| Nikolay | Дата: Вторник, 30 Авг 2011, 23:15 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус:  | 
БАЛЬМОНТ КОНСТАНТИН ДМИТРИЕВИЧ
(Бáльмонт Константин Дмитриевич)
(3 (15) июня 1867 в деревне Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии – 24 декабря 1942 в Нуази-ле-Гран во Франции)
- известный русский поэт, прозаик, критик и переводчик; один из основателей русского импрессионизма в литературе.
Один из ярчайших представителей культуры Серебряного века, поэт-символист, писатель и переводчик Константин Дмитриевич Бальмонт написал 35 книг стихов, 20 книг прозы, его переводы составляют более 10 000 печатных страниц (среди них - поэты разных стран: В. Блейк, Э. По, П. Б. Шелли, О. Уайльд, Ш. ван Лерберг, Гауптман, Бодлер, Задерман; испанские песни, словацкий, грузинский эпос, югославская, болгарская, литовская поэзия, а также стихотворения поэтов Мексики, Полинезии, Японии и Индии). Среди написанного им есть художественная и автобиографическая проза, мемуары, филологические трактаты, историко-литературные исследования и критические эссе, а также «записные книжки» и многочисленные письма.
Поэт пережил несколько эмиграций, но все время мечтал жить в России, видеть ее «зарю» и процветание. Этим мечтам не суждено было сбыться…
***
Биография и творчество
Родился 3 (15) июня 1867 в деревне Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии в семье земского деятеля. Формирование личности Бальмонта прошло этапы, традиционные для отпрысков помещичьих «гнезд» последней трети 19 в. «Моими лучшими учителями в поэзии были – усадьба, сад, ручьи, болотные озерки, шелест листвы, бабочки, птицы и зори», – сказал писатель о себе в 1910-е годы. Как и сотни мальчиков его поколения, Бальмонт рано заражается революционно-бунтарскими настроениями. В 1884 его даже исключают из гимназии за участие в «революционном кружке». Гимназический курс в 1886 заканчивает во Владимире и сразу поступает на юридический факультет Московского университета. Через год из университета его также отчисляют – за участие в студенческих беспорядках. Следует непродолжительная ссылка в родную Шую, затем восстановление в университете. Но полного курса Бальмонт так и не закончил: в 1889 бросает учебу ради занятий литературой. В марте 1890 впервые переживает острое нервное расстройство и пытается покончить в собой.
В 1885 дебютирует как поэт в журнале «Живописное обозрение», в 1887–1889 активно переводит немецких и французских авторов и, наконец, в 1890 в Ярославле на свои средства издает первый Сборник стихотворений. Книга оказалась откровенно слабой и, уязвленный небрежением читателей, Бальмонт уничтожает почти весь ее тираж.
В 1892 совершает путешествие в Скандинавию, там знакомится с литературой «конца века» и восторженно проникается ее «атмосферой». Принимается за переводы сочинений «модных» авторов: Г.Ибсена, Г.Брандеса и др. Переводит труды по истории скандинавской (1894) и итальянской (1895–1897) литератур. В 1895 издает два тома переводов из Э.По. Так начинается деятельность Бальмонта как крупнейшего русского поэта-переводчика рубежа веков. Обладая уникальными способностями полиглота, за полвека своей литературной деятельности он оставит переводы с 30 языков, в том числе балтийских, славянских, индейских, санскрита (поэма древнеиндийского автора Асвагоши Жизнь Будды, изд. в 1913; упанишады, ведийские гимны, драмы Калидасы), грузинского (поэма Ш.Руставели Витязь в тигровой шкуре). Но более всего Бальмонт работает с испанской и английской поэзией. Еще в 1893 переводит и издает полное собрание сочинений английского поэта-романтика П.-Б. Шелли. Однако переводы его очень субъективны и вольны. К.Чуковский даже назвал Бальмонта – переводчика Шелли «Шельмонтом».
В 1894 появляется стихотворный сборник Под северным небом, с которым Бальмонт по-настоящему входит в русскую поэзию. В этой книге, как и в близких к ней по времени сборниках В безбрежности (1895) и Тишина (1898), Бальмонт, сложившийся поэт и выразитель жизнечувствования переломной эпохи, еще отдает дать «надсоновским», восьмидесятническим тонам: его герой томится «в царстве мертвого бессильного молчанья», он устал «напрасно весны ждать», боится трясины обыденного, что «заманит, сожмет, засосет». Но все эти знакомые переживания даны здесь с новой силой нагнетания, напряжения. В результате возникает новое качество: синдром упадка, декаданса (от фр. decadence – упадок), одним из первых и наиболее ярких выразителей которого в России и стал Бальмонт. Смерть, убаюкай меня, – эта бессчетно повторенная в модных на рубеже веков строка молодого поэта – характерный пример той эстетской «игры гибелью», которое отличало декадентскую музу. Преображение романтического в декадентское, присущее лиризму «конца века», отчетливо видно в переосмыслении поэтом мотива корабля – одного из любимейших у романтиков от Байрона и Лермонтова до Рембо. Так, в стихотворении Бальмонта 1893 Челн томленья героичности лермонтовского «паруса», который «просит бури» под «лучом солнца золотым», противостоит «Черный Челн», тщетно ищущий «светлых снов чертог» в мире мечты под исполненным «горькой грустью» ночным месяцем. Лермонтовскому мажору отвечает в стихах Бальмонта элегический минор, вообще свойственный русской поэзии «старшего» символизма.
Бальмонт задает образец самоощущения и восприятия мира декадентом-символистом. Воплощение жизни как мечты, иллюзии, фантазии и взгляд на мир сквозь призму «я» поэта – все это провоцировало крайний субъективизм. Все окружающее подчиняется прихотливой подвижности лирического «я». Я – облачко, я – ветерка дыханье, – пишет Бальмонт и возводит в культ изменчивость, текучесть настроений и чувств, их мимолетность: Я не знаю мудрости, годной для других. / Только мимолетности я влагаю в стих, / Только в мимолетности вижу я миры, / Полные изменчивой, радужной игры.
Лучше всего такие эфемерные, вибрирующие ощущения передавались живописной импрессионистической техникой, как бы разрушающей зрительный образ. Впечатления ценны в своей первичной неясности, их объединяет не логическая связь, а ассоциативное сходство. И в стихи они ложатся как бусины на нити однородных членов: Неясная радуга. Звезда отдаленная. / Долина и облако. И грусть неизбежная.
Наряду с А. Фетом, Бальмонт наиболее яркий импрессионист русской поэзии. Даже названия его стихов и циклов несут в себе нарочитую акварельную размытость красок: Лунный свет, Мы шли в золотистом тумане, В дымке нежно-золотой, Воздушно-белые. Мир стихов Бальмонта, как на полотнах художников этого стиля, размыт, распредмечен. Здесь господствуют не люди, не вещи и даже не чувства, а бесплотные качества, образованные от прилагательных существительные с абстрактным суффиксом «ость»: мимолетность, безбрежность, всегласность и т.д.
