| Nikolay | Дата: Четверг, 06 Окт 2011, 11:07 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус:  | 
КЛЮЕВ НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ
(10 (22) октября 1884 - между 23 и 25 октября 1937)
- известный русский поэт, актер и философ, яркий представитель поэзии Серебряного века; наряду с Сергеем Есениным, Сергеем Клычковым и Александром Ширявцевым основоположник «новокрестьянского направления» в русской поэзии.
Родился 10 (22) октября 1884 в с. Коштуг Вышегородского уезда Олонецкой губ. в крестьянской старообрядческой семье традиционно крепкого морального закала. Учился в церковно-приходской школе, много занимался самообразованием. В 16 лет, надев на себя вериги, ушел "спасаться" в Соловки, затем подвизался в роли псалмопевца Давида в раскольничьем "корабле". Странствия по России, участие в движении сектантов, носившем в те годы отчетливый характер социальной оппозиционности, во многом определили творчество Клюева.
Первые стихи опубликовал в 1904 (Не сбылися радужные грезы..., Широко необъятное поле...). За революционную пропаганду в 1906 был заключен в тюрьму. В 1908 в "Нашем журнале" (№ 1) анонимно опубликовал статью В черные дни. (Из письма крестьянина), где доказывал "врожденную революционность глубин крестьянства". В 1907-1912 переписывался с А.А.Блоком, который увидел в Клюеве персонифицированное воплощение своей мечты о единстве двух Россий, мистически-патриархальной и крестьянско-бунтарской, и помог Клюеву издать в Москве поэтические сборники Сосен перезвон (1911, 2-е изд. 1913, с предисловием В.Я.Брюсова, где мэтр отметил "первенство" Клюева среди крестьянских самородков), Братские песни (1912), Лесные были (1913). Выдержанные в стиле раскольничьих песнопений, духовных стихов и апокрифов, тяготеющих к обличениям протопопа Аввакума (что заставило некоторых критиков увидеть в Клюеве прежде всего талантливого подражателя и имитатора), они были близки также символизму блоковского образца. В 1915-1916 Клюев - глава т.н. новокрестьянских поэтов (С.А.Есенин, называвший Клюева "апостолом нежным", С.А.Клычков, П.В.Орешин, В.А.Ширяевец (Абрамов) и др.). В 1916 выпустил посвященный событиям военных лет сборник Мирские думы, содержащий главным образом стихи, близкие народным плачам и причитаниям. В 1917-1918 поэта поддерживала литературная группа "Скифы", в ее одноименном альманахе Клюев в эти годы опубликовал циклы Земля и железо, Избяные песни (посвящен матери, "былиннице" и "песеннице") и др., проникнутые ностальгией по крестьянской Руси, "избяной" старине - и острым, мятежным неприятием "города" и всех форм "западной" цивилизации. Принципиальным было для Клюева сохранение "дедовской веры" - даже в контексте принимаемых поэтом революционных преобразований (сборники Песнослов, кн. 1-2, Медный кит, оба 1919; Избяные песни, 1920; Изба и поле, 1928; поэмы Мать-Суббота, 1922; Плач по Есенину, Заозерье, обе 1927). Программные строки "Не хочу Коммуны без лежанки..." определили и утопические картины будущего России в поэзии Клюева, сочетающей надежды на социальные перемены (цикл Ленин - "Есть в Ленине керженский дух, / Игуменский окрик в декретах...", 1918; поэма Ленин, 1923, и др.) с призывами к консервации старинного уклада жизни и мировидения.
Художественно-поэтическая система Клюева, опирающаяся на язык и формы богослужебной обрядности, древнерусскую книжность и фольклор, в послеоктябрьский период уснащалась злободневной политической лексикой, приводящей к стилевому и содержательному эклектизму ("Господи! Да будет воля Твоя лесная, фабричная, пулеметная..."), всегда отличающему причудливо-фантазийное, стилизованно-архаичное и при этом склонное к избыточному словесному изыску творчество Клюева. Органичность перехода от торжественной проповеди, пророчества или скорбного проклятия к сентиментальной слащавости, цветистая "изукрашенность" и "пестрядь" речи, то библейски-возвышенной, то диалектно-просторечной ("зажалкует", "братовья", "баско" и т.п.), то по-деревенски озорной; соответствующие ей перебивы ритма, метафорически-значительные образы, сочетающие христианство с язычеством, космогоническую мощь и вселенские масштабы с мистической символикой "земляной", "кондовой", "дремучей" Руси и сказочной "Белой Индии"; постоянный мотив социального превосходства крестьянина, - все это, получившее в свое время в официозной советской критике полупрезрительное название "клюевщины" и тщательно вытравливаемое из отечественной поэзии, стало, тем не менее, одной из существенных и самобытных ее граней, оказав влияние на творчество Есенина и других крестьянских поэтов и наиболее ярко проявив специфику "нового народничества" начала века, когда интеллигенция шла в деревню не просвещать мужика, а учиться у него "Слову жизни", страждущая "почвы, земли, живой крови..." (Р.В.Иванов-Разумник).
