| Nikolay | Дата: Воскресенье, 09 Окт 2011, 13:56 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус:  | 
ДОУСОН ЭРНЕСТ КРИСТОФЕР
(2 августа 1867, Кент, — 23 февраля 1900, Лондон)
— известный английский поэт, эссеист, писатель, критик и переводчик; представитель трагического поколения декадентов; яркий представитель англо-французского раннего импрессионизма и символизма.
Эрнест Кристофер Доусон (2 августа 1867 – 23 февраля 1900) - один из самых талантливых английских поэтов рубежа веков. Начал печататься в середине 80-х гг. Был знаком с У.Б. Йейтсом и А. Саймонсом. В 90-х гг. публиковал стихи в издававшихся Обри Бердслеем журналах "The Yellow Book" ("Желтая книга") и "The Savoy" ("Савой"), вокруг которых группировались поэты, критики, художники, выступавшие с программой "исскусства для искусства". Доусон написал два романа в соавторстве с Артуром Муром - "Комедия масок" (1893) и "Адрианов Рим" (1899). Вышел также сборник рассказов "Дилеммы" (1895). Более всего Доусон все же известен как поэт-импрессионист, испытавший влияние французской литературы, особенно П. Верлена. Многие стихи посвящены его возлюбленной А. Фолтинович, их центральные темы - любовь и смерть. После замужества Фолтинович (1897) Доусон жил во Франции, с трудом зарабатывал на жизнь переводами, пристрастился к абсенту. Больным и без денег Доусона встретил его друг Р. Шерард, который перевез его в свой дом в Лондоне, где тот вскоре скончался.
(Источник - http://www.stihi.ru/2010/07/02/2651 )
***
Доусон значительную часть жизни провел во Франции. Умер в нищете. Начал печататься в середине 80-х гг. В 90-х гг. стихи Доусона публиковались в журнале «The Yellow Book» («Желтая книга») и «The Savoy» («Савой»), вокруг которых группировались поэты, критики, художники, выступавшие с программой «искусства для искусства». Поэзия Доусона принадлежит к упаднической литературе конца 19 в. Его стихи, главная тема которых любовь и смерть, очень музыкальны. Доусон — поэт-импрессионист, испытавший влияние французской литературы, особенно П. Верлена.
Соч.: The poems. With a memoir by A. Symons, 6 ed., L. — N. Y., 1915; в рус. пер. — Кинара, в кн.: Антология новой англ. поэзии, Л., 1937.
Лит.: История англ. лит-ры, т. 3, М., 1958; [Рец. на сб. стихов Доусона], «Весы», 1905, № 8; Longaker M., Ernest Dowson, Phil., 1944.
И. М. Катарский.
(Источник - http://www.surbor.su/enicinfo.php?id=3876 )
***
Мария Немоёвска. Записки сумерек.
Глава VIII. Конфронтация.
(перевод: Бондаревский .Л.В.)
(Извлечение)
<…> Из всех поэтов того периода ни один не "сочинял в большем отчаянии" и ни один не был титулован " представителем своей эпохи", как Доусон. Его короткая трагическая жизнь превратилась в притчу, которая должна была показывать опасности, которые встречают " юношу из хорошей семьи", если он отважится сломать принятый кодекс поведения. Ещё до сих пор он выступает в популярных историях литературы и в рассказах о том времени как запойный наркоман, неряшливый бродяга, преданный разврату и поглощённый переводами французской порнографии. Его жизнь была и на самом деле типичной для эпохи, которая к своим талантливейшим поэтам относилась с бессмысленной жестокостью. Это не означало, что он сам и его коллеги были невинными ангелочками, но до таких чудовищ безнравственности, которых видело в них общество, им было далеко.