Устремляясь, подобно другим символистам, к «синтезу искусств», Бальмонт наполняет русский стих беспрецедентной музыкальной инструментовкой, напористым потоком аллитераций и ассонансов, т.е. созвучиями согласных и гласных: Лебедь уплыл в полумглу, / Вдаль, под луною белея. / Ластятся волны к веслу, / Ластится к влаге лилея... (Влага, 1899). Мастерское обыгрывание звуков Л и У создает здесь звуковой образ мягко плещущей воды, подобный некоторым эффектам импрессионистической музыки, и одновременно вызывает в памяти текучие извивы живописи и архитектуры стиля модерн.
Бальмонт выступил и наиболее ярким из символистов реформатором русской поэтической ритмики, особенно «длинных», «замедленных» размеров. Я – изысканность русской медлительной речи... / Я впервые открыл в этой речи уклоны, / Перепевные, гневные, нежные звоны... / Я – изысканный стих. – сказал он о себе. А как экспериментатор в области жанра Бальмонт позднее, в 1917, создал не знающую себе аналогов в мировой поэзии книгу Сонеты солнца, меда и луны. Песня миров, которая содержит 255(!) образцов этой труднейшей поэтической формы.
Звучные и нередко слишком неуемные в своей «красивости» эксперименты Бальмонта, разумеется были оценены и восприняты большой русской поэзией. В то же время уже к концу 1900-х они породили немыслимое количество эпигонов, прозванных «бальмонтистами» и доводящих до предела пошлости пышную декоративность своего учителя.
Зенита творчество Бальмонта достигает в сборниках начала 1900-х Горящие здания (1900), Будем как солнце (1903), Только любовь (1903), Литургия красоты (1905). Здесь резко меняется интонация: на смену былым элегичности и минору приходит пафос приятия жизни во всех ее проявлениях, упоение ею, восторг и дерзость порыва ввысь, волевого агрессивного напора. Сказывается общее мистическое воодушевление русской поэзии предреволюционной поры. В центре поэтического универсума Бальмонта этих лет – образы стихий: света, огня, солнца. Поэт шокирует публику своей демонической позой, «горящими зданиями» (образ, восходящий к «мировому пожару» Ф.Ницше). Автор поет «гимны» пороку, братается через века с римским императором-злодеем Нероном. Большинство соратников по перу (И.Анненский, В.Брюсов, М.Горький и др.) сочли маскарадными «сверхчеловеческие» претензии этих сборников, чуждых «женственной природе» «поэта нежности и кротости». И лишь Вяч. Иванов оправдывал бравады Бальмонта желанием резкими метафорами подчеркнуть силу неприятия любых правил и норм, стремлением «утвердить бытие в крайностях тьмы и света».
Многие современники в напористости бальмонтовского голоса усматривали революционные смыслы. Бальмонт, действительно, отдал дань социальному протесту. Однако его «революционность» – не следствие сознательной и крепкой общественной позиции, а скорее анархический бунт «негодующего при виде несправедливости» поэта, – бунт, способный принести скандальную славу. Так было в 1901, когда за стихотворение Маленький султан, отклик на разгон студенческой демонстрации, Бальмонту запретили два года проживать в столицах. Так было и со сборниками периода революции 1905–1907 Стихотворения (1906, конфискован полицией) и Песни мстителя (1907, вышел в Париже, в России запрещен к распространению). Тогда же Бальмонт сближается с М.Горьким, сотрудничает в большевистской газете «Новая жизнь» и в издаваемом А.Амфитеатровым социалистическом журнале «Красное знамя».
В 1907–1913 Бальмонт живет во Франции, считая себя политическим эмигрантом. Много путешествует по всему миру: совершает кругосветное плавание, посещает Америку, Египет, Австралию, острова Океании, Японию. В эти годы критика все больше пишет о его «закате»: фактор новизны бальмонтовского стиля перестал действовать, к нему привыкли. Техника поэта оставалась прежней и, по мнению многих, перерождалась в штамп. Однако Бальмонт этих лет открывает для себя новые тематические горизонты, обращается к мифу и фольклору. Впервые славянская старина зазвучала еще в сборнике Злые чары (1906). Последующие книги Жар-птица. Свирель славянина (1907) и Зеленый вертоград. Слова поцелуйные (1909) содержат обработку фольклорных сюжетов и текстов, переложения «былинной» Руси на «современный» лад. Причем основное внимание автор уделяет всякого рода чародейским заклинаниям и хлыстовским радениям, в которых, с его точки зрения, отражается «народный разум». Эти попытки были единодушно оценены критикой как явно неудачные и фальшивые стилизации, напоминающие игрушечный «неорусский стиль» в живописи и архитектуре эпохи. В.Брюсов подчеркивал, что былинные герои Бальмонта «смешны и жалки» в «сюртуке декадента».
Неуемная тяга к поэтической «беспредельности» заставляет Бальмонта обратиться к «первотворчеству» иных, неславянских, народов и в сборнике 1908 Зовы древности дать художественные переложения ритуально-магической и жреческой поэзии Америки, Африки, Океании.
Февральскую революцию 1917 Бальмонт встречает с воодушевлением, но Октябрьская революция заставляет его ужаснуться «хаосу» и «урагану сумасшествия» «смутных времен» и пересмотреть свою былую «революционность». В публицистической книге 1918 Революционер я или нет? представляет большевиков носителями разрушительного начала, подавляющими «личность». Получив разрешение временно выехать за границу в командировку, вместе с женой и дочерью в июне 1920 навсегда покидает Россию и через Ревель добирается до Парижа.
Во Франции ощущает боль отъединенности от прочей русской эмиграции, и это чувство усугубляет самоизгнанничеством: ищет пристанища вдали от Парижа и поселяется в маленьком местечке Капбретон на побережье провинции Бретань.
Единственной отрадой Бальмонта-эмигранта на протяжении двух десятилетий оставалась возможность вспоминать, мечтать и «петь» о России. Название одной из посвященных Родине книг Мое – Ей (1924) – последний творческий девиз поэта. Эмигрантские стихи Бальмонта о России для поэзии русского зарубежья столь же значимы, как для прозы романы Лето Господне Шмелева или Жизнь Арсеньева Бунина.
До середины 1930-х творческая энергия Бальмонта не ослабевала. Из 50 томов его сочинений 22 вышли в эмиграции (последний сборник Светослужение – в 1937). Но ни нового читателя, ни избавления от нужды это не принесло. Среди новых мотивов в поэзии Бальмонта этих лет – религиозная просветленность переживаний. С середины 1930-х все отчетливей проявляются признаки душевной болезни, омрачившей последние годы жизни поэта.
