| talassa | Дата: Понедельник, 11 Фев 2013, 13:34 | Сообщение # 1 |
 Житель форума
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 1115
Статус:  | Добавляю окончание эссе новой темой из-за большого объема
Вот так. И слова не нужны, какая-то завораживающая, неправдоподобная идеальностью своей гармония в этих словах «прекрасною тайной цветов и детей», и музыка тишины, и упокоение на ладони природы, и городское летнее утро, и предчувствия – все в одном, кантиленно перетекая из строфы в строфу. И совсем иначе о том же – здесь:
Свисток. Степную станцию готов оставить поезд.
В замусоренном садике качнулись тополя,
Опять в окно врывается ликующая повесть
Полей, под солнцем брошенных, и ровная земля.
Привольный воздух мечется и треплет занавески,
Свистит ветрами шустрыми над плавнями Днепра,
Чтоб окоём лазоревый топить в лучистом блеске,
Купая в страстном мареве луга и хутора.
И если под колесами застонут рельсы громче
И зарябят за окнами скрещенья ферм нагих –
Реки широкоблещущей мелькнет лазурный кончик,
Смеющийся, как девушка, и плавный, точно стих.
Ах, если б опиралась ты о спущенную раму,
Играя занавесками вот этого окна, –
Ты, солнечная, юная, врачующая раны,
Моя измена первая и первая весна!
Уж розовеют мазанки закатом Украины,
И звёзды здесь огромные и синие, как лён,
А я хочу припомниться тебе на миг единый,
Присниться сердцу дальнему, как самый легкий сон.
Тот самый, уже звучавший в «Симфонии городского дня» пэон второй, искрящийся, воздушно стремительный, неузнаваемый. Обжигающему ветру подобный, он летит вольно, не стесненный ничем. И какая-то неудержимая роскошь в этом стихе, причем кажется, что поэт даже не во всю силу творит его, а так, легким дуновением…
Есть у меня одно забавное чудачество – читая стихи, я вольно или невольно определяю для себя – какому времени года принадлежит этот поэт? Какое время года звучит в его стихах. И решаю для себя – это поэт весны (лета? осени?). Не всегда получается ясный результат. Очень легко сказать, что Пушкин – поэт осени, это всем и так понятно. Блок? Разумеется, зима, метельная зима (конечно, Блок писал и о другом – «о весна без конца и без края…», но зима доминирует, ее порывы слышны чаще, они сильнее). Пастернак? Весна, конечно – от капельного февраля, до любимого поэтом времени первых гроз и сирени, времени, в котором навсегда остановилось его сердце. Можно пробовать и пробовать еще, где-то возникают спорные случаи. Я не смог, например, отнести к определенному времени года стихи Мандельштама, по-моему, он независим от этого влияния. А как с Даниилом Андреевым?
Вот тут, с полнейшей уверенностью, даже с азартом убежденности говорю, и готов отстаивать свое мнение. Он – поэт лета, лета солнечно-жаркого, в белопенной кипени вздымающихся облаков, в дыхании зноя, дорожной пыли, веянии леса, журчании родничка. Одно из его «летних» стихотворений, написанное им в редкой для его творчества форме верлибра, воспевающее прядь степной полыни, звучит как завещание:
СЕРАЯ ТРАВКА
Полынушка, полынушка,
тихая травка,
серая, как придорожная пыль!
К лицу подношу эту мягкую ветку,
дышу – не могу надышаться,
как невозможно наслушаться песней
о самом любимейшем на земле.
Кто ее выдумал?
Какому поэту, какому художнику
в голову мог бы прийти
этот ослепительный запах?
Сухая межа в васильковом уборе;
жаворонок,
трепещущий в синей, теплой струе,
полузакрывши глаза
и солнцу подставив серую грудку;
зноем приласканные дороги;
лодки медлительных перевозов,
затерянных в медоносных лугах;
и облака кучевые,
подобные душам снежных хребтов,
поднявшихся к небу, –
все в этом запахе,
в горьком духе полыни.
Когда я умру,
положите со мною, вместо цветов,
несколько этих волшебных веток,
чтобы подольше, подольше чувствовал я
радость смиренномудрой земли
и солнечной жизни.
Не позабудьте!