В творчестве Клюева Русь предстает ликами церковных святых и мучеников, языческих божеств-покровителей, достоверными и красочными чертами деревенской природы и быта ("Зорька в пестрядь и лыко / Рядит сучья ракит..."; "Месяц засветит лучинкой, / Скрипнет под лаптем снежок"; "Горние звезды как росы. / Кто там в небесном лугу / Точит лазурные косы, / Гнет за дугою дугу?"), в котором эстетически значимым, высоким звучанием наполняются все предметы и понятия - и "сермяга", и "лыко", и "лапти", где, в развитие традиций А.В.Кольцова и И.С.Никитина, поэтизируется крестьянский труд. Величавыми, завораживающими, настраивающими на религиозный лад и в то же время реалистическими предстают в стихах Клюева картины севереной природы, "явь Обонежья" ("Прослезилася смородина, / Травный слушая псалом..."), изба олонецкого мужика ("В избе заслюдела стена, / Как риза рябой позолотой"), образ русского странника - неутомимого искателя "дали", "неведомой земли" (стих. Белая Индия и др.), русской крестьянки (стихи, вызванные смертью матери, растворяющейся, по Клюеву, в бессмертии родного "избяного" мира). Внеисторическая Русь Клюева, как и других новокрестьянских поэтов, поначалу с надеждой открылась советской действительности (член РКП(б) с 1918, Клюев писал: "Коммунист я, красный человек, запальщик, знаменщик, пулеметные очи"; в 1919-1920 поэт выступил с рядом пафосных революционных стихов, его стихотворение Распахнитесь, орлиные крылья приобрело хрестоматийную известность), однако утопия мужицкого рая так и не смогла совместиться с нею. В апреле 1920 Клюев был исключен из партии "за религиозные взгляды". В сб. Львиный хлеб (1922), включающем поэму Четвертый Рим, звучат как горькие мотивы покаяния, так и резкого несогласия с новой Россией, которая теперь под пером Клюева не только "смеется", но и "плачет". При этом оптимизм стихов Клюева питают любовь к природе и всему человечеству (в этом ключе и особое внимание Клюева к поэзии западноевропейских современников П.Верлена, Р.М.Рильке; признание в Автобиографии, 1926: "Любимые мои поэты - Роман Сладкопевец, Верлен и царь Давид"), вера в "Божью благодать" и непременное достижение гармонии человека и Вселенной - при условии отказа от "железного" вторжения в нее, к которому, как и к его глашатаям и певцам, поэт остается непримиримым до конца дней ("Маяковскому грезится гудок над Зимним...", "По мне Пролеткульт не заплачет..." и др.).
После публикации поэмы Деревня (1927) Клюев был подвергнут резкой критике за тоску по разрушенному сельскому "раю" и объявлен "кулацким поэтом". Ноты "кулацкого" протеста звучали в известных по фрагментам поэмах Клюева Соловки и Погорельщики, 1927; в опубликованной в 1991 поэме Песнь о Великой Матери, проникнутой автобиографическими и провиденциальными мотивами, в стихотворном цикле О чем шумят седые кедры (1933).
В 1932 из Ленинграда, где он жил с начала 1910-х годов, Клюев переехал в Москву. В 1934 был арестован и выслан в с. Колпашево Нарымского края Томской обл., затем переведен в Томск, где продолжал много писать, несмотря на подавленное состояние духа и болезни. В июне 1937 полупарализованный Клюев был обвинен в создании антисоветской церковно-монархической организации и расстрелян в Томске между 23 и 25 октября 1937.
(Источник - http://klyuev.lit-info.ru/ )
***
НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ КЛЮЕВ
(1884 - 1937)
По воспоминаниям современников, Анна Ахматова в поздние годы не раз говорила, что Клюев поэт куда более значительный, чем Есенин. Едва ли это мнение можно признать справедливым. Но правда и то, что сам Есенин, даже в период своего резкого расхождения с Клюевым, не переставал считать его своим учителем, без которого он не смог бы творчески состояться. «Как он был моим учителем, так и останется, - говорил Есенин за несколько дней до смерти. - Люблю я его». «Лепил я твою душеньку, как гнездо касатка», - скажет позднее Клюев о погибшем Есенине.
Внешний вид и манера говорить резко выделяли Клюева на фоне остальных.
«Кто же он был в действительности? - спрашивает исследователь жизни и творчества Клюева Константин Азадовский. - "Земляной" и "кондовый" Микула, сказавший в литературе "свое русское древнее слово"?.. Или все-таки "мужичок-травести", готовый с легкостью сменить поддевку и. смазные сапоги на европейский "городской" костюм? Лукавый притворщик или одаренный актер? Искусный стилизатор или подлинный большой художник? Сказитель-"баян" или "поэт-лирик?"» И не находит окончательных ответов, признавая, что «своеобразие Клюева коренится в его многогранности»: «Как творческая личность он вобрал в себя целую эпоху российской жизни с ее пристрастиями, противоречиями, крайностями...».
Появление в начале XX в. в Москве и Петербурге олонецкого крестьянина Николая Клюева случилось на заранее подготовленной интеллигенцией почве. Его ждали, надеясь услышать авторитетное народное мнение о настоящем и - главное! - будущем России. Феномен Клюева заключался в том, что он на своем языке заговорил об интеллигентских проблемах.
Александр Блок получал немало писем от начинающих стихотворцев. Но первые же письма молодого Клюева буквально потрясли его. Настолько созвучны они оказались терзавшей его в то время проблеме народа и интеллигенции. Клюев чутко уловил сокровенные настроения поэта и сыграл с их помощью свою «мелодию» - да так, что Блок не сразу заметил, что стал инструментом в руках опытного музыканта.
Уже во втором письме Клюев выступил не только от своего имени, но как бы от имени всего народа: «Простите мне мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!» Другими словами, он сразу же поместил Блока в ситуацию «господина», ответственного за несчастное положение «раба». В этих словах было и много горькой правды, и тонкий психологический расчет: нельзя было сильнее задеть Блока, чем напомнив о пропасти, что разделяет его, интеллигента, и Клюева, мужика!
«В Клюева он крепко поверил», - писал в воспоминаниях о Блоке С. Городецкий. Глубоко потрясла Блока статья Клюева «С другого берега», полученная им в рукописном виде лично от автора в сентябре 1908 г. для пересылки во Францию В.С. Миролюбову. В этой статье Клюев сближал религиозные и революционные настроения в народе, доказывая, что революция - это проявление вековечной мужицкой мечты о справедливом земном рае, где нет «господ», где вся земля принадлежит крестьянам и т.п. В письмах к Клюеву Блок кается и всячески осуждает свои прежние жизнь и творчество. Незаметно из начинающего поэта, обратившегося с первым письмом к известнейшему поэту тех лет, Клюев превратился едва ли не в тайного наставника и «духовника» Блока.
