| Nikolay | Дата: Пятница, 09 Сен 2011, 19:49 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Статус:  | 
ГАНДЛЕВСКИЙ СЕРГЕЙ МАРКОВИЧ
(Родился 21 декабря 1952 в Москве)
— известный русский поэт, прозаик, эссеист и переводчик; лауреат премий «Антибукер», Малая Букеровская, «Северная Пальмира», Аполлона Григорьева, «Поэт»; член жюри ряда литературных премий и яркий представитель современного русского концептуализма.
Биография
Окончил филологический факультет МГУ, русское отделение. Работал школьным учителем, экскурсоводом, рабочим сцены, ночным сторожем.
В 1970-е годы был одним из основателей и участников поэтической группы «Московское время» (вместе с Алексеем Цветковым, Александром Сопровским, Бахытом Кенжеевым) и группы «Задушевная беседа» (позднее — «Альманах») (совместно с Дмитрием Приговым, Львом Рубинштейном, Тимуром Кибировым и другими). Член Клуба «Поэзия».
Публикуется на родине с конца 1980-х. В 1991 году принят в Союз российских писателей
В 1992−93 годах на радио «Россия» был автором и ведущим цикла литературных передач «Поколение».
В течение 1995−96 учебного года вёл в Российском государственном гуманитарном университете семинар, посвящённый современной отечественной поэзии. В течение 2001−2004 учебного года вёл мастер-класс в Институте журналистики и литературного творчества. В 2003 году стал членом Русского ПЕН-центра.
Был членом жюри премий «Русский Декамерон» (2003), «Дебют» (2004) и премии им. Бориса Соколова (2005)
Литературный сотрудник журнала «Иностранная литература».
Участвовал в Марше несогласных. Как сказал в одном из интервью на «Эхе Москвы» Виктор Шендерович: «Я уже цитировал моего старшего товарища, поэта замечательного, Сергея Гандлевского, который на мой прямой вопрос, зачем он это делает, сказал: для самоуважения. Просто ему своё лицо видеть в зеркале, если он не выйдет… — он будет к себе хуже относиться!»
Признание и награды
1996 — премия «Малый Букер» за повесть «Трепанация черепа».
1996 — премия «Антибукер» за книгу стихов «Праздник».
2009 — премия «Московский счёт» за книгу «Опыты в стихах».
2010 — национальная премия «Поэт»
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Гандлевский,_Сергей_Маркович )
***
СЕРГЕЙ МАРКОВИЧ ГАНДЛЕВСКИЙ
Родился 21 декабря 1952 года в Москве в семье служащих. В 1976 г. окончил филологический факультет Московского университета, русское отделение.
С восемнадцати лет пишет стихи, которые до второй половины 80-х годов выходили за границей в эмигрантских изданиях: в журналах «Континент», «Стрелец», «22», «Эхо», альманахе «Бронзовый век», газете «Русская мысль».
С конца 80-х годов стихи Сергея Гандлевского неоднократно публиковались в разных российских изданиях: альманахах («Личное дело», «Зеркала», «Граждане ночи», «Понедельник», «Молодая поэзия – 89», «Личное дело № 2» и др.), толстых журналах («Новый мир», «Юность», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Звезда», «Театр» и др.).
В 1991 году принят в Союз российских писателей.
В 1992-93 г.г. на радио «Россия» он был автором и ведущим цикла литературных передач «Поколение».
В течение 1995-96 учебного года Сергей Гандлевский вёл в Российском государственном гуманитарном университете семинар, посвящённый современной отечественной поэзии.
В течение 2001-2004 учебного года вел мастер-класс в Институте журналистики и литературного творчества.
В 2003 г. стал членом Русского Пен-центра.
В 2006-07 гг. вел поэтический мастер-класс при SLS в Петербурге.
Был членом жюри премии «Русский Декамерон» (2003 г.), «Дебют» (2004 г.), премии им. Бориса Соколова (2005 г.), премии «Тамиздат» (2007), председателем жюри премии «Русский Букер» (2009).
Стипендиат фонда «POESIE UND FREIHEIT EV.» (2008).
Лауреат IY Международного фестиваля поэзии «Киевские лавры» (2009).
Лауреат премии «Московский счет» (2009).