Умер Бальмонт 24 декабря 1942 в Нуази-ле-Гран во Франции, слушая чтение своих стихов, в богадельне близ Парижа, устроенной Матерью Марией (Е.Ю. Кузьминой-Караваевой).
Издания: Собрание сочинений: В 2 тт. Можайск. 1994; Золотая россыпь: Избранные переводы. М., 1990; Стозвучные песни: Сочинения. Ярославль, 1990; Стихотворения, художественная проза, статьи, очерки, письма. М., 1992; Колдунья. М., 1995.
Вадим Полонский
(Источник - Онлайн-энциклопедия «Кругосвет»; http://www.krugosvet.ru/enc....age=0,2 )
***
…Бальмонт был одним из самых знаменитых стихотворцев России начала ХХ века, самым читаемым и почитаемым из всех символистов. Его окружали восторженные поклонницы и почитатели. Создавались кружки бальмонтистов и бальмонтисток, которые пытались подражать ему и в жизни, и в поэзии.
Бальмонт написал 35 сборников стихов, 20 книг прозы. Ему принадлежит более 10 000 печатных страниц переводов — от Кальдерона и Эдгара По до литовских народных песен и преданий Полинезии. Огромное литературное наследие. Невероятное количество написанного поэтом составило ему недобрую службу. Возник миф, что Бальмонт — графоман. Тысячи стихотворных строк, а на память приходит лишь: «Чуждый чарам черный челн…»
Графоманом он, конечно, не был. При этом сам Бальмонт чрезвычайно высоко ценил свой поэтический талант. «Имею спокойную убежденность, — писал он, — что до меня в целом не умели в России писать звучных стихов». Вот что он говорит о себе в одном из программных стихотворений:
Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи…
Бальмонт на самом деле щедро обогатил русский поэтический язык, но разговор на эту тему представляется слишком уж академическим. Несомненно одно — он был одним из первых и главных «совершителей» Серебряного века.
Многие современники в напористости бальмонтовского голоса усматривали революционные смыслы. Бальмонт, действительно, отдал дань социальному протесту. Однако его «революционность» — скорее анархический бунт. Бальмонт был противником монархии, но после 1917 года он и от большевизма отшатнулся. В книге «Революционер я или нет» (была издана в 1918 году в Москве) он изображает большевиков как носителей разрушительного начала, а их власть — как подавление личности.
Во Франции, в эмиграции, Бальмонт продолжал много работать. Это не спасало от бедности, граничащей с нищетой. Последние его годы жизни были омрачены подступающей душевной болезнью. Умер он в 1942 году от воспаления легких, когда Франция была оккупирована гитлеровцами.
***
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу спеша.
Мое единое отечество –
Моя пустынная душа.
С людьми скучаю до чрезмерности,
Одно и то же вижу в них.
Желаю случая, неверности,
Влюблен в движение и в стих.
О, как люблю, люблю случайности,
Внезапно взятый поцелуй,
И весь восторг — до сладкой крайности,
И стих, в котором пенье струй.
1903
***
(Источник - http://www.zapchel.lv/?lang=r....id=5748 )
***
Странствующий певец
(Наталья Новикова. «Вокруг света», .№2 (2593), февраль 1990)
Впервые журнал «Вокруг света» написал о путешествии Константина Бальмонта в 1913 году. Известный поэт, неутомимый странник, еще в 1905 году побывавший в Северной и Центральной Америке, вернулся тогда из длительной, почти годовой, экспедиции. Маршрут: Лондон, побережье Южной Африки, Тасмания, Австралия (Аделаида и Мельбурн), Новая Зеландия, группы островов Тонга, Табу, Самоа, Фиджи, снова Австралия (Сидней и Брисбен), Новая Гвинея, Индонезия, Цейлон, Индия, Марсель...
Во время подготовки к путешествию в «южные страны» Константин Дмитриевич Бальмонт переписывался с Дмитрием Николаевичем Анучиным — основателем и директором Музея антропологии Московского университета. Бальмонт получил от известного ученого ряд ценных сведений и рекомендаций. В одном из писем Анучин попросил поэта привезти для музея какие-либо этнографические предметы. Потом, в «Русских ведомостях», Анучин писал, что Бальмонт «вывез из посещенных им стран много интересного, потратив на то немало средств». Так благодаря творческому сотрудничеству Бальмонта и Анучина Московский университет стал хранителем более ста этнографических предметов из Австралии, Океании и Индонезии.
Путешествие Бальмонта продолжалось с 1 февраля до 30 декабря 1912 года. В письме Анучину поэт сетует: «Слишком мало все же. Это было скорее не большое путешествие, а разведочная поездка. Конечно, будучи любопытствующим писателем и довольно опытным путешественником, я умел в несколько минут заметить многое, чего другой глаз, быть может, не увидит в гораздо более долгий срок, но для того, чтобы вполне освоиться с любой страной, нужна известная длительность, которой я был лишен. Впрочем, до поездки я мысленно путешествовал по этим странам через книги, что продолжаю делать и теперь».
Бальмонт отправился в путешествие из Парижа, куда он уехал после революции 1905 года. Новые страны не уменьшали его тоски по родине.
Многое из виденного поэт невольно сравнивал с Россией. В одном из писем Анучину с Явы он писал: «Мне хочется сказать Вам, что 7 лет тому назад, когда я вернулся в Россию, взметенную бурей, из долгого путешествия по Мексике, Майе, Калифорнии, во мне загорелась неугасимым костром моя бывшая ранее скорее спокойною любовь ко всему Русскому и ко всему Польскому. Есмь славянин и пребуду им. С тех пор я прочел все, что касается русских былин, преданий и вымыслов. «Все» это преувеличение, но много. И одновременно я полюбил все народы земли в их первотворчестве. Я не напрасно исходил и изъездил Бретань и Египет, Испанию и Балеанские острова (Балеарские. Здесь и далее сохранены авторское написание географических названий и народов, а также орфография и пунктуация.— Н. Н.). Но лишь теперь увидев страну Зулю и изумительный край Гавайики с его последними Маори и вольных Самоанцев, и угрюмое Фиджи, и улыбчивое Тонга, и сказочный Целебес, и оглушительно яркую ликующую Яву, я понимаю, почему Миклухо-Маклай, с детства меня пленивший, так возлюбил Папуа и был ими возлюблен. Я думаю, что сейчас на всем земном шаре есть только две страны, где сохранилась святыня истинной первобытности: Россия и Новая Гвинея. И вы пишете мне о Миклухо-Маклае, а я думал о нем, когда ступая как по святой земле, я шел в селение Анабада, на деревьях же скучивались каркающие вороны, точно я шел к русской деревне. Так встречаются души. Если куда мне хочется вернуться, так это к Папуа».