Однако культурная натура Блока оказалась все же сильнее клюевского «влияния». Возможно, чувствуя несговорчивость Блока, Клюев в ноябре 1911 г. решается на отчаянный шаг: «благословляет» его на отречение от своей поэтической личности, на отказ от «поклонения Красоте» ради приобщения к «Миру-народу». Он призывает принять «подвиг последования Христу»: «В настоящий вечерний час я тихо молюсь, да не коснется Смерть Вас, и да откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и Страданию. Его храм, основанный две тысячи лет тому назад, забыт и презрен, дорога к нему заросла лозняком и чертополохом; тем не менее отважьтесь идти вперед!.. Под низким обветшалым потолком Вы найдете алтарь еще на месте и Его тысячелетнюю лампаду неугасимо горящей. Падите ниц перед нею, и как только первая слеза скатится из глаз Ваших, красный звон сосен возвестит Миру - народу о новом, так мучительно жданном брате, об обручении раба Божьего Александра - рабе Божьей России».
Несколько дней Блок не расставался с этим письмом, всюду носил с собой, постоянно перечитывал. Можно предположить, что только непонятность, расплывчатость нового жизненного «маршрута» спасли Блока от решительного шага.
Это была кульминация загадочной «игры», которую затеял Клюев с Блоком и которая была спровоцирована самим Блоком. Парадоксальность этой «игры» заключалась в том, что Клюев не меньше (если не больше!) нуждался в ней. Если для Блока переписка с Клюевым означала приобщение к народной стихии, без которой он «задыхался» в цивилизованном мире, то для Клюева она была способом самоутверждения именно в городской цивилизации.
Поэзия Клюева рождалась на стыке двух стихотворных культур: устного народного творчества и модернистской поэзии. Это предопределило успех его первых книг «Сосен перезвон» и «Братские песни» в стане символистов, а затем и акмеистов. И первые, и вторые находили в них что-то свое, одновременно обращая внимание на «подлинно народный» характер его творчества Брюсов писал: «Клюев - поэт подлинный...» Он нашел в его первой книге «много стихов шероховатых, неудачных», но не нашел стихов «мертвых». «Поэзия Клюева жива внутренним огнем...»
Похожий отзыв принадлежит Гумилеву. Он предлагал простить технические недостатки в стихотворениях Клюева и обратить внимание на «народность» их происхождения:
«Именно так и складываются образцы народного творчества, где-нибудь в лесу, на дороге, где нет возможности да и охоты записывать, отделывать, где можно к удачной строфе приделать неуклюжее окончание, поступиться не только грамматикой, но и размером. Пафос Клюева - ... религиозный... Христос для Клюева - лейтмотив не только поэзии, но и жизни. Это не сектантство отнюдь, это естественное устремление высокой души к небесному Жениху...».
Любопытно, что для Гумилева тема жизненного поведения Клюева не менее важна, чем его стихотворная практика.. Клюев действительно много странствовал по северной Руси, посещал монастыри, запоминал и записывал народные сказки, песни, легенды, предания. В тот момент, когда он явился в столичную культуру, он несомненно был одним из лучших в России знатоков древнего словесного творчества, включавшего в себя также неизвестные для мира религиозные труды сектантов и раскольников. Сборник «Братские песни» во многом был поэтическим переложением сектантских песнопений, «подслушанных» и талантливо воспроизведенных. В этой связи его даже обвиняли в плагиате, но это едва ли справедливо: просто Клюев оказался своеобразным проводником между заповедными областями народного творчества и городским читателем.
Кроме того, в поэзии Клюева явственно присутствуют свои, лирические темы. Прежде всего - это тема конфликта Природы и Цивилизации. Мужицкий «избяной рай» страдает под натиском машинной «железной» культуры. Он не может противостоять ей, ибо слишком неагрессивен. Как дерево, жившее сто с лишним лет, валится за несколько минут от железной пилы и топора, так веками созревавшая «избяная» культура гибнет под натиском Города:
На младенца-березку,
На кузов лубяной смиренный
Идут: Маховик и Домна –
Самодержцы Железного царства.
Господи, отпусти грехи наши!
Зяблик-душа голодна и бездомна,
И нет деревца с сучком родимым
И кузова с кормом-молитвой!
Вторая сокровенная тема поэзии Клюева - попытка «повенчать религиозное с революционным». Идеи Клюева были близки общине так называемых «голгофских христиан». Смысл их учения сводился к поискам «новой земли», «нового Христа», но главное - утверждению Царства Божьего не только на небесах, но и на земле. В поэзии Клюева не было никакой отчетливой программы, но было предчувствие какой-то особой религиозной революции, которая изменит весь строй земной жизни. Оттого в пейзажах Клюева церковные «ризы» запросто соседствуют с революционным «эшафотом»:
О ризы вечера, багряно-золотые,
Как ярое вино, пьяните вы меня!
Отраднее душе развалины седые
Туманов - вестников рассветного огня.
Горите же мрачней, закатные завесы!
Идет Посланец Сил, чтоб сумрак одолеть;
Пусть в безднах темноты ликуют ночи бесы,
Отгулом вторит им орудий злая медь.
Звончее топоры поют перед рассветом,
От эшафота тень черней - перед зарей...
Одежды вечера пьянят багряным цветом,
А саваны утра покоят белизной.
В апреле 1915 г. еще неизвестный рязанский поэт Есенин пишет Клюеву, уже знаменитому первыми своими книгами, письмо: «Я тоже крестьянин и пишу так же, как и Вы, но только на своем рязанском языке... Я хотел бы с Вами побеседовать о многом, но ведь "через быстру реченьку, через темный лесок не доходит голосок". Если Вы прочитаете мои стихи, черкните мне о них...». Клюев не замедлил ответить в своей манере: «Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус статьи и Городецкий не издал твоих песен...».
В дальнейших отношениях с Есениным он неизменно сохранял этот ласково-покровительственный тон: старший брат беседует с «братиком», оберегая его от соблазнов городской жизни. Весной 1917 г., восторженно приняв февральскую революцию, оба сближаются с левыми эсерами, близко сотрудничают с идеологами нового народничества. Но в это же время начинается расхождение Клюева и Есенина, связанное прежде всего с антирелигиозными мотивами, появившимися в поэзии Есенина, и сменой им стиля жизни (отказ от крестьянской одежды, дружба с Мариенгофом, женитьба на Зинаиде Райх, любовь к Айседоре Дункан и т.п.). Отношение Клюева и Есенина к революции было родственным: оба надеялись увидеть в ней проявление раскрепощенной народной души. В стихах обоих явственно звучали антигородские мотивы. Но предательства Христа и России Клюев простить не мог:
В степи чумацкая зола –
Твой стих, гордынею остужен.