Эрнест Кристофер Доусон родился 2 августа 1867 года. Его отец был хозяином небольшого дока в лондонском порту. " Bridge Dock", - так звучало его название, - приносил по причине изменяющейся техники, а частью из-за неумелого управления всё меньшие доходы, так что вопреки господствующему мнению, Доусон никогда не был богатым, а с течением времени доходил до границ бедности. Тем не менее он происходил из среды традиционно состоятельной буржуазной семьи, которая оставила его в момент болезни и упадка. Его отец был болезненным культурным человеком, который больше времени проводил на Ривьере, чем в лондонском порту, и в те поездки обычно брал с собой сына, так что мальчик рано проникся французской культурой, избегнув при этом английского школьного интерната, где учились его ровесники. Отец учил его сам, и , очевидно, делал это хорошо, потому что Эрнест без труда сдал экзамены в Оксфорд, где благодаря отличной подготовке легко справлялся с учёбой . Там он завёл первые литературные знакомства и начал публиковать свои первые произведения. Именно в Оксфорде он подружился с Артуром Муром, будущим юристом, с которым они вместе писали свои повести, и даже две из них им удалось издать. Они писали попеременно, каждый по главе, и прозорливо писали о близком им мире: об артистах, которые предали свои идеалы для славы и денег, о вероломных любовницах, и о необходимости верного служения искусству. Там же подружился Доусон с Виктором Пларром, сыном эльзасца и шотландки, которые после франко-прусской войны перебрались в Англию. Это был воспитанный и элегантный молодой человек, впоследствии автор прелестных воспоминаний о нём, в которых первым постарался защитить его имя. Доусон подружился также с Джонсоном, главным "мудрецом" "стихотворцев", удивлявшим всех своей эрудицией, с Эдгаром Джепсоном, и ещё с некоторыми начинающими литераторами Оксфорда, которые приняли его в свою компанию, несмотря на отличия в его воспитании и отсутствие традиционных студенческих увлечений. В Оксфорде Доусон был всего два года, потому что фирма, владеющая "Bridge Dock", обанкротилась, так что отец сам занялся управлением и позвал сына на помощь. С этого времени отец и сын несколько лет будут руководить, оба неудачно, падающим производством. Однако, несмотря на хлопоты с доком, именно эти несколько лет были в его жизни наиболее плодотворными в артистическом смысле и, пожалуй, наиболее счастливыми. Утрами он занимался делами в порту, но пополудни и вечера, а часто и ночи проводил в Лондоне в обществе друзей и артистов. Молодого поэта стал опекать Герберт Хорн, редактор издания " Hobby Horse", он печатал его вещи, вёл переговоры с издателями и всегда ему помогал. В так называемом " общежитии Hobby Horse" поселился по окончании учёбы Лайонел Джонсон, и там же встретил Доусон группу артистов разного рода, которые собирались в "Hobby Horse" на дискуссии и музыкальные вечера. Другим сообществом, которое стало ему очень близким, был "Клуб стихотворцев", где его вещи высоко оценивались, хотя он был слишком застенчивым, чтобы их читать, и выручал его кто-нибудь из членов, обычно Йетс или Симонс. В дружелюбной атмосфере расцвёл его талант, тем более, что добавился скоро главный стимул лирического творчества : большая и несчастливая любовь.
В Сохо, районе лондонских развлечений, на Шервуд стрит держал ресторан польский эмигрант, некий пан Фолтинович, похоже, из благородных. У него была жена и дочь, в то время тринадцатилетняя Аделаида, которую называли Миси, и в эту Миси влюбился Доусон. Это не было любовью с первого взгляда .Чувство Доусона нарастало постепенно, но это была единственная настоящая любовь в его жизни, вдохновение его наилучших произведений и источник постоянного страдания. Часами он просиживал в "Poland'e", как назвался ресторан Фолтиновича, разговаривал с матерью, играл в шахматы с отцом и в halme (игра вроде шашек) с Миси, обратился даже в католичество, но не мог решиться на последний шаг, потому что его семья была сильно поражена этим экзотическим романом, да и у семейства Фолтиновичей не было уверенности в странном претенденте на руку их дочери. Если речь заходит о самой Миси, она скорее всего не догадывалась, что её любит застенчивый поэт, и семнадцати лет вышла за немецкого кельнера своего отца, Карла Фридриха Августа Нольте.
От этой неразделённой любви осталось несколько наилучших лирических стихов того периода и одно из самых длинных посвящений. Включённое в первый том его стихов, изданных в 1895 году под названием "Dilemmas: Stories and Studies in Sentiment" (Дилеммы: Рассказы и Уроки Чувств), оно звучит так:
«В предисловии: К Аделаиде.
Если Тебе, которая вся в каждом моём стихе, однажды в будущем захочется прочесть эти стихотворения, неужели не покажется банальным, если бы я какое-то из них посвятил Тебе, как мог бы посвятить и друзьям? Наверное, было бы также банальностью, если бы я вписал всюду только Твоё имя? Банально и нагло? Потому что не надо Его вписывать, ведь понятно, что всё я написал для Тебя; не нужно мне также, чтобы критики напоминали, что нет у меня серебряного языка, чтобы Тебя восхвалять. Поэтому я не стану Тебе ничего посвящать, и упоминания о Тебе не будет; вручаю Тебе только эту мою малую книжечку со словами, которые, может быть, склонят Тебя быть к ней благожелательной…»
(Далее следует длинная цитата из Флобера).
Самым известным стихотворений и одним из немногих в этом томе, не имеющих посвящения, это "Non sum quails eram bonae sub regno Cynarae"
(Я не такой, каким был под властью доброй Кинары).