Что же заинтересовало путешественника из предметов быта и культуры папуасов на Новой Гвинее? Это — пояса из древесной коры, украшенные резьбой, заполненной белой известью и красной краской. На некоторых из них — стилизованные изображения человеческого лица. Такие пояса носили молодые мужчины, неестественно туго перетягивая ими туловище. Это — резные раскрашенные гребни, в создании которых, быть может, более всего проявились умение и фантазия папуасов. Тщательное украшение гребней говорит о том, что их надевали на больших празднествах и во время визитов в соседние деревни. Это — богато орнаментированные резные ложки, сосуды из скорлупы кокосового ореха, калебасы для хранения извести, курительная трубка, музыкальные инструменты, головные уборы из перьев, оружие... Всего на Новой Гвинее Бальмонт приобрел для коллекции более сорока предметов.
В многочисленных, подчас восторженных записях, посвященных путешествию, Бальмонт мало и совсем в другой тональности говорит об Австралии. Он сравнивает ее положение с положением Тасмании: «Неуютная Тасмания. На этом острове английские поселенцы бесчеловечно истребили всех тасманийцев. И проклятие как бы застыло здесь в воздухе».
«То же самое сделали Белоликие англичане с Черными туземцами Австралии. Отобрав у Черных земли и превратив царство черных в пастбище для баранов и в фабричные города, англичане систематически истребили туземцев и свели их действительное существование на нет. Согнав уцелевших туземцев на определенные стоянки, англо-австралийские власти заботятся теперь об этих вымирающих,— совершенно так же, как с безоглядной жадностью истребив несчетные стада кенгуру, они теперь заботятся, чтобы этот редкий зверь, оставшийся в скудных числах, не вымер окончательно».
В стихотворении «Черный лебедь» поэт с горечью замечает:
Нет Австралии тех детских наших
дней, Вся сгорела между дымов и огней.
Рельсы врезались во взмахи
желтых гор, Скован, сцеплен, весь
расчисленный, простор.
Там, где черные слагали стройный
пляс,— Одинокий белоликий волопас.
Там, где быстрая играла
кенгуру,— Овцы, овцы, поутру и ввечеру.
Поэт путешествовал по юго-восточной Австралии, в области, прилегающей к реке Муррей. Земли эти уже давно и основательно были заселены европейцами. Там Бальмонт приобрел для коллекции пять предметов австралийских аборигенов: палицу, наконечник остроги, ожерелье и два бумеранга. Это большие (74—76 сантиметров длиной) тяжелые бумеранги; один из них орнаментирован резными овалами, которые как бы переходят один в другой и заполнены резными линиями. Второй бумеранг украшен резными изображениями кенгуру, прямоугольниками и параллельными дугообразными и прямыми линиями. Хотя этот бумеранг относится к сравнительно позднему времени, истоки изображений, возможно, уходят своими корнями в сюжеты петроглифов, связанных с тотемическими животными или животными, на которых охотились. Такие бумеранги благодаря украшениям становились, по представлениям аборигенов, надежными, бьющими без промаха.
Плачевное положение аборигенов заставило Бальмонта написать, что в Австралии он видел «лишь горсть черных жемчужин, лишь малую малость уцелевших Черных туземцев. Чтобы увидеть их снова, нужно, порвав линию движения на Юг, подниматься к Северу, посетив Новую Гвинею, Соломоновы острова, острова Фиджи».
Новая Зеландия круто изменила настроение поэта, знакомство с маори привело его в восторг. Он поражен искусством этого народа: «Великолепные резчики по дереву, они строили и еще строят себе резные дома-храмы, где в причудливых узорах изображают свои отвлеченные представления, свои легенды, поэтическую летопись своей души. Любя татуировку, они достигли в этом искусстве такого совершенства, как ни один народ в мире, и сложный узор их лиц есть целая художественная наука. Любя мореплавание, они создавали ладьи, которые, как образец художественного достижения, наполняли всю их жизнь ощущением красоты. Любя красоту в самой битве, Маори вырезали свои палицы из тяжелого дерева, из китовой кости, из ценного камня зеленчака, и каждая такая палица,— по-майорийски мэ-рэ,— есть узорная поэма изящества и силы».
Поэт сделал снимки коллекций местного музея. Из Новой Зеландии он привез пять предметов: украшения и ритуальные палицы с резьбой и инкрустацией из перламутра.
А дальше Бальмонта ждали острова Самоа. В своих путевых записках поэт рассказывает о посещении самоанского вождя. «Вот мы входим к одному вождю в его круглый дом. Нас встречают как почетных гостей и старых знакомых. Скрестив ноги, мы сидим на свежеразостланных циновках, мужчины и женщины. Самоанцы любят красноречие. Я забыл, что, едва мы вошли и сели, нам предложили пьянящего напитка, он называется кава. Его приготовляют из корней особого растения перцовника. Приготовление его — целый ритуал, и когда готова первая чаша,— большая чаша, сделанная из кокосового ореха,— эту первую чашу предлагают самому почетному гостю, возглашая его имя. Легкое опьянение от белесоватой кавы совершенно не затемняет сознания, а лишь делает его более обостренным, но не хочется двигаться, хочется быть в блаженной сосредоточенности. Мы еще сидим, говорим, встаем, уходим. Мы приходим в селение Афенга, там собрались все окрестные вожди со своими женами и дочерьми. Мы снова сидим в созерцательном круге. Жены и дочери вождей пляшут для нас.
Женщины и девушки сидят в ряд и поют. Их пение — без начала и без конца. Это точно всплески волн, срывные и какие-то беспричинные. Пляска выражается лишь покачиванием тел и медленным движением протянутых рук. Певуче пляшут руки сперва, потом напев делается все оживленнее и оживленнее. В нем звучит возрастающая страсть. Вдруг женщины вскакивают и начинают плясать всем телом,— глазами, голосом, движениями, всем гибким качанием красивых тел, они являют поэму страсти».
С Самоа Бальмонт привез чаши для кавы, ожерелья, плетеный веер, тапу (материя из луба), орнаментированные резные палицы, модели лодок. Несколько предметов в коллекциях Бальмонта с Фиджи, Соломоновых островов, из Индонезии, Индии и с Цейлона.
После возвращения в Россию поэт опубликовал свои путевые заметки, а также океанийские мифы и легенды в различных газетах и журналах. Выступал во многих городах России с лекциями об Океании.
В 1920-х годах во Франции Бальмонт готовил к печати книгу «Океания, Полинезия, Ява, Япония. Путевые очерки», но она не была издана. Бальмонт оставался во Франции до самой смерти в 1942 году.
