Бунин о себе:
"Я не выдумщик и не фантазёр, и пишу только о том, что знаю. Но, конечно, как у каждого писателя, есть и во мне элемент тщеславия - отпираться не стану…"

Бунин об А. Толстом
Первое время в эмиграции Бунин был в приятельских отношениях с Алексеем Толстым, но потом их пути разошлись.
Бунин не очень высоко оценивал толстовскую тетралогию "Хождение по мукам" и мог только чертыхаться по поводу последней её части под названием "Хлеб".
[Бунин называл эпопею А. Толстого тетралогией, так как сам автор часто называл "Хлеб" третьей частью "Хождения по мукам". В конце концов, Толстой не рискнул включать "Хлеб" в состав своей эпопеи, оставив её трилогией.]
Зато Бунин искренне восторгался "Петром Первым":

"До чего хорошо! Ведь сколько документов пришлось ему изучить, сколько архивов перерыть".

Бунин и Бальмонт
Бунин и Бальмонт однажды встретились на Елисейских полях. Бальмонт как-то выспренно обратился к Ивану Алексеевичу:

"Знаете, Бунин, я прочёл вашего... ну, как его... "Человека из Сан-Франциско".

Бунин холодно поправил Бальмонта:

"Господина из Сан-Франциско".

Но Бальмонта было не сбить, и он снисходительно закончил свою мысль:

"Ну, да, "Господина"... У вас, Бунин, есть чувство корабля!"

Бальмонт о "Войне и мире"
Во время другой встречи Бальмонт решил поделиться с Буниным:

"Бунин, вы не поверите, - я заставил себя до конца прочитать, наконец, "Войну и мир" графа Толстого. Знаете, это очень неплохо, местами это даже просто хорошо, очень хорошо..."

"Поглощение себя в ничто"
В Грассе Бунин любил гулять по окрестностям и, как пишет Бахрах,

"без упоминания имени Толстого не обходилась, кажется, ни одна прогулка".

Бунин однажды сказал, что по ночам он часто думает о смерти и часто вспоминает одно из писем Л.Н. Толстого, адресованное А.А. Фету. Толстой писал:

"К чему всё, если завтра начнутся муки смерти и "забавная штучка" - кончается ничтожеством, нулём для каждого из нас".

В этом письме Толстой описывал смерть своего старшего брата, отметив, что за несколько минут до своего конца

"Николай задремал и вдруг очнулся и с ужасом прошептал — "Да что ж это такое".

Лев Николаевич считал, что

"это он её увидел - поглощение себя в ничто".

Заканчивая свой рассказ, Бунин произнёс:

"Эти толстовские слова из письма к Фету я не в силах забыть, всё о них думаю, "поглощение себя в ничто", что может быть страшнее?"

[Николай Николаевич Толстой (1823-1860).
Александр Васильевич Бахрах (1902-1985).]

Фет и Толстой
В тот же вечер Бунин рассказал, что прошлой ночью он перечитывал "Казаков" Толстого. Причиной этого он назвал то обстоятельство, что именно Фет, когда узнал, что Толстой не собирается заканчивать начатую повесть, настаивал на продолжении этого труда, на что Лев Николаевич шутливо отвечал что-нибудь вроде этого:

"Не искушай меня без нужды / лягушкой выдумки твоей".

Но всё-таки через несколько лет Толстой вернулся к этой повести.

О повести "Казаки"
Несколько позже Бунин снова обратился к повести "Казаки":

"Кажется, каждое слово в "Казаках" помню, а всё-таки всегда тянет перечитывать их. Пусть это ещё не вполне зрелое произведение, пропитанное идеями Руссо, но в нём уже ясно ощущается толстовский размах, его "почерк". Какие-то дураки в свое время нашли в нём какие-то недостатки, объявили, что повесть, мол, неактуальна, архаична, не разрешает никаких проблем... Ох, эти "проблемы"! Предоставьте разрешать их Боборыкину! Я бы, кажется, полжизни отдал, чтобы научиться подражать толстовским "промахам". Стоило бы только напомнить описание первого впечатления Оленина от кавказских гор, его слова, что горы и облака имеют одинаковый вид

"что-то серое, белое, курчавое и их красота такая же выдумка как музыка Баха или любовь к женщине".

