| Nikolay | Дата: Воскресенье, 02 Окт 2011, 16:31 | Сообщение # 1 |
 Долгожитель форума
Группа: Заблокированные
Сообщений: 8926
Статус:  | 
ПАРЩИКОВ АЛЕКСЕЙ МАКСИМОВИЧ
(Рейдерман)
(24 мая 1954, Ольга Приморского края — 3 апреля 2009, Кёльн, Германия)
— известный русский поэт, публицист, эссеист, переводчик и фотограф; лауреат Премии Андрея Белого (1985), один из основателей школы метареализма в русском концептуализме.
Биография
Родился в 1954 году в Приморском крае в семье военного врача, впоследствии профессора М. И. Рейдермана и врача-хирурга Л. С. Парщиковой. Отец будущего поэта был отозван из аспирантуры и направлен на Дальний Восток (в дислоцированную в Китае воинскую часть) за несколько лет до рождения сына в связи с Делом врачей. После демобилизации отца семья вернулась в Киев, а в 1961 году поселилась в только что получившем новое название Донецке, где будущий поэт закончил среднюю школу. Учился в Киевской сельскохозяйственной академии и после двух лет работы по специальности — в Литературном институте им. Горького в Москве (окончил в 1981 году).
В 1991 году переехал в США (Сан-Франциско), где в 1993 году получил степень магистра (Master of Arts) с тезисом «Поэзия Дмитрия Александровича Пригова в русском концептуализме» (Dmitry Alexandrovich Prigov’s poetry in Russian conceptualism) на отделении славистики Стэнфордского университета. В 1995 году поселился с родителями в Кёльне. Сотрудничал с амстердамским культурным центром «ARTTRA» (с Л. В. Ходынской).
Творческая деятельность
Один из основателей школы (или направления) метареализма, вместе с Александром Ерёменко, Иваном Ждановым, Аркадием Драгомощенко, Рафаэлем Левчиным, Юрием Проскуряковым,[14][15] Владимиром Аристовым, Сергеем Соловьевым, Ильёй Кутиком, Евгением Даениным. Первая публикация поэмы «Новогодние строчки» в журнале «Литературная учёба» (№ 1 1984) с послесловием Константина Кедрова «Метаметафора Алексея Парщикова». Первая книга стихотворений появилась в 1988 году, в переводе на датский язык. В 1989 году в московском издательстве «Московский рабочий» вышла книга «Фигуры интуиции», с предисловием Кирилла Ковальджи. В 1995 г. вышла книга «Медный купорос» в издательстве «Avec Press» (в переводе на английский язык).
В издательстве «Иц-Гарант» (теперешнее ОГИ) в 1996 году вышла книга «Выбранное». В 1998 году издательство «Ad Marginem» опубликовало книгу «Переписка. Вячеслав Курицын — Алексей Парщиков. Февраль 1996 — февраль 1997». Книга «Соприкосновение пауз» (М., Манеж, 2004) представляла совместный проект с художником Игорем Ганиковским. В издательстве «Наука» вышла коллекция стихотворений и прозаических заметок «Ангары», серия «Русский Гулливер», М., 2006. В том же году в издательстве «НЛО» появилась книга эссе, переводов и ретроспекций «Рай медленного огня». Последняя прижизненная публикация — книга стихотворений «Землетрясение в бухте Цэ» (совместно с художником Евгением Дыбским), выпущенная Поэтическим клубом Stella Art Foundation в издательстве «Икар» в конце 2008 года.
Парщиков выступал на поэтических фестивалях России, Европы и Северной Америки. Лауреат премии Андрея Белого (1987) и премии Московского Биеннале поэтов в номинации «Литературная легенда» (2005). Первые переводы стихотворений Парщикова относятся, вероятно, к 1983 году (идиш, выполнены Львом Беринским). С тех пор его стихи выходили на различных языках, в том числе отдельными изданиями (на датском и английском языках) и в иностранной периодике на идишe, китайском, немецком, нидерландском, сербском, узбекском (выполнены Мухаммадом Салихом), финском, французском, японском и других языках. Сам Парщиков осуществил переводы с узбекского (Мухаммада Салиха), идиша (Льва Беринского), английского и немецкого языков.
(Источник – Википедия; http://ru.wikipedia.org/wiki/Парщиков,_Алексей_Максимович )
***
Биография
(Екатерина Дробязко)
Алексей Парщиков родился 24 мая 1954 года на Тихоокеанском побережье, в бухте Ольга (Приморский край). Школу закончил в Донецке. Проучившись два года в Киевской сельскохозяйственной академии, Парщиков переехал в Москву. В 1975 году поступил в Литературный институт им. Горького (семинар Ал. Михайлова), который окончил в 1981 году.