Любовь к жизни, восторженная по-детски, владеет всем его существом, и он не останавливается, и длится, длится плавное течение стиха, вызывающее в памяти симфонические картины Чайковского:
Мой край душистыми долинами,
Цветёт меж дедовского бора
Сосновых толп живые хоры
Поют прокимн, поют хвалу,
И множествами журавлиными
Лесные шелестят болота –
Заклятью верные ворота
В непроницаемую мглу.
Сквозь эту сказку вечно детскую
Прочтёт внимательная совесть
Усобиц, бурь, разбоев повесть
В преданьях хмурых деревень,
Где помнят ярость половецкую
Во ржи уснувшие курганы,
Где лес берёг от ятагана
Скитов молитвенную сень.
Образ Родины постоянен и переменчив, или, если так можно сказать, чем дальше читаешь, тем новые нити вплетаются в этот гобелен. Я назвал Даниила Андреева поэтом лета, но, конечно же, под его пером возникали и картины осени. Такие как эта:
Осень! Свобода!.. Сухого жнивья кругозор,
Осень... Лесов обнажившийся остов...
Тешатся ветры крапивою мокрых погостов
И опаздывают
сроки зорь.
Мерзлой зарей из-под низкого лба деревень
Хмурый огонь промелькнет в притаившихся хатах…
Солнце-Антар леденеет в зловещих закатах
И, бездомный,
отходит день.
Тракторы смолкли. Ни песен, ни звона косы,
Черная, жидкая грязь на бродяжьих дорогах...
Дети играют у теплых домашних порогов,
И, продрогшие,
воют псы.
Родина! Родина! Осень твоя холодна –
Трактом пустынным брести через села без цели
Стынуть под хлопьями ранней октябрьской метели...
Я один,
как и ты одна.
Здесь уже слышу фортепьянное, шопеновское звучание. Помню, как-то попалась мне небольшая заметка Евгения Евтушенко о поэзии Булата Окуджавы. Там были сказаны замечательные слова – каждый поэт есть явление музыкальное. Целиком можно это отнести к Даниилу Андрееву, несравненный симфонизм стихов которого поражает и завораживает.
Лирика всеохватна. Есть в ней и такая грань – образы ушедшего, тени минувших веков. Эта тема множество раз звучала в стихах поэтов Серебряного века, и, казалось бы, невыносимо трудно следовать за ними. И все же, это возможно, и даже необходимо. Эта сторона лирики Даниила Андреева особенно замечательно отражена в двух его стихотворениях, очень разных, посвященных двум непохожим, далеко отклонившимся друг от друга ветвям культуры. Вот как он пишет о вознесении на небо пророка Мухаммеда:
Над белоснежною Меккою –
гибкой планеты хвост,
Дух песков накалённых
и острых могучих звёзд.
Звёзды вонзают в душу
тысячи звонких жал....
Благоговейный трепет
сердце пророка сжал.
Слышится ближе, ближе
шум непомерных крыл:
Конь с человеческим ликом
россыпи неба скрыл;
Грива – белыми волнами, сам он – словно туман;
Имя коню – Молния,
эль-Бохран.
Экстатическое, напряженно-пламенное движение неземного восторга… Но вот еще одно стихотворение, которое, не в силах удержаться, привожу целиком:
БАР-ИЕГУДА ПРАЖСКИЙ
Ветер свищет и гуляет сквозь чердак
На гвозде чернеет тощий лапсердак
Жизнь – как гноище. Острупела душа,
Скрипка сломана и сын похоронён...
Каждый вечер, возвращаясь без гроша,
Я, как Иов прокажённый, заклеймён.
Даже дети сквозь кухонный гам и чад
"Вон явился Богом проклятый!" – кричат.
И за милостыней рынком семеня,
Гневом Вышнего терзаем и травим,
Я кусаю руку, бьющую меня,
Как бичуемый пророком Мицраим.
А в колодце полутёмного двора –
Драки, крики, перебранка до утра.
Разверну ли со смирением Талмуд –
Мудрость праотцев строга и холодна:
точно факелоносители идут
С чёрным пламенем святые письмена.
И тогда я тайну тайн, врата ворот,
Разворачиваю Книгу Сефирот.