А слово "любовь" Толстой велел набрать курсивом! Весь Толстой в этом..."

Николай Толстой
Часто Бунин вспоминал о Николае Николаевиче Толстом, старшем и рано умершем брате Льва Николаевича, и восхищался его повестью "Охота на Кавказе".

Фет в своих воспоминаниях писал, что

"Николай Толстой был замечательным человеком, про которого мало сказать, что все знакомые его любили - они его обожали".

Тургенев же утверждал, что Николай Толстой потому не сделался писателем, что был лишён тех недостатков, которые нужны, чтобы им стать.

Бунин считал, что Николай

"бесшумно проводил на практике многие из тех идей, которые развивал его брат в своих теоретических построениях".

Некрасов, опубликовав в "Современнике" повесть никому не известного автора, признавал, что

"рука Николая Толстого твёрже владеет языком, чем рука его брата",

и что

"далёкость от литературных кругов имеет свои преимущества".

Дело далёкого прошлого
Однажды Бахрах спросил у Бунина:

"Иван Алексеевич, вы никогда не пробовали составить свой дон-жуанский список?"

Это был прямой намёк на дон-жуанский список Пушкина и на сравнение с ним и с великим поэтом.
Бунин сделал вид, что не понял намёка:

"Увы, это уже дело далёкого прошлого, но мысль отменная. Если найдется у меня свободное время, обязательно примусь за его составление. Только теперь уже многих имён не помню..."

О кладбищах

"...страсть к кладбищам русская, национальная черта. Страсть к кладбищам очень русская черта... На праздниках на кладбище фабричные всей семьёй отправлялись - пикником - с самоваром, закусками, ну и, конечно, с водочкой. Помянуть дорогого покойничка, вместе с ним провести светлый праздник. Все начиналось чинно и степенно, ну а потом, раз, как известно, веселие Руси есть пити, напивались, плясали, горланили песни. Иной раз и до драки и поножовщины доходили, до того даже, что кладбище неожиданно украшалось преждевременной могилой в результате такого праздничного визита к дорогому покойничку".

О Горьком

"Горький, по существу большой талант, но талант на пошлую литературу. Возьмите любую его книгу и начните карандашом отмечать все несообразности, все его "погрешности". Вы и не оберётесь...
Вот, для примера, в каком-то горьковском рассказе - если не ошибаюсь, называется он "Рождение человека" - нагромождены физиологические подробности, о которых сама природа не ведает. Действие происходит на Кавказе, на берегу Арагвы или какой-то другой реки. И вдруг Горький серьёзно пишет:

"Кленовые листья, плывшие по воде, были как обрубленные человеческие руки и как ломти лососины..."
Вы только вникните в эту фразу. Я даже не говорю о том, что вообще безграмотно давать два сравнения. Но "обрубки тела", которые плавают, - где же Горький такое видел? Или он считает необычайно выразительным вроде "моря, которое смеется", то, что

"один глаз впивался в вас, а другой лукаво подмигивал".
Разве это дает хоть малейший образ? Это демагогия и ничего больше".
Выдержав паузу, Бунин продолжал:

"Когда мы когда-то во время оно вместе жили на Капри, я неоднократно говорил ему:

"Алексей Максимович, у вас тут точно вы побывали в анатомическом театре и оттуда все приволокли - там взяли лицо, здесь туловище, тут ногу - разве в природе вообразимы подобные соединения?"
Он почесывался и говорил (тут Бунин имитировал окающий горьковский говор):

"Да, оно, конечно... Пожалуй, вы и правы".