Начиная с 1980 года посещал образованную при журнале "Юность" студию Кирилла Ковальджи, вместе с Ниной Искренко, Юрием Арабовым, Евгением Бунимовичем, Александром Еременко, Иваном Ждановым, Александром Самарцевым, Марком Шатуновским.
Первая публикация Алексея Парщикова - поэма "Новогодние строчки" в журнале "Литературная учеба" (№1, 1984 год). Алексей Парщиков расценен как ключевая фигура поэтического направления метаметафоризм (определение Константина Кедрова) или метареализм (термин Михаила Эпштейна). Первая подборка стихов "Днепровский август" вышла в 1986 году в издательстве "Молодая Гвардия" в книге, представлявшей четырех молодых поэтов (Ю. Кабанков, Р. Недоводин, А. Парщиков, Ю. Корс).
Алексей Парщиков - лауреат премии Андрея Белого 1986 года ("присуждена за нетривиальный и убедительный труд по расширению возможностей поэтического языка, за поэму «Я жил на поле Полтавской битвы», возвращающую воображение и мысль читателя в поле подлинного чтения"). Не позже 1986 года поэма "Я жил на поле Полтавской битвы" напечатана в частном издательстве Аркадия Семенова "Фонд мира".
Книга "Фигуры интуиции" появилась в 1988 году на датском языке (Intuitionsfigurer. Aerhus: Hutes Forlag/S.O.L., tr. Rer Aage Brandt & Marie Tetzlaff), спустя год она вышла на русском, в издательстве "Московский рабочий". Так же, в 1989 году издан путеводитель по Москве на финском языке, написанный Алексеем Парщиковым в соавторстве с Юккой Малиненом и Марьо Маенпаа (Moskovan Kaltainen Kaupunki Seikkailijan Matkaopas Toimittaneet. Helsinki: Orirnt X-Press).
В 1990 году Алексей Парщиков уехал в США, где поступил в аспирантуру Стенфордского университета (Калифорния). В 1993-м получил степень магистра искусств (Master of Arts) на отделении славистики (дипломная работа: Dmitry Alexandrovich Prigov’s poetry in Russian conceptualism).
В то же время Парщиков переехал из Сан-Франциско в Базель (Швейцария).
В 1994 году в американском издательстве Avec Press вышла первая книга "Медный купорос" на английском языке (Blue Vitriol, tr. John High, Michael Molnar, Michael Palmer, intr. by Marjorie Perloff). В 1995 году в серии книг московского журнала «Золотой векъ» (главный редактор Владимир Салимон) выпущен разножанровый сборник Cyrillic Light, в 1996-м - книга стихов "Выбранное" (Иц-Гарант, ныне ОГИ, где напечатана в 2010 году в другой редакции).
С конца 1995 года Алексей Парщиков жил в Германии, сначала, недолго, в Тюрингии, затем в Северной Рейн-Вестфалии. В 1998 году московское издательство Ad Marginem публикует сборник "Алексей Парщиков, Вячеслав Курицын. Переписка. Февраль 1996 — Февраль 1997". Парщиков поселяется в Кельне.
В 2002 году в издательстве "МК-Периодика" под одной обложкой "Поэты-метареалисты" были собраны стихи Александра Еременко, Ивана Жданова и Алексея Парщикова. В последующие годы в Москве у Алексея Парщикова появились книги: "Соприкосновение пауз" (проект с художником Игорем Ганиковским. Центральный выставочный зал «Манеж», 2004 год), сборник стихов и эссе "Ангары" (Центр современной литературы "Русский Гулливер" Вадима Месяца, издательство "Наука", 2006 год), "Рай медленного огня" (эссе, письма, комментарии. Издательство "Новое литературное обозрение", 2006, предисловие Ильи Кукулина)."Землетрясение в бухте Цэ" (в коллаборации с художником Евгением Дыбским, Stella Art Foundation, издательство"Икар", 2008 год).
К двухлетию со дня смерти поэта в немецком издательстве Kookbooks вышла первая немецкая книжка Алексея Парщикова Erdöl ("Нефть"), перевод Хендрика Джексона. Стихи на русском и немецком языках даны параллельно. (Alexej Parschtschikow: Erdöl. Gedichte. Russisch-Deutsch. Aus dem Russischen von Hendrik Jackson, kookbooks _ Reihe Lyrik _ Band 19, 2011).
Лауреат премии Московского Биеннале поэтов (номинация "Литературная легенда", 2005 год).