К зыби символов в двоящемся стихе
Приникаю, как к целебному ключу,
Имя Господа миров – Йод – хэ – вов – хэ –
Онемевшими устами лепечу.
Так сегодня я забылся и во сне
Вот виденье громовое было мне.
Видел я одновременно все края,
Всё, что было и что будет впереди...
Синим сводом распростёрт над миром Я,
Солнце белое горит в моей груди.
Мириады светоносных моих рук
Простираются в волнующийся круг,
Свет и жар – неистощимые дары –
Мечет сердце, как бушующий костёр,
И, рождаясь, многоцветные миры
Улетают в раздвигаемый простор...
Я проснулся, полумёртвый. Тьма везде.
Лапсердак висит, как тряпка, на гвозде.
Какой невероятный прорыв из душной тьмы гетто… Величие поэта – в удивительной способности к перевоплощению, к восприятию далекого, чужого, которое, пройдя через огонь души поэта, становится родным. И сам он, пролетая в очистительном пламени вдохновения, начинает принадлежать Воспетому. Как сложно это переплетение духовных связей, соединяющих и ныне весь мил людей, несмотря на полчища, тьмы стремящихся разделить, расторгнуть навсегда – народ от народа, культуру от культуры, расщепить, чтобы объединить одним – ненавистью, тьмой. В нынешнее время такое особенно страшно, особенно зримо. Хочется сказать – да поймите же, поймите – не вами соткано, не вам разрывать!
Лишь немногое смог я сказать, а огромные пласты творчества Даниила Андреева остались вне моего скромного очерка. Надо, надо было бы сказать и о его мистике, знакомой многим по замечательной книге «Роза Мира», и многократно отразившейся как в лирике, так и в эпике поэта. Но, чувствую, что это мне не по силам. Не потому, что не приемлю, или не понимаю мистической стороны, как многие. Нет, верю, более того, знаю – он действительно видел темную сторону, «изнанку мира», и Свет Мира был также доступен его зрению, и нет здесь ничего придуманного. Но мне кажется кощунственным касаться этого, ибо знаю – я неспособен не только видеть и чувствовать, но даже осмыслить великие тайны, сквозь которые прошла эта душа, опаленная пламенем. «Он видел это» – вот и все, что могу сказать, как некогда жители Флоренции говорили о Данте, вглядываясь в его лицо, казавшееся им обожженным адским огнем.
Эта великая и прекрасная жизнь не была долгой, да и не могла быть, он знал это. Как дивно звучит его прощание с жизнью, полное света, тепла, благодарности:
Жизнь милая! за все твои скитанья,
За все блуждания благодарю!
За грозы, ливни, за песков касанье
На отмелях, подобных янтарю;
За игры детства; за святое горе
Души, влюблённой в королеву льдов;
За терпкий яд полночных городов,
За эту юность, тёмную как море.
Благодарю за гордые часы –
Полёт стиха средь ночи вдохновенной
В рассветный час мерцающей вселенной
По небесам, горящим от росы;
За яд всех мук; за правду всех усилий;
За горечь первых, благодатных ран;
За книги дивные, чьи строки лили
Благоухание времён и стран;
Благодарю за мрак ночей влюблённых,
За треск цикад и соловьиный гром,
За взор луны, так много раз склонённый,
С такой любовью, над моим костром;
За то, что ласковей, чем сумрак бора
Живое солнце – луч духовных сил
Отец Небесный в сердце низводил
Сквозь волны ладана во мгле собора.
Благодарю за родину мою,
За нищий путь по шумным весям века,
За строгий долг, за гордость человека,
За смерть вот здесь, в нехоженом краю...
Ещё – за спутников, за братьев милых,
С кем общим духом верили в зарю,
За всех друзей – за тех, что спят в могилах
И что живут ещё – благодарю.
Ему было суждено умереть нищим, никому не известным, без надежды не то, что на признание, но даже на элементарную человеческую жалость, на уважение к его доле, и к его неимоверному труду. Перед ним открывалась пучина забвения, и каким мужеством звучат его слова:
Вечно то лишь, что нерукотворно.
Смерть – права, ликуя и губя:
Смерть есть долг несовершенной формы,
Не сумевшей выковать себя.
Он сумел – и остался с нами, среди нас. Не позабудьте!
2006
Никита Брагин
|
| |
| |