Лауреат Российской национальной премии «Поэт» (2010).
Стихи Сергея Гандлевского переводились на английский, французский, немецкий, итальянский, голландский, венгерский, финский, польский, литовский, хорватский, сербский, болгарский, турецкий, китайский и японский языки.
Проза (фрагменты повести, романа и эссе) — на английский, французский, немецкий, словацкий, сербский, болгарский.
Сергей Гандлевский — участник поэтических фестивалей и выступлений в Австрии, Англии, Германии, США, Нидерландах, Польше, Швеции, Украине, Литве, Японии, Грузии, Хорватии, Турции.
В США с 1992 по 2007 выступал по приглашению в Йейльского, Стэнфордского, Гарвардского, Дартмутского, Принстонского, U-Pen и многих других университетов.
Сергей Гандлевский женат, у него двое детей. Работает редактором в отделе критики и публицистики журнала «Иностранная литература». Живет в Москве.
(Источник – Персональный сайт Сергея Гондлевского; http://gandlevskiy.poet-premium.ru/ )
***
Бродский — поэзия прошлого, Рейн — поэзия настоящего, Гандлевский — поэзия будущего
(«Территория права», отрывок из статьи)
Сергей Маркович Гандлевский родился в 1952 году. Окончил филологический факультет МГУ, русское отделение в 1077 году. Стихи пишет с 18 лет. В 70-е годы входил в группу «Московское время» (вместе в А. Цветковым, АюСопровским, Б.Кенжеевым…). Публикуется с конца 80-х. Публикации сначала в зарубежной эмигрантской, затем в российской периодике. Книги стихов: Рассказ (1989), Праздник (1995), Конспект (1999),повесть Трепанация черепа (1996) книга эссе Поэтическая кухня (1998) избранное Порядок слов (2000). Премия Анти-Букер за лучшую поэтическую книгу года (Праздник), Малая Букеровская премия (1996) за Трепанацию черепа, премия «Северная Пальмира» (2000) за Конспект. Член Союза российских писателей. Участник поэтических фестивалей и выступлений в Австрии, Англии, США, Швеции. Работает редактором отдела критики и публицистики в журнале «Иностранная литература».
В и з и т н а я к а р т о ч к а
Самосуд неожиданной зрелости,
Это зрелище средней руки
Лишено общепризнанной прелести -
Выйти на берег тихой реки,
Рефлектируя в рифму. Молчание
Речь мою караулит давно.
Бархударов, Крючков и компания,
Разве это нам свыше дано!
Есть обычай у русской поэзии
С отвращением бить зеркала
Или прятать кухонное лезвие
В ящик письменного стола.
Дядя в шляпе, испачканной голубем,
Отразился в трофейном трюмо.
Не мори меня творческим голодом,
Так оно получилось само.
Было вроде кораблика, ялика,
Воробья на пустом гамаке.
Это облако? Нет, это яблоко.
Это азбука в женской руке.
Это азбучной нежности навыки,
Скрип уключин по дачным прудам.
Лижет ссадину, просится на руки -
Я тебя никому не отдам!
Стало барщиной, ревностью, мукою,
Расплескался по капле мотив.
Всухомятку мычу и мяукаю,
Пятернями башку обхватив.
Для чего мне досталась в наследие
Чья-то маска с двусмысленным ртом,
Одноактовой жизни трагедия,
Диалог резонера с шутом?
Для чего, моя музыка зыбкая,
Объясни мне, когда я умру,
Ты сидела с недоброй улыбкою
На одном бесконечном пиру
И морочила сонного отрока,
Скатерть праздничную теребя?
Это яблоко? Нет, это облако.
И пощады не жду от тебя.
1982
Сергей Гандлевский
— Сергей Маркович, насколько сегодня поэзия может влиять на умы, настроение людей, формирование их мировоззрения?
— Насколько поэзия может влиять на умы людей, это зависит от самих людей, но мы живем в нечастую пору поэтического ренессанса и надеюсь, что наши времена потомки вспомнят с большой приязнью, потому что одновременно сосуществуют несколько одаренных поэтических поколения: бродско-лосевско-рейновское, следующее — азенберговско-цветковское, я называю имена по алфавиту, каждая плеяда имеет по дюжине одаренных писателей, оперилось и следующее поколение, те, кому сейчас 40 лет и совсем молодое, представителем которого является ваш земляк Борис Рыжий. Он светило среди четвертого поколения.