(Прим. пер. Привожу текст стихотворения и перевод, взятый из сайта "Стихи.ру.)
Вчера, о, ввечеру меж наших губ, бледна,
Скользнула тень твоя, Кинара, и твой дух
Разлился посреди лобзаний и вина,
И одинок я был, в тоске по страсти старой,
Да, одинок я был и в скорби глух:
Я верен на свой лад тебе одной, Кинара!
Я сердцем ощущал другого сердца стук,
Губ купленных ее лобзаний слаще нет;
Не выпускал - во сне ль, в любви - ее из рук,
Но одинок я был, в тоске по страсти старой,
Когда проснулся - пасмурный рассвет.
Я верен на свой лад тебе одной, Кинара!
Я многое забыл, Кинара! буйных роз
Развеян ветром танец и погашен пыл,
Он лилии твои из памяти унес;
Но одинок я был, в тоске по страсти старой,
Да, оттого, что танец долог был;
Я верен на свой лад тебе одной, Кинара!
Просил вина и нот - сильнее, чем вчера,
Но лишь закончен пир и в лампах свет затих,
Спадала тень твоя, Кинара! до утра
Всё одинок я был, в тоске по страсти старой,
Вновь вожделел я губ твоих:
Я верен на свой лад тебе одной, Кинара!
<…>
Несчастная любовь в молодости нечасто становится катастрофой, и переписка Доусона того времени показывает, что независимо от сложностей с Аделаидой он вёл такую же жизнь, какая бывает уделом молодых артистов, полную планов, дискуссий и различных развлечений. Он посещал театр, писал рецензии, бывал временами в модных салонах, что, однако, случалось нечасто, потому что скучная жизнь его собственного класса его ужасала. Одна его черта удивляла всех: его полное равнодушие к неудобствам. Когда он засиживался где-нибудь слишком надолго и было уже поздно возвращаться домой, то сворачивался в клубок на первом попавшемся кресле и так проводил ночь. Скорее всего в то время он начал пить (я уже говорила, что это не была кавалькада святых) модную тогда отраву - абсент. Степень тогдашнего алкоголизма Доусона трудно определить, Йейтс, например, утверждает:
«Никто из нас не давал себе отчёта в том, что Доусон, который по всей видимости пил так мало и держался с таким достоинством и сдержанностью, пропадал в разгуле и тоске, и что этой самой ночью, возможно, окажется в приюте для бездомных».
И в другом месте ещё раз удивляется своему неведению:
«Прошли годы, пока я понял, что за исключением минут, когда он приходил в "Клуб Стихотворцев" с каким-то из своих знакомых, старательно приодетых, жизнь Доусона была омерзительной чередой пьянства и дешёвых женщин».
Артур Симонс вспоминает, что:
«Под влиянием алкоголя он становился безумным, совершенно безответственным. Его охватывали порывы беспричинного, бешеного гнева , из его уст лились слова, незнакомые ему в нормальном состоянии, казалось, что через миг он затеет какой-нибудь абсурдный скандал. Вместе с тем к нему приходили воспоминания. Пока он владел собой, для него существовала только одна женщина на свете, к которой он относился с неизмеримым чувством и безграничным уважением. В момент, когда память о её лице покидала его, все другие выныривали из глубин и все становились одинаковыми».
<…>
В 1895 году он утратил обоих родителей. Сначала внезапно умер, или покончил самоубийством, его отец, а полугодом позже него покончила самоубийством мать. Ещё некоторое время он сам пытался руководить предприятием, одновремённо подыскивая себе какое-то другое занятие. По примеру Пларра, который был библиотекарем в Хирургическом институте, он добивался места в библиотеке Newington, в южном Лондоне, и когда это ему не удалось, передал док в руки главного мастера и уехал во Францию, где жил с небольшими перерывами до самой смерти. Он возвращался иногда в Лондон, чтобы безуспешно пытаться разобраться с финансами дока и получить с предприятия немного денег, но поскольку английские законы охраняли прежде всего капитал, ничего удивительного, что усилия бедного поэта были бесплодными.
Этот вопрос до сих пор остался невыясненным, возможно, оттого, что проблемами литературы занимаются в основном литераторы, которые даже в Англии не разбираются в финансах. Во всяком случае, как видно из переписки Доусона, кроме очень редких присылок от родни и скромных сумм, которые время от времени приходили от дока, единственным источником доходов в то время для него была литература, и прежде всего переводы, которые он делал для Смизерса. Для него он в короткое время перевёл "Землю" Золя, "Историю современной живописи" Ришара Мутье (совместно с Хиллером и Грином), "Златоокую девушку" Бальзака, "Опасные связи" Шодерло де Лакло, "Орлеанскую деву" Вольтера, "Воспоминания" кардинала Дюбуа и герцога де Ришелье, "Величие" Луи Куперу. Этот список определённо опровергает легенду о его лени и бродяжничестве и заодно байку о "французской порнографии", переводам которой он якобы посвятил себя.