Работал в "Обществе любителей книги", дворником, фотографом, в журналах "Дружба народов", "Сельская молодежь", "Эстет", "Зеркало", "Вестник Европы", "Комментарии" (главный редактор - Александр Давыдов). В разные годы публиковался в изданиях "Волга", "Знамя", "Золотой векъ", "Критическая масса", "Литературная газета", "Матадор", "Москва", "Независимая газета", "Новое время", "Новое Литературное обозрение", "Родник" (главный редактор - Андрей Левкин), "Русская мысль", "Русский Телеграф", "Урал", "Уральская новь", "Фигуры речи" (альманах Сергея Соловьева, издательство "Запасный выход") и других. О его поэзии писали, помимо изданий России и стран ближнего зарубежья, The New York Times Вook Rewiew, LA Weekly, Aczente и десятки других периодических изданий Европы и США. Статьи об Алексее Парщикове содержатся в российских и зарубежных энциклопедиях, включая энциклопедию Британника.
Алексей Парщиков участвовал в международных поэтических фестивалях (Глазго, Нью-Йорк Роттердам, Сан-Франциско, Стокгольм), проектах: The Russian Avant-Gard. University of Southern California, LA, CA, 1990; Semiotic Circle of California, Eight Meeting, University of California, Berkeley, 1993; "Vyborg", a project by Finnish-American visual artist Liisa Roberts, 2001; Project with ARTTRA, A Poem A Day (APAD), Amsterdam, 2001.
Стихи Алексея Парщикова были переведены на пятнадцать языков, помимо отдельных изданий - входят в российские и мировые поэтические антологии. И Парщиков переводил: с английского - книгу Sun американского поэта Майкла Палмера ("Комментарии", 2000 год), стихи Джона Хая, Теда Хьюза, Евгения Осташевского. Переводил поэзию с идиш (Лев Беринский), немецкого (Хендрик Джексон), узбекского (Мухаммад Салих, книга "Прозрачный дом", ч.2: "Тысячелетний пост", Ташкент, издательство "Йош гвардия", 1989 год), белорусского, финского, украинского, японского. Последней инициативой Алексея Парщикова был перевод (совместно с Патриком Генри и Марком Шатуновским) трактата "Изощренность поглощения" (Artifice of Absorption) американского поэта Чарльза Бернштейна (как и М. Палмер, представителя L=A=N=G=U=A=G=E School). "Изощренность поглощения" выпущена Stella Art Foundation, издательством "Икар" в 2008 году.
Умер Алексей Парщиков в Кельне 3 апреля 2009 года.
(Источник - http://parshchikov.ru/about/biografiya )
***
О поэзии Парщикова:
«...С хищным кружением Алексея Парщикова, раскрывающего с нескрываемым и даже злорадным наслаждением перепончатые веера мифов в вязком пространстве знания и восприятия “конца — начала”, — поэта, спрессовывающего совершенно различные коды в гремучее вещество риторики, заплетающей намерение в предмет...»
Аркадий Драгомощенко
*
«Алёша, Вы — поэт абсолютно уникальный по русским и по всяким прочим меркам масштаба. Говоря “поэт”, я имею в виду именно поэзию и, в частности, Ваши метафорические способности, их — Ваш — внерациональный вектор. Они в Вас настолько сильны, что, боюсь, доминируют в стихе в ущерб слуху».
Иосиф Бродский
*
(Источник - http://parshchikov.ru/neft....rmaniya )
***
Умер Леша Парщиков
(Мария Арбатова)
Донецкий парень, завоевавший Москву, но надорвавшийся на Кельне.
Человек из моей литинститутской юности.
Талантливый, смешной, практичный, обидчивый.
Уверенный, что внешнее сходство с Пушкиным, это не купленный, а уже выигравший лотерейный билет.
Распалась блистательная тройка метареалистов ЖдановПарщиковЕременко...
В свое время, изменил оппозиционному братству — пошел работать в советский журнал, вступил ”в редакторскую мафию — ты печатаешь меня в своем журнале, я тебя в своём”. Уверял всех, что так надо, чтобы состояться. Потом двинулся за границу на спине молодой славистки. Тоже уверял, что так надо, чтобы состояться.
Тексты у него и так состоялись, а вот жизнь прошла и кончилась, как он говорил, ” в германской пустыне”.
Продолбал и страну, и талант, и сына.
Эх, Леша...
ДВЕ ГРИМЁРШИ
мёртвый лежал я под сыктывкаром
тяжёлые вороны меня протыкали
лежал я на рельсах станции орша
из двух перспектив приближались гримёрши
с расчёсками заткнутыми за пояс
две гримёрши нашли на луне < мой > корпус
одна загримировала меня в скалу
другая меня подала к столу
клетка грудная разрезанная на куски
напоминала висячие замки
а когда над пиром труба протрубила
первая взяла проторубило
светило галечной культуры
< мою > скульптуру тесала любя натуру
ощутив раздвоение я ослаб
от меня отделился нагретый столб
чёрного света и пошёл наклонно
словно отшельница-колонна
* * *
< О >, < САД > < МОИХ > < ДРУЗЕЙ >...