Этой, к сожалению, не состоявшейся книге, наверно, можно было бы предпослать слова поэта, которые он, завершая свое путешествие, писал Анучину: «Если бы я должен был ответить, что произвело на меня самое сильное впечатление, я ответил бы — звездные ночи на корабле и вечерние зори. Это вольность безграничного Неба над безграничным Морем. Дикие красивые лица зулусов и папуасов, этих истых детей Солнца. Упоительные глаза маорийских женщин и их татуированные лица. Сновиденно прекрасные, неправдоподобно овоздушненные лагунные воды коралловых затонов. Смеющиеся лица тонганцев и самоанцев, дающих наконец почувствовать европейцу, что есть еще на земле счастливые народы, где все сплошь счастливы. Пляски самоанок, на которые нельзя смотреть, не влюбляясь в них. Исполненный нежности и грусти гамеланг, музыка Явы, выслушав которую однажды, уже будешь тосковать по ней всю жизнь. Малайки, которые все очаровательны и грациозны, как красивые маленькие сказки. Необузданный лес на горах дикой Суматры. Это последнее, вместе с коралловыми лагунами, я считаю самым красивым из всего, что я видел в своей жизни, наряду с Кавказом, Мексикой, Испанией и Египтом. Хорошо было также первое впечатление от Цейлона. Почувствовалось странное братство с Сингалезами, расовое сродство, большое и таинственное. Индия понравилась мне всего менее. После России она кажется повторением. И та же тоска земная, та же тяжкая ужасающая глушь. Не понравилась — это не то слово. Щемящая боль от нее дрожала в душе все время. Трижды несчастная страна, безвозвратно пригнетенная. Вот и все, что пока я могу сказать. Мне глубоко грустно от всего хода человеческой истории. Я считаю, что человечество переходит от ошибки к ошибке, и теперешняя его ошибка — порывание связи с Землей и союза с Солнцем, наравне с идиотическим увеличением механической скорости движения есть самая прискорбная и некрасивая из всех ошибок. Чтобы не чувствовать отчаяния и не потерять радость бытия, мы имеем, я думаю, лишь один Архимедов рычаг — мысль личного совершенствования и внутреннего умножения своей личности».
Наталья Новикова, хранитель этнографической коллекции Музея антропологии МГУ.
(Источник – «Вокруг света»; http://www.vokrugsveta.ru/vs/article/2813/ )
***
БАЛЬМОНТ, Константин Дмитриевич [3(15).VI, 1867, дер. Гумнищи Шуйского у. Владимирской губ. - 23.XII.1942, Нуази-ле-Гран, близ Парижа] - поэт, критик, эссеист, переводчик.
(Отрывки из статьи)
Родился и вырос в помещичьей семье. Отец Дмитрий Константинович Б. - земский деятель. Мать Вера Николаевна Лебедева - высококультурная женщина, оказала глубокое влияние на юного Б. Детские и юношеские годы Б., проведенные в родной усадьбе, описаны в автобиографическом романе "Под новым серпом" (Берлин, 1923). В 1876--1884 гг. Б. учился в классической Гимназии г. Шуи; был исключен из класса за Принадлежность к "революционному" кружку. Продолжал учение во Владимирской гимназии, Которую закончил в 1886 г. Для Б. этой поры характерны народолюбивые настроения, увлечение общественными и нравственными вопросами. В 1886 г. Б. поступает на юридический факультет Московского университета; сближается с П. Ф. Николаевым, революционером-шестидесятником. В 1887 г. исключен из университета как один из организаторов студенческих беспорядков и выслан в г. Шую под негласный надзор полиции. В сентябре 1888 г. вновь принят в Московский университет, однако через несколько месяцев бросает занятия. Осенью 1889 г. поступает в Демидовский юридический лицей г. Ярославля, но в том же году окончательно отказывается от "казенного" образования. "...Я не смог себя принудить (Заниматься юридическими "науками" зато жил истинно и напряженно жизнью своего сердца, а также пребывал в великом увлечении немецкой литературой" (Утро России.-- 1911.-- 23 дек.). В марте 1890 г. происходит попытка самоубийства на почве нервного расстройства; затем -- длительное, около года, лечение (см. автобиографический рассказ "Воздушный путь" (Русская мысль.-- 1908.-- No 11).
Первое выступление Б. в печати относится к 1885 г.; три стихотворения в петербургском журнале "Живописное обозрение" (No 48 от 1 дек.). В том же году знакомится с В. Г. Короленко, который принял деятельное участие в судьбе молодого поэта. В 1887--1889 гг. Б. занимается в основном переводами (Гейне, Ленау, Мюссе, Сюлли-Прюдом и др.). В 1890 г. в Ярославле выходит первая книга Б.-- "Сборник стихотворений" (издание автора), включавший в себя наряду с переводами около 20 оригинальных стихотворений. Проникнутая тоскливыми мотивами, книга не встретила отклика, и весь тираж ее, по утверждению Б., был им уничтожен.
В 1891--1892 гг. Б. систематически занимается литературной деятельностью. Увлеченный современной скандинавской литературой, Б. переводит в этот период произведения Брандеса, Ибсена, Бьернсона, пишет статьи о них и рецензии (в основном для журнала "Артист" и газеты "Русские ведомости"), переводит книгу норвежского писателя Г. Иегера об Ибсене (русское издание запрещено цензурой). Знакомству Б. с новейшей философией и литературой способствует также его сближение с князем А. И. Урусовым (с 1892 г.), поклонником и знатоком современной западноевропейской культуры. "Урусов помог моей душе освободиться, помог мне найти самого себя" ("Горные вершины".-- М., 1904.-- С. 105). С 1893 г. Б. работает над переводами Шелли, сочинения которого издает затем в семи выпусках с собственными вступительными статьями. Кроме того, в 1895 г. Б. выпускает на средства А. И. Урусова две книги переводов из Э. По ("Баллады и фантазии", "Таинственные рассказы").
В 1894 г. появляется стихотворный сборник Б. "Под северным небом". Во многом подражательный, сборник содержал характерные для "усталого" поколения 80 гг. жалобы на серую бесприютную жизнь. Однако гражданские в своей основе мотивы получают у Б. символистско-романтическую окраску; неприятие мира, меланхолия и скорбь, томление по смерти. Заметно повышенное внимание автора к звуковой стороне стиха, тяготение к музыкальности, увлечение аллитерациями ("Челн томленья", "Песня без слов") и т. д.
<…> В 1894 г. состоялось знакомство Б. с Брюсовым. "Мы три года были друзьями-братьями", -- вспоминал Б. в автобиографическом очерке "На заре". (Впоследствии их отношения осложнились; возникла литературная полемика.)