Из мыловарного котла
Тебе не выловить жемчужин.
И груз «Кобыльих кораблей» -
Обломки рифм, хромые стопы, -
Не с Коловратовых полей
В твоем венке гелиотропы.
Их поливал Мариенгоф
Кофейной гущей с никотином...
От оклеветанных голгоф
Тропа к иудиным осинам...
В этом стихотворении Клюева 1921 г., посвященном Сергею Есенину, поражает грозное (почти буквально сбывшееся!) пророчество «старшего брата» - намек на самоубийство предателя Христа Иуды, который, по преданию, повесился на осине.
Жизненные пути поэтов расходятся. Клюев болезненно переживал «отступничество» Есенина. В их отношениях не было игры хитрого «мужичка» с «кающимся интеллигентом», что присутствовала в переписке с Блоком. Здесь все было слишком родное, близкое, серьезное. Трагическая смерть Есенина в декабре 1925 г. потрясла Клюева. Он пишет одно из самых мощных своих произведений «Плач о Сергее Есенине».
«Плач» производит странное и страшное впечатление! В истинной традиции народных плачей по усопшему Клюев не просто жалеет покойного, но строго и горько осуждает:
Из-под кобыльей головы, загиблыми мхами
Протянулась окаянная пьяная стежка,
Следом за твоими лаковыми башмаками
Увязалась поджарая дохлая кошка.
Ни крестом от нее, ни пестом, ни мукой,
Женился ли, умер - она у глотки,
Вот и острупел ты веселой скукой
В кабацком буруне топить свои лодки!
А все за грехи, за измену зыбке,
Запечным богам Модосту и Власу.
Тошнехонько облик кровавый и глыбкий
Заре вышивать по речному атласу!
«Плач...» нельзя мерить обычными поэтическими мерками. Это не поэма, а «заплачка», которой по сей день провожают в деревнях покойников, искренно веря, что тем самым облегчают им путь в загробный мир. Можно допустить, что Клюев, исполняя свой «Плач», вовсе не стихи читал. Он провожал своего младшего брата в Избяной Рай.
Без малого за десять лет до смерти Клюев предсказал и свой финал:
И помянут пляскою дервиши
Сердце - розу, смятую в Нарыме,
А старуха-критика запишет
В поминанье горестное имя.
В 1934 г. он будет арестован, сослан в Сибирь и именно в Нарымский край. Этот поворот в своей судьбе он принял мужественно, как знак свыше. «Многих я веселил в жизни - и за это плачусь изгнанием, одиночеством, слезами, лохмотьями, бездомьем и, быть может, гробовой доской, безымянной и затерянной». В этих покаянных словах слышатся совсем новые интонации. Здесь нет игры, зато поражает бесстрашие и чувство судьбы. В октябре 1937 г. по приговору так называемой «тройки» Клюев был расстрелян...
«Миновав житейские версты,
Умереть, как зола в печурке,
Без малинового погоста...» - писал он в начале 20-х, пророча свою «судьбину».
(Источник - http://www.knls.net/rus/transcripts/kluev.htm )
***
Николай Александрович Клюев был уроженцем д. Коштуги Олонецкой губернии, ныне это Вытегорский район, Вологодской области. Русский поэт, представитель так называемого новокрестьянского направления в русской поэзии XX века. Среди предков Клюева были староверы-раскольники, хотя его родители и он сам (вопреки многим его рассказам) не исповедовали старообрядчества; многочисленные автобиографические мифы — часть его литературного образа. Рассказывал, что в молодости много путешествовал по России, послушничал в монастырях (другими источниками эти данные не подтверждаются). Некоторые современники считали его хлыстом. На рубеже 1900-х и 1910-х годов Клюев выступает в литературе, причём не продолжает стандартную для «поэтов из народа» традицию описательной минорной поэзии в духе И. З. Сурикова, а смело использует приёмы символизма, насыщает стихи религиозной образностью и диалектной лексикой. Первый сборник — «Сосен перезвон» — вышел в 1911 году. Творчество Клюева было с большим интересом воспринято русскими модернистами, о нём как о «провозвестнике народной культуры» высказывались Александр Блок (в переписке с ним с 1907; оказал большое личное и творческое влияние на Клюева), Валерий Брюсов и Николай Гумилёв. Николая Клюева связывали сложные отношения (временами дружеские, временами напряжённые) с Сергеем Есениным, который считал его своим учителем. В 1915—1916 Клюев и Есенин часто вместе выступали со стихами на публике, в дальнейшем их пути (личные и поэтические) несколько раз сходились и расходились.
(Источник - http://lazarkarno.livejournal.com/15711.html )
***
Николай Александрович Клюев (1884 - 1937) – русский поэт Серебряного века. Принадлежит к «новокрестьянскому направлению» в русской поэзии – наряду с Сергеем Есениным, Сергеем Клычковым, Александром Ширявцевым. Революцию первоначально принял восторженно, но с середины 20-х годов фактически ушёл в оппозицию. В 1934 году был арестован. Около двух лет прожил в ссылке в Нарымском Крае, после чего – по ходатайству - был освобождён. В 1937 году был арестован вновь и расстрелян.
Но в данном случае речь – не о поэзии Н.А. Клюева в целом, а всего лишь одной его поэме; впрочем, это произведение серьёзно выделяется на общем фоне его творчества. Поэма называется «Погорельщина». Особенность этого произведения, чисто филологическая, в том, что она содержит очень много элементов поморского диалекта. – Поэзия, да ещё очень высокого качества, столь обильно и, в то же время, органично включающая в себя диалектизмы, - для русской литературной традиции явление редкое.
Точная дата создания «Погорельщины» неизвестно; примерно – 1928-29 годы. Как только эта поэма появилась, она вызвала широкий резонанс. И в 1937 Клюеву её припомнили: в поэме увидели неприятие коллективизации.