< О >, < сад > < моих > < друзей >, где я торчу с трещоткой
и для отвода глаз свищу по сторонам,
посеребрим кишки крутой крещенской водкой,
да здравствует нутро, мерцающее нам!
Ведь наши имена не множимы, но кратны
распахнутой земле, чей треугольный ум,
чья лисья хитреца потребуют обратно
безмолвие и шум, безмолвие и шум.
(Источник - Форум на сайте Марии Арбатовой; http://www.marbatova.ru/UltraBo....=726959 )
***
...Для пищущего по-русски жить в Кельне - все равно что жить где-нибудь в Запорожье
Интервью Ивана Давыдова с Алексеем Парщиковым
(Извлечения)
Иван Давыдов: Алексей, вас нельзя назвать чужим для Москвы человеком - и все же: что нового, на свежий взгляд?
Алексей Парщиков: Я действительно не чужой в Москве. Я - один из тех, кто составил новую генерацию людей, имеющих возможность выезжать, не теряя гражданства, с меня фактически началось обучение представителей России в гуманитарной аспирантуре Стенфорда. Мы - те, кто уехал, не потеряв возможности вернуться. Уехавшие раньше - в основном по политическим мотивам - до сих пор всерьез обсуждают, кого больше преследовал КГБ, а старшее поколение - почему крестьяне в их деревне к ним, господам, отнеслись в свое время без должного почтения. У нас нет этой тяги к прошлому. <…>
Я уже давно не был в Москве и, приехав, пережил два дня полного неузнавания. Изменился не круг общения, а география. В Москве много новой для меня архитектуры, она сильно напоминает Берлин - и там и здесь сплошная стройка. Появились в изобилии кряжистые дома с дутыми крышами и разнообразными пристройками, много кривого стекла. Отдают себе в этом отчет новые архитекторы или нет, но Москва сохраняет свою махровость. <…>
Что сказать о московских знакомых? Сейчас люди моей генерации заняли довольно серьезные управленческие позиции, особенно в области масс-медиа. Трудно сказать, впрочем, к чему это приведет.
Каждый раз приезжая в Москву, я заряжаюсь одним и тем же настроением - покорности и любопытства. В Москве нет дефицита любопытства, а вот на Западе любопытство - не очень развитое чувство. <…>
Если говорить о непереводных книгах, то я практически не вижу новых имен. В Германии - а это не страна журналов - нет понятия творческого письма. У нас оно было, существовал Литературный институт - не стоит и говорить, что плохой, но когда его вообще нет, это может серьезно затормозить развитие литературы. Молодые люди просто не имеют оправдания своему асоциальному поведению. Творческое письмо дает возможность абонировать пару лет, создает циркуляцию небольших, "кружковых" журналов, в которых, как правило, обсуждаются "верхние этажи" литературы. Похоже, русские писатели стоят сейчас в самом начале формирования творческого письма как социального института. Литературный институт плох, к тому же он всего один, и его монополия на ретрансляцию писательских навыков сохраняется. То, что, похоже, произошло с фотографией, не удалось в литературе. Поэтому-то в России очень мало новых имен среди прозаиков и практически ни одного - среди поэтов. Отчасти это связано и с отсутствием изданий, обсуждающих литературу как событие. Просто неоткуда узнать, где происходят поэтические чтения: все мероприятия такого рода имеют камерный, локальный характер. В России сейчас отсутствует институт попадания на новые ступени, нет и критического языка описания новой поэзии. Конечно, нельзя исключать возможности того, что это связано и с состоянием самой новой поэзии, с ее консервативностью и отсутствием новых тем.
И.Д.: Есть такое, не вполне серьезное, конечно, мнение. Адорно сказал, что после Освенцима невозможно писать стихи. Он ошибся. А вот возможно ли писать стихи после Бродского?
А.П.: Бродский в Москве трактуется слишком широко - многие склонны ставить знак равенства между словами "Бродский" и "поэзия". Это хорошо, но неточно.
