[ Обновленные темы · Новые сообщения · Участники · Правила форума · Поиск · RSS ]
  • Страница 1 из 1
  • 1
Литературный форум » Я памятник себе воздвиг нерукотворный » Постмодернизм (середина ХХв) » Голдинг Уильм - английский писатель, поэт, драматург (19 сентября 2011 года - 100 лет со дня рождения)
Голдинг Уильм - английский писатель, поэт, драматург
Nikolay Дата: Суббота, 09 Апр 2011, 21:16 | Сообщение # 1
Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248

ГОЛДИНГ УИЛЬМ ДЖЕРАЛЬД
(19 сентября 1911 – 19 июня 1993)

- знаменитый английский писатель, поэт, драматург и эссеист, обладатель рыцарского титула, лауреат Нобелевской премии по литературе 1983 года.

Английский прозаик Уильям Джеральд Голдинг родился 19 сентября 1911 г. в с. Сент-Колам-Майнер графства Корнуолл в семье школьного учителя. После окончания мальборской средней школы и двух курсов Оксфордського университета перешел на английскую филологию и еще студентом выпустил книжку стихов. Как и отец, Голдинг работал учителем, во времена войны служил на флоте. Войну закончил командиром ракетоносца, принимал участие в открытии второго фронта. Первые четыре романа издать не смог, пятый — "Повелитель мух" — после отказов двадцати издательств появился в 1954 г. и сразу же стал бестселлером.

Это произведение переведено на десятки языков и вышло тиражом свыше 20 млн. экземпляров, неоднократно экранизировано. Роман-притча о деградации группы подростков из богатых семей аллюзорно связан с регрессивным ходом цивилизации. Воспитанные, добропорядочные ребята превращаются в дикарей, они убивают товарищей, приносят человеческие жертвы. В другом плане "человеческую природу" У. Голдинг исследовал в романе "Наследники" (1955). Автор описывал зверское уничтожение неандертальцев их потомками, более умными за них, но и более жестокими. Следующее произведение "Воришка Мартин" (1956) также пронизано идеей борьбы за выживание. Весь роман — история морского офицера Кристофера Мартина. Но это не реальная жизнь, а просто видение в мыслях героя. Полемическим относительно повести А. Камю "Падение" стал роман В. Голдинга "Свободное падение" (1959). В нем он отстаивает мысль, что человек ответствен за свои моральные, политические поступки, ведь в мире все взаимосвязано. О строительстве высотного шпиля над храмом в XIV ст. рассказывает роман Голдинга "Шпиль" (1964).

За Голдингом, человеческая жизнь — это общественная трагедия, которая состоит, собственно, из трагедии непонимания (контакт между людьми, как и между цивилизациями, невозможен) и трагедии расщепления личности, двойственности мышления... Общество, основанное на началах рационализма, неразумно". Иллюзии всегда развеиваются — даже иллюзия любви — об этом роман "Пирамида" (1967). "Зримая тьма" (1979) — пессимистический сказ о современной Англии, без присущих Голдингу иллюзий и "лабораторных" ситуаций. Это жестокое произведение о технократическом и сытом обществе, пронизанном терроризмом. Автор делает ударение на социальной мотивированности деградации личности в таком мире.

В форме дорожного дневника английского аристократа прошлого столетия написан роман "Ритуал на море" (1980). Корабль — символ современного общества: он плывет буквально наугад (приборы неточные), капитан судна — тиран, который терроризирует священника. Снова возникает тема рационального мира, где люди потеряли нравственность и религиозность. Этот роман начал трилогию "На край света", к которой позже добавились произведения "В непосредственной близости" (1987) и "Огонь внизу" (1989), которые стали последними в творчестве писателя.

В 1983 г. Уильяму Голдингу была присуждена Нобелевская премия "за ясность реалистического рисунка и универсальность мифа в произведениях, которые объясняют существование человека в современном мире". Сам У. Голдинг в выступлении возразил, что он безнадежный пессимист, заметив, что он "универсальный пессимист, но космический оптимист". Он сказал (как и в романах), что мир, которым правит наука, добрым никогда не будет. "Нужно больше любви, больше человечности, больше заботы".

В следующем году после получения премии вышел романУ. Голдинга "Бумажные людишки". Впервые в центре произведения писатель — уже пожилой англичанин Вилфрид Барклей. Это роман-исповедь, где самоанализ связан с самокритикой вплоть до сарказма. "Бумажные людишки" — это торговцы словами. И образ профессора-литературоведа Рика Такера, который пишет книгу о Барклее, также "продукт" общества. Его критика — такой же бизнес, как и книги писателя. Он хочет написать морализаторскую биографию для юношества. Но нашел любовное письмо, которое привело Барклея к разрыву с женой и многолетних странствованиям по миру. После посещения сицилийской церкви к Барклею приходит "духовное просветление". Но со временем он снова разозлился на всех и принудил критика лакать вино, как собаку, с тарелки. После потасовки Барклей пишет автобиографию. Когда он дописывал последние страницы, прозвучал выстрел Такера. Такое короткое содержание произведения, где тотальное разочарование Голдинга в людях достигло апогея, а само произведение можно назвать "антибиографией антиписателя". Отзывы об этом произведении были разнообразнейшие, — вплоть до полярных. Кое-кто видел автопортрет самого Голдинга, кое-кто самопародию, были утверждения, что это вообще пародия на всю литературу или на засилие в ней произведений о писателях.