"Слово о полку Игореве"

"Я думаю, что ни одна западная литература того периода не достигла поэтических высот "Слова о полку Игореве". Но надо быть русским, чтобы это ощутить. Вот Мицкевич пытался переводить "Слово" и не сумел - оно непереводимо. Есть много поэтических творений, которые теряют прелесть, если лишить их природных архаизмов:

"Святослав мутен сон виде..."
Разве это то же самое, что "мутный сон"? Ведь "Слово" даже и на современный русский язык переводить кощунственно".

О рифмах
Однажды Бунин сочинил какие-то шуточные стихи и радостно их продекламировал. Ему заметили:

"Иван Алексеевич, да у вас в последнем двустишии рифмы прихрамывают".
Бунин чуть не обиделся на это замечание:

"Тоже скажете... И у Пушкина найдёте глагольные и слабые рифмы. А теперь ваши друзья рифмуют "бляди - на пледе" или "самовар - кавалер"! И, небось, это всем по вкусу, даже Адамовичу с Ходасевичем. Вам мои стихи могут не нравиться, допускаю, но придраться к моим рифмам нельзя..."

Синонимы и ассоциации
Однажды Бунин обратился к Бахраху с вопросом:

"А вы много знаете русских слов для обозначения жопы?"
Бахрах недоумевающее промолчал, Бунин же продолжил, развивая тему:

"А есть прекрасные: сахарница, хлебница, усест. Помните - да вы, конечно, помнить не можете - у Бенедиктова про наездницу, которая гордится

"усестом красивым и плотным".
Жалко, что у меня нет здесь стихотворений Бенедиктова. Я бы вам непременно почитал вслух. Они гораздо звучнее Бальмонта, да и умнее, но это само собой разумеется. Вы бы тогда усумнились в Белинском. Впрочем, вы и Белинского, вероятно, не читали; ваше поколение его уже презирало, и зря. Вспомните только отношение к нему Лермонтова и всё, что писал о нем Тургенев".

Нелеюбовь к Блоку
Об отношении Бунина к творчеству Блока очень подробно написал Бахрах, который считал, что Иван Алексеевич больше старался делать вид, что не выносит творчество Блока, чем оно было на самом деле ему чуждо:

"О Блоке он составил целое "досье" с выписками из его статей, писем, дневников. В пылу спора побежит за своими выписками наверх и "убивает" оппонента цитатой. Что на них отвечать? Вырванные из контекстов записи отдельных фраз, действительно, могут казаться смехотворными.
Ну, что сказать по поводу выписки из блоковского дневника, сделанной в день гибели "Титаника":

"Есть ещё Океан", -
или ещё:

"Я, хотевший гибели, вовлёкся в серый пурпур серебряной звезды, в перламутр и аметист метели"?
Особенно потешало Бунина блоковское посвящение Брюсову:

"Кормчему в тёмном плаще - путеводной зелёной Звезде".

"Этот лабазник - кормчий в тёмном плаще", -
подхихикивал Бунин.
Иногда он начинает распевать на мотив шансонетки какие-нибудь строки из "Двенадцати", ворча "какая пошлость" и уверяя, что частушечный лад поэмы - грубая подделка, дешёвое желание подладиться под непритязательного читателя.
Особенно его раздражало вставленное Блоком в поэму словцо "елекстрический" - ("Елекстрический фонарик / На оглобельках..."), и он утверждал, что никакой Петруха такого словечка и произнести не смог бы:

"Все подделка".
Нелюбовь его к Блоку переносится даже на физический облик поэта:

Я вам [Бахраху] нашёл его портрет и подарю. Лёжа у себя, вы сможете любоваться его отвислой, дегенеративной губой..."

О Набокове
Бунин с большой симпатией отзывался о первых вещах молодого писателя, который подписывался псевдонимом "Сирин":

"О, это писатель, который всё время набирает высоту, и таких, как он, среди молодого поколения мало. Пожалуй, это самый ловкий писатель во всей необъятной русской литературе, но это - рыжий в цирке. А я, грешным делом, люблю талантливость даже у клоунов".