Теперь по порядку. Сначала об Адорно. Он имел в виду только немецкую поэзию. И, пользуясь его афоризмом, немцы ловко избавились от необходимости заниматься аутентичным искусством. Был выработан определенный подход к языку. Его сторонники считали: раз немецкий романтизм в сочетании с искаженно понятым зороастризмом привели к фашизму и язык, в силу своей природной двойственности, этому способствовал, нужно безжалостно избавиться от всего романтического наследия. Язык, говорили они, лжив, ибо метафора обладает как минимум двойным смыслом. Это неверно. Я считаю, что метафору нельзя интерпретировать. Образ есть только образ, ему не свойственна функциональная нагрузка. Страны, пережившие тоталитаризм, подвел язык, но не только его вербальная часть. Противовесом чреватому неприятностями романтизму иногда называют концептуализм. Его считают ребенком послевоенной демократии, он если и неоднозначен, то по крайней мере поддается обсуждению. Но приземлимся не в Германии, а, например, в Афинах. Нас встретит вереница такси, и на каждом будет написано: "Метафора". По-гречески "метафора" и означает "такси". Новогреческая поэтическая школа - одна из сильнейших в мире. Элитис, Серафис, Казандзакис, даже Кавафис построены не просто на временном background, как концептуализм, а на соединении новой техники и "старых запасов". Среди представителей этой школы найти однозначность уже сложнее. Тем более среди их метафор. Кстати, в русском языке любые два слова в родительном падеже - уже метафора. Проблема в том, чтобы отобрать удачные.
Впрочем, и в Германии не все пошли по пути концептуалистов. Юнгер, чьи послевоенные утопии вполне могут работать на тоталитаризм, или, например, Бенн. Но общий тон немецкой литературы после Адорно - мягкая стабильная буржуазность. Это не относится к европейской литературе в целом. К примеру, в Швейцарии пошли по другому пути. Они пытаются использовать собственный опыт - от Альберта Великого до Штайнера. Они не стесняются своих традиций, ошибок и научных заблуждений. Заблуждения науки всегда становятся гуманитарным достоянием. Посмотрите на Музей современной техники в Мюнхене. Все экспонаты времен промышленного переворота - это же арт-объекты. Старые механизмы - достояние искусства и гуманитарной рефлексии, Эко прекрасно это демонстрирует.
Возвращаясь к России и Бродскому, скажу, что больше люблю его поздние вещи, где он деформирует связи пространства и времени, вырабатывая специфическую метафорику. Бродский, конечно, не исчерпывает возможностей поэзии, напротив, он апеллирует к мысли, что писать можно и нужно. Сама постановка вопроса хороша, ибо маркирует ситуацию. Тем не менее Бродский находится в старой антропологической парадигме. На уровне качества письма обновления не происходит, но языковые конфликты постоянно изменяются. Все зависит от внимательности - это очень важный параметр, необходимо учиться внимательности, искать triger, раздражитель, то, что способно произвести эффект. Если, как постмодернисты, вы находитесь только в мире следствий - вы его не найдете. Искать нужно в мире причин, внутри взрыва, феномена. Это путь к свободе - к свободе художника прежде всего. Я оптимистично смотрю на людей, которые ищут доверия к себе в другом. Это уже требует не только переживания, но и особого языка описания. Если найденный эффект не закрепощает, появляются хорошие стихи.
И.Д.: В своей переписке с Курицыным вы говорили о чрезмерной "меркантильности" современных деятелей отечественной культуры. Не изменилось ли ваше мнение теперь? И не был ли ваш отъезд попыткой дистанцироваться от этой, видимо, не слишком приятной среды?
А.П.: Тогда, я, возможно, слишком резко высказался, заявив, что они "оскотинились". Просто здесь, по западным понятиям, нет арт-рынка. А попытка его организовать, о которой я и говорил, выглядела очень непривлекательно.
Сильвия Хакни из "Art News" в 1989 году спросила меня, будет ли в России арт-рынок. "Обязательно, через несколько лет", - ответил я ей тогда. Недавно мы снова встретились, и Сильвия напомнила о своем вопросе. И я вынужден был признать ошибочность своего прогноза. Правда, рынок имиджей в России все-таки появился. Просто структура их распространения здесь имеет другие каналы. Это не так важно. Может быть, это начало реальной художественной циркуляции. Хотя тогда, переписываясь с Курицыным, я был в ярости. Местные деятели искусства беседовали только о деньгах, и это при полном отсутствии производства чего-либо стоящего! И поэтому я думаю: в России не нужен музей современного искусства. С историей надо уметь соглашаться: в России нет истории современного искусства - значит, и музей не нужен.
И мой отъезд, естественно, был попыткой дистанцироваться от местной возни. Здесь я просто немного затусовался. И там, в Америке, а потом в Германии меня ждали удачи: новый язык, новая история. В конце концов, земной шар - это не только Россия. В России я однажды ощутил себя бездельником. Быть бездельником, конечно, очень большой труд, и я отдаю ему все силы, но иногда это становится гнетущим. К тому же я испытывал недостаток в новом чтении. То, что было здесь, меня не удовлетворяло.
Мы раскрываемся в присутствии другого. Вся литература состоявшихся репутаций не составляет этого "другого" - другой должен быть живым. Здесь мне не хватало мнений, я имел дело с "неактивным файлом". Там я "кликнул".