У. Голдинг говорил, что не понимает, для чего писать книги, которые похожи друг на друга. И хоть, как вы заметили, одна проблема пронизывает его творчество, в каждом произведении он другой. Проблема эта — философско-религиозная: тяготение людской природы к злу, открытость к нему, несоответствие между прогрессом и моралью, дуалистический конфликт духа и плоти, необходимость понимания и познания человеком "темных" сторон своей психики. За год до присуждению Нобелевской премии Голдинг опубликовал сборник статей "Передвижная мишень". Этой "мишенью", которая четко не определена во времени и пространстве, и был в какой-то мере сам автор романов. Он действительно непостоянный и потому неудобный для критического обстрела. Но основной своей теме — "тьме мира" и "тьме сердца человеческого" — автор остался верным. В книге английского исследователя Д. Кромптона "Вид со "Шпиля"" лишь подчеркнуто, что суровую выверенность первых философских притч разбавляла со временем психологически-морализаторская проза, анализ острых социальных конфликтов сменялся анализом этических проблем существования личности, расширилось поле туманного богоискательства. Но У. Голдинг всегда был автором, который понимал слабость демократии и слабость каждого отдельного человека. Иногда его утверждения максималистские: "Каждый мог быть нацистом", или "Зла в человеке больше, чем можно объяснить". А вот его афоризм о том, что в нашей жизни что-то не так, даже если извне все кажется нормальным, стал классическим. Его следует запомнить: "Один из наших недостатков — верить, что зло лежит где-то в другом месте и присущее другой нации... Я знаю, почему так произошло в Германии. Я знаю, это могло случиться в любой стране".

Умер У. Голдинг 19 июня 1993 г. в Лондоне.
(источник: www.nobeliat.ru)
***

Произведения

Повелитель мух (Lord of the Flies, 1954)
Наследники (The Inheritors, 1955)
Воришка Мартин (Pincher Martin, 1956)
Свободное падение (Free Fall, 1959)
Шпиль (The Spire, 1964)
Пирамида (The Pyramid, 1967)
Бог-скорпион (The Scorpion God, три новеллы, 1971)
Зримая тьма (Darkness Visible, 1979)
Движущаяся мишень (A Moving Target, сборник эссе, 1982)
Бумажные людишки (The Paper Men, 1984)
На край света: морская трилогия (1991)
Ритуалы плавания (также: «Верительная грамота», 1980)
Тесное соседство (Close Quarters, 1987)
Пожар внизу (Fire Down Below, 1989)
Двойной язык (Double Tongue, опубликован посмертно, 1995).
***

Д.А. Ефимова
Библейские мотивы и образы в романе Уильяма Голдинга «Повелитель мух»
(Научная статья)

В своих философско-аллегорических романах Уильям Голдинг обращается к трагическим событиям и проблемам современности, прежде всего, к сущности человека и его нравственному облику. Произведения Голдинга породили на Западе целую литературно-критическую индустрию, полную разноречий и даже взаимоисключающих мнений. Его романы часто рассматриваются как религиозные произведения, трактующие христианскую доктрину первородного греха и грехопадения. Однако наряду с религиозным толкованием современные критики интерпретируют «Повелителя мух» как иллюстрацию к учениям Фрейда и Юнга, ибо автор объективизирует в персонажах структуру сознания и подсознания, индивидуального и коллективного. Многие литературоведы видят в самом известном романе Голдинга воплощение экзистенциалистской философии, так как герои пытаются противостоять хаосу мира и собственной души. И, наконец, группа зарубежных критиков рассматривает роман как индивидуальное мифотворчество, связанное с античными или библейскими евангельскими традициями. Большинство исследователей все же склоняются к мнению, что взгляды Голдинга близки философии экзистенциализма. Однако нам бы хотелось обратить внимание на сочетание экзистенциальных воззрений с идеями христианства в творческом наследии Голдинга, ибо абстрактные категории добра и зла, греха и святости, веры и сомнения, духа и плоти занимают воображение писателя, являются исходной точкой всех его рассуждений о нравственных вопросах.