В 1898--1901 гг. Б. подолгу живет а Петербурге, где общается с кругом столичных символистов (Мережковский, Минский, Сологуб и др.). К 1900 г. Б.-- одна из центральных фигур "старшего" русского символизма. Вокруг него складывается кружок, к которому принадлежат Брюсов, Балтрушайтис, владелец московского символистского издательства "Скорпион" С. А. Поляков и другие приверженцы "нового искусства". Читатели и критики, дружественные к символизму, воспринимают в эти годы Б. прежде всего как поэта-новатора, открывшего в русском стихе новые возможности, обогатившего его в лексическом, интонационном, музыкальном отношении.
Новым этапом в развитии Б. был поэтический сборник "Горящие здания" (М., 1900). На смену уныло-сумрачному настроению первых книг приходит радостное, жизнеутверждающее мироощущение, на смену тоскливой жалобе -- гимн бытию. Неподвижность сменяется движением, полутона -- яркими слепящими красками. "Книга Жизни и Страсти", "моя первая книга, полная оргийного торжества" -- так отзывался о ней сам Б. (сб. статей "Морское свечение".-- Спб.; М., <1910>.-- С. 195--196). "Усталый" герой Б. перерождается в цельную вольнолюбивую личность, устремленную к "свету", "огню", "Солнцу" (основные слова-символы в поэзии зрелого Б.). Современники видели в этих иносказаниях бунтарский и даже революционный смысл, наделяли некоторые стихотворения Б. актуальным общественным содержанием. Не случайно излюбленный у Б. образ -- сильный, гордый и "вечно свободный" альбатрос сродни горьковскому буревестнику.
В мае 1901 г. за публичное чтение и распространение антиправительственного стихотворения "Маленький султан" (отклик Б. на разгон студенческой демонстрации в Петербурге 4 марта 1901 г.) поэт лишается права проживания в столичных и университетских городах сроком на два года.
<…> В марте 1902 г. Б. уезжает за границу и живет преимущественно в Париже, совершая поездки в Англию, Бельгию, Германию, Швейцарию и Испанию. В январе 1905 г. он отправляется (из Москвы) в Мексику и Калифорнию. Очерки Б. о Мексике, наряду с выполненными им вольными переложениями индейских космогонических мифов и преданий, составили позже книгу "Змеиные цветы" (М., 1910).
Этот период творчества Б. завершается сборником "Литургия красоты. Стихийные гимны" (М., 1905). Основной пафос книги -- вызов и упрек современности, "проклятие человекам", отпавшим, по убеждению Б., от первооснов Бытия, от Природы и Солнца, утратившим свою изначальную цельность ("Мы разорвали, расщепили живую слитность всех стихий"; "Люди Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть" и т. п.). Отдельные стихотворения книги навеяны русско-японской войной.
Самым непосредственным образом откликнулся Б. на события первой русской революции 1905--1907 гг. Он пишет цикл политических стихотворений, обличая "зверя самодержавия" и прославляя "сознательных смелых рабочих". Настроения Б. того времени отличаются крайним радикализмом. Его стихи проникнуты гневом и ненавистью к царю, к "облыжно-культурным" мещанам....<...>
К. М. Азадовский
(Источник публикации: "Русские писатели". Биобиблиографический словарь. Том 1. А--Л. Под редакцией П. А. Николаева. - М., "Просвещение", 1990)
(Источник - http://blogs.privet.ru/community/serebryanyi-vek
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
| Nikolay | Дата: Среда, 05 Окт 2011, 17:05 | Сообщение # 2 |
|
Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус: | Бальмонт К.
<…> Поэт-импрессионист отображал не окружающий его мир как таковой, а лишь свое субъективное впечатление от него. Его задача – воссоздание потока мгновенных ощущений и раздумий. При этом ему свойственна богатая ассоциативность, быстрая реакция на звук и цвет. Он становится воплотителем «соответствий» в духе Бодлера. В программном стихотворении «Я не знаю мудрости» (1902) утверждалось:
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
(с. 281)
На рубеже веков менялась тематика и шли поиски новых форм не только в литературе, но и в живописи; художники и писатели пристально следили за творчеством друг друга. И. Репин считал, что основной принцип новой поэзии – это «проявление индивидуальных ощущений человеческой души, ощущений иногда таких странных, тонких и глубоких, какие грезятся только поэту».[ [687 - Мастера искусства об искусстве, т. 4. М., 1937, с. 389.]]
«Горящие здания», по замыслу автора, воплощали «лирику современной души»,[ [688 - Бальмонт К. Горящие здания. Лирика современной души. М., 1900.]] души человека конца века, раскрываемой поэтом, выступающим не только от своего имени, но и от имени многих других, «немотствующих».
Круг лирических переживаний Бальмонта широк и изменчив. Его поэтическая личность многолика и соединяет в себе разительные душевные противоречия. В ранних книгах «Под северным небом» (1894), «В безбрежности» (1895) и «Тишина» (1897) преобладает созерцательное настроение. Общая тональность двух последующих, наиболее значительных книг поэта – «Горящие здания» (1900) и «Будем как солнце» (1903) меняется и становится жизнеутверждающей, мажорной. В стихотворении, открывающем последний сборник, поэт говорит:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть солнце,
А если день погас,
Я буду петь… Я буду петь о солнце
В предсмертный час!
(с. 204)
В поэзию Бальмонта проникали гражданские настроения времени. Примечательно использование поэтом образа здания, ставшего на рубеже веков образом-сигналом (здание как олицетворение ждущего своего разрушения общественного строя).[ [689 - Именно так образ здания использован Л. Толстым в романе «Воскресение» и М. Горьким в повести «Трое». Позднее к нему обращаются Д. Бедный и другие писатели.]] В романтически приподнятой символике заглавия «Горящие здания» отражено предчувствие революционных событий в России. Образы огня, пожара, зарева, набата были излюбленными образами демократической литературы нового века, и Бальмонт в этом плане перекликался с нею. Тревожное ожидание чувствуется и в его сонете «Крик часового». Общий тон сборника 1900 г. определяли строки из стихотворения «Кинжальные слова»:
Я хочу горящих зданий,
Я хочу кричащих бурь!
(с. 147)
В книге «Будем как солнце» одно из стихотворений («Голос заката»), в свою очередь, имело социально-иносказательную концовку:
Любите ваши сны безмерною любовью,
О, дайте вспыхнуть им, а не бессильно тлеть,
Сознав, что теплой алой кровью
Вам нужно их запечатлеть.
(с. 206)
То, что Бальмонт не отрицал гражданственности литературы, выделяло его среди других символистов, которые стали активно приобщаться к ней лишь в эпоху революции 1905 г.
Эзопов язык литературы второй половины XIX столетия сменился на рубеже веков языком символов, к которому широко прибегали писатели демократического лагеря, в том числе Чехов и Короленко. Показательно, что для А. Белого творчество Чехова «стало подножием русского символизма».[ [690 - Белый А. Арабески, с. 397.]]