Выезд во Францию не означал для Доусона ни разрыва с прежней средой, ни одиночества. Постоянно заглядывал туда кто-либо из "стихотворцев", подолгу оставался на другой стороне Канала Бердслей, и кроме него там были у Доусона местные друзья в лице Генриха Довгрея, ведущего обозревателя английской литературы в " Меркюр де Франс" и выдающегося переводчика с английского, и Пьера Луиса, "Афродиту" которого Доусон собирался переводить, а Бердслей иллюстрировать. Это был блестящий замысел, однако, не выполненный из-за смерти обоих. Доусон дружил также с Габриелем де Лотреком и Анри де Тулуз- Лотреком, понятно, с Верленом и другими членами парижской богемы. Но ближайшим его другом в Париже был поляк, студент-медик по имени Леопольд Нелкен, с которым он некоторое время делил жилище, еду, и даже, когда фонды были исчерпаны, даже девушку. Молодой Леопольд, как следует из переписки Доусона, разыгрывал из себя немного "загадочного славянина", что выражалось в чересчур поспешной растрате ежемесячного пенсиона, получаемого от семьи, и изобретательным выцыганиванием кредита у французских лавочников и хозяев бистро. Он быстро акклиматизировался в среде международной богемы и даже служил приезжающим в качестве чичероне, о чём писал Доусон в своём последнем упоминании о нём, когда уже потерял его из виду, потому что Доусон уехал из Парижа. Он спрашивал временами о нём Довгрея, сообщая тому одновременно, что слышал, будто "Мой приятель Сэмюэл Смит провёл под его руководством две невероятно разнузданные и фривольные недели". Может быть, в Польше ещё существуют где-нибудь следы нашего своевольного земляка.
Беспечное житьё парижской богемы не было особенно дешёвым и не способствовало серьёзной литературной работе, поэтому Доусон часто выезжал в Бретань, чтобы работать, укрывшись в какой-нибудь деревеньке.
<…>
Доусон считал себя прозаиком, который временами пишет стихи. Последующие поколения читателей изменили это суждение, и, минуя его повести и рассказы, обратились к его лирике. При жизни он издал три тома стихов: "Dilemmas: Stories and Studies in Sentiment" в 1895 г., "Verses" в 1896-м , "Decorations in Verse and Prose" в 1899м, кроме того он опубликовал одноактную пьесу в стихах, написанную для американского актёра Теодора Петерса под названием "The Parrot of the Minute", которая сразу стала популярной и часто ставилась в качестве интермедии перед основной пьесой. Среди английских символистов Доусон также считается наилучшим чистым лириком, которому успешно удалось исключить из своих стихов всё постороннее. "Это чистый лирический талант, не обременённый никакими помехами разума или сердца," - такой была оценка Артура Симонса, одного из первых критиков, который серьёзно старался анализировать творчество Доусона.
Проф. Ifor Evans в своей Истории английской поэзии второй половины XIX века обращает внимание на то, что Доусон был единственным поэтом, которому удавалось постоянно добиваться того, что его коллегам удавалось только в нечастые моменты: длительности и интенсивности лирического чувства, которому были подчинены другие интеллектуальные и эмоциональные переживания. Он ввёл или оживил много неизвестных или забытых стиховых форм. "Кинара", например, написана французским александрийским стихом, не слишком удобным для английского языка, но у Доусона был абсолютный слух, и нет сомнения в утверждении проф. Ивенса, что "Кинара" внесла в английскую поэзию совершенно новую мелодию. Он успешно экспериментировал, пробуя разные формы, и если сравнить его стихи с рифмованными обоями, размножаемыми " официальными" викторианскими поэтами, получаем такое же впечатление, как от сравнения младопольской поэзии с поэзией позитивистов.
"Это поэт, который символизирует поэзию девяностых годов, в своём стихе он достиг того же, чего Обри Бердслей в визуальном искусстве",- утверждает проф. Ивенс.
Жизнь, в которой алкоголь и табак были важнее еды и сна, бедность, несчастливая любовь, семейная трагедия и чахотка подорвали силы Доусона. Он не выносил одиночества, но всё чаще был на него обречён. Париж даже в наискромнейшем своём осуществлении становился для него слишком дорогим, тем более, что, как он сам говорил, "жить в Париже и не бывать в ресторанах вещь невозможная, а это дорого."