Голдинг в одном из интервью говорил о своем отношении к религии: «Я не могу не верить в Бога. Надеюсь, что жизни после смерти не существует. Не думаю, что это важно – есть ли жизнь после смерти или нет, если Бог существует… я никогда не был способен не верить в Бога. Я не верю в себя, но я верю в Бога, и более важная проблема — верит ли Бог в меня». Вопреки традиционным христианским представлениям, вера в Бога у Голдинга не сочетается с верой в вечную жизнь. Для писателя важно, чтобы каждый совершал достойные поступки и избегал злых дел «здесь и сейчас», так как нравственное совершенствование зависит от выбора человека и возможно уже по эту сторону жизни. Приведенная цитата, на наш взгляд, является ключевой для понимания творческого наследия писателя, близкого к христианским воззрениям, однако интерпретирующего их не вполне традиционно. Нетрадиционны также и особенности использования библейской символики в романе.

Романы Голдинга определяются как романы-притчи, философские параболы, философско-аллегорические романы или же как трагические аллегории. Так или иначе, во всех попытках жанрового определения прослеживается стремление исследователей указать на философский, иносказательный план повествования. Голдинг дает этому объяснение: «В наши дни дело обстоит так, что любая мысль, которая не стоит того, чтобы ее высказывали, может быть высказана с предельной ясностью, а все, что стоит говорить, может быть донесено до людей только в особой манере мышления. <…> От ясности толку немного, потому что ясных высказываний никто не слышит». Притчевая форма повествования помогает автору донести «в особой форме мышления» свои идеи до читателя; позволяет создать многомерное пространство романов, где существуют атомная бомба и святые-искупители, видения Бога и дьявола.

Размышляя о природе человека, автор использует библейские мотивы и образы практически во всех своих романах-притчах, среди которых «Повелитель мух» (1954 г.) занимает особое место. Символично само название романа. «Повелитель мух» – калька с древнееврейского «Вельзевул», одного из употребляемых в Библии имен падшего ангела, князя тьмы. Уже заглавие указывает на библейские темы грехопадения, первородного греха, зла, существующего вне и внутри человека, создает многомерное пространство романа, переводя повествование из земной, горизонтальной, плоскости, в которой протекает обыденная жизнь на острове, в духовную, как бы вертикальную, сферу, в которой реальность получает философско-религиозное осмысление.

Таким образом, само заглавие указывает на одну из тем романа – тему первородного греха, зла присущего человеку от рождения. Голдинг, проработавший учителем много лет, хорошо знал психологию детей. Опыт Второй мировой войны привел его к разочарованию в людской природе. На встрече писателей в Ленинграде в 1963 году Голдинг говорил о том, что «человечество заражено болезнью», что на протяжении жизни его не раз потрясало то, «как люди могут обходиться друг с другом»; автор находит «эту болезнь в самом доступном месте – себе самом». Отсюда он считает миссию литератора подобной миссии врача: «…писатель ставит диагноз болезни», но для этого ему необходимо «сострадание, сочувствие к другим людям и еще — непреклонность», то есть «решимость сказать то, что хочешь сказать, что бы потом ни случилось. Из этих слов следует, что эмоциональной основой отношения писателя к человеку является скорбь, неотъемлемая часть его писательской позиции — сострадание.

Приведенное высказывание Голдинга позволяет говорить о близости его к христианским взглядам. Христианская доктрина о первородном грехе утверждает, что человек изначально «болен» злом; произошло это в результате грехопадения первых людей — Адама и Евы и, как наследственная болезнь, передается из поколения в поколение. Бог знал, что человек не способен самостоятельно преодолеть в себе грех и сжалился, послав в мир «Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную».

Святой-искупитель присутствует и в «Повелителе мух». Это Саймон, которого автор описывает как застенчивого болезненного мальчика. Сначала, казалось бы, он ничем не выделяется из группы сверстников, однако по мере развития сюжета Голдинг дает понять, что перед нами существо особенное. То, что для остальных выглядело игрой, забавой, для Саймона явилось Голгофой. Он проходит свой крестный путь: сначала — разговор со Зверем, Повелителем мух, искушающим, а затем и пытающимся запугать: «Никто тебе не поможет Только я. А я —Зверь… Но ты же знал, правда? Что я — часть тебя самого? Неотделимая часть! <…> Сам же прекрасно знаешь, что там, внизу ты со мною встретишься, — так чего же ты? <…> Все это слишком далеко зашло… Я тебя предупреждаю… Ты нам не нужен. Ты лишний, понял? Мы хотим здесь на острове позабавиться. Так что не упрямься, бедное заблудшее дитя, а не то… мы тебя прикончим. Ясно? Джек и Роджер, и Морис, и Роберт, и Билл, и Хрюша, и Ральф. Прикончим тебя, ясно?» Затем — обретение высшего знания: Саймон обнаруживает погибшего в аварии летчика, тело которого дети принимают за Зверя, и утверждается в мысли, что Зверь – обитает не в джунглях, но внутри каждого человека.