Демократический читатель быстро усваивал этот язык. «Кинжальным словам» Бальмонта явно не хватало разящей твердости, но читатель рубежа веков по-своему расшифровывал символику ряда его стихотворений, усматривая в них отражение собственных настроений. Так, например, были истолкованы «Подводные растения» в рабочей аудитории.[ [691 - См.: Голубков В. В. В рабочей аудитории. – В кн.: Пречистенские рабочие курсы. Первый рабочий университет в Москве. М., 1948, с. 168–169.]] Весьма примечательно отношение Горького к Бальмонту, с которым он познакомился в 1901 г.: «Дьявольски интересен и талантлив этот нейрастеник! Настраиваю его на демократический лад».[ [692 - Горький М. Собр. соч. в 30-ти т., т. 28. М., 1954, с. 199. – Об отношении Горького к Бальмонту см.: Сухарев Г. М. Горький и Бальмонт. (Из истории их литературных связей). – Учен. зап. Иванов. пед. ин-та, 1970, т. 73, с. 73–82.]] Надежды на «демократизацию» Бальмонта Горький не терял в течение ряда лет. Поэт-символист остается верен романтически-индивидуалистическому мировосприятию, но шаги в сторону демократизации своего творчества, как увидим далее, им все же делались.
В поэзии Бальмонта нашли воплощение некоторые общие для символистской поэзии темы и мотивы. Считая непременным качеством современной души ее многоликость и способность к одновременным взлетам и падениям («В душах есть все», 1898), Бальмонт придавал своему лирическому герою множество противоречивых ликов. Его поэзия отдала подчеркнутую дань индивидуализму, увлечению ницшеанством («Аккорды», «Я ненавижу человечество» и др.), вызывающей эротике. Особенно шокировало читателей его стихотворение «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым <…> Хочу одежды с тебя сорвать!». Отразила поэзия Бальмонта и безразличие к нравственным оценкам («Жить среди беззакония»).
Что бесчестное? Честное?
Что горит? Что темно?
Я иду в неизвестное,
И душе все равно.[ [693 - Бальмонт К. Полн. собр. стихов, т. 3. М., 1908, с. 59.]]
Посылая Льву Толстому «Горящие здания», Бальмонт писал 6 декабря 1901 г.: «Эта книга – сплошной крик души разорванной и, если хотите, убогой, уродливой. Но я не откажусь ни от одной страницы, и – пока – люблю уродство не меньше, чем гармонию».[ [694 - Рус. лит., 1970, № 3, с. 122.]]
Бальмонт был прежде всего поэтом любви и природы, поэтом-пантеистом. Но любил он, – как верно подметил Брюсов, – богатые оттенками душевные переживания, «а не человека, чувство, а не женщину».[ [695 - Брюсов В. Собр. соч. в 7-ми т., т. 6, с. 253.]]
Обращение к природе обычно содействовало воссозданию импрессионистического «пейзажа души» поэта, но вместе с тем ему, выросшему в русской деревне, нередко удавалось придать субъективно увиденному общепонятное лирическое звучание. Так, в стихотворении «Безглагольность» (1900) выразительно отмечена неяркая красота русской природы.
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
Приди на рассвете на склон косогора, –
Над зябкой рекою дымится прохлада,
Чернеет громада застывшего бора,
И сердцу так больно, и сердце не радо.
Недвижный камыш. Не трепещет осока.
Глубокая тишь. Безглагольность покоя.
Луга убегают далёко-далёко.
Во всем утомленье – глухое, немое.
(с. 293)
Помимо музыкальности, «певучести» стиха (Бальмонт писал: «Поэзия есть внутренняя Музыка, внешне выраженная размерною речью»),[ [696 - Бальмонт К. Поэзия как волшебство. М., 1916, с. 19.]] впечатление поэтической новизны создавали часто используемые Бальмонтом внутренние рифмы. Так, необычно прозвучала его «Фантазия» (1893), в которой внутренние рифмы скрепляли полустишия и последующую строку (выделяем их курсивом):
Как живые изваянья, в искрах лунного сиянья,
Чуть трепещут очертанья сосен, елей и берез.
(с. 78)
На подхватах предшествующих полустиший, но по существу тоже на внутренних рифмах построено широко известное вступление к сборнику «В безбрежности».
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
(с. 93)
Внутренние рифмы нередко встречались в русской поэзии первой половины XIX в. Они имеются в балладах Жуковского, ими пользовались Пушкин и поэты его плеяды. Встречаются они и у Тютчева. Но во второй половине XIX в. рифмы эти вышли из употребления, и Бальмонту принадлежит заслуга их воскрешения. Он мастерски использовал их не только в своем творчестве, но и в переводах стихотворений Э. По: внутренние рифмы искусно передают то радостный, то мрачный перезвон колоколов в балладе «Колокольчики и колокола» и зловещую монотонность в стихотворении «Ворон».
Наряду с внутренними рифмами Бальмонт широко прибегал и к другим формам музыкальности – созвучию гласных и согласных, ассонансам и аллитерациям. Для русской поэзии это тоже не было открытием, но начиная с Бальмонта все это оказалось в фокусе внимания. Характерно стихотворение «Влага» (1899), целиком построенное на внутреннем созвучии плавной согласной «л»:
С лодки скользнуло весло.
Ласково млеет прохлада.
«Милый! Мой милый!» – Светло,
Сладко от беглого взгляда.
(с. 216)
Игра созвучий ярко представлена в «Песне без слов», в которой слиты традиции русского и французского импрессионизма, Фета и Верлена. Бальмонтовские созвучия в стихе порою звукоподражательны (см. ставшие хрестоматийными «Камыши»). В чрезмерном увлечении созвучиями поэту не раз изменяло чувство меры. Образцом такого увлечения может служить «Челн томления», слова в котором, начиная с его заглавия, теряют предметный смысл, нанизываясь по признаку своего звучания («Чуждый чарам черный челн»).
Бальмонт удивлял современников смелостью и неожиданностью своих метафор. Как нелепость многими, в том числе Л. Толстым, было воспринято стихотворение «Аромат солнца» (1899). Для поэта это образ живительной силы тепла и света. Метафора у Бальмонта, как и у других символистов, была основным художественным приемом преображения реального мира в символ.
Своеобразным был поэтический словарь Бальмонта. Он удивлял читателя богатством и виртуозностью эпитетов, в частности своим тяготением к составным эпитетам («песенно-огненный закат», «светло-пушистая снежинка»), к образованию отвлеченных существительных с окончанием на «ость» и к таким же словообразованиям с отрицательной приставкой «без» («безглагольность», «безрадостность», «бездонность»). Давая поэтическую оценку собственному творчеству, Бальмонт отметил свою работу над словом и стремление к музыкальности.