В 1897 году, когда Уайлд вышел из заключения и выехал во Францию, Доусон был единственным английским поэтом, который был готов встретиться с ним, и даже между этими двумя изгнанниками возникло что-то вроде дружбы. Уайлд по своей привычке писал абсурдистские бурлески такого рода:
"..Приходи с листьями винограда, вплетёнными в волосы... Ожидаю тебя в твоём зелёном костюме, который так славно идёт к тёмным гиацинтам твоих локонов..."
Но заботы, которые владели тем и другим, были разного рода, и дороги их быстро разошлись. Уайлд, отбросив всякую предусмотрительность, уехал с лордом Альфредом Дугласом в Неаполь, Доусон всё чаще метался между Францией и Англией:
«Он производил впечатление совсем потерянного, юного призрака, который случайно заблудился на человеческих дорогах, существа, вызывающего жалость. Бледный, исхудалый, в одежде, которая была почти лохмотьями, бродил бедный Эрнест от бара к бару в поисках кого-нибудь, с кем мог бы поговорить. Когда он встречал знакомого, его лицо освещалось улыбкой небывалой радости, от которой забывалась его запущенность. Никогда он не был без денег и всегда первым оплачивал счета», - вспоминал Ги Торн, приятель Смизерса.
Именно в то время, когда Доусон стоял на пороге смерти, никто из его приятелей не отдавал себе отчёта в том, как плохо ему было, к тому же он и сам не искал тех, кто знал его по временам молодости.
And health and hope gone the way of love
Into the drear oblivion of lost things.
Ghosts go along with us until the end;
This was a mistress, this, perhaps, a friend.
(И здоровье, и надежда ушли туда, куда и любовь,
В тоскливое забвение потерянных вещей.
Призраки сопровождают нас до конца
Та была любовницей, а тот, может быть, другом.) - писал он с горечью в стихотворении, названном "Отстой" (Dregs).
Человеком, который понял, как плохо дело обстоит с Доусоном, был Роберт Шерард, журналист, дальний его знакомый. Именно он, встретив его в баре шатающегося от истощения, забрал его к себе домой, и вместе с женой окружил его заботливой опекой. Однако было уже поздно, и через три недели (23.02.1900) Эрнест Доусон умер в возрасте тридцати трёх лет. Шерард написал сообщение об обстоятельствах его смерти, которое возмутило многих его давних приятелей.
«Боже, - писал потрясённый Пларр, - вместе с другими я оказался в сфере обвинения г. Шерарда в том, что мы оставили Доусона и позволили ему умереть. Но боже! Все годы наши двери оставались открытыми для него, почему же он не постучал в них и не умер при нас?»
«Бедный, израненный, чудесный человек, - писал Уайлд Смизерсу, - трагическое отражение всей трагической поэзии, как символ, или сцена в театре. Надеюсь положить на его могилу лавр и руту, и мирт, потому что он знал, что такое любовь». <…>
(Источник - http://samlib.ru/b/bondarewskij_l_w/nemojowska13.shtml )
***
Артур Саймонс. Памяти Э. Доусона. Эссе и стихи
Елена Лобанова
(Извлечение)
Эрнест Кристофер Доусон (1867 - 1900) – талантливый английский поэт-символист, представитель трагического поколения декадентов. Окончил Королевский Колледж в Оксфорде. Центральная тема его творчества – неразделенная любовь и смерть. Роковая любовь сыграла немалую роль в жизни Доусона: в возрасте 23 лет он влюбился в 12-летнюю девочку, Аделаиду Фолтинович, ухаживал за ней, ожидая, когда она созреет для замужества, но через два года девушка внезапно вышла замуж за официанта. Доусон так и не оправился после удара, пристрастился к абсенту, умер в Лондоне в возрасте 32 лет. Воспоминания о поэте написаны его другом, одним из видных представителей английского символизма, эссеистом и критиком Артуром Саймонсом (1865 - 1945).