Саймон не отступает. В отличие от остальных, заигравшихся в дикарей или поддавшихся страху, он мужественно идет до конца в познании истины. Когда же он пытается донести правду до остальных, его зверски убивают. «Зверски» — потому что Саймон действительно «там, внизу» встретился со Зверем, овладевшим душами детей. Предсказание Повелителя мух сбывается.

Описывая Саймона при жизни, Голдинг ничем не выделяет его из круга сверстников, однако после смерти он как бы канонизирует своего героя, причисляет его к лику святых: «Вода двинулась дальше и одела жесткие космы Саймона светом. Высеребрился овал лица, и мрамором статуи засверкало плечо. Странно бдящие существа с горящими глазами и дымными шлейфами суетились вокруг головы <…> Медленно, в бахромке любопытных блестящих существ, само — серебряный очерк под взглядом вечных созвездий, мертвое тело Саймона поплыло в открытое море». «Странные лучистые создания с горящими глазами», «суетящиеся» вокруг головы мертвого Саймона составляют как бы нимб мученика.

Протагонистом Саймона в романе является Зверь, Повелитель мух или дьявол. Он, в отличие от библейского сатаны, не персонифицирован и фигурирует в романе как «анархическая аморальная движущая сила», которая скрыто присутствует в душе каждого человека, а затем вырывается наружу, сокрушая все на своем пути. Тем не менее, эта сила обретает вид свиного черепа на палке и даже произносит речи. Однако автор не акцентирует внимание на фантастическом алогизме, давая всему психологические мотивировки: так, например, разговор с Повелителем мух объясняется предобморочным состоянием Саймона.

Писатель мастерски создает атмосферу зла, мерзости и запустения: все, что так или иначе сопровождает появление Повелителя мух, подвержено гниению и разложению. Зверя в романе сопровождают свои атрибуты: свиная голова на палке, облепленная мухами, мертвое полуразложившееся тело парашютиста, образы крови, кровавого гноящегося мяса, черно-зеленых жирных мух, маски дикарей, тоже черно-зеленого цвета. Описывая Повелителя мух, Голдинг материализует метафору, играет на периферии буквального и символического значений, от живого к мертвому, от мертвого – к инфернальному.

Обобщая изложенное, можно сказать, что обращение к библейским образам позволяет автору «Повелителя мух» построить повествование как притчу, высказывая свои идеи в «особой форме», выйти за рамки «книги для детей». Присутствие христианских мотивов в романе увеличивает число возможных толкований, и таким образом, уводит от буквального, придает действию почти космический масштаб, позволяет показать на примере группы детей историю цивилизации. При всей причудливости и необычности символики и стилистики, роман Голдинга — часть сложной духовной жизни нашего времени, передает ее трагизм и ее нерешенные и едва ли поддающиеся решению вопросы.
(Источник - goncharov-sa.narod.ru/efimova.doc)
***

Моралисту требуется верить в существование добра и зла, и Голдинг верит; вообще, можно сказать, что исследование природы добра и зла и есть его единственная тема. Создатель притч должен верить, что моральный смысл может быть выражена в самой ткани повествования, более того, некоторые аспекты этого смысла только так и могут быть выражены, — и вновь это голдинговский принцип.
Сэмюэл Хайнс, Washington Post Book World, 1979
***

Двадцать пять лет назад на меня легкомысленно наклеили ярлык пессимиста, не понимая, что этот титул прицепится надолго, так же, как, к примеру, к имени Рахманинова прицепилась знаменитая до-диез минорная прелюдия. Ни одна аудитория не отпускала его со сцены, до тех пор пока он не исполнит её. Так и критики вчитываются в мои книги до тех пор пока не найдут что-нибудь, что кажется им безнадежным. И я не могу понять почему. Сам я не чувствую этой безнадежности.
У. Голдинг, Нобелевская речь, 1983
***

Прикрепления: 8112639.jpg (45.6 Kb) · 6842780.jpg (39.8 Kb) · 7310055.jpg (222.4 Kb)


Редактор журнала "Азов литературный"

Сообщение отредактировал Nikolay - Суббота, 09 Апр 2011, 21:20
 
Nikolay Дата: Суббота, 09 Апр 2011, 21:22 | Сообщение # 2
Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Награды: 168
Репутация: 248

У. Голдинг.
Мировой пессимист и вселенский оптимист.
Интервью [Aurora, 1990]

Британский писатель Уильям Голдинг, обладатель Нобелевской премии 1983 года по литературе, больше всего известен по первому роману «Повелитель мух», проданному в одних США в количестве более семи миллионов экземпляров и переведенному более чем на четырнадцать языков. В своих романах Голдинг исследует врожденное зло в человеке, скрывающееся под внешним лоском цивилизации, и приходит к выводу, что человек значительно более склонен ко злу, чем к добру. Эта главная тема Голдинга часто сопутствует его размышлениям о проблемах первородного греха и свободной воли, и вместе они придают притчевое звучание его произведениям.