О дневниках З.Н. Гиппиус

"Вот помрёт Зинаида Николаевна, и, если тогда ещё будет существовать книгопечатание, издадут её дневники. В них вдоволь будет рассуждений о всяких встречах и беседах - непременно на "серьёзные" темы, притом всё будет описываться с ехидством, с подковыркой. Пророчества она любит изрекать "постфактум", да ещё серийно. Она сушит затем чернила на свече, чтобы все записи выглядели одинаково, якобы были сделаны в одно время. Ведь почерк у нее знаменитый, за семьдесят лет ни малейшего изменения, никто никогда не разберёт, что и когда написано".

Указатель имён
Георгий Викторович Адамович (1894-1972).
Константин Дмитриевич Бальмонт (1867-1942).
Александр Васильевич Бахрах (1902-1985).
Виссарион Григорьевич Белинский (1811-1848).
Владимир Григорьевич Бенедиктов (1807-1873).
Александр Александрович Блок (1880-1921).
Валерий Яковлевич Брюсов (1873-1924).
Зинаида Николаевна Гиппиус (1869-1945).
Алексей Максимович Горький (Пешков, 1868-1936).
Михаил Юрьевич Лермонтов (1814-1841).
Владимир Владимирович Набоков (1899-1977).
Александр Сергеевич Пушкин (1899-1937).
Иван Сергеевич Тургенев(1818-1883).
Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939).

Венец каждой человеческой жизни есть память о ней, - высшее, что обещают человеку над его гробом, это память вечную. И нет той души, которая не томилась бы втайне мечтою об этом венце.
***

Все ритм и бег. Бесцельное стремленье!
Но страшен миг, когда стремленья нет.
***

Жизнь человека выражается в отношении конечного к бесконечному
***

Любовь вносит идеальное отношение и свет в будничную прозу жизни, расшевеливает благородные инстинкты души и не дает загрубеть в узком материализме и грубо-животном эгоизме.
***

Только человек дивится своему собственному существованию, думает о нем. Это его главное отличие от прочих существ, которые еще в раю, в недумании о себе. Но ведь и люди отличаются друг от друга - степенью, мерой этого удивления.
***

Тщеславие выбирает, истинная любовь не выбирает.
***

Добавлено (26.03.2011, 09:12)
---------------------------------------------
Иван Бунин

Настанет день

Настанет день - исчезну я,
А в этой комнате пустой
Все то же будет: стол, скамья
Да образ, древний и простой.

И так же будет залетать
Цветная бабочка в шелку,
Порхать, шуршать и трепетать
По голубому потолку.

И так же будет неба дно
Смотреть в открытое окно
и море ровной синевой
манить в простор пустынный свой.
10 августа 1916
***

Когда на темный город сходит

Когда на темный город сходит
В глухую ночь глубокий сон,
Когда метель, кружась, заводит
На колокольнях перезвон,—

Как жутко сердце замирает!
Как заунывно в этот час,
Сквозь вопли бури, долетает
Колоколов невнятный глас!

Мир опустел... Земля остыла...
А вьюга трупы замела,
И ветром звезды загасила,
И бьет во тьме в колокола.

И на пустынном, на великом
Погосте жизни мировой
Кружится Смерть в весельи диком
И развевает саван свой!
1895
***

В пустом, сквозном чертоге сада

В пустом, сквозном чертоге сада
Иду, шумя сухой листвой:
Какая странная отрада
Былое попирать ногой!
Какая сладость все, что прежде
Ценил так мало, вспоминать!
Какая боль и грусть - в надежде
Еще одну весну узнать!
***

У ворот Сиона

У ворот Сиона, над Кедроном,
На бугре, ветрами обожженном,
Там, где тень бывает от стены,
Сел я как-то рядом с прокаженным,
Евшим зерна спелой белены.

Он дышал невыразимым смрадом,
Он, безумный, отравлялся ядом,
А меж тем, с улыбкой на губах,
Поводил кругом блаженным взглядом,
Бормоча: "Благословен Аллах!"