I
<…> Эрнест Кристофер Доусон родился в Гроув, Белмонт Хилл, г. Ли, графство Кент, 2 августа 1867 г., а умер утром в пятницу, 23 февраля 1900 г. на Сандхерст-Гарденз, 26, в Кэтфорде, юго-восточном пригороде Лондона. Похоронили его 27 февраля на римо-католической территории кладбища в Левишэме. Доусон приходился внучатым племянником Альфреду Дометту, занимавшему одно время пост премьер-министра Новой Зеландии, другу Браунинга, поэту, перу которого принадлежат поэма «Ранольф и Амогия» и ряд стихов. Отец Доусона, знаток и любитель словесности, большую часть жизни провел на Французской Ривьере под предлогом поправки здоровья, поэтому Эрнест не смог получить традиционного классического образования, обучаясь, в основном, за пределами Великобритании, прежде чем поступить в Королевский Колледж в Оксфорде. Он окончил его в 1887 году, не получив степени, и вернулся в Лондон, где прожил несколько лет, частенько наведываясь во Францию, которая была его любимой страной. Последние годы жизни он провел, в основном, в Париже, Бретани и Нормандии. Доусон никогда не отличался крепким здоровьем, постоянно пренебрегал им, болезненное состояние его усугублялось и по возвращении в Лондон он выглядел умирающим. Болезненно застенчивый, чувствительный к любого рода обязательствам, он предпочитал не поддерживать контактов ни с родственниками, которые, без сомнения, с радостью помогли бы ему, ни с близкими друзьями, которых у него в Лондоне было немало, но, поскольку болезнь истощала его все сильнее, он скрывался в жалких лачугах, отказывался от врачей, нередко голодал, пока в один прекрасный момент не оказался в каком-то винном погребке в трущобах, с несколькими шиллингами в кармане, настолько изможденный, что почти не мог ходить. Здесь на него наткнулся один из друзей, который, хотя и сам был в стесненных обстоятельствах, забрал его в дом каменщика на грязных окраинах Кэтфорда, где проживал в то время, и заботливо ухаживал за ним последние шесть недель его жизни.
Он не чувствовал, что умирает, обдумывал кучу прожектов на будущее в надежде продать какую-то недвижимость за 600 фунтов и начать новую жизнь, вдруг стал с жаром знакомиться с Диккенсом, которого до этого никогда не читал, а в последнюю ночь, сидя на постели, беспрестанно говорил до 5-ти утра. Даже в самый момент смерти он не догадывался о близкой кончине: закашлялся, не смог откашляться и сердце тихо остановилось.
II
Я не могу вспомнить свою первую встречу с Доусоном, возможно, это было в 1891 году, на одном из собраний в Раймерс Клуб, на верхнем этаже, в «Старом чеширском сыре», где на деревянных столах, между высокими кружками с элем, аккуратными горками располагались длинные глиняные трубки и юные поэты, тогда еще очень юные, декламировали друг другу свои стихи в отчаянной и безнадежной попытке получить доступ в Латинский квартал, и, хотя мало кто из нас мог похвастать англо-саксонским происхождением, мы не могли не ощущать, что мы в Лондоне, а лондонскую атмосферу трудно назвать атмосферой динамики и контактов. В Париже в порядке вещей встречаться, обсуждать литературу, идеи, свою и чужую карьеру, и все это можно делать без скованности и претенциозности, поскольку для латинского ума искусство, идеи, работа - как собственная, так и трудоустройство друзей – это вполне определенные и немаловажные вещи, к которым трудно относиться без должной серьезности. В Англии же искусство необходимо защищать не только от мира, но и от самого себя, и от друзей-художников, проявляя определенного рода сдержанность и принимая характерную для англичанина позу – отчасти гордость, отчасти самоотвержение.
<…>
Возможно, не вполне осознанно, но, по крайней мере, всегда искренне, мой друг в поисках новых ощущений хотел отыскать то, что представлялось ему самым главным, а именно - избегаю любых идеалов, он, в страстном и нежном поклонении обрел для себя идеал юности. Мне кажется, что, сосредоточившись сначала на чем-то абстрактном, он, в поисках незрелой, только набирающей очарование грации, представлял себя в конце пути, что, по мнению некоторых из его друзей, было весьма преждевременным. Я был иного мнения. Лишь дважды, и то очень недолго, я видел ту молодую девушку, которой он посвящал все свои стихи и присутствие которой в его жизни могло бы многое прояснить в возникновении удивительного контраста между его взглядами на собственную жизнь и на собственное творчество. <…> Очаровательное, похожее на ребенка существо, о котором он и в конце жизни не мог забыть, сокрушаясь с неизменной нежностью и разочарованием: «Vous n'avez rien compris ; ma simplicit;». Однако в случае с Доусоном, поклонявшимся этой девушке как Мадонне, думаю, если бы даже обстоятельства сложилось благополучно и привели к традиционно счастливому финалу, он бы (правомерно ли предполагать подобное?) все рано со временем понял, что утратил свой идеал.