Часто воспринимаемый как писатель-пессимист, Голдинг называет себя «мировым пессимистом и вселенским оптимистом», проводя различие между миром как суммой эмпирического человеческого знания и вселенной как цельностью всего сущего, включая Бога и человека.

Морозным ноябрьским утром, сидя в номере эдмонтонского отеля и глядя на долину Северного Саскачевана, Голдинг, чей веселый характер обманчиво соседствует с внешностью пророка, дал откровенные ответы на ряд вопросов, начиная от собственных литературных пристрастий и текущей работы и заканчивая мнением о повествовательном искусстве, состоянии современного романа и своей последней книге «Бумажные люди».

– Хотя ваш первый роман «Повелитель мух» был опубликован только когда вам было сорок три года, вы написали уже десять романов, а также другие вещи, включая две книги эссе, пьесу и книгу путевых очерков о путешествии по Египту. Как долго вы пишите и много ли дисциплины вы требуете от себя, когда работаете над романом?

– Я начал писать, когда мне было семь лет, и с тех пор я так или иначе время от времени пишу. Так продолжается до сих пор. Можно сказать, что если я пишу и знаю, что есть книга, которую я собираюсь написать, то тогда я пишу по две тысячи слов в день. Это множество страниц обычного, несокращенного текста. Я заканчиваю в конце страницы или на середине предложения, если это необходимо. Затем я откладываю ручку, закрываю книгу и ухожу с чувством ликования – свобода, свобода! – потому что теперь я могу заняться вещами, которыми люблю заниматься больше, чем этой рутиной, которую обязан делать в спешке. Где-то в конце месяца я заканчиваю черновой вариант романа. Пока я работаю, я могу дисциплинировать себя до такой степени. Когда перестаю, то не могу этого вообще. С другой стороны, когда я не пишу, существует множество вещей, которыми я люблю заниматься, так что это ничего не значит.

– В эссе «Лестница и дерево» вы отмечаете, что среди множества талантов вашего отца нашлось место и музыкальным способностям. Является ли музыка одной из тех «вещей», на которые вы переключаетесь по окончании литературной работы?

– Да, мой отец был очень музыкален, и музыка составляет весьма большую часть моей жизни. Я играю на пианино эмоционально и неточно. Более того, и в свои семьдесят пять лет я недавно играл. По меньшей мере, один год я провел, сидя на табурете перед пианино.

– Кто ваши любимые композиторы?

– Если слушать, то Бетховен, если исполнять, то Лист, Шопен и Бетховен, а также Бах, Прокофьев и так далее. Если бы я продолжал перечисление, список свернулся бы в спираль. Музыка так же широка, как и литература. А вообще, может, и шире.

– Музыка – это ваше самое сильное увлечение после литературы?

– Возможно.

– Принимая во внимания то значение, которое музыка имеет в вашей жизни, следует ли читателям искать музыкальные аналогии и аллюзии в ваших книгах? Приходит на ум ваш роман «Пирамида», в котором используется форма сонаты.

– Не знаю насчет других романов, которые принимали бы форму музыкальных произведений. Я не утверждаю, что «Пирамида» изначально была задумана в виде сонаты, однако она выросла в нее, когда я дописал ее до половины. Поняв это, я стал уже более точно и целенаправленно подводить ее к сонате. Поэтому последняя часть о старом учителе музыки – это действительно мотив с вариациями: он возвращается в различных формах.

– Ваши предпочтения в музыке тяготеют к великим композиторам. Таковы ли предпочтения в литературе, которую вы превозносите и с удовольствием читаете?

– Что ж, должен сделать признание. Роман всей моей жизни был связан с греческим языком. Теперь я достиг того возраста, когда ясно осознал, что некоторые книги я могу прочитать в последний раз в жизни. Неожиданно я решил, что не могу смириться с тем, что существуют книги, которые я не смогу прочитать снова перед тем как умру. Наиболее выдающаяся из них – это «Илиада» Гомера. Поэтому за месяц до того, как началось мое путешествие по вашему континенту, я сел и стал читать «Илиаду» со скоростью около одной книги в день – хотя мне следовало бы серьезней заняться другими вещами. Это где-то тысяча строк древнегреческого. Я продолжал читать таким образом изо дня в день, пока не закончил книгу. Я закончил ее утром того дня, когда отправился в эту поездку. Полагаю, я, таким образом, должен сказать, что Гомер является моим любимым писателем. После «Илиады» я назвал бы «Одиссею», потом упомянул бы ряд пьес Еврипида. Что касается англоязычных писателей, то я назову Шекспира и Мильтона. Но все это исключительно заоблачные имена, и, боюсь, это делает мои слова слишком высокомерными. Но так уж получилось, что я люблю этих громадных, размашистых титанов. Надеюсь, появится время еще раз перечитать Вергилия. Возможно, еще «Метаморфозы» Овидия, не потому что музыка вновь и вновь занимает меня и никогда не завершается, а потому что это исключительное изображение беспрерывного изменения, которое никогда не имеет конца.