И.Д.: Мне приходилось слышать, что если бы не постперестроечные коллизии и ваш отъезд, вы вполне могли бы стать "вождем официального авангарда", достойной сменой Вознесенскому. Вас ведь печатали и в СССР.
А.П.: Я поступил в Литинститут в 1975-м. Семинар вел А. Михайлов. Он, видимо, собирался превратить меня, Еременко и Жданова в "гражданских поэтов". Но уже к третьему курсу стало ясно, что этот проект с треском провалился, и многих просто разогнали. Еременко защищался у Л. Васильевой, я у Михайлова, но по другой теме. Долгое время у нас не было никаких возможностей для публикации. Среди тогдашних левых наше творчество сочувствия тоже не находило, они предпочитали обращаться к более простым вещам. Первый раз меня напечатал Михайлов в "Литературной учебе", причем опубликована была поэма, которую увидеть в журнале я даже и не мечтал - настолько она казалась мне "неподходящей", что ли. На меня обратили внимание слависты, и Союз писателей начал использовать нас как некую краску, чтобы показать, что и такая поэзия разрешена. Но никаких контактов с официальными лицами у меня не было. И в СП меня не приняли.
Вознесенский сам по себе - любопытная фигура, через него шла ретрансляция западного письма. Он, конечно, повлиял на меня, но как? Первородство можно купить за похлебку, и не важно, у кого. Я смотрел, как он живет, этим он сообщал мне гораздо больше, чем стихами. То, к чему он открывал путь, было очень богатым миром. А вообще, все шестидесятники - весьма здравомыслящие люди. Мое поколение уже искаженно воспринимало окружающий мир. Поэтому и отношусь я к ним не как ученик к учителям, а как ребенок к взрослым. Также на меня повлияли представители украинского барокко - Прокопович, Величковский. Барокко меня занимало и своей прямой связью с математикой, с математическими образами. Недавно я перевел поэму Юджина Осташевского, целиком построенную на математических образах. Барокко не противоречило моему увлечению новыми технологиями и миром артефактов. Оказали на меня влияние Мандельштам и поздний Пастернак, которых я тогда вульгарно воспринимал как русский вариант сюрреализма. Кстати, когда речь заходит о предшественниках, нельзя говорить о творчестве в целом, так как целые миры мы воспринимаем метонимически. По цитатам из ругательных книг о Серебряном веке мы восстанавливали целое - не из чувства противоречия, а из чувства ожидания. И то, что мы восстанавливали по крупицам, как оказалось, не сильно отличалось от того, что было на самом деле.
И.Д.: Раз мы заговорили о влияниях, то как вы думаете, не задавит ли молодое поколение русских писателей та глыба переводимой теперь "новой старой литературы"?
А.П.: У меня почти физическое ощущение конца века... может быть, от моей несвободы. В конце ХХ века мы ощутили почти полное отсутствие знаний. И переведенные книги сразу же оказались неактуальными. ХХ век - достаточно узкая монотонная полоса: время так позаботилось сбалансировать само себя, что художники, между которыми разница в 50 лет, не сильно друг от друга отличаются и каждый обладает при этом независимой ценностью. То, что на нас свалилось, быть может, просто не будет прочитано и востребовано. Это какой-то странный обман, находящийся в прямой зависимости от физического времени. Хотя, конечно, в этом будут многое находить... Мы сейчас стоим на пороге совершенно нового этапа в развитии искусства.
И.Д.: Так вы - оптимист?
А.П.: Да.
(Источник - http://old.russ.ru/journal/persons/98-10-26/david.htm )
***
ЭЛЕГИЯ
О, как чистокровен под утро гранитный карьер
в тот час, когда я вдоль реки совершаю прогулки,
когда после игрищ ночных вылезают наверх
из трудного омута жаб расписные шкатулки.
И гроздьями брошек прекрасных набиты битком
их вечнозелёные, нервные, склизкие шкуры.
Какие шедевры дрожали под их языком?
Наверное, к ним за советом ходили авгуры.
Их яблок зеркальных пугает трескучий разлом,
и ядерной кажется всплеска цветная корона,
но любят, когда колосится вода за веслом,
и сохнет кустарник в сливовом зловонье затона.
В девичестве – вяжут, в замужестве – ходят с икрой;
вдруг насмерть сразятся, и снова уляжется шорох.
А то, как у Данта, во льду замерзают зимой,
а то, как у Чехова, ночь проведут в разговорах.
***
Игорь Клех
Смерть поэта. Частный случай (Алексей Парщиков)
(Журнал «Арион», 2009, №3)
(Извлечение)
Он так прощен, что пропускает свет,
и в кулаке горячая гречиха.
