невинной. То была поэзия чистого нонсенса, которой никогда не существовало
до того и, возможно, никогда не будет существовать позже. Льюис Кэрролл - не
единственный ее представитель; Эдвард Лир, как мне представляется, во многом
его превзошел; и я позволю себе вступиться за "Катавампуса" и другие повести
судьи Парри {4}, которые нисколько не менее нравились юным читателям. Письма
Льюиса Кэрролла к детям доказывают не только, что он любил детей, но и что
дети любили его; и все же я полагаю, что его интеллектуальные эскапады
предназначались для взрослых. В Льюисе Кэрролле все было связано с тем, что
он называл Логической Игрой; кстати, считать логику игрой очень
по-викториански. Викторианцам надо было изобрести некий Эфемерный Эдем, где
они могли бы наслаждаться доброй логикой, ибо всему серьезному они
предпочитали дурную логику. Это не парадокс - или, во всяком случае,
парадокс, в котором повинны они сами. Маколей {5}, Бейжхот {6} и все их
наставники внушили им, что Британская Конституция должна быть нелогичной -
они называли это практичностью. Прочтите великий Билль о Реформе {7} - а
затем прочтите "Алису в Стране чудес". Чтобы быть логичными, им нужно было
отправиться в Страну чудес. Потому я и подозреваю, что лучшее у Льюиса
Кэрролла было написано не взрослым для детей, но ученым для ученых. Самые
блестящие его находки отличаются не только математической точностью, но и
зрелостью. На одной только несравненной фразе "Видала я такие холмы, рядом с
которыми этот - просто равнина!" {8} можно было бы построить с десяток
лекций против ереси о простейшей Относительности.
Правда, можно усомниться в том, что маленькие девочки, для которых
писал Кэрролл, мучились релятивистским скептицизмом. Но в том-то отчасти и
состоит величайшее достижение Льюиса Кэрролла. Он не только учил детей
стоять на голове; он учил стоять на голове и ученых. А это для головы
хорошая проверка. Когда викторианцам хотелось устроить себе каникулы, они их
и устраивали, настоящие интеллектуальные каникулы. Они сумели создать мир,
который - для меня по меньшей мере - до сих пор остается своеобразным
прибежищем и тайными каникулами, мир, в котором чудища, в других сказках
устрашающие, превращались в мирных домашних животных. Ничто не отнимет у
викторианцев этого достижения. То был нонсенс ради нонсенса. Если мы
спросим, где нашли это волшебное зеркало, ответ будет таким: среди очень
мягкой и удобной викторианской мебели; иными словами, это произошло потому,
что благодаря исторической случайности Доджсон, Оксфорд и Англия в то время
наслаждались благополучием и безопасностью. Они знали, что им не предстоит
никаких битв - разве что внутри партийной системы, где Труляля и Траляля
условились сражаться {9}, причем уговор их гораздо более бросается в глаза,
чем сраженья. Они знали, что их Англии не грозит ни вражеское нападение, ни
революция; они знали, что она богатеет за счет торговли; они не понимали,
что сельское хозяйство умирает, возможно, потому, что оно уже было мертво;
крестьян у них не было.
Прямой противоположностью всему этому был второй великий детский
писатель, биография которого превосходно изложена в "Жизни Ханса Христиана
Андерсена" Сигне Токсвиг {10}. Ханс Андерсен сам был крестьянином, более
того, он родился в стране, которая до сих пор остается крестьянской. Во
всем, что только возможно, Ханс Андерсен являл собой прямую
противоположность благополучному ученому в уютной викторианской гостиной.
Ханса обдували все ветры, которые проносились над землей, он был
крестьянином на своем поле, крестьянином на европейском поле битв. Он рос
коекак, исполненный какого-то жалкого и жадного честолюбия, которого не
увидишь в ученых из Оксфорда. Он все познал, включая собственную слабость и
собственные желания. Он совершал сотни поступков, глупейших поступков,
которые мистер Доджсон счел бы немыслимыми; но, оттого что он был
крестьянином, все это имело свое вознаграждение. Он сохранил связь с
древнейшей традицией таинства и величия, традицией земли; ему не нужно было
создавать новую и к тому же весьма искусственную разновидность сказки из
треугольников и силлогизмов.
Ханс Андерсен был не только любимцем детей; он сам был ребенком. Он был
одним из тех великих детей нашего христианского прошлого, коих осенила
божественная милость, называемая "прерванным развитием". Его пороки, были
пороками ребенка - и это были очень неприятные пороки. Почему же пожилые
люди, прочитав эту книгу, проникаются любовью к Хансу Андерсену? Я отвечу:
потому, что наибольшую любовь вызывает смирение. А Ханса Андерсена отличало
бесконечное честолюбие, основанное на смирении. Я знаю, что современные
психологи называют такое сочетание комплексом неполноценности, - но в
человеке, который не скрывает своего честолюбия, всегда есть некая толика
смирения.
Бедный Ханс Андерсен делал это так откровенно и так беззастенчиво, как
никто. Однако здесь я хочу лишь упомянуть о тех мыслях, которые вызывают эти
два противоположных характера, ни один из которых, надеюсь, никогда не будет
забыт как классик детской литературы. У обоих было множество подражателей;
надеюсь, меня правильно поймут, если я скажу, что Ханс Андерсен, возможно,
более велик, ибо сам был подражателем. Этого великого крестьянина, этого
великого поэта в прозе отличало одно крестьянское свойство, утерянное
викторианцами, - древнее чутье относительно чудес, связанных с обычными
бытовыми предметами. Ханс Андерсен нашел бы их более но ею сторону зеркала,
чем Алиса во всем Зазеркалье. Там - фантастические математические проекции;
только зачем проходить через зеркало, если эльфы могут вдохнуть душу во все
прочие домашние предметы, во все столы и стулья?
Мои сравнения становятся одиозными. Это потому, что в словесной хвале
нет разнообразия. Попытка обозначить различия отдает уничижением. Что же
лучше: выделить из застывшего торгашества современного мира пьянящее молодое
вино, нет, мед интеллектуального нонсенса, или увеличить древнее и
великолепное собрание даров фантазии, воссоздав на свой лад великую
волшебную сказку, которая на деле является сказкой народной? Я знаю только,
что если вы попытаетесь лишить меня любого из них, я этого не потерплю.