– Как читателю вам нравятся поэты и драматурги. А как писатель вы избираете преимущественно поприще романиста. Каково ваше мнение как романиста касательно дискуссий, развернувшихся вокруг романа, в которых, с одной стороны, прогнозируется его неотвратимая смерть, а с другой, прочится непрерывное будущее?

– На самом деле, роман очень жизнеспособен. В октябре 1985 года, на 6-ом ежегодном международном фестивале писателей в Торонто я услышал бесчисленное количество романистов. На фестивале, который я посетил, их собралось около 65 человек. Если судить по тому, как обсуждается роман в моей стране, я думаю, он находится в весьма здоровом состоянии. Грэм Грин в свои 82 года по-прежнему пишет, и я сомневаюсь, что хоть кто-нибудь будет отрицать силу, мастерство и исключительный уровень его работы, если брать его законченные произведения. Также есть восходящие литераторы вроде Малкольма Брэдбери, относительно молодого писателя, который работает с академической сценой и работает, я считаю, блестяще. Среди таких людей есть более старое поколение вроде Айрис Мердок и Ангуса Уилсона, которым еще не столько лет, сколько Грэму Грину, но которые по-прежнему в работе. Осмелюсь сказать, что любой, кто знал сцену лучше меня, смог бы создать для нее вполне достаточное количество романов. Я покинул это поприще, хватит, и должен был покинуть, потому что я недостаточно критичен к собственным произведениям. Людям самим следует принимать такие решения.

– Вы следите за творчеством современных писателей?

– Если честно, у меня нет времени читать современных писателей. Я знаю, что это ужасно, но в общем это правда. Впрочем, я и не думаю, что они читают меня. Полагаю, что если мы искренне занимаемся писательским делом, то, вероятно, добиваемся успеха в своей работе. Думаю, что это очень верно в отношении английских писателей, хотя, возможно, не так верно в отношении французских, которые, кажется, страстно, глубоко и нескончаемо читают друг друга, и потом делятся впечатлениями – кто из них самый великолепный. Не поймите меня неправильно. Я ничего не имею против такого подхода, но это не случай английских писателей.

– Существует ли в среде британских писателей какое-либо чувство общности?

– Нет, вряд ли. Может быть, полдюжины писателей думают, что составляют какое-то сообщество, но, если говорить в общем, то я думаю, что английские писатели тяготеют к чему-то внешнему, и двигаются в сторону друг от друга, предпочитая, так сказать, писать каждый на своем клочке бумаги. Для маленького острова ситуация необыкновенно многообразная. Писатели стремятся видеть вещи со своих собственных точек зрения, глядя во многом в одном направлении.

– В Канаде, литературное пространство которой определено смутно и называется литературой Британского Содружества, она приобретает существенное значение. Вы знакомы с этой богатой литературой?

– Не со многой. Случайно мне попалась книга «Пальмовый пьянарь» нигерийского писателя Амоса Тутуолы. Это действительно замечательная вещь, потому что представляет собой нечто вроде фантазии на тему западноафриканской мифологии, рассказанной на западноафриканском английском, который, конечно, не то же самое, что нормальный английский. Я также знаю австралийца Патрика Уайта, как лично, так и по книгам, и индийца Салмана Рушди. В Индии странно то, что английский язык там является почти искусственным и расплывается по поверхности местности, где существуют еще около пятидесяти других языков. То же верно и для Нигерии, и даже в большей степени. Думаю, там 250 языков и поэтому английский выступает в качестве лингва франка среди остальных 250. Малкольм Брэдбери утверждал, и я не знаю, правильно это или нет, что подлинный английский в данный момент – это не тот, на котором говорят в Англии или Америке, или даже в Канаде, Австралии или Новой Зеландии. Подлинный английский – это тот, который является вторым языком, то есть больше похож на латинский времен Римской империи, когда у людей были собственные языки и латинский, чтобы общаться. Латинский, как все мы знаем, в конечном счете, распался на испанский, итальянский, французский и так далее. Задаешься вопросом, будет ли правомерна имперская параллель с английским языком, распадающимся, скажем, на североамериканский, европейский, австралийский и так далее? С другой стороны, есть огромное и скрепляющее влияние радио и телевидения, которое возвращает нам общность. Можно сказать, что это борьба двух сил: борьба между регионализацией и стандартизацией посредством коммуникаций.

– Возможно, похожее напряжение существует во взаимодействии между самосознанием региональной или национальной литературы и международной. Иногда кажется, что вообще не существует никаких ограничений в использовании моделей и техник. Каждый может писать что угодно, в любых стиле и форме. Что вы скажете об этом?