(Источник - http://clubs.ya.ru/4611686018427437580/posts.xml?tb=90 )
***
Ипатова Т. Клюев в воспоминаниях вытегор
(Вытегорский вестник. - №1: Мое бездонное слово. – Вытегра, 1994)
В изучении жизни и творчества писателя и поэта мелочей не бывает. Каждый факт – вещь бесценная. А особенно, когда исследование ведется по крупицам, шаг за шагом. Так было и есть при изучении творчества поэта Н.А. Клюева.
Одной из таких крупиц являются воспоминания вытегор о Н.А. Клюеве. В основном они относятся к 1907-1923 гг. Воспоминания вытегор, близких поэту, (а именно, М.Н. Мехнецова, А.В. Богданова, С.И. Ручьева) записать своевременно не удалось, но разве менее ценны в настоящие дни рассказы тех, кто поэта близко не знал, но слушал выступления Н.А. Клюева на сцене Домпросвета. Встречаясь с ним, эти люди очень внимательно и с большим интересом относились к поэту, человеку известному, своими выступлениями покорившему жителей провинциального городка.
Некоторые из воспоминаний, большей частью жителей с. Макачево, включают в себя рассказ не только о поэте, но и о его семье, взаимоотношениях с односельчанами. В них отмечается исключительное доброжелательное отношение к Н.А. Клюеву, полное отсутствие осуждения его внешности, его «странностей», которые нередко удивляли и даже возмущали горожан.
В этом плане довольно интересно воспоминание К.В. Климова, в прошлом жителя с. Макачево: «...Но вот в 1913 г., когда был построен у нас на перевозе мост через реку Андому, семья Алексея Тимофеевича Клюева переехала из деревни Желвачевой в деревню Рубцову, поселилась у Александра Григорьевича Копырина. И с этого дня у нас завязалось хорошее знакомство с Алексеем Тимофеевичем, который стал очень часто приходить к нам...
У Клюевых на квартире был единственный в нашей округе патефон, и мы по приглашению старичка Клюева по воскресным дням и другим праздникам ходили к ним на квартиру слушать патефон...
Я лично большого знакомства с Николаем Алексеевичем не имел, к нам на квартиру поэт никогда не приходил, но часто я с ним встречался то иногда на мосту, то иногда в поле посидим вместе. И вот однажды у меня была интересная с ним встреча в лесу.
В один прекрасный день утром я встал рано, примерно в 4 часа, только что солнце показалось из-за горизонта, я пошел в лес за лошадьми. Поднялся на гору и пошел по тропинке по направлению к школе. И вот, немного пройдя, вижу, сидит человек в белой рубахе и без головного убора. Признаюсь, я сразу очень струсил. Но в это время Николай Алексеевич заговорил: «Не бойтесь, я забираю разные сведения у птиц и записываю себе в блокнот». И такое говорит: «Скоро люди летать будут по воздуху на больших машинах...»
На этом наш разговор с ним в лесу закончился. Я пошел за лошадьми, а он остался сидеть на пеньке...»
Клюева в деревне уважали за знания, за умение беседовать с людьми. Об этом свидетельствуют воспоминания Е.К. Изотовой, 3.А. Овсянниковой, А.П. Розиной, И.П. Дмитриева.
Воспоминания 1918-1923 гг. хранят в себе разную информацию о поэте:
• описание его внешности, походки и даже прически;
• ярко выраженный талант оратора и не менее замечательный талант артиста-рассказчика;
• описание его квартиры на Воскресенском проспекте, предметов старины.
Исходя из этих незамысловатых, изобилующих местной вытегорской речью повествований, можно судить, что поэт почти все эти годы скитался по Вытегре, даже не имея своего угла. Он жил где придется: у сестры, в редакции, которая находилась в доме Мартыновых. И, как вспоминает Н.Д. Перуанская (Мартынова), комнату ему дали лишь в старом купеческом доме по Воскресенскому проспект лишь в 1922!
Обстановка его небольшой, состоящей из двух комнат квартирки запоминалась каждому, кто переступал ее порог.
Михаилу Ивановичу Ручьеву, брату Сергея Ручьева, сeкpeтаря местной партийной организации, в ту пору было 16 лет. Юноша вникал во многие дела брата, знал его друзей. Часто навещал поэта: «...В большой комнате было всё задрапировано, темная была. Стоял столик, иконы, полочки. В большой комнате была огромная Библия. Библия находилась на аналое...»
Подробного описания обстановки нет, Михаилу Ивановичу запомнилось основное: предметы религиозного культа, старинные вещи.
Клюев по мере своих сил старался спасти от уничтожения предметы русской культуры. Он собирал по окрестным деревням иконы, древние рукописные книги, предметы старины.
В семью Скворцовых Николай Клюев приходил с просьбой передать ему икону Спасителя: «Николай Алексеевич был в поддёвке, сапогах гармошкой, в шапке. Приходил с палкой, садился на скамью, говорил размеренно. Говорил о погоде, а потом просил об иконе. Мать всегда отказывала...» Сергею Николаевичу Скворцову, ныне генералу в отставке, а в те годы подростку, запомнился Клюев именно таким.
Но большинство вытегор помнили Н.А. Клюева на митингах, спектаклях, просто на молодежных гуляниях. Поэт не замыкался в себе, а искренне и увлеченно погружался в жизнь тогдашней Вытегры.
В своих неторопливых разговорах о житье-бытье, вспоминая Клюева, вытегоры выделяли его внешность: «...одевался он русским мужиком, пальтишко черное, такое давнишнее, – не той поры как мы были...», его поведение на молодежных гуляниях: «...а он ручки назад сложит, дак и гуляет целую вечеринку...» (В.Ф. Фомина).
Помнили его выступления среди молодежи. «...Слышала я его на каком-то литературном вечере в бывшей гимназии. По молодости мне запомнились отдельные строчки, которые казались смешными: «Три огненных дуба на пупе земном, От них мы три желудя-сердца возьмем»... или несколько зазорное: "...род человеческий до объятьев охоч и непомерна их ласка и брачная ночь..."» (Она же).