А. Парщиков
<…> Ушел из жизни Алексей Парщиков (1954—2009), крупный русский поэт. Насколько крупный, пока трудно судить — когда автор исчезает, его произведения начинают вести слишком уж отдельную жизнь. Примерно как выросшие дети. Несомненно, однако, что целый ряд стихотворений и поэм Парщикова обладает способностью к самостоятельной жизни, что является первым и главным условием классики.
Думается, не случайно также, что Парщиков ненадолго пережил равновеликого ему горлана и главаря конкурирующего литературного направления, лет двадцать назад вытеснившего и сменившего на авансцене современного искусства и контркультуры своих антагонистов и предшественников. Помянем Дмитрия Пригова (1940—2007) — создателя комического эпоса и играющего тренера постмодернистского авангарда — в одном лице как бы Андре Бретона, Козьму Пруткова и графа Хвостова московского концептуализма.
Подробности соперничества этих направлений оставим историкам литературы. Характер их противостояния еще в конце советского брежневского периода чутко уловил и отрефлектировал философ и культуролог Михаил Эпштейн, равно расположенный к ним обоим: поэтика подчеркнутых слов у парщиковского направления — и поэтика перечеркнутых слов у приговского. Сердце философа склонялось к направлению Парщикова и его друзей-соратников, которых он окрестил метареалистами — за склонность к метафоре и метафизике, к натурфилософии, пантеизму и религиозному поиску, то есть за своеобразный “социалистический мистицизм” в противовес догмам соцреализма (почти одновременно возникли и имели хождение куда более карикатурные термины “метаметафора” и “метаметафористы”, поскольку определение “мета-” в те годы так же много значило и так же дешево стоило, как ныне приставка “нано-”). Но разум культуролога Эпштейна целиком принадлежал Пригову-со-товарищи — наступавшему литературному постмодернизму с концептуалистами во главе, открывавшему безграничный простор для каталогизации любой реальности и никогда не кончающейся игры. Характерная деталь: метареалисты были, как правило, выходцами из российских и советских окраин, а концептуалисты преимущественно москвичами. Первых боготворили в российской глубинке, вторых обожали более всего в Германии. Логика развития этого второго направления привела его от пародийного соцарта, похоронившего соцреализм, к игрософии, в результате чего сам постмодернизм вкупе с концептуализмом оказался поглощен и переварен “постмодерном без берегов” — развлекательным чтивом и зрелищем на любой вкус. Кто-то упрямо продолжил играть в отведенных для этого местах (как “Дмитрий Александрович Пригов”, артистическая маска Пригова), кто-то отошел (как Рубинштейн — в журналистику и эссеистику, а Кибиров — во все менее ироническую лирику), кто-то успешно коммерциализировался (как романист Сорокин). Тогда как парщиковские единомышленники, в лучшем случае, попросту замолчали. На этом, собственно, закончилась история искусства в прежнем понимании и наступила эра производства культурных продуктов и товаров.<…>
<…> Парщиков принадлежал к последнему поколению поэтов-утопистов, мегаломаньяков, относившихся к миру как к тайне и намеревавшихся все же подобрать к этой тайне золотой ключик. С литературоведческой точки зрения он, без сомнения, футурист — продолжатель Хлебникова и Заболоцкого, а в наше время оппонент Сосноры и последователь Вознесенского. С ним, однако, приключился тот же казус, что с Маяковским: девять десятых парщиковского наследия неудобочитаемо, а десятая часть превосходна и, что называется, “вставляет”. Резонно предположить, что он являлся поэтом-“самородком”, и произошло нечто вроде самоизнасилования. Окружение над ним поработало — как в хорошем, так и в дурном смысле. Зачем дался, сложно судить. Мы были с ним долгое время довольно близкими друзьями, и я ему многим обязан. Расскажу только о том, что знаю, и поделюсь тем, что по этому поводу думаю.
Подобно Маяковскому, в поэзию Парщиков пришел со стороны, как неофит. Если первый хотя бы из недоучившихся художников — из московского училища живописи ваяния и зодчества, то второй вообще из будущих ветеринаров — из киевской сельхоз-академии, где проучился два года в начале семидесятых. Курсовые работы по кастрации поросят, летняя практика по искусственному осеменению скота, походы в анатомичку с трупами коров и лошадей на столах — распахнутых, как чемоданы, великолепных, как макеты мироздания, и ужасных, как учебные пособия авгуров. О стихах, как и о будущей профессии, у юного студента не было и помысла. Кажется, поступил он в это учебное заведение рядом с Выпердосом (“Выставкой передового досвиду” — украинским аналогом ВДНХ) по настоянию родителей-медиков из Донецка. Занимали его более всего столь же юные красавицы с Крещатика и немножко один из киевских театров, где нетрудно было с девушкой познакомиться и подружиться. Стихи он начал сочинять в летней “ссылке”, на практике где-то на Кубани, кажется, оказавшись совершенно оторванным на пару месяцев от приятелей и подружек. По возвращении показал написанное работавшему в театре Рафаэлю Левчину. Тот был ошеломлен:
— Слушай, да твои стихи не хуже, чем у Пастернака!