Но, к счастью для поэтов, они нечасто бывают баловнями судьбы и им редко доводится испытывать на себе, что такое хэппи-энд. Каждый вечер он ужинал в маленьком ресторанчике, и я, проходя мимо, мог неизменно лицезреть через окно одну и ту же картину: узкая комната с грубыми столами, по большей части пустыми, и в отдаленном уголке – Доусон, который с необычайно милой, неповторимо трогательной улыбкой (как будто он боялся улыбаться, опасаясь неудачи) разыгрывает обычную карточную партию после ужина. Перед закрытием приходят друзья, а девушка по окончании партии незаметно исчезает, вряд ли ощущая что-то большее, нежели облегчение по поводу еще одного благополучно убитого вечера.
Между тем и она, и ее мать прекрасно знали, что худощавый молодой человек, который ежедневно ужинает у них, совершенно преображается в этих стенах, становится иным, не таким, каким он был часа три назад в любом другом месте. Только в те моменты, когда Доусон был точно уверен, что жизнь завела его в полный тупик, он намеренно лишал себя страстного желания выпить, которое никогда не угасало у него в крови, так же как и чахотка. Лишь позднее, когда он совершенно разуверился в жизни, он стал действительно мечтать о смерти. Сам я, однако, ни разу не видел, чтобы он хоть раз отказался выпить или опохмелиться. Когда он бывал трезвым, это был самым мягкий человек на свете – настоящий джентльмен, снисходительный к чужим недостаткам и собственным слабостям, чудесный товарищ, словом, само очарование. <…>
И в самом деле, это удивительное влечение к отвратительному, присущее любому современному декаденту и такое подлинное у Доусона, нарастало в нем и влекло его во все более низменные уголки жизни, которая никогда его не баловала. После смерти отца ему достался старый док и там он жил какое-то время в жалком домишке в самой убогой части Ист Энда, которую хорошо знал и чувствовал себя там на удивление спокойно. Он пил отвратительное пойло в кабаках, которыми кишели доки; плыл по течению в любой компании, куда бы его не занесло, и культивировал в себе удивительное небрежение к любым представлениям о собственной опрятности. В Париже доки ему заменил Les Halles. В Дьеппе, где однажды летом я немало общался с ним, он отыскивал какие-то подозрительные убогие притоны на пристани, там он находил себе друзей среди владельцев забегаловок, в которых толпились рыбаки – и он с ними вместе - в надежде выпить после полуночи. В Брюсселе я как-то присутствовал с ним на Kermesse и видел, с каким жаром он стремился всецело погрузиться в эту ритуальную фламандскую жизнь, стараясь не пропустить ничего, особенно ритуального. Таким был его способ бегства от жизни.
Для Доусона, также как и для всех тех, кто не был склонен «просить тщетных подарков у судьбы», природа, жизнь, судьба (как ее ни называй) была той энергией, которая выступала как сила для сильных, являя себя в качестве барьера, преодолев который, человек испытывал еще более отчаянное крушение. Он не был мечтателем: судьба щадит мечтателей, поскольку они стремятся к недоступному. Он был ребенком, которому хотелось слишком многого, и зачастую, невозможного. С телом, мало приспособленным для обычного человеческого существования, он желал испытать на себе все, что только могут испытывать чувства. С душой, слишком робкой, чтобы раскрыть кому-то свои секреты, за исключением этих изящных поэтических умалчиваний, он желал безграничной уверенности любви. Он повторял одну и ту же мелодию многократно, но никто не слушал ее. Ему нужно было сформулировать лишь одно самое простое желание, но и этого он не мог. <…>
III
Доусон, единственный из известных мне поэтов, больше беспокоился о своей прозе, чем о стихах, но он ошибался, поскольку не прозе, не смотря на все ее изящество, предстояло сделать его бессмертным. Он написал два романа в сотрудничестве с Артуром Муром: " Комедия Масок" в 1893 г., и "Адрианов Рим" в 1899 г., в обеих чувствуется влияние Генри Джеймса и оба представляют определенный интерес, правда, не столько как романы, но как изложение собственного личного опыта и описаний среды, так хорошо знакомой им обоим. В 1895 году вышел сборник "Рассказы и исследования чувств", с подзаголовком "Дилеммы", в котором помимо влияния Джеймса ощущалось также влияние Ведмора. К этому времени в журнале «Саввой» не успел еще издать самые лучшие из его рассказов. Часть переводов с французского, сделанных на скорую руку, вообще не заслуживают упоминания, хотя и там заметно особое очарование его языка. Рассказы, действительно, скорее напоминают "исследования чувств", чем собственно рассказы; это тексты исключительной выразительности, однако они слабо связаны с реальностью, а лучшим из них, является, пожалуй, исследование момента приближения смерти "Смерть Фрэнсиса Донна." Здесь, по большей части, прослеживаются те же мотивы, что и в стихах: возвышенная и безответная любовь, этика отказа и разочарование тех, кто чересчур слаб или слишком неудачлив, чтобы брать от жизни все. Им присуща собственная грустная и тихая красота, красота неявных мыслей и подавленных эмоций, красота в выборе лексики и изящество академического английского языка, поражающего текучей и сдержанной гармонией в прозе почти также глубоко, как и в поэзии. Забота Доусона о своей англоязычной прозе была сродни заботе французов, проявляющих величайшее уважение к родному языку. Даже чисто английские вещи, которыми он восхищался, он осмысливал посредством сопоставления с французским. В «Дилеммах» есть отрывок, который, на мой взгляд, прекрасно отражает его собственные вкусы, т.к. он обращается к "весьма ограниченной библиотеке, нескольким французским романам, Горацию, и некоторым популярным сборникам современной английской поэзии в известном издании Tauchnitz». Он был латинянином во всех своих проявлениях, и этот оттенок незначительности, скупости и в его отношении к жизни, и в его оценке искусства сближает его с художниками романского происхождения, которые всегда были чрезвычайно скрупулезны и отвергали слишком откровенный характер изложения, если природа, в их представлении, открывалась взору или слуху чересчур явно и обнаженно, и предпочитали довольствоваться немногими деталями, выписывая их безупречно.