«Люди, окружавшие его, говорили, что стихи его непонятны. Клюев с видом очень сокрушенным что-то объяснял» (Г.В. Якобсон).
Многие вытегоры любили посещать выступления поэта. «...Николай Алексеевич был очень спокойный, интеллигентный, культурный. На его концерты народ шел валом. Называли его мы Клюев, всегда говорили – Клюев!» (В.Ф. Фомина).
В.Ф. Фомина была дружна с А.В. Богдановым, молодым коммунистом, занимавшим ряд ответственных должностей в уезде. Богданов увлекался литературой, писал стихи и в 1918-1919 гг. находился под огромным влиянием Клюева и его поэзии. «...Приезжал он (Клюев) к нам каждый год, – вспоминала она, – к сестре приезжал. Он богобоязненный был, в церковь ходил. Дружил с Сашей Богдановым. Их связывало то, что Саша любил писать стихи. С нами Клюев близко не общался».
В 1918 году Н.А. Клюев познакомился с учителем Григорием Матвеевичем Ступиным. Ступин вспоминал, что «друг к другу мы относились по-товарищески, но у каждого была своя работа, поэтому встречались редко, хотя и уважали друг друга». В памяти Ступина поэт Клюев запомнился как замечательный оратор, с горячим напутственным словом обращающийся к бойцам, уходящим на фронт: «...Было в нем что-то львиное, когда он на прощальном митинге отправлял нас на Мурманский фронт в Петрозаводск, гремел на всю центральную площадь Вытегры и подходы к ней разных улиц, призывая нас «своих детушек» защищать Мать-Революцию и крестьянскую Родину от белого Змея-Чудовища, сжиравшего в огне-пламени города и рабочие селения, их казармы и жилье, села и деревни, избы крестьянские, их хлеб и скотину, жен, матерей, старых старцев, парней, красных девушек, малых детишек-несмышленышей, спасать дело отца Ленина от чужеземных завоевателей. Между собой мужики о его речи говорили: «Густо говорит», «сильно говорит». Знать, и нам придется защищать Мать-Революцию... Пойдем, лишь кличут клич...»
В 1919 году Клюев переживал сильнейший творческий подъем. Его произведения систематически печатались в уездной газете, под рубриками «Литературный листок», «Красное воскресенье». Время от времени в газете появлялись короткие сообщения с выступлениях поэта в артелях, школьных вечерах, на сцене местного любительского театра. Из воспоминаний Дарьи Ивановны Дундуковой, домохозяйки: «...На сцене уж он всегда выступал. Стихи разные рассказывал. Разные песни пел, народные. Голос хороший был – грубый, грубый такой. Я скажу, где летний-то сад, тут был театр. Из театра-то в сад уходил гулять. Он поет, поет и гулять пойдет... Люди любили, когда Клюев выступал, так и зарились за билетами. Бывало, как концерт: «Клюев, Клюев выступает…!»
Одно такое талантливое, яркое выступление поэта запомнилось В.А. Соколову, поэту, журналисту, в то время подростку: «...Однажды на афишах Домпросвета появилось имя Николая Клюева, включенное в программу концерта. Я льнул сердцем к поэтическому слову, как волна к берегу, и, конечно, проник в зал Домпросвета. Пел хор, сменяли один другого солисты. Объявили «Красную песню» Клюева. Начал он читать с подкупающей искренностью, призывно:
Распахнитесь, орлиные крылья,
Бей, набат, и гремите, грома, –
Оборвалися цепи насилья,
И разрушена жизни тюрьма!
Поблескивали черным вороным крылом волосы, отрощенные до плеч. Искрометно сверкали зрачки глаз. В такт стиха вздрагивали кисти пояса, висевшего вровень с подолом синей в черных крестиках рубахи.
Пламенные слова начала стихотворения, напоминающего «Марсельезу», были встречены восторженно. Но дальше замелькали иные слова: «богородица-землица», «народ-Святогор», «наша волюшка – Божий гостинец», «ризы серафима», «Китеж-град». Это не воспринималось слушателями всерьез. Редкие хлопки смутили устроителей концерта. Тогда Клюев вынес на сцену короткую скамейку и стал изображать сценку в избе под речитатив стихотворения, из которого теперь помню две строчки:
...И начну у бабки сказку я просить,
И начнет мне бабка сказку говорить.
Клюев присел по-бабьи на скамейку, протянул левую руку к воображаемой прялке, а правую – к веретенцу и, поплевывая на пальцы, начал прясть.
Минут восемь длилась сказка и не исчезло видение, навеянное словами и перевоплощением поэта. Спасая ладонями уши от грома аплодисментов, он мелкими шажками убежал за кулисы.
В наши дни такой артист был бы находкой для любого народного театра...»
1919-1920 гг. ни одно крупное мероприятие в городе не проходило без участия поэта. Это – выпуск «Устной газеты», чтение стихов на открытии клуба работников народной связи, выступление в день интернационала молодежи, публикация стихотворений в первом номере журнала «Юный молот» [8]. В местной типографии был напечатан сборник стихов «Неувядаемый цвет», изданный кружком «Похвала народной песне и музыке».
Но несмотря на действительную известность и уважение большинства вытегор, жизнь Клюева заметно осложнилась. Религиозные убеждения поэта, посещение им церкви и почитание икон вызывали недовольство у вытегорских коммунистов. Клюева исключают из партии. В этих условиях Н. Клюев сближается с Н.И. Архиповым, преподавателем истории в местном училище, руководителем кружка «Похвала народной песне и музыке».
Из воспоминаний Г.В. Якобсон: «...Видела я его (Клюева) спокойно, осторожно шествующего в одиночестве, но чаще с кем-либо, особенно с учителем истории Николаем Ильичом Архиповым. Клюев и Архипов – это была интересная пара: элегантный, одетый по моде того времени мужчина – это Архипов; Клюев – простоволосый с виду, в старинной одежке мужичок...»
Творить поэту приходилось в жесточайших условиях голода и разрухи. Особенно тяжко было учителям, врачам и служащим советских учреждений.