— Какого Пастернака? Можешь меня с ним познакомить?
— ?!
Позднее о своем первом читателе и наставнике Парщиков отзывался так: “Это Раф меня рафинировал”.
Потом была серия горячечных поездок в Москву, для чего пришлось пожертвовать без сожаления коллекцией антикварных открыток, адресованных какому-то священнику из-под Полтавы, куда к тому времени переселились родители нерадивого студента. В результате — женитьба по любви на красавице и умнице с психфака МГУ, разрыв с зоотехникой и поступление в Литинститут. Начало самостоятельной жизни открыло дорогу стихам лучшего в жизни и творчестве Парщикова “ясеневского” периода, длившегося около десятилетия. Закончился он в “перестройку”, когда его и его друзей принялись, наконец, вовсю публиковать, издавать и выпускать за границу, отчего половина из них вскоре замолчала, а вторая эмигрировала. Кто-то справедливо назвал наше поколение “задержанным”, но почему заодно с обидой у большинства исчез и стимул, не очень понятно. Помню, сколько слышалось куража в перевранном советском шлягере, который горланил Парщиков с приятелями на весь Соловьиный проезд и Битцевский лесопарк в новогоднюю ночь середины восьмидесятых:
Не надо печататься!
Вся жизнь впереди!
Надейся и жди!
В поэзии Парщикова и его соратников (единомышленниками назвать их трудно, а вот “сочувственниками” вполне возможно) произошла такая вещь: любой образ стал двоиться, контур начал отделяться от предмета, расстроилась связь означаемого с означающим. Теорию и практику хаоса мы не проходили и по тупости еще не догадывались, к чему бы это. Элементарно, Ватсон, к самоуничтожению и социальным потрясениям! Потому что основа всякой организации в нашей цивилизации — язык и речь, а поэзия их самый чуткий сейсмограф. Вот оно — парщиковское “Землетрясение в бухте Цэ”! <…>
<…> Метареализм и концептуализм были не столько литературными школами, сколько мировоззренческими направлениями с междисциплинарным замахом. Декламация, перформансы, фото- и изоискусство, попытки снять кино, теоретические манифестации, групповое взаимопонимание и протекционизм. Парщиков был шокирован, когда на пороге нового века Академию искусств в Вене возглавил теоретик московского концептуализма Борис Гройс: “Теперь они нас окончательно похоронят! В Европе точно перекроют кислород...”
Перцептуально Жданов — слухач, Парщиков — визионер. А вот Еременко — король эстрады, преклонявшийся перед Высоцким и мечтавший стать его продолжателем. Однако продолжателями Высоцкого стали ленинградские и свердловские рокеры, а не он. В середине восьмидесятых Парщиков, покоренный новым звучанием и неподражаемым просторечием Майка Науменко, целыми днями слушал у себя в Ясеневе магнитофонные записи питерского “Зоопарка” и восхищенно повторял что-то вроде: “У меня есть жена / и она мила / она все знает лучше чем я / когда я делаю что-то не то / она тотчас надевает пальто / и говорит / я еду к маме в Мага-данн!” Насчет “мамы” не ручаюсь, четверть века прошло.
Чуть раньше, в плавании по речке Ворскле на байдарке, от него я услышал впервые и стихи Пригова о Куликовом поле — рассуждения демиурга перед сражением, кому отдать победу:
...Да, хороши ребята русские,
хотя у них и жены русские...
Конечно, русские приятнее,
хотя татары поопрятнее...
Но будет так, как Я поставил,
но будет так, как Я расставил,
но будет так, как Я сказал!
Так запомнилось, и я не хочу сверяться по книге — так мне больше нравится. Может, так Алеша и читал. Кажется, в том же байдарочном плавании по родимой донецкой “пампе”, где земля чревата антрацитом, мелом и солью, гудит от удара и бешено плодоносит, он ни с того ни с сего убил ударом весла гуся, чтобы сделать нам с приятелем “приятное”. Была у нас забава — сплавляясь по течению, подобраться поближе к стае домашних гусей и налечь на весла. Гуси какое-то время в панике бежали перед нами по воде, хлопая белыми крыльями и поднимая лапами тучу брызг, просвеченные солнцем, — упряжка Аполлона какая-то, восторг! <…>
(Источник - http://magazines.russ.ru/arion/2009/3/ke15.html )
***
Редактор журнала "Азов литературный"
|
| |
| |