* * * * *

ПРИМЕЧАНИЯ

Г. К. Честертон
ПО ОБЕ СТОРОНЫ ЗЕРКАЛА

G. K. Chesterton. Both Sides of the Looking-Glass. Перевод статьи Г. К.
Честертона "По обе стороны зеркала" печатается по тексту сборника "Соль
жизни и другие эссе" (G. К. Chesterton. The Spice of Life and Other Essays.
Beacongfield. 1964).

1 Доктор Джонсон - см. примеч. 7, с. 347.
2 Фокс, Чарлз Джеймс (1749-1806) - английский государственный деятель,
член партии вигов, выразитель идей радикализма.
3 Нелсон, Хорейс (1758-1805) - английский адмирал, прославленный своими
победами над французским флотом.
4 Парри, Эдвард Эбботт (1863-1943) - манчестерский судья, автор двух
сказочных повестей для детей "Катавампус" (1895) и "Баттерскотия" (189G), в
которые вошли его наиболее известные стихи.
5 Маколей, Томас Бэбингтон (1800-1859) - английский историк, эссеист,
поэт и государственный деятель.
6 Бейжхот, Уолтер (1826-1877) - английский экономист, автор монографии
"Английская конституция" (1867), переведенной на несколько языков, книги
"Физика и политика" (1872) и др.
7 Билль о Реформе - законопроект 1832 г. о реформе парламентского
представительства в Англии. Так же назывались и последующие законодательства
о расширении представительства (1867 г., 1884 г. и пр.).
"Видала я такие холмы, рядом с которыми этот - просто равнина!" - См.
"Алису в Зазеркалье", глава II.
9 ...где Труляля " Траляля условились сражаться... - См. "Алису в
Зазеркалье", глава IV.
10 Сигне Токсвиг. - Биография Ханса Христиана Андерсена, написанная
Токсвиг, вышла в свет на английском языке в 1933 г. (S. Toksvig. The Life of
Hans Christian Andersen. L., 1933).

Н. М. Демурова