— Как становятся поэтами? Это тяжкий каждодневный труд, озарение или данный с рождения талант?
- Поэт не развивается прямолинейно - из пункта А в пункт Б. Творчество знает топтание на месте, возвращение, кружение, но, в конце концов, внимательный наблюдатель в этой чересполосице различит несколько стадий поступательного движения.
Подросток определенного склада испытывает сильные лирические позывы и пользуется для облегчения души первыми попавшимися под руку словами. Из доброжелательности принято говорить о непосредственности детских опусов, но ничего непосредственного в первых пробах пера, как правило, нет: интонации, обороты - все чужое, видавшее виды. У подавляющей части младопишущих приступ возрастной графомании с молодостью же и проходит. Число претендентов на звание "поэта» заметно убавляется; можно даже сказать, что остаются люди со своеобразным иммунодефицитом: принимающие словесность слишком близко к сердцу. (Помню, много лет назад я шел по берегу Каспийского моря со стороны Мангышлака с приятелем по геологической партии - мы разговаривали о божественном. Он довольно легко согласился с моими доказательствами бытия Божия, но напоследок от души посоветовал "не зацикливаться").
Так вот, на следующий этап переваливают именно "зацикленные" - лет шестнадцати и старше - и рано или поздно находят себе подобных; возникают поэтические содружества. Память о юношеском чудесном взаимопонимании способна скрасить не один черный день в будущем. Занятно, что именно период ученичества и эпигонства нередко вспоминается зрелыми поэтами как время, когда им как-то особенно хорошо - не то что в зрелости - "пелось". Есть в поэзии такая дежурная тема. "Пелось" им, скажем прямо, так себе, куда хуже, чем годы спустя, но лирического восторга и впрямь было хоть отбавляй - "растущий звон, волнение, неведомое миру". Это пора хронического застолья, многословных прогулок, взыскательного чтения. Дружа с живыми, молодой поэт выбирает себе загробную компанию по вкусу, образцы для подражания, крепко привязывается к какому-либо славному литературному течению прошлого, незаметно для себя самого становится литератором. Казалось бы: живи и радуйся. Не тут-то было; осталось, как говорится, начать и кончить.
— Насколько доступна литература для людей малоспособных, но настойчивых в своем желании сделать себе имя?
— Литература просторна, и в ней непросто, но можно научиться худо-бедно сводить концы с концами - и в профессиональном, и в житейском смыслах. Получать удовольствие от собственного труда и скрашивать досуг читателю, если повезет - заслужить премии и звания. И при всем при этом не сказать ни одного живого слова, никого не задеть за живое, когда у самого поэта, а потом и у читателя мороз проходит по коже.
Для массы литераторов ничего по сути дела не меняется со времени отроческих поползновений: только тогда желторотый автор слагал неуклюжие вирши, выхватывая слова из словарного запаса наобум, а возмужавший поэт-профессионал набил руку и пишет крепкие стихи, выбирая с чувством, с толком, с расстановкой лексику, интонации, приемы из общего литературного имущества культуры, вроде как берет на прокат. Но его художественные средства все равно общие, то есть чужие. Такой род деятельности сродни бойкому переводу - личных эмоций на язык готовых литературных формулировок. С утруской, усадкой и прочими утратами, подчас присущими этому ремеслу. Вот незадача: жизнь - своя, а слова - не свои! Настоящему поэту такое положение вещей - нож острый. (Неспроста советский режим, чрезвычайно чувствительный к форме собственности, безошибочно распознал в человеке искусства частника и предусмотрел для него обобществленные средства производства - метод социалистического реализма. Последствия этой эстетической коллективизации, как и установления колхозного строя в деревне, широко известны.) Поэт вроде старообрядца в общественной столовой: тому надо утолить голод, но нельзя пользоваться казенной посудой. Создание персонального заумного языка - один из способов выйти из затруднительного положения, но прибегают к этой уловке единицы, обрекающие себя тем самым на своеобразное одиночное заключение.
Остальным стихотворцам, склонным довольствоваться исконной словарной наличностью, предстоит очередной и не менее суровый, чем в отрочестве, отсев. Большинство пишущих так и будет беззаботно гонять туда-сюда из пустого в порожнее то одну, то другую эстетику, когда-то кем-то созданную исключительно для своих нужд, но давным-давно пошедшую по рукам и потерявшую в мытарствах смысл и породу. Десятки поэтических книжек можно издавать, не указывая на обложке фамилий авторов, потому что сочинители книжек, по существу, и не авторы вовсе, а безвольные медиумы моды, школы, тенденции. Неискушенный читатель этих сочинений имеет дело не с определенными личностями, а с глашатаями общих мест литературы, обоняет культурные поветрия. Один персонаж Льва Толстого с тщанием обставлял квартиру: "... было прелестно, - не только он говорил, но ему говорили все, кто видели. В сущности же, было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга..." Вот и писательский средний класс - не более, чем плодородный слой, гумус, обеспечивающий культурное брожение и прозябание, поддерживающий среду обитания в жилом виде к приходу настоящего автора. Это, может статься, необходимо и даже полезно в экологии культуры, ибо гарантирует непрерывность процесса и т. д., но какие "ножницы" между уровнем литературных притязаний такого номинального авторства и реальным назначением его бытования в литературе!
— Что такое настоящий поэтический талант, и какой чаще всего бывает судьба талантливого человека?
- У меньшинства пишущих, кому самочувствие и самомнение (проще говоря, талант) не позволяют быть отголоском безличной литературной стихии, смириться с участью культурного планктона, появляется аллергия на "литературу" в рутинном смысле слова - его имел в виду Верлен/Пастернак: "Все прочее - литература". Взыскательный мастер начинает исподволь тяготиться искусством, на которое он же смолоду смотрел снизу вверх, требует от себя и собратьев по цеху "почвы и судьбы", "дикого мяса", "сумасшедшего нароста".
Ведь что получается: в нас теплятся какие-то глубоко личные импульсы - назовем их для простоты "духовной жизнью", - нам хочется высказаться, мы открываем рот - а вместо нас и за нас говорит литература. Так в "Двенадцати стульях" участники митинга, посвященного пуску трамвая, желая поделиться своими соображениями по поводу знаменательного события, говорили, как под гипнозом, о Чемберлене, румынских боярах и Муссолини.
Вызволить собственную речь из литературной неволи - вот задача, которую для себя и по-своему решает заново каждый стоящий поэт. И усилия для решения именно этой задачи и создают подлинное искусство. В процессе приручения беспризорного языка автор тратит творческую энергию, которая сохраняется в культуре очень надолго, если не навсегда. Выдыхается все: устаревает проблематика произведения, тиражируются некогда оригинальные приемы, достоянием начинающих становится виртуозная для своего времени художественная техника, позабываются или до неузнаваемости изменяются значения слов, а вот авторский трепет при обращении языка в свою веру остается и ощущается хорошим читателем как наличие стиля. Когда наша общая речь превращается в "индивидуальное кровное наречие". Безусловность и таинственная простота подобной метаморфозы вызывает оторопь восторга. Мне даже чудится при чтении, что книги талантливых писателей набраны каким-то особенным шрифтом.
Обретение собственного голоса - большое и редкое достижение, на котором, вообще-то говоря, можно и остановиться; многие и останавливаются, довольствуясь "небольшой, но ухватистой силой" (Есенин был несправедлив к себе). Считанные единицы продолжают развитие. До этого, последнего, этапа речь шла о естественном отборе в дарвиновском понимании - биологическом конкурсе врожденных способностей. Отныне необходим не только талант - нужно иметь что сказать и верить в насущность своего высказывания, то есть обладать недюжинными человеческими качествами: широким духовным кругозором, непраздным умом, восприимчивостью к опыту, честолюбием высокой пробы. Теперь мишенью досады становится не какая-то там "литература", а собственные былые достижения. Дублировать их значит множить ту же "литературу". Надо думать, это далеко не покойная участь - затяжная тяжба "с самим собой, с самим собой". Личность такого масштаба обречена на эстетические открытия: авторскому стилю придется соответствовать темпу собственно человеческого развития. Иногда кажется, что в данном случае создание шедевра не самоцель творческих усилий, а побочный результат всей жизнедеятельности. Конечно, принимать во внимание подобную идеальную фигуру - очень гамбургский счет, но без него мы имеем дело лишь с тщеславным ребячеством или трудотерапией.
(Источник - «Территория права»; http://www.adved.ru/guest/1220/ )
***
Владимир Губайловский
Все прочее и литература
(«Новый Мир» 2002, №8)
(Извлечения из статьи)
Авторитет Сергея Гандлевского настолько устойчив сегодня, что обязательное внимание привлекает к себе любой его опубликованный текст, будь то лирическое стихотворение или эссе о литературной новинке, что же говорить о романе.
Новый (первый) роман Гандлевского “<НРЗБ>” был обречен на внимательнейшее прочтение. И реакция, которая последовала сразу по выходе журнальной книжки “Знамени” (2002, № 1), была немедленной и вполне уважительной, если не сказать комплиментарной. Иначе, по-видимому, и быть не могло.
Но, конечно, эта реакция не определяется только именем автора. В романе Гандлевского отразилось и преломилось отношение целого поколения к литературе, жизнь этого поколения в литературе и в некотором смысле итог определенного ее этапа.
Такой текст, как “<НРЗБ>”, был совершенно необходим, и то, что его автором оказался именно Гандлевский, только естественно и совсем не неожиданно. Кому же, как не ему, подводить итоги и расставлять акценты и оценки? Он — поэт par excellence, о чьих стихах Михаил Айзенберг (тоже не последний человек в поколении) заметил: если что другое, может, и не стихи, то Гандлевский — это стихи безусловно. То есть стихи Гандлевского воспринимаются многими его талантливыми сверстниками как беспрекословный образец сегодняшней поэзии.
Но стихи-то Гандлевского никто не ждал, то, что стихи должны быть такими, никто не предчувствовал — они явились со слишком большой глубины. Куда более предсказуемыми и естественно вытекавшими из литературной ситуации 80-х были стихи Кибирова или Пригова и даже Рубинштейна — поэзия противостояния, поэзия вызова. Вызова, ломающего инерцию просодии, метра и словаря. Поэзия обломков, ставящая своей задачей расчистку местности под застройку, взрыхление окаменевшего дерна. А у Гандлевского совсем не то. Стихи Гандлевского — его “критический сентиментализм”, как он сам характеризовал свой метод, были непредсказуемы. Гандлевский не заполнял своими стихами явный пробел или провал в литературе, но он создал ситуацию, в которой его стихи стали возможны. Сам почувствовал и сам реализовал возникшее ожидание. Регулярный стих, гладкий, как бильярдный шар, казалось, исчерпавший все свои изобразительные возможности, вдруг оказался в руках поэта новым мощным выразительным средством. Стансовая, элегическая, медитативная поэзия Гандлевского создавала и создала новый мейнстрим. Это поэзия хмурого утра, бессолнечная, но дневная. Без прыгающего и дергающегося освещения, без намеренной фрагментарности. Та устойчивая горечь, которая в ней есть, оказалась лекарственной, как хина, и русский стих стал с ней выздоравливать, расправляться со своими болезнями, крепнуть.
С романом Гандлевского ситуация другая. Эта книга предсказуема. Хотя я и не уверен, что с поставленной внешней задачей справился бы кто-то лучше, чем это сделал сам Гандлевский. Написать роман-отчет, роман самооценку, глубокий аналитический текст, в котором анализ осуществляется традиционными художественными средствами, видимо, способен только человек, находящийся в самом центре описанной ситуации, человек, пропустивший через свое сердце все трепетания, утраты и победы. “<НРЗБ>” — это роман о литературе. О поэзии в первую очередь, которую переживает и творит человек. О человеке, которого ломает, правит, творит литература. Этот сюжет поднимался уже много-много раз. Но он по-прежнему будит живейшие отклики (так и случилось с романом Гандлевского). Как же иначе? Что лучше знает профессиональный литератор, чем собственную профессию? Что задевает профессионального литератора больше, чем повествование о собственной профессии? Но нет и темы, к которой критика и коллеги относились бы ревнивее. Здесь каждый сам с усам. И это справедливо — у каждого есть, быть может, не записанный, но продуманный текст на ту же тему. Ведь человеку так естественно задаваться вопросом “Что я делаю?”.