До революции в Вытегре братья Ершовы имели огороды и занимались выращиванием овощей. На этих огородах трудились и вытегоры. Из позднейших воспоминаний о поэте В.В. Головкова, в 1920-е гг. возглавлявшего пионерское движение в уезде: «...Н. Клюев работал на огороде Ершова вместе со всеми, выращивал турнепс».
Откликом на голодное время у поэта стало отчаянное стихотворение «Голод», начинающееся словами «Родина
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
| Nikolay | Дата: Четверг, 06 Окт 2011, 11:10 | Сообщение # 2 |
|
Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248
Статус: | «Родина – я умираю...».
Воспоминания о поэте... От достаточно резких: «…своей внешностью, лисьей манерой держаться он не вызывал симпатий...» (Р.П. Звонова) до исключительно восторженных: «...это одаренный, талантливый поэт, замечательный патриот. Умел он зажигать сердца людей, вливать бодрость, жизнерадостность» (Б.Н. Скворцов).
Таким был для вытегор Клюев. К нему относились по-разному, но никогда равнодушно.
(Источник - http://www.booksite.ru/klyuev/3_60.html )
***
«Погорельщина»
(Отрывок)
Наша деревня — Сиговой Лоб
Стоит у лесных и озерных троп,
Где губы морские, олень да остяк.
На тысячу верст ягелёвый желтяк,
Сиговец же — ярь и сосновая зель,
Где слушают зори медвежью свирель,
Как рыбья чешуйка, свирель та легка,
Баюкает сказку и сны рыбака.
За неводом сон — лебединый затон,
Там яйца в пуху и кувшинковый звон,
Лосиная шерсть у совихи в дупле,
Туда не плыву я на певчем весле.
Порато баско зимой в Сиговце,
По белым избам, на рыбьем солнце!
А рыбье солнце — налимья майка,
Его заманит в чулан хозяйка,
Лишь дверью стукнет, — оно на прялке
И с веретёнцем играет в салки.
Арина-баба, на пряжу дюжа,
Соткёт из солнца порты для мужа,
По ткани свёкор, чтоб песне длиться,
Доской резною набьет копытца,
Опосле репки, следцы гагарьи...
Набойки хватит Олёхе, Дарье,
На новоселье и на поминки...
У наших девок пестры ширинки,
У Степаниды, веселой Насти
В коклюшках кони живых брыкастей,
Золотогривы, огнекопытны,
Пьют дым плетёный и зоблют ситный,
У Прони скатерть синей Онега,
По зыби едет луны телега,
Кит-рыба плещет, и яро в нем
Пророк Иона грозит крестом.
Резчик Олёха — лесное чудо,
Глаза — два гуся, надгубье рудо,
Повысек птицу с лицом девичьим,
Уста закляты потайным кличем,
Когда Олёха тесал долотцем
Сосцы у птицы, прошел Сиговцем
Медведь матёрый, на шее гривна,
В зубах же книга злата и дивна. —
Заполовели у древа щеки,
И голос хлябкий, как плеск осоки,
Резчик учуял: «Я — Алконост,
Из глаз гусиных напьюся слез!»
***
Иконник Павел — насельник давний
Из Мстёр Великих, отец Дубравне,
Так кличет радость язык рыбачий...
У Павла ощупь и глаз нерпячий: —
Как нерпе сельди во мгле соленой,
Так духовидцу обряд иконный.
Бакан и умбра, лазорь с синелью, —
Сорочьей лапкой цветут под елью,
Червлец, зарянка, огонь купинный, —
По косогорам прядут рябины.
Доска от сердца сосны кондовой —
Иконописцу, как сот медовый,
Кадит фиалкой, и дух лесной
В сосновых жилах гудит пчелой.
***
Явленье Иконы — прилет журавля,
Едва прозвенит жаворонком земля,
Смиренному Павлу в персты и в зрачки
Слетятся с павлинами радуг полки,
Чтоб в рощах ресниц, в лукоморьях ногтей
Повывесть птенцов — голубых лебедей, —
Их плески и трубы с лазурным пером
Слывут по Сиговцу «доличным письмом».
«Виденье Лица» богомазы берут
То с хвойных потёмок, где теплится трут,
То с глуби озёр, где ткачиха-луна
За кросном янтарным грустит у окна.
Егорию с селезня пишется конь,
Миколе — с кресчатого клена фелонь,
Успение — с пёрышек горлиц в дупле,
Когда молотьба и покой на селе.
Распятие — с редьки, — как гвозди креста,
Так редечный сок опаляет уста.
Но краше и трепетней зографу зреть
На птичьих загонах гусиную сеть,
Лукавые мёрды и петли ремней
Для тысячи белых кувшинковых шей,
То Образ Суда, и метелица крыл —
Тень мира сего от сосцов до могил.
Студёная Кола, Поволжье и Дон
Тверды не железом, а воском икон.
Гончарное дело прехитро зело,
Им славится Вятка, Опошня-село:
Цветет Украина румяным горшком,
А Вятка кунганом, ребячьим коньком,
Сиговец же Андому знает реку,
Там в крынках кукушка ку-ку да ку-ку,
Журавль-рукомойник курлы да курлы,
И по сту годов доможирят котлы.
Сиговому Лбу похвала — Силивёрст,
Он вылепил Спаса на Лопский погост,
Украсил сурьмой и в печище обжег, —
Суров и прекрасен глазуревый бог.
На Лопский погост (лопари, а не чудь)
Укажут куницы да рябчики путь, —
Не ешь лососины и с бабой не спи,
Берестяный пестер молитв накопи,
Волвянок-Варвар, богородиц-груздей,
Пройдут в синих саванах девять ночей,
Десятые звёзды пойдут на потух,
И Лопский погост — многоглавый петух
На кедровом гребне воздынет кресты:
Есть Спасову печень сподобишься ты.
О русская сладость — разбойника вопь —
Идти к красоте через дебри и топь
И пестер болячек, заноз, волдырей
Со стоном свалить у Христовых лаптей!
О мёд нестерпимый — колодовый гроб,
Где лебедя сон — изголовьице сноп,
Под крылышком грамота: «Чадца мои,
Не ешьте себя ни в нощи, ни во дни!»