В своей поэзии ("Стихи" 1896 г.; "Пьеро на миг", драматическая фантазия в одном акте, 1897 г.; посмертный сборник "Декораций") Доусон был точно также скрупулезен, как и в прозе, и определенно ощущал себя более уверенно. В передаче своих ощущений молодости, смерти, «увядания роз» и пафоса того короткого удела, который дается нам, чтобы жить и любить, он был латинистом, латинистом в своей элегантности, сдержанности и безыскусной грации, с которой ему удавалось переплести все эти мотивы; и, наконец, он был латинистом, поскольку понимал, что этих оснований достаточно для того, чтобы сформулировать собственную позицию. Он откровенно пользовался банальностями, приспосабливая их к себе и веря в их силу: естественными символами, если ему хотелось выразить самое сокровенное, были для него Cynara Горация и Neobule. Я помню, как он сказал мне, что идеальным направлением в стихосложении он считает направление Эдгара По:
"Виола, фиалка, и виноградная лоза" <…>
Артур Саймонс. 1900.
(Источник - http://www.stihi.ru/2010/12/18/3291 )
***
Доусон, Эрнест Кристофер (1867 - 1900)
Английский поэт-импрессионист, примыкавший к эстетскому направлению в английской литературе конца 19 в. (журналы "The Yellow Book", "The Savoy"). После смерти отца и самоубийства матери в 1895 году большую часть времени проводил в бесцельных перемещениях между Францией, Ирландией и Лондоном; умер в нищете. В соавторстве с Артуром Муром написал романы "Комедия масок" (1893) и "Адриан Ром" (1899). Издал тж. сборники "Стихотворения" (1896) и "Украшения" (тж. "Декорации", 1899) - последний интересен экспериментами в жанре стихотворений в прозе.
(Источник - http://www.clubook.ru/encyclopaedia/douson_jernest_kristofer/?id=25998 )
***
Эрнест Кристофер Доусон.
Осеннее
Елена Астра
ВАРИАНТ №1
Янтарь листвы недолговечен.
Октябрь хрупок, как всегда.
Лист замер. Ветра ни следа,
И воздух золотом расцвечен.
Что лето? Осени чреда.
Октябрь примем всей душой:
В нём мрак и сумрак, чёт и нечет
Спускаются любви навстречу,
Неся задумчивость с собой,
И в сердце наступает вечер.
Отринем же в полутени
Ради мечты свой круг забот,
Пусть осень думы заплетёт…
Нам сумрак заменяет дни,
И время статуе сродни…
Но мы пройдём страною грёзы,
В досугах чувства прогорят,
А дальше ждут зима и ад,
И о любви прольются слёзы
С холодных веток ноября…
***
ВАРИАНТ №2
Осеннее.
Кленово-красны вязи крон,
Янтарный день в листве пролит,
Я в нежность октября влюблён,
Там ветер не колышет лист…
Осенний сумрак словно мёд,
Сокрыт его конца обман.
Любовь в полутени цветёт,
Нам этот дар последний дан.
Зачем нам урожая сбор,
Когда плоды своей мечты,
Чуть ступит ночь на этот двор,
Пожнём, свободны и чисты?
Зима и мрак наводят грусть,
Пока ж теплом ещё согрет,
Но будет погребён союз
Под корнем клёна в ноябре.
03.10.10г.
(Источник - http://www.stihi.ru/2010/10/03/1274 )
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