– Я бы не стал думать, что способы повествования, которые, в конечном счете, и являются тем, что представляет собой произведение, могут сильно меняться из-за того, что здесь имеют место две указанные вами вещи. Разве нет? Существует рассказ и существует читатель, внимание которого вы должны удержать. Сегодня единственный способ удержать его внимание заключается в том, чтобы он желал узнать, что случится дальше. Это накладывает довольно узкие ограничения на метод, который вы должны использовать. Если ребенок вопит как сумасшедший и вы усаживаете его на колени и говорите «жили-были», он перестает кричать. До тех пор пока вы рассказываете ему историю, он будет слушать. Писатели, пренебрегающие этим фундаментальным приемом, поступают так на свой страх и риск. Они становятся теми, кого называют экспериментальными литераторами, а экспериментальный роман – это вообще-то не совсем роман. Только один роман является романом – это успешный роман. Экспериментальные романы иногда чертовски умны и очень редко читаемы. Однако история, обращенная к ребенку, сидящему на коленях, такова, что удовлетворяет любопытство, которое все мы испытываем по отношению к тому, что случится дальше, и дальше, и дальше. Это принципиальное ограничение, наложенное на способ повествования. Основополагающая вещь, называющаяся рассказом, историей, встроена в самого человека. Она есть то, кто мы есть. Нечто, на что мы отзываемся.

– Некоторые критики романа замечают, что он теряет традиционную функцию логического и свободного изображения событий, которая отвечает ожиданиям читателей и которую вы характеризуете как неотъемлемую часть повествовательного искусства, и переходит к тому, что вы называете экспериментальным романом, примером которого является постмодернистский роман с его акцентами на самосознании или, например, самом процессе создания романа. Происходит ли это с романом, может ли, по-вашему, какой-либо другой жанр, также обладающий этими основополагающими слагаемыми повествования, например, биография, выполнить ту функцию, какую до недавнего времени выполнял роман?

– Мне кажется это громадным недоразумением. Биография всегда выполняла эту функцию. «Робинзон Крузо» – это биография, как и «Том Джонс». Вы можете взять весь ряд романов, и везде будете иметь дело с биографией. Единственная разница между одним образцом и другим состоит в том, что иногда это биография лишь частично, а иногда биография полностью. Например, «Кларисса» – это частично биография Клариссы и частично Ловеласа. Иными словами, она не интересуется Ловеласом, когда он пребывает в колыбели, хотя и проводит его до могилы. Так что я думаю, такое различение вовсе не является различением. Как бы вы ни маскировали романы, они всегда являются биографиями.

– Вы хотите сказать, что это не вопрос жанра, будь книга о жизни выдуманного персонажа или реального человека, жившего среди нас?

– Это вопрос интереса. Интересно узнать, что некто «Х» жил в действительности. Когда мы читаем его биографию, то знаем, что он принадлежал истории. А некто «Y», наоборот, был создан кем-то. Не думаю, что здесь есть более глубокие различия.

– Вы не считаете, что биография скрывается в тени романа. Можете ли вы сказать это о другом жанре?

– Я полагаю, что драма может или занять место романа, или тесно переплестись с ним. Вполне привычно превращать успешный роман в фильм или телевизионный сериал, потому что в них вы можете повысить драматический накал книги и сделать его визуально более выразительным. Это в каком-то смысле и есть скрытие в тени романа, причем весьма любопытно, что роман это не уничтожает. Фильм действует другим образом, потому что как только из «Приключений Оливера Твиста» сделают сериал, люди, которым и во сне не приснится Диккенс, если только они не увидят его по ящику, купят книгу. По-настоящему я чувствую, что у романа есть определенные преимущества и есть нечто настолько основополагающее, что можно даже сказать: сколько будет существовать бумага, столько будет существовать и роман. Даже если мы избавимся от бумаги, у нас все равно будут те, кто рассказывает истории. В сущности, рассказчики историй существовали до того, как появилась бумага.

– В романах вы часто создаете замкнутые миры, существующие независимо от повседневной реальности. Можно ли считать, что эти замкнутые миры предназначены пролить свет на реальный мир?

– Думаю, да. Человек хочет говорить правду, и он верит, что правда имеет всеобъемлющее значение, а не только какое-то конкретное. Скажем, вы можете сказать, что «Шпиль» посвящен строительству шпиля. Но, по сути, он посвящен созданию чего-то вообще.

– Созданию романа?

– Он мог быть о создании романа или пьесы, или о сочинении симфонии, или даже о вырезании статуи. Я надеюсь, что в таком смысле в моих книгах даются формулировки тому, что происходит с современным человеком.