Боже милосердый, для чего ты
Дал нам страсти, думы и заботы,
Жажду дела, славы и утех?
Радостны калеки, идиоты,
Прокаженный радостнее всех.
16 сентября 1917
***

В Сицилии

Монастыри в предгориях глухих,
Наследие разбойников морских,
Обители забытые, пустые,-
Моя душа жила когда-то в них:
Люблю, люблю вас, келии простые,
Дворы в стенах тяжелых и нагих,
Валы и рвы, от плесени седые,
Под башнями кустарники густые
И глыбы скользких пепельных камней,
Загромоздивших скаты побережий,
Где сквозь маслины кажется синей
Вода у скал, где крепко треплет свежий,
Соленый ветер листьями маслин
И на ветру благоухает тмин!
1 августа 1912
***

Слово

Молчат гробницы, мумии и кости,—
Лишь слову жизнь дана:
Из древней тьмы, на мировом погосте,
Звучат лишь Письмена.

И нет у нас иного достоянья!
Умейте же беречь
Хоть в меру сил, в дни злобы и страданья,
Наш дар бессмертный — речь.
Москва, 1915
***

Серп луны под тучкой длинной

Серп луны под тучкой длинной
Льет полночный слабый свет.
Над безмолвною долиной -
Темной церкви силуэт.

Серп луны за тучкой тает,-
Проплывая, гаснет он.
С колокольни долетает,
Замирая, сонный звон.

Серп луны в просветы тучи
С грустью тихою глядит,
Под ветвями ив плакучих
Тускло воду золотит.

И в реке, среди глубокой
Предрассветной тишины,
Замирает одинокий
Золотой двойник луны.
1887
***

В полночный час я встану и взгляну

В полночный час я встану и взгляну
На бледную высокую луну,
И на залив под нею, и на горы,
Мерцающие снегом вдалеке...
Внизу вода чуть блещет на песке,
А дальше муть, свинцовые просторы,
Холодный и туманный океан...

Познал я, как ничтожно и не ново
Пустое человеческое слово,
Познал надежд и радостей обман,
Тщету любви и терпкую разлуку
С последними, немногими, кто мил,
Кто близостью своею облегчил
Ненужную для мира боль и муку,
И эти одинокие часы
Безмолвного полуночного бденья,
Презрения к земле и отчужденья
От всей земной бессмысленной красы.
25 августа 1922
***

Богиня

Навес кумирни, жертвенник в жасмине
И девственниц склоненных белый ряд.
Тростинки благовонные чадят
Перед хрустальной статуей богини,
Потупившей свой узкий, козий взгляд.

Лес, утро, зной. То зелень изумруда,
То хризолиты светят в хрустале.
На кованом из золота столе
Сидит она спокойная, как Будда,
Пречистая в раю и на земле.
И взгляд ее, загадочный и зыбкий,
Мерцает все бесстрастней и мертвей
Из-под косых приподнятых бровей,
И тонкою недоброю улыбкой
Чуть озарен блестящий лик у ней.
28 июня 1916
***

Сатурн

Рассеянные огненные зерна
Произрастают в мире без конца.
При виде звезд душа на миг покорна:
Непостижим и вечен труд творца.

Но к полночи восходит на востоке
Мертвец Сатурн — и блещет, как свинец.
Воистину зловещи и жестоки
Твои дела, творец!
***

Саваоф

Я помню сумрак каменных аркад,
В средине свет — и красный блеск атласа
В сквозном узоре старых царских врат,
Под золотой стеной иконостаса.

Я помню купол грубо-голубой:
Там Саваоф с простертыми руками,
Над скудною и темною толпой,
Царил меж звезд, повитых облаками.

Был вечер, март, сияла синева
Из узких окон, в куполе пробитых,
Мертво звучали древние слова.

Весенний отблеск был на скользких плитах -
И грозная седая голова
Текла меж звезд, туманами повитых.
28 июля 1908
***