Я – изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты – предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
(с. 232)
Расцвет поэзии Бальмонта приходится на первую половину 1900-х гг. Она оказала значительное влияние на поэтов начала века. Известное воздействие ее ощутимо и в поэзии пролеткультовцев.
В ранней юности Бальмонт не чуждался демократических идей. В 1884 г. он был исключен из седьмого класса Владимирской гимназии за участие в революционном кружке, а в 1887 г. за участие в студенческих беспорядках был отчислен с юридического факультета Московского университета. Демократические настроения были свойственны ему и в дальнейшем.
4 марта 1901 г. Бальмонт присутствовал на студенческой демонстрации у Казанского собора в Петербурге, зверски разогнанной полицией и казаками. 7 марта он просит Н. К. Михайловского поставить его подпись под протестом литераторов против произвола и насилия властей, а 14 марта читает на благотворительном вечере антиправительственное стихотворение «Маленький султан» («То было в Турции, где совесть – вещь пустая…»), вызвавшее запрещение поэту жить в течение двух лет в столицах, столичных губерниях и университетских городах. Стихотворение не могло быть напечатано и распространялось в списках. В. И. Ленин счел его показательным для характеристики определенных общественных настроений и хотел напечатать в «Искре».[ [697 - Дун А. О двух стихотворениях, предназначавшихся для ленинской «Искры». – Рус. лит., 1963, № 3, с. 161–163.]]
В период революции 1905 г. Бальмонт занял отличную от других символистов позицию. Те увидели в революции анархическую стихию, их пугала возможность гибели старой культуры. Бальмонт не был испуган стихией народного гнева.
Стихотворения поэта, опубликованные в социал-демократической газете «Новая жизнь», были риторичны; Бальмонт обратился к далекой для него теме, но волна оппозиционных и революционных настроений, властвовавших в русском обществе 1905–1906 гг., увлекла и его. Эти увлечения, однако, не были глубоки.
Бальмонт оказался лишь попутчиком революции. В дни грозного решения судеб России поэт-импрессионист мечтал примирить свою любовь «к нежной фиалке» с воспеванием революционных событий.[ [698 - Литературный архив. Материалы по истории литературы и общественного движения, т. 5, с. 170.]] После подавления революции он отходит от своих оппозиционных настроений; отходит, но все же не отрекается от них.
Революция оставила значительный след в сознании и других символистов, но Бальмонт был ближе их к пониманию смысла исторических событий. В 1908 г. газета «Русь» (№ 58) опубликовала его призыв жертвовать в пользу петербургских безработных рабочих. «Мысль моя говорит мне еще, – писал Бальмонт, – что в новой эре русской жизни, начавшейся явно 9 января 1905 года, никто не сыграл такой благородной, красивой, самоотверженной роли, как петербургский рабочий люд. Имя петербургского пролетариата тяжким свинцом и красным золотом записано в страшной летописи русской истории».
После революции 1905 г. Бальмонт продолжает много писать, но не достигает прежней художественной высоты. Пережив сильный эмоциональный взлет, он как бы исчерпал себя и начал самоповторение. Этой исчерпанности содействовала оторванность от России (Бальмонт вынужден был из-за своих общественных выступлений уехать за рубеж, где пробыл до объявления политической амнистии в 1913 г.). В отличие от Вяч. Иванова, создававшего свою социальную утопию без опоры на знание народа, Бальмонт, как и многие интеллигенты того времени, с особой обостренностью понял, как далеки они от народных масс. Подобно другим символистам, поэт ищет ответа на вопрос, какова душа русского народа, и с этой целью обращается к изучению народного творчества. Книга «Жар-птица. Свирель славянина» (1907) была неудачной попыткой Бальмонта проникнуть в народную душу, дать новую обработку славянского фольклора. Однако характерно, что и в дальнейшем, обращаясь к жизни малоизвестных русскому читателю стран, Бальмонт стремился прежде всего ознакомить его с народными сказаниями, с мифами, со старой культурой, ее памятниками, а не с воспроизведением картин современной жизни.[ [699 - См. книги Бальмонта: Змеиные цветы. Путевые письма из Мексики. М., 1910; Край Озириса. Египетские очерки. М., 1914.]] Отсюда богатство историко-культурных материалов и бедность непосредственных жизненных наблюдений в его путевых очерках.
После возвращения Бальмонта в Россию был отмечен его литературный юбилей. Критика академического типа воздала должное поэту за обогащение им русского стиха и поэтического языка.[ [700 - См.: Записки Неофилологического общества при Петербургском университете, 1914, вып. 7, с. 1–54.]] Бальмонт продолжал пользоваться популярностью в широкой, художественно не искушенной аудитории, но профессиональная критика охладела к его творчеству.
Бальмонт внес значительный вклад в отечественную литературу как переводчик. Он очень много переводил, и многих авторов (например, Шелли-поэта мы до сих пор знаем только по его переводам). Характерно, что в годы, когда гражданская тема еще не звучала в самой символистской поэзии, Брюсов и Бальмонт обратились к переводам стихотворений Верхарна и Уитмена, как бы восполняя этими переводами отсутствие гражданского пафоса в собственном творчестве.
Долгое время переводческая деятельность Бальмонта, соотносимая с достижениями советских переводчиков, получала негативную оценку. Скептические суждения она вызывала и в дооктябрьскую пору. Сейчас вопрос о Бальмонте-переводчике пересмотрен специалистами, высоко оценившими ряд его переводов.[ [701 - См. об этом в статьях: Орлов В. Н. Бальмонт. – В кн.: Бальмонт К. Стихотворения, с. 68–71; Пастернак Б. Заметки переводчика. – Литературная Россия, 1965, № 13, с. 18; Сафразбекян И. Р. И. Бунин, К. Бальмонт, В. Иванов, Ф. Сологуб – переводчики антологии «Поэзия Армении». – В кн.: Брюсовские чтения 1966 года, с. 210–228.]]
Февральскую революцию Бальмонт встретил сочувственно, но Октябрьской социалистической революции остался чужд и в 1921 г. очутился в эмиграции, где с глубокой горечью признал совершенную им ошибку. Несмотря на еще долгие годы поэтической работы, в творчестве Бальмонта уже отсутствовали новаторские поиски. Как и многие писатели, оказавшиеся на чужбине, Бальмонт испытывал острую тоску по оставленной родине. Вот одно из свидетельств:
Я кликнул в поле. Глухое поле
Перекликалось со мной на воле.
А в выси мчались, своей долиной.
Полет гусиный и журавлиный.
…
Кричали птицы к своим пустыням.
Прощаясь с летом, серея в синем.
А я остался в осенней доле –
На сжатом, смятом, бесплодном поле.
(с. 450)
<…>
(Источник - Литература конца XIX – начала XX века, коллектив Авторов; http://bookz.ru/authors....75.html )
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