– Поскольку «Бумажные люди» – это ваш самый последний роман, у вас была возможность рассказать о нем. Мне бы очень хотелось услышать ваши размышления о «Бумажных людях» и узнать, какие формулировки вы предложили в нем, говоря о происходящем с современным человеком.

– Одна вещь должна быть сказана твердо. Когда бы читатели ни высказывались об этом романе, они всегда критикуют бедного академика Рика Л. Такера, на которого нападает писатель Уилфред Барклей. Не думаю, что они заметили, что я был намного более резок в отношении Барклея, чем в отношении Такера. Такер дурак, но Барклей сволочь. Писатель получает по-настоящему заслуженное наказание. Этот роман не легкий и не добродушный. Еще одно замечание, которое я хотел бы сделать, – это то, что в книге религия имеет значение, она реальна. Позвольте пояснить подробнее. Неожиданно Барклей приходит к тому, что формально религиозные люди называют моментом признания вины – вины в грехе. Он говорит: «Это божественная справедливость без милосердия». Другими словами, в этот момент он видит себя таким, какой он есть. Поэтому в таком смысле это, как видите, очень религиозная книга. Потом он думает: «Что ж, я греховен и я ужасен». Но постепенно, раньше или позже, к нему приходит милосердие и он освобождается. Бог является ему в виде этого миллиардера, стоящего на крыше церкви и освобождающего его. Затем Барклей пытается освободить Такера, раскрывая ему значение жизни их обоих. Ради Такера Барклей создает собственную биографию. Но Такер, страстно желающий быть биографом сам, убивает его, чтобы не дать ему сжечь его собственные бумаги.

– Это восхитительный поворот событий. Они проходят полный круг.

– Да, потому что в начале книги Барклей стреляет в Такера из пневматического ружья, а в конце Такер стреляет в Барклея из винтовки.

– Значит, описывая для биографа свою жизнь и включая в нее выводы из их взаимоотношений, Барклей создает сочетание автобиографии и биографии. Однако если вы говорите, что Барклей пишет собственную биографию, это означает, что для него нет различий между этими двумя жанрами.

– Да, это верно. Здесь взаимозависимость. Если угодно, он пишет о симбиозе Такера-Барклея. Он дает Такеру поступить с этим как он хочет, чтобы таким образом показать ему происходящее, о котором он не знает. Этот акт милосердия принадлежит чисто Барклею.

– Вы целенаправленно сделали неясной разницу между автобиографией и биографией?

– Как я говорил раньше, каждый роман является биографией. Но этот роман – это такая биография, которая прикидывается автобиографией. Вот что вы можете о нем сказать. Никаких конкретных людей не стоит ни за Такером, ни за Барклеем. Оба анекдотические персонажи. Такер представляет собой собирательный образ людей, которых я знал, а Барклей – собирательный образ писателей.

– Вы высмеиваете такие типы людей?

– На самом деле, я и вправду высмеиваю литературный мир, и критиков, и писателей – всех.

– Можете ли вы рассказать, куда дальше может развиваться ваше творчество и насколько то, над чем вы работаете сейчас, соответствует той периодически возникающей модели творчества, которую вы ранее описали как характерную для вашей работы?

– Сейчас я в крайней неразберихе. Из этого и можете исходить. Есть около трех романов, которые я не могу написать, и один из них может достичь берега.

– Но раньше с вами это уже случалось, разве нет? Разве не было у вас относительно бесплодного периода между выходом «Пирамиды» в 1967 году и «Зримой тьмой» в 1979?

– Да, раньше это со мной случалось. Но, с другой стороны, мне семьдесят четыре, и однажды придется остановиться.

***
Беседовала Мэрилин Скотт (MaryLynn Scott)
Перевел с английского С. В. Сиротин editor@noblit.ru.
Источник оригинального текста на английском языке: Aurora (Issue 1990).
(Источник - http://noblit.ru/content/view/660/33/)

***

Прикрепления: 9573401.jpg (11.3 Kb) · 4699259.jpg (4.2 Kb)


Редактор журнала "Азов литературный"
 
ИванН Дата: Воскресенье, 10 Апр 2011, 23:23 | Сообщение # 3
Постоянный участник
Группа: Постоянные авторы
Сообщений: 304
Награды: 13
Репутация: 34
"Повелитель мух" - настолько сильное произведение, что его нужно включать в школьную программу старшей школы. Откровенная книга, доказывающая, что зверь, живущий в каждом, находится в человеке с младых лет.
А обе кинопостановки, которые я смотрел, не передают книжного языка, красоты слога. Хотя первый фильм 60-х годов лучше снятого в 90-х.


http://5stihiy.blogspot.com/
 
Литературный форум » Я памятник себе воздвиг нерукотворный » Постмодернизм (середина ХХв) » Голдинг Уильм - английский писатель, поэт, драматург (19 сентября 2011 года - 100 лет со дня рождения)
  • Страница 1 из 1
  • 1
Поиск: