| Nikolay | Дата: Суббота, 24 Сен 2011, 11:49 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Статус:  | 
БАРТОВ АРКАДИЙ АНАТОЛЬЕВИЧ
(Шейнблат Аркадий Анатольевич)
(18 декабря 1940, Ленинград — 20 апреля 2010, Санкт-Петербург)
— известный писатель, поэт, драматург и эссеист, классик ленинградского и питерского литературного андеграунда, один из основателей русского радикального концептуализма.
Биография
Окончил электромеханический факультет Ленинградского Политехнического института. Работал руководителем Вычислительного центра проектного института. В конце 1980-х годов уволился из института и работал ночным сторожем, рабочим, корреспондентом на радио. С середины 1990-х гг. преподавал историю русской литературы XX века и философию современного искусства в Академии культуры, в ряде университетов Санкт-Петербурга. Преподавал также в нескольких школах и гимназиях.
Писать начал со второй половины 1970-х годов. Печатался в самиздате c 1980 г. Первая публикация в «официальной» советской печати — в сборнике писателей ленинградского андерграунда «Круг» (1985). Печатался и переводился в Австрии, Германии, США, Франции, Израиле, Югославии, странах Балтии. Автор шестнадцати книг прозы. Опубликовал также в российской и зарубежной печати ряд статей, посвящённых основным направлениям в русском искусстве XX века.
Бартов принадлежит к петербургской ветви русского концептуализма: в его произведениях раскрывается механистичность и обезличенность человеческих действий и высказываний, демонстрируется опустошённость традиционных литературных форм и жанров. Бартов предпочитает крупной форме циклы миниатюр. Определённое влияние на творчество Аркадия Бартова имели русские обэриуты (Даниил Хармс, Александр Введенский) и французские постструктуралисты (Ролан Барт, Жан Бодрийар, Жак Деррида и др.).
Похоронен на кладбище в Комарово.
Фестиваль «Бартовские дни» и журнал «Бартов»
В июле 2009 г. издательство «Пропеллер» и книжный магазин «Nimmersatt» (Берлин) провели фестиваль «Бартовские дни» в Берлине (три вечера с участием автора). Во время фестиваля издательство «Пропеллер» выпустило 4 номера журнала"Бартов", а летом-зимой 2009 года — 4 тома ранее не издававшихся сочинений писателя. В июне 2010 года прошли вторые «Бартовские дни» в Берлине, которые сопроводил 5-й номер журнала «Бартов».
Труды
Дивертисменты. — Л.: Советский писатель, 1990.
Прогулки с Мухиным. — Л.: Нотабене, 1991.
Недолгое знакомство. — СПб.: Санкт-Петербург — XXI век, 1994.
Unterwegs mit Muchin. — Ritter Verlag, Klagenfurt, 1995
Мухиниада. — СПб.: ДЕАН, 1999.
Убийство в графстве Кент. — СПб.: Борей-Art, 1999.
Блондинка в розовом, брюнетка в голубом: Рассказы о любви и о войне. — СПб.: Репринт, 2000.
Эпоха и стиль. — Москва: Вест-Консалтинг, 2006.
Восточные миниатюры. — СПб.: Миръ, 2007.
Жизнь и подвиги Наполеона Бонапарта. — СПб., Миръ, 2007.
Жизнь как она есть. Избранное. — СПб.: Геликон, 2008.
Ритм эпохи. — СПб.: Juolukka, 2009.
Собрание сочинений в издательстве «Пропеллер»
Собрание сочинений. Том 1-й. Ольга и Николай. — Берлин, 2009.
Собрание сочинений. Том 2-й. Подробные описания состояния Мухина. — Берлин, 2009.
Собрание сочинений. Том 3-й. Фаллос императора, самое подробное описание и призрак Жозефины. — Берлин, 2009.
Собрание сочинений. Том 4-й. Любовь с кузнечиком. — Берлин, 2009.
Собрание сочинений. Том 5-й. Семь дней из жизни лейтенанта милиции Ивана Петрова. — Берлин, 2010.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki....2%E8%F7 )
***
Об авторе:
Прозаик, драматург, эссеист. Родился в Ленинграде. В 1967 окончил Ленинградский Политехнический институт, в 1972 - Ленинградский университет. Работал чертежником, фотографом, техником, инженером, математиком, руководителем Вычислительного центра проектного института. В конце 80-х годов уволился из института и работал ночным сторожем, рабочим, корреспондентом на радио. Преподавал спецкурсы по культурологии ("теория и история культуры"), философии искусства ("от модернизма к постмодернизму", "русский постмодернизм2), истории русской литературы XX века в Университете культуры, Институте психологии, Инженерно-экономическом университете, в нескольких школах и гимназиях. Литературным трудом занимается со второй половины 70-х годов. Печатался в "самиздате" Ленинграда, Москвы, Риги и в эмигрантских изданиях. Первая публикация в "официальной" советской печати в 1985 в сборнике писателей ленинградского андерграунда "Круг", затем в журналах “Нева”, “Аврора”, “Звезда”, “Собеседник”, “Комментарии”, "Новое литературное обозрение", "29", “Родник”, “Третья модернизация”, «Урал», в ряде сборников и альманахов России и зарубежья. Вошел в "Антологию мирового рассказа" (Белград, 1992), антологию ленинградского андерграунда "Коллекция" (Санкт-Петербург, 2004) и антологию "Русский рассказ XX века" (Москва, 2005). Член Союза писателей Санкт-Петербурга, Международного общества писателей и художников “Dada Lama Orden” (Berlin) и Международной федерации русских писателей (Munich). Печатался и переводился в Австрии, Германии, США, Франции, Израиле, Югосла-вии, странах Балтии. В России вышло несколько книг: “Дивертисменты” (в сборнике «Перекресток»), «Советский писатель, Ленинградское отделение, 1990, ”Прогулки с Мухиным”, «Нота Бене», Ленинград, 1991, “Недолгое знакомство”, «Петербург-XX век», Санкт-Петербург, 1994, ”Мухиниада”, «Деан», Санкт-Петербург, 1999, ”Убийство в графстве Кент”, «Борей-арт», Санкт-Петербург, 1999, “Блондинка в розовом, брюнетка в голубом”, «Союз писателей Санкт-Петербурга», Санкт-Петербург, 2000.
(Источник - http://www.litafisha.ru/authors/?id=214 )
***
Стало известно о смерти Аркадия Бартова, писателя и поэта, признанного классика ленинградского и питерского литературного андеграунда, скончавшегося на 70-м году жизни. (22 апреля 2010).
Аркадий Анатольевич Бартов, родившийся в Ленинграде в 1940 году, начал писать в начале 70-х, а печататься, точнее, распространять свои тексты в самиздате, в 80-х. Бартов — участник легендарного альманаха «Круг» (1986), в котором и произошла первая публикация бартовских миниатюр, механистическое развёртывание которых фиксирует исчерпанность традиционных языковых норм. В этом доведении приёма до абсурда Бартов оказывается наследником ОБЕРИУТов, Введенского и Хармса. Автор 16 книг прозы, переведённых на многие языки, отличается от своих коллег по концептуальному дискурсу тем, что Бартова в первую очередь интересовали не социальные (общественные и политические) проблемы, но экзистенциальные и даже бытийные.
В прошлом году в Берлине группа энтузиастов под руководством Ильи Китупа устроила персональный бартовский фестиваль с чтениями и четырёхтомным изданием сочинений Аркадия Анатольевича. Успели отдать должное этому скромному и несуетному человеку. Как теперь оказывается, это было первое и последнее прижизненное собрание сочинений признанного классика питерского литературного авангарда, уникальный голос которого отныне принадлежит истории литературы.
(Источник - http://forum.abookclub.ru/index.php?showtopic=27325 )
***
Лег на спину и умер
Три фрагмента о Бартове и два фрагмента Бартова
(«Независимая газета», 2010-07-01; Илья Китуп, Берлин)
В ночь с 16-го на 17 января в комнате питерского писателя Аркадия Анатольевича Бартова случилось короткое замыкание – и возник пожар. Жена-инвалид смогла спасти Бартова лишь с помощью соседей. Писатель надышался дымом и попал в реанимацию. Шли месяцы, и, казалось, дело идет на поправку, как вдруг случился инсульт – снова реанимация. В ночь с 19-го на 20 апреля сердце писателя не выдержало, и он вынужден был покинуть сей мир, хотя никому это не было нужно. А Бартов много дал этому миру. Ему было всего 69 лет. Он был крепок, энергичен, любопытен, полон сил и планов. Он мог бы прожить и сто лет, но вот такая нелепая, очень питерская смерть. Может быть, отчасти в духе его произведений. Читайте Бартова.
* * *
Аркадий Бартов – самый радикальный из известных мне писателей-концептуалистов. Многие модернисты мечтали довести литературу до абсолютного нуля, но почти ни у кого не получалось. Бартову, математику по образованию, похоже, удалось. При этом его вещи артистичны, сделаны на легком дыхании, их невероятно интересно читать. Они, как правило, коротки, смешны, абсурдны, а накал безумия достигает в них высочайших температур. Казалось бы, просчитанный эксперимент, а весь искрится юмором и издевкой над собой, тобой, над нами и вами, читатель. Из бартовских творений наиболее известен монументальный цикл о Мухине – великий эпос о пустоте и никчемности существования, эпопея ни о чем – и обо всем сразу. Если кому-то при чтении вспомнится Хармс, то, уверяем вас, Бартов – его единственный достойный наследник. Как питерскому писателю без Хармса и без «Шинели» Гоголя? На подкладку бартовского сюртука ушел добрый кусок этой шинели, равно как и рукав пальто Достоевского. Кто из наших писателей мог бы похвастаться таким наследством? По гамбургскому счету (а только так и надо считать) – никто. Достойных нет. Читайте Бартова.
* * *
Кроме Мухина у него есть цикл восточных миниатюр, книги о Наполеоне, о королях и рыцарях, о войне и о любви, речевые акты, описания, списки, криминальные клип-романы – всего 13 циклов. Бартов был и специалистом по постмодернизму, читал лекции по русской литературе – у него была своя история литературы. Жалко, что она не была им записана в виде книги, однако остался подробный ее план. Две книги статей Бартова о литературе должны изучаться в университетах, равно как и произведения самого писателя. Как минимум две диссертации уже написаны. Творчество Бартова разнообразно и цельно. Это выдающийся и полностью удавшийся концептуальный проект. Мне неизвестны аналоги Бартова в истории литературы. Можно с уверенностью сказать, что от нас ушел писатель мирового уровня, только мало кто об этом пока задумывался. Поскольку его книги выходили только в родном Питере (12 сборников за 20 лет) и далеком Берлине (4), большая часть незначительным тиражом. В Москве не публиковалось ничего, поэтому об известности Бартова в России говорить невозможно. При этом на Западе он весьма известен по многочисленным публикациям в журналах и антологиях. Рано или поздно кто-нибудь соберется выпустить книги Бартова в столице. Наследие писателя составит три небольших тома. Тем, кто надумает, следует через газету связаться со мной (поскольку автор просил меня взять на себя литагентские обязанности) и с семьей Бартова, которая владеет всеми правами. Предлагаю вашему вниманию фрагменты из заключительного цикла бартовского эпоса о Мухине. Полностью цикл был опубликован в Берлине моим издательством «Пропеллер» осенью 2009 года тиражом 20 экземпляров. Половина тиража погибла в комнате Бартова во время пожара вместе со всеми книгами и рукописями в январе 2010 года. Публикация на страницах газеты несказанно облегчит доступ бартовских текстов к читательским сердцам.
Итак, Бартов, фрагменты о Мухине:
«После того как Мухин принял одну таблетку барбитуратов, в связи с тем, что его не удовлетворяла глубина своего сна и недостаточная его продолжительность, он облегчил свое засыпание, но деформировал структуру сна, подавил некоторые его стадии, в частности стадию быстрого сна, стадию сонных веретен и свой дельта-сон, поэтому наутро Мухин встал с тяжелой головой, но взбодрил себя крепким кофе, разумно организовал труд и отдых, стал соблюдать диету, заниматься физкультурой, совершать прогулки перед сном, спать с открытой форточкой и на жесткой постели, принимать теплые ванны и не есть на ночь, но, однако, спустя некоторое время он обнаружил, что структура его сна еще более деформировалась, сон стал поверхностным, ночью Мухин не находил себе места, во сне его не оставляли тяжелые мысли, стадия глубокого сна резко сократилась, а в стадии дремоты началась активная психическая деятельность, субъективные ощущения тесно переплетались с действительными расстройствами и усилили друг друга, но после того, как Мухин принял некоторое время спустя вторую таблетку барбитуратов, он вообще перестал просыпаться, температура его тела снизилась до нуля, приостановилось дыхание, прекратился обмен веществ, Мухин свернулся в клубок, перестал реагировать на окружающее, прекратил психическую деятельность и впал в анабиоз. Некоторые люди в летаргическом сне проводят много лет и при этом видят сны».
И еще один фрагмент: «После того как Мухина остановили на улице и спросили, который час, он стал дрожать, начал выделять много тепла, артериальное давление у него резко изменилось, начала развиваться гипертония, а также стенокардия, появился гастрит, а также колит, Мухин стал внутренне напряжен, а внешне пассивен, у него появился лишний вес, он начал стыдиться своего тела, но поверил в себя, укрепил нервную систему, применил аутогенную тренировку и релаксационную гимнастику, саморегулировал свой организм и расслабил мышцы, устранил нервозность, дал отдых телу, встал в очередь на водные процедуры и сел на диету, начал лечиться травами, укрепил позвоночник, стал разумно управлять жизнью своего тела, тренировать мышцы и суставы, попеременно сосредотачиваться и расслабляться, соблюдать гигиену и слушать кантату номер два Баха, но после того, как Мухина на той же улице спустя некоторое время опять остановили и отняли часы, он совсем перестал интересоваться окружающим, совершенно прекратил следить за временем, окончательно потерял интерес к своей внешности, перестал принимать пищу, лег на спину и умер».
(Источник - http://exlibris.ng.ru/poetry/2010-07-01/5_bartov.html )
***
О писателе и его творчестве
А. Бартов - прозаик, драматург, эссеист, принадлежит к «первой волне» русского концептуализма.
Вновь речь о концептуализме, впрочем, на сей раз о петербургском, о его чуть ли не единственном представителе, прозаике Аркадии Бартове.
Метод Бартова отчасти схож с работой его московских коллег. Так же как в случае картотек Льва Рубинштейна, книг Андрея Монастырского, циклов Дмитрия Пригова, перечислений и рядов Владимира Сорокина, Бартов оперирует сериями текстовых блоков, работает с принципом вариативности. Его тексты, впрочем, лишены тотального метатекстового нигилизма, критического по отношению к “нулевому уровню” высказывания. Как известно, есть как минимум два способа чтения концептуалистского текста: как художественного произведения и как метаязыковой рефлексии. Далеко не всегда эти способы взаимодополнительны; подчас они оказываются разновекторными, исключающими друг друга. Характерно в этом смысле замечание Михаила Айзенберга о приговских текстах: “На одном уровне восприятия они часть гигантской акции, а на другом <…> немного странные смешные стихи, попадающие под определение „ироническая поэзия”. Но парадокс в том, что они действительно могут читаться двояко, их второе существование хоть и ущербно, но совершенно законно”4.
Принципиально, однако, генетическое и типологическое родство Бартова с ленинградской неподцензурной литературой (особенно с хеленуктами и Анри Волохонским) и с московским андеграундным кругом самиздатского журнала “Эпсилон-салон”: здесь присутствовал Сорокин, но были и неконцептуалистские в прямом смысле авторы (Николай Байтов, Игорь Левшин), работавшие с более неуловимыми механизмами “деавтоматизации слова через его автоматизацию”. То, что, по Айзенбергу, “ущербно” в отношении Пригова (хотя историческая перспектива может сместить акценты и придать его поэзии сугубо лирический характер, как это уже произошло с Рубинштейном), вовсе не смотрится так в случае Бартова.
Бартов вполне сознательно оперирует блоками текстовых фрагментов, как будто бы “однородными” (в отличие от приговского или сорокинского подчеркнутого “забалтывания” текста к финалу). Исключение здесь, пожалуй, составят тексты вроде “Пожара в сельском клубе” или “список” (таково обозначение жанра) “Лысые дети Джона и кошка на ковре”. Но уже цикл “Мухиниада” прочитывается как печальная притча о тщетности обыденной жизни, а блистательные “Сто новелл об одном короле” — как набор универсальных культурологических пародий на жанр притчи. При этом и тот и другой циклы построены на одном приеме: варьировании сюжетных ходов в крайне ограниченном текстуальном пространстве; в результате само варьирование оказывается предсказуемым, но его очередность и результат — нет, что и производит требуемый эффект. “Недолгое знакомство” с подзаголовком “Венок сонетов” (вспоминается “Сонет” Хармса, вообще имеющего непосредственное отношение к нашему разговору) демонстрирует контраст между низким материалом и высоким, не смешивая их, но просто сопоставляя.
Методом Бартова оказывается скорее не деформация канона (как у московских концептуалистов), но демонтаж: перегруппировка материала без его искажения позволяет выстраивать блестящие метонимические модели литературы.
Данила Давыдов.
***
Тексты Бартова внешне почти неотличимы от рыночного вороха постмодерных словесных поделок. Тотальная деидеологизация, осмеяние без границ, нескрываемая эксплуатация читательского мазохизма, игра на тщеславии и интеллектуальной ограниченности инженерно-технической массы книгочеев — приемы одни и те же, но различна стратегия их применения. В отличие, скажем, от литературы московского концептуализма, тексты Бартова обладают терапевтическим, пространственно-успокоительным эффектом, чувством баланса и соразмерности. Их архитектоника тяготеет к классицизму, из окон этого словесного здания просматриваются перспективы ампирных ансамблей, декорации россиевского Петербурга. Ветшающие, рушащиеся декорации, из последних сил пытающиеся удержать шаткое равновесие.
Да, композиции Бартова эксплуатируют неравнодушие постсоветского обывателя к моментам немотивированного падения или взлета, к головокружительному вращению колеса фортуны, они предлагают себя в качестве игрового поля, но от толпы литературных наперсточников их отличает одно, впрочем, весьма существенное свойство. Это качество материала и чувство перспективы, наличие долговременной литературной стратегии. Английски ухоженное игровое поле прозы Бартова граничит с помойкой “стебальной” словесности, доминирующей ныне повсюду. Но только граничит не более как граничат разделенные общей кирпичной стеной два очень похожих дома — здание психушки и корпуса Духовной академии. Они были выстроены в одно время и одним архитектором — но для разных целей.
Виктор Кривулин
***
Сообщив собеседнику какую-нибудь глубокую мысль, писатель – концептуалист Аркадий Бартов, как правило, добавлял: «Разумеется, в концептуальном смысле», после чего следовало неизменное: «Правда, что это такое, никто не знает…».
Владимир Ханан.
***
Аркадий Бартов - человек так называемой «внутренней эмиграции». Он живет в Санкт-Петербурге, но признан за рубежом гораздо больше, чем у себя на родине. Слог, стиль, авторская манера у них абсолютно разные, но все эти авторы любимы переводчиками, в этом их объединяюще-разъединяющее начало.
Григорий Кофман.
***
(Источник - http://www.pergam-club.ru/book/export/html/4600 )
***
Бартов принадлежит к петербургской ветви русского концептуализма: в его произведениях раскрывается механистичность и обезличенность человеческих действий и высказываний, демонстрируется опустошённость традиционных литературных форм и жанров. Бартов предпочитает крупной форме циклы миниатюр. Определённое влияние на творчество Аркадия Бартова имели русские обэриуты (Даниил Хармс, Александр Введенский) и французские постструктуралисты (Ролан Барт, Жан Бодрийар, Жак Деррида и др.).
(Источник - http://wiki-linki.ru/Citates/91508/2 )
***
ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ АРКАДИЯ БАРТОВА
(«Нева» 2005, №7; Аркадий Бартов. О Мухине чуть-чуть подробнее. Из цикла "Мухиниада". Вступительная статья В. Кривулина)
Тексты Аркадия Бартова более всего напоминают шахматные этюды, и читателю, несомненно, предстоит изысканное интеллектуальное наслаждение, сходное с тем, какое получает поклонник Владимира Набокова, разбирая его утонченные четырех- и трехходовки, ныне забытые и с кропотливым трудом обнаруживаемые в парижских эмигрантских журнальчиках среди информации об очередном слете “Русских витязей”, некрологов и леденящих душу сообщений о новых зверствах большевиков там, далеко, на милой и недоступной родине.
Сменилась языковая мода, угрожающе приблизилась отчизна, умер Набоков, обрушился железный занавес, придавив зазевавшегося ветерана. Изменился словесный антураж нашего бытия. Русская литература, штурмуя битком набитые вшивые поезда, панически бежит, спешно эмигрирует в никелированную страну компьютерных технологий, в империю электронных игр, в государство ярких, условно стилизованных (шахматных?) фигур и ложных ходов, услужливо предлагаемых всякому желающему рискнуть — и, рискнув, оказаться в дураках, обнаружить себя посмешищем, существом нелепым, неуклюжим, слишком советским, слишком интеллигентным.
Оглушенный и растерянный, бестолково заверченный книготорговым смерчем интеллектуальной барахолки, читатель ничего сейчас так сильно не желает, как быть обманутым, униженным и осмеянным. В этом-то как раз и поднаторел повсеугольно предлагаемый постмодернизм — в искусстве подстановок, подделок, стилизаций, а также создания ничем не обеспеченных репутаций, ничем, кроме небрежного кивка на некую мифическую закордонную конвертируемость. Рыночный постмодерный плюрализм выражается в литературе на уровне безудержной спекуляции стилями, в так называемой полистилистике.
Полистилистика — это похмельный бомж, приспособивший крышу плохо припаркованного “мерседеса” (естественно, чужого, “ничейного”) под лоток или игорный столик, где разложены кости допотопного динозавра, чтобы желающие могли до опупения играть в свой триктрак за умеренную мзду. Полистилистика — это хор торгующих во храме, почасовая массовка для новой, российской версии “Джесус Крайст Суперстар”, хор в меру профессиональный, но звучащий вразнобой, как-то кисло и неуверенно, ибо нет никакой гарантии, что продюсер, нанявший всю эту уйму народа, не убит по дороге на студию, добоса не раздет рэкетом, не скрылся на Канарские острова или на курорты Антальи откуда шлет отчаянные телеграммы с просьбой перевести деньги через швейцарский банк.
Иными словами, полистилистика — это Вавилон (не путать с одноименной прославленной сетью супермаркетов). Вавилон, где Аркадий Бартов с завидным постоянством и немыслимой в наши дни систематической последовательностью играет роль пленного иудея, чья ностальгия по утраченной родине принимает формы то науковидного, суховато-иронического комментария к чужеродным или отеческим обычаям, то плача “на реках иудейских” по синайским высотам мировой культуры.
Писатель принял на себя эту двусмысленную роль еще в довавилонские, так сказать, в ассирийские времена нашей истории, в глуховатые и монотонные семидесятые годы, когда великое однообразие залитованного литературного пейзажа лишь изредка нарушалось каким-нибудь еле слышным гражданским вскваком, усиленным до громоподобия за счет специального акустического эффекта, каковой происходил от нечеловечески огромных размеров резонатора, от необозримой тиши да глади, Тишины. Среди слабых жалобных всхлипов тогдашнего словесного болота родился на свет Божий удивительный персонаж, герой первого бартовского текста — Мухин.
Советский гомункулус, трогательное и омерзительное двухмерное существо, умозрительный продукт чистой комбинаторики и статистики, дитя морганатической связи обыденных ситуаций с “нулевым”, в духе Ролана Барта, никак стилистически не окрашенным письмом, Мухин стал для нас в те годы абсолютно прозрачным символом анонимной эпохи, сильной русской версией хайдеггеровского “das Mann”, “оно-человека”. Опубликованные в самиздатских “Часах” картинки из жизни Мухина были первой (и успешной!) попыткой структуризовать в нашей литературе ситуацию безвременья и тотальной анонимности.
В настоящем сборнике, к сожалению или к счастью, читатель успеет ухватить только полу дождевика, увидеть лишь серую широкую спину помянутого Мухина, но зловещая тень этого человеческого Нуля присутствует между строк, на серовато-белых полях, на сгибах и ребрах книжных страниц. Это незримое, но ощутимое присутствие “оно-человека” — по крайней мере, в качестве потенциального реципиента или критика — сводит любой, казалось бы, конкретный исторический или бытовой сюжет, доверительно доводимый Бартовым до внимания все того же вечного гипотетического Мухина, каковым мы все в совокупности и являемся, многоуважаемый читатель, сводит все положительное содержание, все многообразие и богатство жизни и истории к системе стилистических штампов, к почти математической задаче по вероятностному лингвистическому анализу, к изящной шахматной партии, исход которой предрешен заведомо и тем не менее всегда оказывается неожиданным даже тогда, когда мы предполагаем заранее возможность такого неожиданного исхода.
Неожиданность ожидаемого, невероятность банального, неузнаваемость знакомого, и знакомого настолько, что охватывает отвращение при одном воспоминании об этом знакомом, как будто волна тошноты подкатывает к горлу... Но сглатываешь, преодолеваешь первый рвотный импульс — и тошнота претворяется в нечто противоположное, в невероятное, хотя и противоестественное удовольствие от созерцания пошлости и банала, которые и есть красота, претендующая на то, чтобы спасти мир. Миниатюры Бартова несказанно красивы, более того, они эффективны. Эффективны, как развитие шахматной партии, увязшей в сложном миттельшпиле, не предполагающем упрощение в эндшпиле.
И действительно, прочесть книгу Бартова “от доски до доски” недостаточно, чтобы считать предложенную им партию завершенной. Фигуры, расставленные на его доске, нельзя спрятать, смахнуть или смешать. Они могут иметь видимость объема и цвета, материала и тяжести, но когда пытаешься взять их в руки и рассмотреть, то оказывается, что ты как читатель имеешь дело именно с видимостями предметов и явлений, а не с самими предметами и явлениями. Эти артикуляционно-игровые сгустки (даже и фигурами-то назвать их затруднительно) могут прикидываться однополчанами, сослуживцами, супругами, обывателями коммуналки, этакими современными старосветскими помещиками, советскими писателями, королями и хронистами, даосами и Конфуциями, эротическими переживаниями и хрестоматийными картинами природы, смертью и жизнью, гармонией и гармоникой, битвами и дневниковыми заметками, эпохами и стрелками секундомера — словом, не только кем, но и чем угодно.
На этой доске нет прямолинейно движущихся фигур, в простейшем случае они перемещаются ходом коня, предпочитаемого, кстати, Набоковым как завершающая ударная сила в его композициях. Короткие сообщения-новеллы представляют собой как бы отдельные ходы в шахматной партии Аркадия Бартова. Сам по себе каждый отдельный ход может выглядеть нелепым, скучным, случайным, а то и безвкусным, но вот ходы объединяются в комбинации, в серии, из серий складываются тематически завершенные тексты, которые, в свою очередь, служат строительными блоками для Текста более высокого уровня, и, только взглянув вниз, с высоты недостроенного вавилонского сооружения, понимаешь, что внизу нет ничего случайного, ничего лишнего.
Макротекст, трудолюбиво выстраиваемый в течение 20 лет Бартовым на зыбкой болотистой почве советского мифологического языка, пока еще далек, будем надеяться, от своего завершения, но в том лингвистическом Вавилоне, где возводится этот впечатляющий зиккурат, он — едва ли не самое прочное, самое добротное сооружение.
Тексты Бартова внешне почти неотличимы от рыночного вороха постмодерных словесных поделок. Тотальная деидеологизация, осмеяние без границ, нескрываемая эксплуатация читательского мазохизма, игра на тщеславии и интеллектуальной ограниченности инженерно-технической массы книгочеев — приемы одни и те же, но различна стратегия их применения. В отличие, скажем, от литературы московского концептуализма, тексты Бартова обладают терапевтическим, пространственно-успокоительным эффектом, чувством баланса и соразмерности. Их архитектоника тяготеет к классицизму, из окон этого словесного здания просматриваются перспективы ампирных ансамблей, декорации россиевского Петербурга. Ветшающие, рушащиеся декорации, из последних сил пытающиеся удержать шаткое равновесие.
Да, композиции Бартова эксплуатируют неравнодушие постсоветского обывателя к моментам немотивированного падения или взлета, к головокружительному вращению колеса фортуны, они предлагают себя в качестве игрового поля, но от толпы литературных наперсточников их отличает одно, впрочем, весьма существенное свойство. Это качество материала и чувство перспективы, наличие долговременной литературной стратегии. Английски ухоженное игровое поле прозы Бартова граничит с помойкой “стебальной” словесности, доминирующей ныне повсюду. Но только граничит не более как граничат разделенные общей кирпичной стеной два очень похожих дома — здание психушки и корпуса Духовной академии. Они были выстроены в одно время и одним архитектором — но для разных целей.
Виктор КРИВУЛИН
(Источник - http://magazines.russ.ru/neva/2005/7/bart6-pr.html )
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