***
Порато баско зимой в Сиговце!
Снега как шапка на устьсысольце,
Леса — тулупы, предлесья — ноги,
Где пар медвежий да лосьи логи,
По шапке вьются пути-сузёмки,
По ним лишь душу нести в котомке
От мхов оленьих до кипарисов...
Отец «Ответов» Андрей Денисов
И трость живая Андрей Филиппов
Сузёмок пили, как пчелы липы.
Их черным медом пьяны доселе
По холмогорским лугам свирели,
По сизой Выге, по Енисею
Седые кедры их дыхом веют.
Но вспять сказанье! Зимой в Сиговце
Помор за сетью, ткея за донцем,
Петух на жёрдке дозорит беса
И снежный ангел кадит у леса,
То киноварный, то можжевельный,
Лучась в потёмках свечой радельной.
И длится сказка... Часы иль годы,
Могучей жизни цветисты всходы, —
За бородищей незрим Васятка,
Сегодня в зыбке, а завтра — над-ка,
Кудрявый парень — береста зубы,
Плечистым дядям племянник любый!
Изба — криница без дна и выси —
Семью питает сосцами рыси.
Поет ли бахарь, орда ли мчится,
Звериным пойлом полна криница,
Извечно-мерно скрипит черпуга...
Душа кукует иль ноет вьюга,
Но сладко, сладко к сосцам родимым
Припасть и плакать по долгим зимам!
Не белы снеги, да сугробы,
Замели пути до зазнобы,
Не проехать, не пройти по проселку
Во Настасьину хрустальную светелку!
Как у Настеньки женихов
Было сорок сороков,
У Романовны сарафанов,
Сколько у моря туманов!
Виноградье мое со калиною,
Выпускай из рукава стаю лебединую!
Уж как лебеди на Дунай-реке,
А свет-Настенька на белой доске,
Неоструганой, неотёсаной,
Наготу свою застит косами!
Виноградье мое-виноградьице,
Где зазнобино цветно платьице?
Цветно платьице с аксамитами
Ковылем шумит под ракитами!
На раките зозулит зозуля:
«Как при батыре-есауле...»
Ты, зозуля, не щеми печёнки
У гнусавой каторжной девчонки!
Я без чести, без креста, без мамы,
В Звенигороде иль у Камы
Напилась с поганого копытца,
Мне во злат шатер не воротиться!
Не при батыре-есауле,
Не по осени, не в июле,
Не на Мезени, не в Коломне,
А и где, с опитухи не помню,
Я звалася свет-Анастасией!..
Вот так песня, словеса лихие,
Кто пропел её в голубый вечер
На дремотном веретённом вече?!
И сказал Олёха: «Это ели
Стать смолистым срубом захотели,
Или сосны у лесной часовни
Запряглися в ледяные дровни,
Чтоб бежать от самоедской стужи
Заглядеться в водопой верблюжий»,
«Нет, — сказала кружевница Проня, —
Это кони в петельной погоне
Расплескали бубенцы в коклюшках,
Или в рукомойнике кукушка
Нагадала свадьбу Дорофею...»
«Знать, прогукал филин к снеговею, —
Молвил свёкор, — или гусь с набойки
Посулил леща глазастой сойке».
Силивёрст пробаял: «То в гончарной
Стало рябому котлу угарно,
Он и стонет, прасол нетверёзый!..»
Светлый Павел, утирая слёзы,
Обронил из уст словесный бисер:
«Чадца, теля не от нашей рыси,
Стала ялова праматерь на удои,
Завывают избы волчьим воем,
И с иконы ускакал Егорий —
На божнице змий да сине море!
Неусыпающую в молитвах Богородицу
Кличьте, детушки, за застолицу!»
«Обрадованное Небо —
К тебе озёра с потребой,
Сладкое Лобзание —
До тебя их рыдание!
Неопалимая Купина —
В чем народная вина?
Утоли Моя печали —
Стань березкой на протале!
Умягчение Злых Сердец —
Сядь за теплый колобец!
Споручница Грешных —
Спаси от мук кромешных!»
Гляньте, детушки, за стол —
Он стоит чумаз и гол,
Нету Богородицы
У пустой застолицы!
Вы покличьте-ка, домочадцы,
На Сиговец к студеному долу
Парусов и рыбарей братца,
Святителя теплого — Миколу!
Он, кормилец в ризе сермяжной,
Ради песни, младеня в зыбке,
Откушает некуражно
Янтарной ухи да рыбки.
«Парусов погонщик Миколае,
Объявился змий в родимом крае,
Вороти Егорья на икону —
Избяного рая оборону!
Красной ложкой похлебай ушицы.
Мы тебе подарим рукавицы
И на ноженьки оленьи пимы, —
Свете тихий, свет незаходимый!
Русский сад — мужики да бабы,
От Норвеги и до смуглой Лабы
Принесем тебе морошки, яблок. —
Ты воспой нам, сладковейный зяблик!»
Правило веры и образ кротости,
Не забудь соборной волости!
Деды бают сказки,
Как потёмок скрыни,
Сарафаны сини,
Шубы долгоклинны,
Лестовицы чинны!
По моленным нашим
Чирин да Парамшин,
И персты Рублёва —
Словно цвет вербовый!
По зеленым вёснам
Прилетает к соснам
На отцов могилы
Сирин песнокрылый,
Он, что юный розан,
По Сиговцу прозван
Братцем виноградным,
В горестях усладным:
«Ти-ли, ти-ли-ли,
Плывут корабли —
Голубые паруса,
Напрямки во небеса,
У реки животной
Берег позолотный,
Воды-маргариты
Праведным открыты,
Кто во гробик ляжет
Бледной, лунной пряжей,
Тот спрядется Богом
Радости залогом.
Гробик, ты мой гробик,
Вековечный домик,
А песок желтяный —
Суженый желанный!»
Гляньте, детушки, на стол, —
Змий хвостом ушицу смёл,
Адский пламень по углам: —
Не пришел Микола к нам!
***
<...>
(Источник - http://clubs.ya.ru/4611686018427437580/posts.xml?tb=90 )
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