Но крайне важен и другой момент. “<НРЗБ>” — традиционный роман, а не эссе, не статья, не воспоминания в том или другом виде. “<НРЗБ>” — настоящий роман. Перефразируя слова Айзенберга: может, что другое и не роман, а уж это роман точно. Это роман со всеми необходимыми поворотами и наворотами. С героями, с крепким сюжетом, увлекательным по-настоящему. Есть и любовь, и разочарование, и творчество. Подлинное богатство. Но если сравнить роман со стихами — а это сравнение постоянно напрашивается, ведь Гандлевский буквально пересказывает собственные стихи, — то нужно заметить, что тут-то он следует образцу, но не создает образец. И, может быть, следует слишком старательно. Такое ощущение все-таки остается при всех несомненных достоинствах этого текста.
Множество параллелей с другими русскими романами уже было отмечено критикой. Назывались “Дар” Набокова, “Пушкинский дом” Битова, были и другие примеры. Сравнение не только напрашивается, оно в данном случае совершенно необходимо. “<НРЗБ>” — это узел сети, его вибрации уходят в конкретных направлениях и подразумевают конкретные ассоциативные ряды. “<НРЗБ>” существует не только и не столько в мире вещей и людей, сколько в мире литературы и, точнее, в мире романов о литературе и литераторах. “<НРЗБ>” тяготеет и к беллетризованной мемуаристике. Скажем, книгам Одоевцевой, прежде всего “На берегах Невы”. Эта отсылающая к реальным литературным событиям линия в “<НРЗБ>” — хотя и не главная, но отчетливая. Герои хотели назвать свой альманах “Московское время”, но “наименование уже занято даровитой пьянью во главе с Сопровским”. Гандлевский входил в “Московское время”, а стало быть, и в эту “даровитую пьянь”. Прямые параллели со стихами и “Трепанацией черепа” (можно вспомнить эпизод с дуэлью, который выглядит в романе почти автоцитатой), написанной именно в жанре литературных мемуаров, еще более подчеркивают эту линию романа. Этот текст — заманчивый сад, где между деревьями натянуты струны. Куда бы мы ни двинулись, чего бы мы ни коснулись, в этом саду раздается отзвук, уходящий далеко-далеко, будящий знакомую (непременно знакомую) мелодию. Можно ли читать этот роман, не зная этих убегающих, расходящихся, как круги по воде, ассоциаций? Может быть, и можно. Но я не думаю, что это продуктивно. Кое-что все-таки неплохо бы знать. И кое-какие параллели продумать. Я попробую это сделать, не претендуя на полноту и глубину, не торопясь с выводами. Я думаю, что книге Гандлевского уготовано будущее и еще будут и время и повод к ней вернуться и перечитать. Лет, скажем, через десять, когда не только описанные Гандлевским события станут подернутым патиной прошлым, но и наша первая реакция на их описание и отражение. Для такой книги, как “<НРЗБ>”, временнбое удаление должно быть очень выигрышно. Ей не нужна острота актуальной современности. Это книга о вечных вещах, и ее собеседники — не на полосах сегодняшних газет, а в Питере 50-х или Берлине 20 — 30-х. Необходимо добавить — “двадцатого века”. <…>
(Источник - "Русский журнал"; http://magazines.russ.ru/novyi_mi/2002/8/gubail.html )
***
Сергей Гандлевский
Мне холодно. Прозрачная весна...
(О.Мандельштам)
Апреля цирковая музыка -
Трамваи, саксофон, вороны -
Накроет кладбище Миусское
Запанибрата с похоронной.
Был или нет я здесь по случаю,
Рифмуя на живую нитку?
И вот доселе сердце мучаю,
Все пригодилось недобитку.
И разом вспомнишь как там дышится,
Какая слышится там гамма.
И синий с предисловьем Дымшица
Выходит томик Мандельштама.
Как раз и молодость кончается,
Гербарный василек в тетради.
Кто в США, кто в Коми мается,
Как некогда сказал Саади.
А ты живешь свою подробную,
Теряешь совесть, ждешь трамвая
И речи слушаешь надгробные,
Шарф подбородком уминая.
Когда задаром - тем и дорого -
С экзальтированным протестом
Трубит саксофонист из города
Неаполя. Видать проездом.
1991
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
